Клубок сирени – воздухом из ада,
глоток огня – и весел, и тяжёл.
продолговато зрение граната –
сок по щеке стекает виновато:
кровинка, зернышко, слеза
во все глаза…
и фиолетовым расцвёл.
так утро миро зло и красновато
по воздуху катится и летит,
вслед исподлобья сосредоточенно глядит
и раскрывается: то семикрылой лирой,
плашмя – в окно, и светом – на кровать,
но как нехорошо, как некрасиво
такого гостя пустотой встречать.
ведь вместо тела моего – клубок теней,
по полу катится бесшумно, торопливо,
внутри – кристалл, слеза – как можно быть счастливой?
что делать с прошлой лирою твоей?
В другое утро – я спиной к окну,
вся в паутинке солнечной тону,
на память жёстких струн огонь перебираю,
как провода их с силой обрываю,
нет-нет да обернусь и оберну
в кровинку соли (в воздухе, одну)
пушинку рая.
* * *
чтоб никто меня не трогали
чтоб никто во мне не пели
я умоюсь подорожником
и умру в своей постели
чтобы маленькие домики
как во сне терпели пели
чтобы свет на подоконнике
не смолкал и шли недели
и глаза не открываются
и слова по кругу мчатся
и никто не возвращается
нечего им возвращаться
и проносятся видения
жизнь проносится мертва
никогда — из поля зрения
невозможная - в слова.
*
если ничего на самом деле не превращается, не происходит,
то зачем картой неба покрыты ладони мои,
то зачем не звезда – голубой барашек,
боль мою припрятывает в шёрстку свою,
и угля осеннего, листьев краше,
на дереве ада я пою?
птица мелосердья, кровь предсердья,
хитин равнодушья, свет коры,
подымите холод ночного удушья,
пламенные веки карнавальной поры,
и тогда возьмётся орфей за струны,
карту неба бесполую с рук сорвёт,
а пока что треплются на ветру глаголы,
и в знамёнах игрушечных мыши гнёзда вьют.
*
облетает всё улицей леденцовой,
поднаркозным сном – о, дерево помоги!
искаженные дети чан с кровью отцовой
в чистом поле носят. а рядом со мною, словно бы падишах
на носилках – голова его покоится на подносе –
с миртовой веточкой в зубах.
* * *
так странно, все они исчезнут - дома, деревья и дома,
ещё деревья, города, - всё исчезает в странном свете,
в сопротивление вступают последние короткие слова,
как бы коробочки цветов горячих мака -
раскрылись, а внутри ещё других печальных крепких слов
бесчисленны войска.
как в человеке дом
и каждый мир огромен,
и многочислен сам
воздушный сад цветёт,
как раньше в пустоте каких таких жаровен
весёлый, жидкий говорит огонь.
как раньше... а теперь - о трубадур железный! -
ты вспять поворотись заброшенных широт,
когда откроется внутри храм тёмный, бесполезный
и ждать тебя зовёт, и жить ещё зовёт....
* * *
Помощи не прошу, света от лунных жаб,
я у болота лежу, надо мной города гремят,
надо мной летят иглы сухих берёз,
клюквенный плачет град, и я не сдержу слёз
весь этот донный яд,
всё это было со мной –
каменный град,
клюквенный град,
град жестяной.
ржавая слёзка –два,
вспыхну – и будет три
ангела кротких склоняться, кровать
железная, дачная с кругляшами, они
по воздуху тесному понесут,
молитву горячную прошепта… -
одуванчиком в сердце моём цветут,
никогда не бывшие города
над которыми грозовой циклон
надувался, что лёгкий воздушный шар,
и железных, присных кузнечиков хор
разрывался. стеклом царапал, стожар
и хитинов, пустоши избежав, -
негосподне тело – пустынник, жених
деревянных мельниц, роз сухих.
град хрустальный – вихрь, песчинка – два
ясных града за ней горят кровяных –
взгляда… океаном ленточек, духовым
оркестром их сдует ветров ночных,
сабельку стебля оставив лишь, лёгкий шрам,
и, как будто бы не было нас, живых…
* * *
Той ночи траурный напиток
он за собой несёт
и хлеба золотистый слиток
на стол кладёт,
сам превращается в тяжёлый чёрный свиток,
и бархатный покров пространства -
вмиг рука моя срывает.
Калиток скрип. Надмирная любовь,
которая всё в шар один сливает –
и с лёгким стуком входит в зеркала.
Как сладко, пристально играет
та музыка, что умерла!
Я сплю, и надо мною розы
чернеют и цветут,
и рабские слепые слёзы
глаза мне застят. Снова тут
кораблик хлебный на волнах вздыхает,
сухой щелчок по воздуху летит,
к сухим губам шипами приникает,
и воздух яств, и сад межрёберный горит.
Как тучный шмель, что на иглу наколот,
в ад энтомолога - душа летит,
мой сонный гость – орехом масляным расколот,
и в золотой скорлупке мост раскрыт…
Как без вины прошедшее свиданье
и сердца жидкая смола,
стук молоточка, словно задыханье,
платок сирени – музыка, что умерла…
Напиток горький, гордых лоз благоуханье,
тяжёлых лент, - как вскользь летит стрела:
и за калиткой лишь пустое созиданье –
Морозный день. Латунная игла.
* * *
Весь из мутного стекла –
одуванчик белый,
отчего же ты не облетаешь
и на солнце прежнем красным не горишь?
вот качнул сухим крылом
ветер парниковый,
и наполнились стеклом
звёздные котомы.
по дорогам – бам-барам! –
путник тяжело гуляет,
он живёт под колпаком
и круги считает,
а дорога тает
змейкой в молоке,
и легко летает
ангел в колпаке:
«воздух, воздух, ты тяжёл,
в сердце ты, как нож, вошёл,
выдох бесполезный.»
кровяной, телесный
одуванчик цвёл.
* * *
цветы смеются плотью,
жизнь оставив всю в нектаре,
и падают, как на ветру – в угаре
осеннем, и мне кажется, что по сравненью с ними,
я так давно живу… и руки стебелёчками тугими
навстречу простираю и зову
скорее в дом тебя, и увяданья яростная сила
(вдоль сумрак, вдоль изогнутых ветвей,
которые, как руки старика – жизнь! – воздух разжимают,
и гладиолусов огонь сквозь темноту)
ведёт нас. всё вокруг цветёт и умирает,
как первая любовь, что пуще смерти тела нас лишает.
мы входим в комнату.
одно волненье я! сон. зов. холодный лоб.
а после яблоко, что падает в сугроб
ноябрьский и сердцевиной чёрной, оболочкой восковой
для сердца нежность дикую возносит,
а яблоня живёт и плодоносит,
и, как во сне, рыдает надо мной.
* * *
Напряжённым светом вспыхнет тело,
духом ярым, будто сам не свой.
Это вот оно сжималось и летело
над господней головой.
Словно бы в предсумраке Шагала, -
бледное горячее лицо,
над пустым (и облачко качало)
домиком (и тучка привечала)
грянет гром, -
и у меня его лицо,
во все стороны, как паутина, - тени,
все круги – сдвиженье по воде,
и слова из тех стихотворений,
о которых не было нигде.
Серебро паучье, травы-ножницы и травы,
что люблю смотреть я на щите
лёжа, и как будто щит кровавый
мой - папоротник скроет в пустоте.
Раззорились белые цветочки,
щит приник, и конь в сухой траве
медленно катается, чёрные звоночки
позвоночник прожигают и бегут к голове.
В глубине
сада - вот он весь из сыроватой глины
гордо встал и смотрит как назло –
брат мой брат – на домик муравьиный,
на сухие согнутые спины,
яблоневым цветом
скрытое село.
Обернусь – и по спине бегут мурашки,
словно молнии – вкус крови на губах –
змейкой тянется ко дну разбитой чашки
вкус песка (лишь трону за рукав),
солнца снег - и на зубах молочных
мир шатающийся, явственный впотьмах…
* * *
России нужен новый способ говоренья,
как вечно длящееся по рядам движенье
и на снег ноздреватый крови паденье.
весь этот красный град –
страха слабость и силость,
всё мне когда-то снилось:
то было бабочкой дождевой,
а теперь покатилось – за ядом слов – чужой головой.
…провожатых пристальное дыханье
и к тёмному пространству привыканье:
я научилась свет по смеху различать!..
и кафельного пола узнаванье.
мне не страшна и кровь – сплошное умиранье,
и я могу, как раньше умирать:
оркестр духовой горит на солнце, воздух разрывая.
завод дымит.
слепы ворота рая,
как мой народ, -
и сон к тебе закрыт
