ПОЭМА ИЕРУСАЛИМА
Страну на союз и предлог не деля,
Полжизни пропью за пургу миндаля,
За шорох в оконном проеме
Ореховых фантиков. Кроме
Таких же как мы, обособленных сов,
Кто сможет прокрасться по стрелке часов,
В полдня с февраля до июля,
Метель лепестков карауля?
Слепительный дым сигареты задув,
Попробуй, как пахнет истоптанный туф.
В нетронутой копоти свода
Смешались дыхание меда
И крови коричневый злой запашок,
И масел святой разноцветный пушок,
И скука нечищеной плоти...
Выходишь на автопилоте
По Виа... короче, по крестной тропе,
Туда, где положено оторопеть
У нового храма – остова,
Где брошено тело Христово.
(На деле – обветренный купол камней,
Овал колокольни и звезды над ней,
Внутри полутень, и глаза, и
Все свечи дрожат, замерзая
В подвальном сырье вековой суеты.
Снаружи торгуют землей и кресты
За четверть цены предлагают.)
Пока аппараты моргают,
Фиксируя, можно по чьим-то следам
Спуститься туда, где обрушился Храм
И стены глядят недобито,
Мечтая о сыне Давида,
Который возьмет мастерок... А пока
Бумажки желаний пихают в бока,
Чужие надежды и цели
За день забивают все щели.
Ночами арабы сгребают в гурты
Кусочки молитвы, обрывки беды,
И жгут, отпуская далече
Слова и сословия речи.
В любом переплете до неба рукой
Подать лучше с крыши – не с той, так с другой.
Под тенью небесного свода
Вино превращается в воду,
Как только захочешь слегка подшофе
Промерить бульвар от кафе до кафе.
На запах кунжутовых булок
Заходишь в любой переулок.
Хозяин пекарни, худой армянин
Положит в пакет полкило именин,
Щепоть рождества и до кучи
Поллитра душистой, тягучей
Ночной тишины на жасминном листе.
Немного отпить – все равно, что взлететь
В сиянии звездных шандалов
Над крышами старых кварталов.
В такую весеннюю круговороть
Мне хочется душу по шву распороть
И вывернуть – вдруг передурим
Петра с Азраилом под Пурим.
Медовой корицей хрустит гоменташ,
Шуткуется: «Что ты сегодня отдашь,
За то, чтоб Аман, подыхая,
Не проклял в сердцах Мордехая?»
Хоть пряник и лаком, но жить не о ком.
Холмы за закатом текут молоком,
Туман оседает на лицах
Единственно верной столицы,
Сочится по стенам, по стеклам авто,
Под черными полами душных пальто,
Струится вдоль спинок и сумок.
Такими ночами безумно
Бродить в закоулках, пока одинок –
То тренькнет за домом трамвайный звонок,
То сонные двери минуя,
С Кинг Дэвид свернешь на Сенную.
У моря погода капризна, и вот
Унылый поток ностальгических вод
Смывает загар и румянец.
Пора в Иностран, иностранец –
За черной рекою, за черной межой
Ты станешь для всех равнозначно чужой,
Пока же придется покорно
В асфальте отбрасывать корни.
Ведь сколько ни ходишь, за пятым углом
То Витебск, то Питер, то Ir hа Shalom,
Короче, участок планеты,
Где нас по случайности нету.
Такая вот, брат, роковая петля –
Полжизни продав за пургу миндаля,
Вторую ее половину
Хромаешь от Новых до Львиных
Бессменных ворот, обходя суету,
Собой полируя истоптанный туф.
На улицах этих веками
Стираются люди о камни.
НИГУН
Витебск не слышал выстрелов много лет.
Линии улиц сложно связать в петлю.
Лампы июля – клены. В пыли аллей
Мальчики пишут шагом своё «люблю»,
Девочки пьют какао и на губах
Не обсыхает пенка – поди сотри.
В каждой второй машине играет Бах,
Каждая третья баба полна внутри.
Дворники ходят строем по-на заре,
Мусор сгребают в широкий рукав реки.
Каждый, кто крестится, – будущий назорей.
Помнишь ли, Витебск, где твои старики?
Помнят ли улочки черный и пестрый скот?
Помнят ли лавки виленских торгашей?
Помнят ли окна два огонька суббот,
Помнит ли небо иглы и слово «шей»?
Призваны без разбора, штопали облака
Канторы и портные, дочери и зятья,
Дырки от пуль – словно следы быка
В поле беленом. Что там писал судья?
Небо над Витебском, словно дорога в рай.
Нынче же, ребе, выпьем с тобой в раю.
В нашем а шейне Витебске юденфрай,
Всем, кто играл на крыше, пришел каюк.
Всем, кто играл на крыше… а я спою:
Ойфн припечек
Зиц ди ребеню
Комец-алеф-о…
МАЙН ТАЕРЕ
Дедушке Хаиму Батхану
Как было б славно – в тоске овечьей смиренновзорой
Стоять с мальчишкой едва усатым под балдахином
И слушать робко, как старый ребе благословляет
Постель и крышу и путь совместный и плод во чреве…
Ходить пузатой, задрав носишко до синагоги,
Мурлыкать баю, мой сладкий мальчик, все будет баю,
Сновать до рынка за белой курой, стирать на речке,
Мечтать о Боге, вертя рубашку в огрублых пальцах,
В канун субботы зажечь с молитвой сухие свечи,
Рыдать о чуде над смертным жаром у изголовья,
Рожать по новой, не слушать мужа, что Палестина –
Растет наш Идл, ему на Пасху уже тринадцать,
Пора невесту искать, а в доме ни коз ни денег…
Что будет дальше? Гешефт для бедных, погром, холера,
Тугая старость, в подоле зерна, в постелях внуки.
Играет скрипка, танцует память на мокрой крыше,
Кружится вальсом сестер и братьев народа штетл.
Твой дядя Нойах давно отправил ковчег завета
По сонным водам куда подальше… Шалом, приплыли.
На черта в печке, ни Богу свечки, ни теплой халы,
Ни уголечка под новым домом, ни «комец-алеф».
Для новых юде Ерушалаим, для старых – кадиш
На ленинградском сыром кладбище обезлюделом.
Но где-то рядом на грани слуха играет скрипка
Узор вальсовый, три такта сердца. Как было б славно…
ВОСЬМЁРКА НА БОКУ
Нафталиновый бай Нафтула
Поселился в подвальной сапожной,
Подбивает подметкой дорожной
Стук-постук все земные дела.
Мимо окон неспешно плывут
Каблучки, башмаки, босоножки,
А в подвале бездомные кошки
В грудах сброшенной кожи живут.
День за днем утекает в Москву,
Оставляя лишь чувство потери.
Пыль становится шерстью на теле.
Кошки пробуют время на звук.
А хозяин молчит. Он игла,
Кожа, дом от бетона до жести,
Шерсть и пальцы, увязшие в шерсти,
Стук-постук от искринки дотла.
