Многому жизнь учит. Из года в год. Вот и меня кое-чему за пять десятков лет обучила. Никак не могу научиться мириться со смертью. Потому что умерли родители: папа – в 1983-м, мама – в 2005-м. Пока была мама, казалось, они оба рядом со мной. И она, всепонимающая, рассудительная и безрассудно любящая сына и внуков. Наша с папой Таечка, Таюля. И он, сильный, мощный, открытый и простодушный. Иногда – как ребенок. Папа ушел мужественно. Когда скорая увозила его в последний раз в больницу, отдал мне свои «командирские» часы и сказал: «Береги маму, без нее тебе плохо будет». В последний год жизни мучался тяжелой стенокардией и говорил мне: «Скоро отдам Богу душу». Сталинградский фронт, три года саперских будней, тяжелая контузия и два ранения не прошли даром.
Мой папа – Моисей Зусевич Бень – несколько отличался от большинства других евреев, которых я знал с детства. Всегда был готов постоять за справедливость. Даже на улице. И у него это получалось легко и непринужденно. И неведомая сила помо-гала, и занятия боксом в ранней юности. При этом меня он поче-му-то никогда не учил драться. Отзывчив был невероятно: неиз-менно помогал кому-то. Жили мы достаточно скромно. Но это не мешало папе оказывать друзьям и родственникам всевозможную помощь. Он был внешне удалой, а в сущности – какой-то безмер-ный: если веселился, то радости не было предела. И не только его радости. Помню: несколько раз он плакал. Причины тому бы-вали веские, и его боль была безграничной.
Очень любил показывать мне старинный альбом с фотогра-фиями его ушедших из жизни папы и мамы и ее родни, которую называл «Тверской мешпухой». Среди особенно запавших в дет-скую память была фотография моего прадедушки Мовши Бера Тверского начала XX века, помещенная на этой странице.
Сейчас я понимаю: всем сердцем он радовался принадлежно-сти к еврейству. А душа его была по сути шире еврейской души. Потому что была по природе хасидской душой. И шире хасидской души, потому что была по наследству душой – от чернобыльских Тверских.
Про то, что дедом отца по его маме Саре Нехаме был раввин из Чернобыля и Белой Церкви Мовша Бер Тверский, я знал от папы. В другие подробности рода Тверских, согласно особенно-стям советского времени, он меня не посвящал. Среди бумаг Са-ры Нехамы Мовша Беровой Тверской сохранилось свидетельст-во о её хупе 1913 года в Киеве с моим дедом Зусем Исраэлевым Бенем. Зусь Бень был художником, учился в киевском отделении Императорской академии художеств. Вместе с женой в 1910-е годы они имели небольшую фотомастерскую в Киеве на Львов-ской улице.
Последние четыре года, узнав о легендарном роде черно-быльских раввинов, я стал выяснять, каким образом с ним связан мой прадед. Выяснил по известным источникам, что у сына пер-вого чернобыльского адмура Менахема Нахума (1730 – 1797) – адмура Мордехая Тверского (1770 – 1837) было восемь сыновей, старший из которых Аарон (1787 – 1872) всю жизнь провел в Чернобыле. И я пришел к выводу, что мой прадед — один из вну-ков Аарона. Написал об этом в журнале «Алеф» (№972, 2008).
С тем и приехал в Бней-Брак. Там констатировали, что в об-ширном своде данных о потомках Мордехая Тверского, сына Ме-нахема Нахума, никаких сведений о моем прадеде Мовше Бере Тверском и его отце Сендере (к тому времени я уже знал навер-няка от родственников и это имя) не содержится. В Бней-Браке меня адресовали в Нью-Йорк к знатоку рода, составителю фун-даментального альбома «Великие раввины чернобыльской дина-стии» (2003) Ицхаку Мееру Тверскому. Ицхак Меер по телефону подтвердил услышанное мной в Бней-Браке. Но при этом он на-помнил о том, что, по преданиям, у первого чернобыльского ребе, кроме Мордехая, был еще старший сын Моше, возможно, умер-ший при жизни отца. И про детей Моше пока ничего неизвестно. Ицхак Меер вывел меня на киевского архивиста-исследователя Сергея Кутнего…
Так началось выявление документов. Первые недели не вез-ло: «ускользали» даже мой прадедушка Мовша Бер и три его младших брата. Я почувствовал, что через некоторое время кол-лега из Киева может счесть меня за «генеалогически помешанно-го», а их, как известно, в наше время на свете хватает. По моей инициативе С. Кутний «переключился» на 1870-е годы и раньше. В Киевском государственном областном архиве начался про-смотр так называемых ревизских сказок, в которых велся учет населения Российской империи для уплаты налогов. Результаты не заставили себя ждать.
В 1874 году «нашлись» мой прапрадедушка Сендер 26-ти лет и его отец Иось (Иосиф) Хаимович Тверский 46-ти лет. По сосед-ству с ними записан другой мой прадедушка Исраэль Бень, сын которого Зусь через 39 лет женится на моей бабушке – внучке Сендера Тверского (фонд 280, опись 2, дело 1572, лист 759-760). В «сказках» за 1850 год был выявлен Хаим Иосиович Тверский со всей его семьей, включая уже «нашедшегося» сына Иося (280, 2, 1000, 582-583). В 1834 году содержатся сведения об Иоселе (Ио-сифе) Мееровиче Краснощеком, умершем в 1827-м, и семьях его трех сыновей: Нухима (Нахума) Тверского – 33-х лет, Хаима – 27-ми лет и Мовши – 23-х лет (280, 2, 641, 198-199). При этом в за-писи 1834-го помечено, что во время предыдущей «переписи» 1815 года Иоселю Мееровичу было 45 лет, то есть он родился в 1770 году. Тут я остановил взгляд на перекличке отчества «Мее-рович» с известной в иудаике книгой (Славут, 1798) Менахема Нахума «Меор эйнаим» («Светоч глаз»). И самого Нахума в ли-тературе иной раз называют по имени этого труда. В то время в Киеве находится запись 1815 года, где мой предок Иосель имеет два отчества: Шрагович Меерович (280, 2, 353, 112-113). И я по-нял, что Иосель Шрагович Меерович – не сын Менахема Нахума.
При этом Сергей Кутний рассказал, что во всех документах по истории чернобыльской общины он не встречал имя Шрага ни разу, кроме указанного случая. Я сделал вывод, что двойное имя Шрага Меер («Свеча того, кто светит») имеет сакральный харак-тер и предполагаю, что кому-то были нужны веские основания, чтобы так назвать сына. Когда-то совсем другой Шрага Меер яв-лялся сподвижником легендарного рабби Акивы.
Ревизская сказка 1818 года подтверждает наличие в Черно-быле трех братьев: Нухима, Хаима и Мовши Тверских (280, 2, 375, 756).
Интрига поиска достигла кульминации. Остались только «сказ-ки» за 1795 год, в которых записи на русском языке дублируют предшествовавшие им записи на польском. Если предыдущие переписи и велись, то польскими властями, и на Украине не со-хранились.
И 1795 год приносит удачу. Есть записи о Нохиме Гершовиче (Менахеме Нахуме) и его жене Фейге Юдковичевне, о сыне чер-нобыльского ребе – Мордухе (Мордехае) и его жене Соре (Саре) Аграновичевне (280, 2, 52, 405-406). С тем, что давно известно, одно расхождение: жена Менахема Нахума здесь названа Фей-гой, при том, что по неархивным авторитетным источникам имя его жены – Сара. Жена Менахема Нахума – Сара – была внучкой рава Ицхака Шапиро из Ковна и Люблина, потомка РИБАМ, РА-ШИ и раббанов Гамлиелей и их великих предков царского рода соответственно. Два вероятных объяснения: или Фейга — второе имя Сары (два имени одного лица, характерные в хасидских семьях, в записях 1795 года ни разу не фиксировали), или Фейга – вторая жена Нахума, а его первой жены Сары к тому времени не было в живых.
Неподалеку от Нохима Гершовича и Мордуха в Чернобыле в 1795 жил Меер Нохимович 40 лет со своей женой Малкой Янке-левичевной (280, 2, 52, 390-391). При этом в ревизских сказках именно Чернобыля за 1795 год отчество Нохимович (Нохемович, Нухимович, Нахумович) встречается только у Мордуха и Меера. Имя же Нохим – в 1795 году есть только у Менахема Нахума. В ревизских сказках 1815 года Меера Нохимовича уже в Чернобыле нет. Зато в 1795 году в Чернобыле был Иосель Шрагович (280, 2, 52, 416-417), при том, что согласно записи 1815 года, он перед 1814 годом на какое-то время покидал Чернобыль. И последняя находка: в 1818 году в Чернобыле проживал Айзик (Ицхак) Мее-рович Тверский 22-х лет (280, 2, 375, 768).
Итак, в 1795 году в Чернобыле проживал Меер Нохимович. Один из двух мужчин с таким отчеством. Кто его отец? Если это единственный в городе Нохим (Менахем Нахум), тогда позднее в чернобыльских реестрах должны быть Тверские – сыновья и вну-ки Меера (сына Менахема Нахума). И они есть.
Становится очевидным, что Меер – сын Нохима, Шрага Меер – дедушка Нухима, Хаима, Мовши Тверских, Меер – отец Ицхака Тверского – это одно лицо. И это лицо – Шрага Меер – еще один сын первого чернобыльского ребе Менахема Нахума (в местном еврейском обиходе – ребе Нохема). Это праправнук легендарно-го Адама Баал Шема из Ропшиц (ок. 1712), лично принятого в Праге императором Австро-Венгрии Максимилианом.
Мне же доводится быть потомком первого чернобыльского ре-бе Менахема Нахума в десятом колене, его семь раз правнуком.
Согласно Положению о евреях 1804 года еврейское население Российской империи должно было носить фамилии. До того фа-милий не было. Судя по всему, первым «официально» фамилию Тверский взял младший сын Нахума адмур Мордехай Тверский, сыгравший огромную роль в укреплении духовного влияния сво-его рода. Он стал отцом восьмерых сыновей, распространивших чернобыльский хасидизм по Украине и Белорусии. Разумеется, фамилия образована от города Тверия (Израиль), где когда-то шла работа по созданию Талмуда, в которой, по преданию, при-нимали прямое участие предки жены ребе Нохема – Сары. К то-му же жена Мордехая, другая Сара, – дочь карлинского адмура Аарона Великого (1736 – 1772) имела старшего брата Янкеля (ок. 1787), который во второй половине 1770-х годов переселился в Эрец (не исключено, что в Тверию) и основал там хасидскую об-щину. Это могло стать дополнительным аргументом для исполь-зования фамилии «Тверские».
Мой предок Иосель, внук Менахема Нахума, дважды (при жиз-ни и после смерти) был записан Краснощеким, очевидно, по его внешним признакам. Своим же трем сыновьям он дал фамилию Тверские, в том числе старшему Нухиму (Нахуму), родившемуся в 1801 году – всего через четыре года после смерти прадедушки.
Спустя еще несколько дней Сергей Кутний обнаружил в том же киевском архиве в первой общероссийской переписи населе-ния 1897 года подробную информацию о семье моего прадеда Мовши Бера Тверского (1864, Чернобыль – ок. 1910, Белая Цер-ковь) и семье его мамы Брохи (родилась в 1842), жившей с тремя младшими братьями прадедушки (384, 9, 527, 118/122). Все они проживали в одном доме на Завальной улице в Чернобыле. Отец Мовши Бера – Сендер Тверский – к тому времени уже умер, и его вдова Броха была хозяйкой небольшого заезжего дома. В реест-ре 1897 года присутствуют четыре дочери Мовши Бера. Вторая из них – Сура (Сара) Нехама Тверская восьми лет – и есть мама моего отца. Среди документов моей бабушки сохранилось изо-бражение Большой Синагоги в Белой Церкви с ее пометкой на идише: «Община». Папа рассказывал мне, что его дед рабби Мовше Бер Тверский в последние годы своей короткой жизни был раввином в Белой Церкви. Теперь я надеюсь, что подтвер-ждение этого факта найдется в архивах.
В архивах есть и потенциальное поле для поиска еще одного сына Менахема Нахума, которого, согласно преданиям, звали Моше. По записям 1818 года в Чернобыле находилось еще не-сколько семей с фамилией Тверские. Возможно, у Моше было какое-то второе имя.
Ревизские сказки 1795, 1815, 1834 годов свидетельствуют о чрезвычайно высокой смертности у евреев Российской империи. Например, евреи старше 40 лет в ревизских сказках за 1815 год Радомысльского уезда, в который входил Чернобыль, встречают-ся очень редко. Люди разных возрастов бесследно исчезают из записей, промежуток между которыми составляет пятнадцать-двадцать лет. Уровень жизни евреев в полосе оседлости в конце XVIII века – первой четверти XIX века был на уровне жизни кре-постных из неблагополучных губерний. Кстати, возраст до конца XIX века определялся ревизорами приблизительно и «на глаз», написание одних и тех же еврейских имен постоянно варьирова-лось, особенно из десятилетия в десятилетие.
Свет хасидских цадиков помогал обездоленному еврейству выживать с памятью о предназначении народа. И евреи в тяжких повседневных трудах и молитве сохранили себя для истории и своих потомков.
По хасидскому преданию, когда ребе Нохем впервые приехал к Баал Шем Тову, тот весь шабэс смотрел на гостя с неприязнью. Когда супруга БЕШТа спросила о причине этой неприязни, БЕШТ сказал, чтобы она опасалась этого человека. Ребецн хорошо разбиралась в людях и возразила, что она видит Менахема На-хума праведником. На что Баал Шем Тов ответил: «Да, он хочет своими добрыми делами украсть весь Ган Эйден и Будущий Мир».
ДЕНЬ МОЕГО МЕЙШЕЛЕ
Для многих из нас День Победы – не абстрактный выделенный день в календаре, как ряд других праздников. День Победы – это день памяти о близких... Это – день преодоления страшной вой-ны, в которой наши фронтовики оказались сильнее гибели, крови и боли, пронеся тяжелый труд военных будней через годы со-стояния между быть и не быть.
Я силюсь увидеть войну глазами моего отца – офицера-сапера, за плечами которого десятки разминированных полей, каждое из которых осталось позади как преодоленная смерть. «Минёр оши-бается один раз», – говорил он и показывал быстрый танец кистей рук, нужный при контакте с миной. Одно неверное движение – и ошибка не повторится никогда.
От отца я слышал про окопную жизнь, и после его скупых рас-сказов отношусь ко многим повествованиям о ней с недоверчиво-стью. Он говорил, что постоянно благодарил судьбу за каждый прожитый день, а к смерти были готовы на передовой каждую минуту той войны, особенно на Сталинградском фронте. Там, в Сталинградской мясорубке, на глазах отца у его фронтового дру-га Вани Рыкова оторвало голову, там у станции Воропоново на разминировании полег его взвод, а сам взводный чудом выполз с того поля смерти. Всю оставшуюся жизнь после войны отец ве-черами перебинтовывал полотенцем голову после последствий тяжелой контузии. Были еще два ранения. В автобиографиях мирного времени он писал одну и ту же емкую формулировку: «В боях за Родину дважды ранен, контужен». Боевых наград было столько же, сколько увечий, – три. Зато какие: орден Красной Звезды – знак окопников, медали «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией». Представляли к Александру Нев-скому – да позабыли...
Отец говорил, что на фронте никогда не высовывался. Когда «желающим умереть» предлагали выйти из строя, он рокового шага не делал... Работал на войне изо дня в день ответственно и основательно, последовательно доводил дело до искомого ре-зультата, при этом не забывая о необходимости бороться за жизнь.
От него можно было услышать, что много сил на фронте ухо-дило не только на саму войну, но на обустройство солдатских будней. Отец рассказывал, как в любую погоду они раздевались догола и с головы до пяток растирали друг друга бензином, чтобы вывести вшей. Когда не хватало махорки, набивал трубку ватой или паклей. Такое непотребное курево оказалось врагом орга-низма, в одной упряжке со злым фашистом. Отец всю жизнь хра-нил кисет с вышитой надписью: «На память М. Беню от двух Ва-лентин», подаренный ему в казачьей станице сестрами Валенти-нами. Он был для него не только чем-то вроде талисмана, но и атрибутом какой-то вдохновенной молодой радости. После войны в том кисете он держал свои окопные награды.
В Польше, если не ошибаюсь, рядом с Краковом, наши осво-бодили концлагерь. Эта встреча со страшной машиной смерти произвела на него невероятное впечатление. Он смотрел на ос-вобожденных узников и плакал. Среди них оказались и чудом выжившие польские евреи. По-видимому, поняв, что старший лейтенант одной с ними крови, они притащили к нему еврея-предателя, служившего в концлагере надсмотрщиком в еврей-ских бараках. Отец не выдержал и наотмашь сильно ударил его по лицу. Война унесла жизни его родителей. Его родного дядю Сендера – основного из мужчин продолжателя нашей линии чер-нобыльского рода Тверских – немцы убили с женой и двумя ма-ленькими детьми в Бабьем Яре. Не вернулся с фронта сердеч-ный друг детства, земляк из подмосковных Химок Федя по про-звищу Большая Голова. До конца жизни отец не мог слышать да-же по радио немецкую речь и немецкие песни. Тяжелые сны о войне не оставляли его всю жизнь. Помню, как меня, маленького, он убаюкивал песней «Вставай, страна огромная».
Два его младших родных брата – Изя и Додик – стремились походить на него и внешне, и внутренне. И все-таки отец как-то выделялся. Не только из евреев – даже из своей родни – какой-то безмерностью, особенной чувствительностью к радости и боли, горячей отзывчивостью. Иной раз бывал непомерно вспыльчив и… моментально отходчив. Он оставался самой своей сущно-стью хранителем заповеданной ему еврейской духовности, хотя никогда нарочито не демонстрировал это. Сразу после войны он женился на моей маме Тае Шицгал – человеке с высокими ду-шевными устремлениями, с которой они неизменно пребывали в особенном взаимопонимании.
Ближайшими его друзьями были помнившие еврейскую тра-дицию и испытавшие на себе тяжесть войны и репрессий Наум Михайлович Соломон и Марк Юльевич Каган. Они были старше его. Каждого из них он называл «рэбидом» и вел с ними уединен-ные беседы. На шумных и хлебосольных днях рождения у его многочисленных родственников-Тверских он всегда негласно воспринимался главным гостем. Думаю, и в силу его жизненного опыта и из-за того, что он был самым старшим внуком черно-быльского раввина, к тому же названным в его память.
9 мая папа любил, наверное, больше своего дня рождения. Заранее созванивался с фронтовым товарищем Николаем Да-нильченко (у меня хранится их фотография, сделанная под Бер-лином в конце войны). В День Победы вставал ни свет ни заря, гладился, чистил до блеска ботинки и ехал в Парк культуры ис-кать немногих выживших однополчан, ряды которых редели год от года. К вечеру возвращался задумчивым и грустным. Даже случайные его встречи с незнакомыми фронтовиками отличались пронзительной теплотой. Не припомню, чтобы хоть раз я слышал от него слова «подвиг», «героизм» или «патриотизм» по отноше-нию к кому бы то ни было. Эти слова не очень вписывались в са-му манеру его разговора об ушедших десятилетиях.
Для меня День Победы – это день моего папы, нашего Мей-шеле, а ее шестидесятипятилетие – это вехи и его судьбы, дата и его памяти.
Всю жизнь отец строил. Всегда трудился ответственно: и де-сятником на Дальнем Востоке, и на месте руководителя республи-канского объединения. Он возводил дороги, мосты, заводы, ком-бинаты, МТС. Его трудовая биография обширна: Дальний Восток, Ахтуба, Гусь-Хрустальный, Кустанай, Кострома, юг России...
Он никогда и никого не боялся. В шестидесятилетнем возрас-те мог схватиться с несколькими хулиганами на улице и «раски-дать» их в неравной схватке. Неизменно кому-то помогал, очень любил людей, и они отвечали ему тем же. Отец очень любил пасмурное небо и дождь. Он готов был ходить в своей неизмен-ной шляпе под дождем часами и при этом говорил мне: «Не са-харные – не растаем».
Когда в 1983 году папа скончался, лишь несколько лет успев побыть на пенсии, попрощаться с ним пришли сотни знавших его.
Обстоятельства сложились так, что безграничная любовь к сы-ну, возможно, ускорила его уход. В 1982 году я поехал на четы-рехмесячные военные сборы после института в Федулово Ков-ровского района Владимирской области с опозданием на несколь-ко дней – неожиданно мне потребовалась тогда срочная операция в гортани. В лагере начальник военной кафедры – служака (из вереницы неудачливых советских военных инструкторов на Ближ-нем Востоке), трясущийся пьяница и к тому же антисемит – вволю начал измываться над мальчишкой «за дезертирство».
Я нашел способ дать телеграмму родителям, в которой про-сил их срочно приехать. Мама и папа ехали на владимирской электричке в жуткой давке и духоте. По дороге у отца останови-лось сердце. Чудом тогда он остался жив. Родители добрались до лагеря в Федулове. Не знаю, о чем отец недолго один на один разговаривал с тем полковником. Только тот сразу же отстал от меня. Но папа после этой поездки так и не оправился от тяжелой стенокардии.
Чувство вины перед ушедшими родителями, наверное, не ис-купить ничем…
ПИСЬМО НАШЛО СЫНА СПУСТЯ 67 ЛЕТ
После ухода моей мамы Таи Шицгал (1921 – 2005) я время от времени упоминаю ее в своих размышлениях и воспоминаниях. Боль не утихает, и писать о ней тяжело. Иногда смотрю, как ин-дексируются мои упоминания мамы и папы – Моисея Беня (1916 – 1983) – в поисковиках интернета. Недавно вдруг я увидел не мою, еще одну запись о моей маме и факсимильную копию ее письма на фронт 1942 года разведчику Семену Израилевичу Ко-гану. Увидел сразу на нескольких сайтах. Это письмо было от-правлено из Куйбышева, где мама, находясь со своими родите-лями в эвакуации, работала корреспондентом в газете «Строи-тель Приволжья». Мамин почерк не менялся до ее последних дней. Она всегда оставалась человеком последовательным, искренним, с высокими устремлениями.
С папой мама познакомилась в Москве в 1945 году, после войны, в гостях у родной тети отца – Гени Рейзи Тверской. Вско-ре они поженились. В 1946 году родился мой брат Александр (скончался в 1958), а в 1960 году родился я (обоим дали имена в память о папиных прадедушке и отце – Сендере и Зусе). В конце 1942 года, когда написано письмо, мой папа Моисей Бень был взводным сапером на передовой в Сталинграде.
Спустя 67 лет мамино письмо на фронт, адресованное раз-ведчику Когану, нашло меня. Чудесным образом оно не затеря-лось среди миллионов писем миллионам фронтовиков, для то-го, чтобы ее сын в означенный час не просто прочитал эту вес-точку, но увидел своими глазами живой мамин почерк на по-желтевшем от времени листе из тетради, услышал светлые мамины слова.
Вот отрывок из воспоминаний Семена Израилевича Когана, сопровождающий публикацию этого письма в интернете:
«Я храню письмо одно. Знаете, сколько ему лет? Я его полу-чил в конце 1942 г. на Воронежском фронте. Как-то к Новому году на передовую пришли небольшие посылочки из тыла. Тогда так было принято, вязали варежки, кисеты и посылали на передовую. Я получил небольшую посылочку. Там был кисет для махорки с вышивкой «дорогому бойцу Красной Армии», пара теплых шер-стяных носок и письмо (стилистика автора сохранена):
«Привет, т. Коган!
Не знаю Вашего имени, поэтому обращаюсь несколько офи-циально. Да и Вас я не знаю. Одно лишь мне известно, что Вы сражаетесь с германским фашизмом, что отстаиваете наше счастье, нашу свободу! И я решила написать Вам, бойцу нашей родины!
Привет мой, быть может, долетит до Вас, когда вы будете в сраженьи, но, вернувшись, Вы прочтете его и вспомните о нас, девушках, которые ни на минуту не забывают о дорогих фронтовиках. Знайте, каждый наш шаг, каждая мысль связаны с вами, боевыми друзьями.
А пока шлю горячий привет и жду ответа.
Тая Шицгал».
И там, в этом кисете, было вот это письмо и ее адрес. Тогда не только я, несколько человек, нас, написали ей письмо. Мы так поняли, что и письмо, и кисет, и теплые носки относятся не толь-ко ко мне, это был подарок всем нам, фронтовикам. Это письмо я храню все годы, вот уже шестьдесят шесть лет».
