Я довольно поздно ознакомилась с, так называемым, сетевым, виртуальным общением. Компьютером пользовалась с начала восьмидесятых, но лишь как пишущей машинкой, к тому же зловредной: что-то не то нажмешь, и всё бесследно уплывает. Моя привычная «Эрика» была куда надежней. И тексты мои появились впервые в электронной версии для меня самой неожиданно, в популярном «Русском журнале», их туда предложил мой читатель – доброжелатель. Тогда я понятия не имела, что обнародованному в сети сопутствуют отклики необъятной интернетовской аудитории, довольно-таки агрессивной, бесцеремонной не столько даже в оценках написанного, сколько в отношении к автору, конкретно ко мне, новичку в среде старожилов.
Моя уязвимость обнаружилась и в том, что посты-отклики обозначались лишь именами либо кличками-масками анонимов, моя же фамилия предваряла текст, и получалось, будто я одна как бы голая, в окружении одетых.
Недоумение вызывало так же осведомленность о моей персоне людей, мне неведомых, и, как несложно было догадаться, в реальной жизни со мной не пересекавшихся. Но, выходит, слухи-сплетни сопровождали меня всегда, чуть ли не момента рождения. Если признать это свидетельством славы, то мне подобная «слава» вовсе не льстила.
Мой путь в журналистике, литературе розами выстлан не был. Я закалилась в отказах своих рукописей в журналах, в издательствах, негативных рецензиях на свои публикации, но критика, иной раз резкая, оставалась всё же в рамках профессии. Кто-то хвалит, кто-то ругает. Нормально. Но лица тех, кому моя повесть, рассказ, очерк не нравились, – мне особенно доставалось за «мелкотемье» или же, выражаясь мягче, за камерность – не утаивались в анонимности. Поэтому, если разнос исходил от человека, мною уважаемого, считала за честь его внимание к своим сочинениям. И следовало задуматься над высказанными замечаниями. Известно, что умная критика полезней глупой хвалы.
К тому же в первых литературных опытах моей наставницей стала Софья Дмитриевна Разумовская, чей безупречно-строгий вкус являлся камертоном для писателей такого ранга как Трифонов. А уж меня, девчонку, Софья Дмитриевна порола с изощренной безжалостностью литературного инквизитора-палача. Я уходила из квартиры на Красноармейской рыдая, и муж Софьи Дмитриевны Даниил Семенович Данин напрасно меня утешал. Я верила не ему, сердобольному, а беспощадной Софье Дмитриевне. Между тем именно она, по своей инициативе, с гарантией своего, признанного в литературном мире авторитета, добилась публикации моих эссе в журналах «Москва», «Юность», что от последующей, даже еще более ожесточенной порки? отнюдь меня не спасало.
После на семинарах у того же Трифонова, Нагибина, давшего мне рекомендацию в Союз писателей, испытала выволочку от соперников-конкурентов своего уже поколения. Столь яростную, что руководители семинаров за меня вступались. Ну что же, школа, профессиональная школа, где без таких уроков на выносливость обойтись нельзя.
То есть к моменту своего появления в сети я изнеженностью, трепетной ранимостью не страдала. И всё же меня ошеломила враждебность виртуальной аудитории, непонятно чем, как мотивированной. Самим фактом своего рождения, существования?
Еще в «Русском журнале» редактор, Илья Овчинников, талантливый музыкальный критик, с которым мы так же виртуально сдружились, советовал на оскорбления анонимов не реагировать: такие, мол, традиции в сети – бить исподтишка и безнаказанно. А если больно достали, так это лишь на радость вашим врагам.
Но почему такие традиции возникли? И откуда у меня столько врагов?
На другом сайте, где в изобилии появлялись мои тексты, их, казалось, не замечали, не читали, внимание сетевой публики полностью сосредоточилось на мне, моей семье, моем отце, умершем четверть века назад, моем муже и нашей собаке, скотч-терьере, по имени Ваня, что вызывало негодование, обвинения меня в русофобии.
Но ушаты помоев выливались не только на меня, а на всех участников подобного «общения». Никто не избежал плевков, пощечин, да, виртуальных, но оскорбительных для каждого. Истязание публичное друг друга, видимо, доставляло некое садо-мазохическое наслаждение, свидетельствующее об ущербах в психике. Но опять же откуда столько больных?
Интернет как любое гениальное изобретение можно использовать и во благо, и во зло. Незачем перечислять возможности, открывшиеся людям интернетом, и трудно даже теперь представить, как мы существовали в его отсутствии. Колоссальный прорыв и в информационном поле, и в личных контактах, знакомствах, возникших из электронной почты. Иной раз стирается грань, как родились доверительные с кем-то отношения, в реальных встречах или же виртуальных. У меня есть друзья, которых что называется живьем, не видела никогда, а ощущение, будто давно близки, родственны душевно.
Зачем же тогда подвергаться унижениям от сетевых, анонимных к тому же недругов? Но вот в чем казус: ответив им однажды, погружаешься как в болото, в навозную жижу необходимости отвечать им впредь. Так случилось со мной.
Моя поначалу недоуменная растерянность сменилась всё сильнее нарастающим гневом. И быстро обрела навыки бить виртуальных обидчиков тем же оружием, в печень, селезенку, по почкам, злобно торжествуя при меткости своих ударов в самое больное, сокровенное. То есть я оказалась вровень с ними, а с присущей моей натуре азартности стала лидировать в виртуальном ристалище. Обнаружив не сразу опустошающую вредоносность таково вот «общения», затягивающего, опасного как пристрастие к наркотикам.
Одновременно открылось, что приличные люди с того сайта исчезают тотально, а я остаюсь с их вытеснившими, победившими негодяями. Тут-то меня осенило: надо срочно оттуда линять, пока полностью не погрязла в отвратной, гноем отравленной атмосфере.
Но прежде провела собственное расследование, тестирование анонимов, особо лютых. Теста было два: бешеная ненависть к США, где живу, и к евреям, выплескиваемая постоянно. И результат: зараза в основном исходила от моих соотечественников, российских граждан. Это вовсе не значит, что все там такие, но много, густо, чересчур концентрированно, для виртуального реала тем более.
А ведь тех, кто имеют компьютер, выход в интернет к обнищавшим слоям общества, бомжам, шарящим в мусорных баках в поисках съестного, причислить нельзя. Тогда к кому же, неужели к интеллигенции, то есть к людям образованным, имеющим специальность в технической или иной области, не бедствующим, но почему до такой степени одичавшим, предпочитающим ненормативную лексику, а не прекрасный, гибкий, столь богатый оттенками русский язык?
И что им Америка, что евреи, каковых в их стране меньшинство задержалось? Почему при своих проблемах, сопутствующих людям всегда, повсюду, они ищут виновных извне?
Да, конечно, в стране, где сокрушительные перемены происходили и происходят только сверху, без участия большинства населения, врасплох застигнутого – сегодня царь, завтра большевики, вчера советский режим, теперь демократия, свобода, капитализм – разброд, слом в сознании неизбежен. Но ведь должны всё же сохраняться некие корневые, незыблемые основы в менталитете нации? Или же их не было никогда?
Лишь рабы столь небрежно, легко отрекаются от веры, традиций, правил, унаследованных от предков. Лишь рабы сжигают мосты к прошлому, неважно какому, но их же собственному. Лишь рабы танцуют варварские пляски на могилах покойников, вчера еще льстиво почитаемых, а после подвернутых надругательствам. Лишь рабы свергают памятники бывших кумиров, мгновенно водружая новых, чаще худших, в готовности им поклоняться, а потом в очередной раз свергать.
Лишь рабов сжигает, корёжит зависть к успешности кого-либо в чем-либо. Хоть человека, хоть страны, хоть нации. Зависть – заряд как оправдание собственной никчемности. Таков, значит, менталитет нации, к которой принадлежу по отцовской линии, кубанским казакам? Но мой дед, Михаил Петрович Кожевников, студент-математик, уверовав, что его нация, его народ, достойны лучшей участи, просидел год при царе в тюрьме, в одиночке, лишившись кудрявой шевелюры, чтобы не спятить кормил с руки тараканов – единственная живность, ему в тех условиях доступная.
А дед моего мужа, полковник царской армии, инженер, обученный в Англии, вместе с Брусиловым переметнулся к большевикам. Библиотека имени Ленина возводилась под его руководством. В тридцать седьмом за ним таки пришли, и он сгинул в лагерях.
О, зов родины, влекущий как сирена, Лорелея, заманивающая, как Гейне написал, корабли в морскую, гибельную пучину. Помню с детства наизусть на немецком, потом в переложении стихотворения Гейне на музыку Листом изображала ту Лорелею на рояле.
Ключевое там слово – нихт. Нет, ничего нет, пустые соблазны – пшик. Гейне, великий поэт, родившийся в Германии, еврей, больше чем за век до Холокоста, предвидел наитием гения ужас, постигший его народ. Уехал из Германии во Францию, в Париж. Но если представить, что Гейне оказался во Франции не в девятнадцатом, а в двадцатом веке, фашисты, взявшие Париж, сожгли бы Гейне в крематории.
Но ведь то фашисты, в войне с которыми советские люди проявили героическую отвагу. За родину, за Сталина! Да и черт со Сталиным, но за родину – да. Мой отец, близорукий очкарик, есть фото его военные, сразу пришел в военкомат и дошел до Берлина с коллегами-журналистами, очень многие из которых до победы не дожили.
Омерзительно вспоминать ту вакханалию, Сталиным организованную над попавшими в плен к фашистам солдатами, командирам, генералами. Западные союзники тоже выказали себя не лучшим образом, отправляя в алчную зверскую пасть коммунистического диктатора, деспота, не только военнопленных, но и эмигрантов, убежавших от им ненавистного режима, и снова попавших в те же тиски. Их отправляли в эшелонах обратно. Мужчины резали себе вены, а женщины, прижав к груди детей, бросались, если такая возможность выдавалась, с мостов в реку или же на рельсы, на гибель, но только без возврата – туда.
А тех, кто никуда не бежал, ждали процессы над «космополитами», евреями в основном. Кабы знать тогда, какие судороги сводили моего отца, с женой еврейкой и дочкой, мной полукровкой. Я, вылитая он, с его генами, его племени. Он застарелый холостяк, обольститель, бонвиван, в сорок лет получив потомство, спятил, как мама мне говорила, в ажиотаже позднего отцовства.
За что я получила сполна. В соответствии с тем самым российским менталитетом, любовь сопровождается ударами в лоб, меж рогов. Тебе что ли пригрезилось, что твоя повесть, в «Новом мире», успешна, ни черта, диалоги строить не умеешь, детали бездарны и почему ты решила, что литература твоё призвание? У тебя широкие плечи, физическая выносливость, занялась бы спортом. Плаванием или чем-то еще. Мы же с тобой и в боксе упражнялись, отметил, хорошая у тебя реакция. А в литературу не лезь, это порочный и для тебя бесперспективный путь.
Врал, как всё их поколение, к вранью вынуждаемое. Жаловался, что к нему пристают, какое его мнение по поводу повести «Елена прекрасная«, его дочери, опубликованной в «Новом мире». На что он якобы отвечал: не знаю, не читал.
Врал, читал, и всех там персонажей узнал. Но по теперешним временам то было трогательное, нежное враньё отца, озабоченного судьбой дочери, страстно им любимой.
Я его так же ответно, страстно люблю. И в той стране, и здесь, отца, маму, деда, бабусю из Варшавы, маминого отчима, Беляйкина, из еврейского местечка под Оршей, маму воспитавшего, умирая признавшегося, что он не родной ей отец. И мама голося, взвыла: Юрочка, так она его называла, ты мой папа, а я твоя дочь.
Могу представить такую сцену по рассказам мамы зримо. Евреи умеют мастерски, артистично предаться скорби. Но, утерев слезы, встали и пошли, твердо шагая вперед, не оглядываясь. Хребет этой нации меня восхищает. Вне зависимости ни от чего и ни от кого. Религия, вера второстепенны – менталитет, дух нации решает всё.
Даже не зная, от меня скрывали, что я по матери еврейка, по пустякам слезы роняя, в обстоятельствах важных, серьёзных от эмоций мгновенно избавлялась. Но не выдумываю как другие сочинительницы, легенды про своих якобы предков благородных кровей терзаемых в пытках испанской инквизицией. Евреи российские, не в пример западноевропейским, в Испании, Франции, Голландии, Германии, не субсидировали тамошних властителей королевских кровей и не получали титулы баронов, то есть аристократов. Так возникла династия Ротшильдов. В Париже есть бульвар Османа, еврея-барона, изменившим облик Парижа. В России, зачем лапшу на уши вешать, евреи до революции, как правило, замыкались в торговой сфере. Но потом высоко воспарили, в науке, искусстве, литературе, получали аж Нобелевские премии, с чем титульной нации приходилось мириться.
И вот, пожалуй, главное. С опытом общения в сети у меня начисто пропали сомнения, стоит ли приезжать в Россию. Нет, не стоит. Никакой ностальгии.
