– Женщина, вы плачете? Вам нужна помощь?.. Может быть, вам негде переночевать? Я угадала, да? Ну, вот и хорошо: идемте ко мне. Не бойтесь: это совсем рядом – метров двести, не больше.
В доме гостеприимной Анны Соломоновны Певзнер, на улице Минской, часто оказывались «бездомные» командировочные, транзитные пассажиры и вообще все, кто не находил себе временного жилья в практически лишенном гостиниц послевоенном Гомеле. Она их обычно подбирала на вокзале и приводила к себе.
Многое стерлось из памяти, но тот эпизод случайной встречи двух женщин на привокзальной площади закрепился в ней навсегда, потому что именно тот день стал для меня в каком-то смысле рубежным. И связано это с появлением у нас в семье женщины, которую Анна Соломоновна привела к себе в холодный зимний вечер конца 1952 года.
1
– Зимл, – говорила на следующий день Анна Соломоновна моему отцу, – мне надо поселить где-нибудь эту женщину. Ты ее увидишь и сразу все поймешь. Муж ее сидит в Магадане. Она сама только что приехала из ссылки. Пять лет она провела где-то в Казахстане. Ты представляешь? В Москве ей жить не разрешили. В Минске тоже. У нее даже паспорта нет, а только справка об освобождении. Если ей придется уехать еще из Гомеля, куда она денется? Она пропадет. Надо помочь человеку. А у меня, как назло, полно людей. И потом, ей нельзя жить в общежитии, как у меня. Ей нужна отдельная комната у хороших хозяев. Может, ты поговоришь с Розой?
– А как же ее поселить без разрешения милиции?
– Это я беру на себя. И паспорт ей сделаем. Ну так это будет что-нибудь стоить. Рассчитаемся. Ты же знаешь, что у меня там есть «кое-кто», иначе как бы я содержала свой «гостиный двор». В Москве ей сам Утесов не смог помочь, но Гомель не Москва, мы все сделаем. Ты только поговори с Розой. У нее же одна комната сейчас не занята, я знаю.
– Утесов? – помню, переспросил отец. – Кто же она такая?
– Как, разве я не сказала? Это – жена Эдди Рознера.
Так в конце 1952 года в нашем доме по улице Рогачевской, 14 появилась Рут Каминская – вокалистка к тому времени канувшего в Лету легендарного минского джаз-оркестра и жена его лидера. Ее приютили супруги Аш – добрейшие Роза и Соломон, с которыми семья Случек (фамилия моей матери) делила этот дом еще с 1929 года. Они вместе пережили войну в далеком таджикском Ленинабаде, вместе вернулись в Гомель и разошлись по разным квартирам только тогда, когда дом сносили. По сути дела, жили мы одной семьей, и тетю Розу я, как говорили, назвал мамой раньше, чем мать собственную.
Сам я, тринадцатилетний пацан, до того слыхом не слыхивал ни об Эдди Рознере, ни о джазе вообще. Но, как выяснилось, это был просто дефект в моем образовании, поскольку у близкой к нашей семье тети Фани Берлиной, сидевшей в свое время в одной камере с женой Изи Харика, было множество пластинок, выпущенных в первые послевоенные годы, и пробел этот c помощью ее же патефона был быстро заполнен.
Рут была ненамного моложе моих родителей, и они сразу подружились. Мама моя в эти дни была прикована к постели, сломав один из позвонков при падении в погреб через оставленный открытым люк, и Рут часто приходила ее развлечь. Еврейские традиционные застолья, и до того привлекавшие в наш дом друзей и родственников, стали с появлением Рут еще популярнее: всем хотелось приобщиться к знакомству с таким необычным по провинциальным гомельским меркам человеком. Скромная и немногословная Рут не очень охотно соглашалась принимать участие в таких вечерах, но в компании расслаблялась и подробно рассказывала о своей бабушке, которую уже не застала в сознательной жизни, о матери, о муже, о его оркестре, о встречах с известными деятелями культуры довоенного, военного и послевоенного времени. Видимо, истосковавшись в казахстанской ссылке по общению и оттаяв в теплой и исключительно дружеской обстановке, она была рада поделиться накопившимися воспоминаниями.
Если бы у меня в голове осталось хоть немного из ее рассказов! Если бы тогда мне могло придти в голову, что когда-нибудь эти истории окажутся для меня на вес золота!
Совсем не сохранилось в памяти ничего из ее воспоминаний об Эдди. Осталось только обуревавшее всех нас чувство тревоги за его судьбу – оно передавалось от Рут. Но как-то она получила письмо из Москвы, где жила Дебора Марковна Сантатур (легендарная Доба), приютившая после их ареста шестилетнюю Эрику. В письме была весточка от Эдди, присланная каким-то образом из лагеря. В конверт было вложено и фото. Я увидел его, сидящим за фортепиано, а на инструменте стояла труба и фотография Рут с дочерью. Подумал тогда еще: если он может заниматься там музыкой, значит, дела его еще не так плохи!
И лишь позднее выяснилось, чего стоила для Эдди Рознера эта его гулаговская полусвобода. Оказывается, лагерное начальство, позволив Рознеру создать из числа репрессированных музыкантов оркестр, организовывало их выступления чуть ли не во всех городах Сибири. Эксплуатируя невероятную популярность лидера коллектива, наживалось на этом.
С моим отцом Рут в своей небольшой комнатке проводила в беседах часы. Она знала множество карточных игр и часто играла с ним в «китайского болванчика» – своеобразную форму преферанса на двоих (третий участник – «болванчик»). Отец позднее научил этой игре меня, но со временем правила, естественно, забылись.
2
Звал я ее по имени-отчеству – Рут Зигмунтовна – и относился к ней с величайшим почтением. Проклиная все предметы, требующие механического запоминания (как я только закончил потом медицинский институт!), не раз просил ее помочь с переводами английских текстов. То, что она знала все основные европейские и славянские языки, а также идиш и древнееврейский, было для меня совершенно невероятным.
– Где Вы учились? – спросил я ее однажды.
– В Варшаве, в еврейской гимназии, – ответила она.
Тогда мне по молодости не было еще дано оценить ее внешность, но запомнились тонкое красивое лицо, большие грустные глаза, поистине осиная талия и, самое потрясающее, – неповторимая царская осанка. Как говорила потом моя мама, походке и сохранению строгой фигуры в дореволюционных женских гимназиях уделяли не меньше внимания, чем поэзии, музыке и танцам. Ела Рут очень мало, и у меня тогда сложилось впечатление, что дело не столько в отсутствии средств, сколько в самоконтроле. Тайна открылась много лет спустя. Посетив Рут в ее манхеттенской квартире в декабре 91-го, я узнал драматическую подробность: после ареста в Минске в 1946 году она устроила голодовку, и в тюрьме МГБ ее кормили насильно, через зонд, после чего на всю жизнь сохранились спазмы пищевода, затрудняющие прием пищи.
Рут практически не располагала никакими средствами к существованию, но, даже не имея ни копейки на хлеб, всегда занимала у моего отца или хозяев квартиры какие-то деньги, чтобы купить кусок хорошего мыла и бутылочку одеколона: для нее было законом раз в неделю снять отдельный номер в городской бане и привести себя в порядок. Она много курила и очень страдала от того, что часто не было денег на папиросы. Отец мой тогда после резекции желудка по поводу язвы, приобретенной во время войны в действующей армии, уже бросил курить, но перед Рут разыгрывал из себя заядлого курильщика. Вечерами он частенько заходил к Рут поговорить или поиграть в карты, но при этом закуривал «Беломор», а потом, как бы невзначай, «забывал» у нее только что начатую пачку.
Добрейшие хозяева (о тете Розе Рут потом вспоминала с признательностью в своей книге «Мне надоело быть стойкой»), как могли, подкармливали свою квартирантку. В целом же Рут стоически переносила свою страшную нужду. В ссылке, в Кокчетаве, она преподавала французский в местной школе, – в Гомеле же ей не разрешили учительствовать.
Оживала Рут лишь тогда, когда в городе проездом оказывался какой-нибудь офицер наших оккупационных войск, привозивший ей из Польши передачи от матери – известной актрисы, возглавлявшей в те дни Государственный еврейский театр в Варшаве. Мне такие посланцы не попадались на глаза ни разу, но со слов отца знаю, что появлялись они, как правило, по ночам, видимо, боясь в другое время «засветиться». Обычно ей привозили какие-нибудь золотые украшения или драгоценности, которые можно было легко спрятать и провезти через границу. Скорее всего, не все передачи доходили до Рут. Она это поняла тогда, когда однажды увидела у очередного посланца в погонах с большими звездами точно такие же золотые украшения, какие ей прислала мать: «дубль» становился хоть какой-то гарантией, что посылка попадет к адресату. Тетя Роза реализовывала украшения на нашем Рогачевском рынке, и Рут рассчитывалась с долгами, чтобы назавтра влезть в новые.
Долгие годы имена матери и бабушки Рут мне ничего не говорили, и лишь сравнительно недавно, уже занимаясь еврейской историей, узнал подробности о жизни этих замечательных женщин. Единственное помню из детства, с каким придыханием и восторгом мои родственники называли имя ее бабушки – Эстер-Рохл Каминской, великой еврейской трагедийной актрисы. Кроме моей собственной бабушки («бабуси»), Эстер-Рохл никто на сцене не видел, и тем не менее воспоминания о ней были живы и спустя тридцать лет после ее ухода из жизни. Но разве можно было в СССР где-то прочесть об истории еврейского театра в начале 50-х?!
Среди пластинок с записями оркестра Эдди Рознера были две с песнями в исполнении Рут. Одна из них (знаменитая «La mer» Шарля Трене, которую она исполняла на французском и русском языках) потом была включена в мемориальные диски Эдди, выпущенные в восьмидесятые фирмой «Мелодия», а вот песни «Когда-нибудь» в этих дисках не было. «Когда-нибудь // всё будет в нашей власти. // Мы сможем вздохнуть // и сбросить все напасти. // И мы пройдем свой трудный, трудный, но желанный путь .. //Когда-нибудь… Когда-нибудь…» Песня звучит в ушах, как будто я слушал ее только вчера.
Я спросил Рут, почему на пластинке ее имя – «Рут Каминская», а не «Рут Рознер»? «Каминская – фамилия моей бабушки, – ответила она. – И матери тоже. Это великая фамилия. Я должна быть ей верна. В честь бабушки мы с Эдди даже назвали нашу дочь. Эрика – это сокращенно Эстер-Рохл Каминская».
Лишь в наши дни стало возможным узнать подробности об этой великой актрисе, слава которой в театральных европейских кругах начала двадцатого века мало уступала славе французской актрисы еврейского происхождения Сары Бернар. Правда, пресса чаще сравнивала Эстер-Рохл с другой великой актрисой – итальянской, и даже прозвище ей было присвоено: «Еврейская Элеонора Дузе». (Кстати, творчество всех троих проходило в одну эпоху, и они даже ушли из жизни почти одновременно: в 1923 – 1924 гг.). Но за Эстер-Рохл закрепилась и другая слава: в историю она вошла как «мать еврейского театра».
3
С появлением Рут в нашем доме в мою жизнь впервые вошло понятие тайны, причем тайна эта носила «государственный» характер. Дело в том, что легализовать пребывание Рут в Гомеле, несмотря на все старания Анны Соломоновны и ее милицейских покровителей, никак не удавалось. Там, где стоял вопрос о судьбе репрессированных и членов их семей, все вдруг становились глухими и немыми, а так как муж Рут не только «сидел», но и относился не просто к «преступникам», а к «изменникам Родины», и был не из каких-то там провинциальных бедолаг, а из числа лиц всесоюзно известных, разговаривать на эту тему вообще никто не хотел. Поэтому находилась она у нас фактически нелегально и, естественно, все, что было связано с ней, было для окружающих окутано покровом тайны. Об этом меня предупредили родители в первые же дни: ни о чем, никому и ни за что. Знали о Рут только те из близких родственников – наших и тети Розы, – кто являлся непременным участником домашних застолий и к кому мы сами на такие застолья ходили в дни всенародных праздников, на Новый год и дни рождения (по-еврейски весьма и весьма многочисленные!).
Рут в течение всех месяцев пребывания в нашем доме оставалась в наших глазах царственно величавой и молчаливой. Все понимали, что за этой молчаливостью скрывается большая личная драма, и не очень-то к ней лезли со своими нежностями и сочувствием. Но бывали случаи, когда она становилась оживленной и разговорчивой, и тогда ее можно было слушать бесконечно.
Вот она приходит развлечь мою маму, прикованную к постели, и тут уже дает волю юмору, описывая свои наблюдения за жизнью хозяев. Я с удовольствием слушал эти ее «зарисовки с натуры». К примеру, о том, как тетя Роза устраивает еженедельные уборки. Вот она выгоняет всех из дома «погулять на свежем воздухе», после этого меняет постель, чистит, моет, протирает, расставляет все по местам, застилает скатертью и покрывалом обеденный стол и диван, поверх кладет белоснежные лейферы. После этого сама ложится на ковровую дорожку, ведущую через всю комнату от входной двери к спальне, где обитает Рут, и любуется всей этой красотой, боясь нарушить ее даже своим прикосновением.
Именно у нас Рут позволяла себе вместе с отцом незлобиво посмеиваться над особенностями нашего бытия, отдававшего тогда, как я теперь понимаю, патриархальной еврейской самобытностью. Над мужем Розы, сапожником Соломоном, которым та командовала категорично и безапелляционно. Над его постоянным хождением на наш Рогачевский рынок, где он осуществлял «надзор» – кто, где, что и почем. Над Исааком, братом Соломона, который работал в тире в парке Паскевича, рядом с летним кинотеатром, откуда вечно доносилось «пуканье» его духовых ружей с выстрелом за 20 копеек (как говорил мой отец, «пук – двадцать копеек, еще пук – еще двадцать копеек»).
4
Пластинок с записями оркестра Эдди Рознера нам от тети Фани досталось немного, поэтому «запиливались» они до бесконечности. Самой же любимой был, разумеется, «Караван» Дюка Эллингтона. Завораживающий «восточный» ритм, за которым угадывается раскачивающееся движение верблюдов, далекая песня погонщика, удивительный по красоте нежный звук трубы, усиливающийся по мере приближения каравана и ослабевающий по мере его удаления за горизонт… Я больше никогда не слышал этой пьесы, построенной так, чтобы она действительно по своему эмоциональному воздействию оправдывала свое название…
Именно с пластинками Эдди Рознера в мою жизнь вошло одно из самых сильных увлечений жизни – джаз. Что такое джаз, я узнал несколько позднее, но пока меня устраивало и то, что джаз могут составить три инструмента: мандолина, гитара и бас. Именно об этом и пелось в песне с таким названием. «Каждый вечер, вернувшись с работы, // трое милых веселых парней, // разложив в своем садике ноты, // развлекали родных и друзей. // Позабыв все дневные заботы // и усевшись на травке под вяз, // мы, поверьте, звучали не хуже, чем джаз, // мандолина, гитара и бас».
Песню исполняло вокальное трио. О двух вокалистах Рут отзывалась особенно тепло. Это были личные еще довоенные друзья Эдди: скрипач Павел Гофман и гитарист Луи Маркович, единственные, общавшиеся с ним на «ты». Оба еще были ко всему хорошими комическими актерами, и развлекательная часть концерта во многом лежала на них. Свои песенки трио определенным образом театрализовало. Вот как это происходило. Как объясняла мне Рут, к примеру, исполняя «Ковбойскую», они садились на стулья, повернув их спинками к зрительному залу и имитируя скачку на лошадях, раскачивались на них в такт песне. Затем возникал диалог.
«Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать. Лучше прерий места в мире не найти», – начинал автор текста трубач Аркадий Цейтлин. Ему оппонировал П. Гофман с его характерным польским акцентом: «Если солнце не печет, и лошадка не трясет, и пивные попадаются в пути».
«Тройка славных храбрецов ловит диких скакунов, чтоб они потом нас вихрем понесли», – начинает второй куплет А. Цейтлин. П. Гофман всем своим видом изображает недоумение: «И зачем такая прыть? Для чего коней ловить, если есть кругом трамваи и такси».
Третий куплет они заканчивали по-разному. «Мы ворвемся ночью в дом. Мы красотку украдем, если парня не захочет полюбить», – высказывал свое затаенное желание А. Цейтлин. Абсолютно спокойный П. Гофман в недоумении поживал пчелами: «И зачем такая страсть? Для чего красотку красть? Ее можно просто так уговорить!». Но иногда он делал иначе. Пухленький, весь кругленький, с огромной лысиной, он комично поправлял галстук-бабочку и томно произносил: «Ее можно (и после паузы) красотой своей пленить!».
На другой стороне пластинки с «Караваном» была «Тирольская песня», в которой Луи Маркович гортанными звуками распевал рулады. Это сегодня я уже знаю, что песни альпийских горцев – йодли – исполняются фальцетом с использованием очень высоких регистров голоса, а тогда я просто копировал Л. Марковича и пугал своих бабушек гортанными воплями.
Мои же родители чаще всего просили меня ставить пластинки, где поет (скорее даже не поет, а произносит речитативом) Рут, и отец каждый раз говорил: «Смотрите, у нее ведь совсем нет голоса. Это ОН сделал ее певицей». Имя Эдди Рознера при этом произносилось каждый раз с неким придыханием.
5
В письма из Москвы не раз бывали вложены фотографии пухленькой девочки.
– Доба все боится, что я подумаю, будто она плохо следит за Эрикой, и шлет снимки в качестве доказательств, – сердилась Рут. – Раскормили мне совсем ребенка.
Из того, что Рут рассказывала о своем муже, меня в те дни поразило больше всего то, что он, оказывается, вовсе не Эдди.
– А Эдди Рознер по еврейской традиции свое имя тоже получил в честь кого-то из своих родственников? – спросил я у Рут.
– Боюсь, что нет, – ответила та. – И вообще он совсем не Эдди.
– А кто же? – изумился я.
– Он ведь родился в Берлине, и у него двойное имя – Адольф Эдуард. До войны его знали на эстраде как Ади Рознера. Ади – сокращенно от Адольфа. Так и писалось на афишах. Это уже потом, из-за Гитлера, он воспользовался своим вторым именем: Эдуард – Эдди.
Я учился тогда на второй смене, и одним из моих семейных обязанностей была встреча почтальона. Приходили письма и Рут Каминской.
– Странно, – сказал я как-то маме, – а почему она Рут Каминская, а не Рут Рознер?
Однажды я этот же вопрос задал Рут и услышал неожиданный ответ:
– А я не просто Каминская. Я – Турков-Каминская.
Ее тогдашний рассказ о своей семье я в общих чертах запомнил, хотя имена и многие детали, естественно, в памяти не сохранились, и лишь теперь, имея доступ к соответствующей литературе, могу его воспроизвести.
– Мой дедушка, Авраам Каминский, был одним из родоначальников еврейского театра в Польше. Бабушка, Эстер-Рохл Гальперн, начала играть в его труппе, когда ей было всего восемнадцать лет. Они полюбили друг друга, и через год на свет появилась моя мать, Ида. Случилось это в самом конце прошлого века. Мама вышла на сцену в родительском театре, когда ей еще не исполнилось и десяти лет. После Первой мировой войны к ним в труппу поступил очень способный актер Зигмунт Турков. Мама вышла за него замуж, и они создали свой собственный театр. В двадцатом году появилась я. А через пять лет умерла бабушка. Ее слава была не меньшей, чем у Сары Бернар, и ее место на еврейской сцене заняла моя мама. Когда началась Вторая мировая война, они с папой расстались: папе удалось бежать на Запад, а мы с маминым театром оказались в СССР, во Львове. У мамы тогда появился другой близкий человек, актер ее театра Мариан Мелман, и, когда мне исполнилось двадцать, а маме – сорок, у нас обоих появились дети. У меня с Эдди – Эрика, у мамы с Мелманом – Виктор. Вот и вся история нашей семьи.
– А вы не продолжили семейную традицию – не пошли на сцену?
– Я очень хотела стать драматической актрисой и после гимназии даже начала работать в театре матери, но потом в моей жизни появился Эдди, и я ушла к нему в оркестр. Пришлось заняться вокалом, впрочем, как мне кажется, не очень удачно. А сейчас, после всего, что я перенесла, восстановить голос, видимо, вообще не удастся. К тому же, после гибели миллионов евреев, не знаю, кому может понадобиться еврейский театр. Чтобы театр существовал, нужно иметь много зрителей, а где их сейчас взять?!
6
Еврейский театр… Тогда, в начале пятидесятых, это звучало как театр на Луне. Ни о чем еврейском не могло идти и речи. До «дела врачей» – вообще никакой информации о евреях в газетах, по радио. Упоминание о национальностях – только с точки зрения дружбы народов в великом содружестве наций. В школе за все десять лет обучения я не помню ни одного случая, чтобы кому бы то ни было хоть раз напомнили о его национальности.
Но однажды папа принес двухтомник Элизы Ожешко. Он тут же передал его Рут, и я видел, как они долго не выпускали его из рук, листали, почти шепотом переговаривались, замолкая при моем приближении. Из обрывков разговоров я все же кое-что понял: речь шла о романе «Меир Эзофович». Уже после окончания школы я узнал причину их волнения: в годы жесточайшего разгула государственного антисемитизма выпуск «еврейского» романа польской писательницы был событием эстраординарным. У Рут книги Ожешко находись долго: видимо, для нее, польской еврейки, они вызывали свои эмоции и воспоминания. А позже я узнал, что ее мать уже после войны в Варшаве поставила спектакль по этому роману.
А вообще я подозреваю, что многие книги в нашей домашней библиотеке появились в результате того, что папа покупал их для того, чтобы их читала Рут. Дело в том, что, фактически находясь под домашним арестом, та могла проводить время только за чтением. Читала она так же, как курила, – книгу за книгой. Первоначально чтиво ей доставал отец, шаря по закромам у всех знакомых, хотя в те, первые послевоенные годы народ больше думал не столько о духовной пище, сколько о пище из духовки. Но вскоре пришло время приносить новинки из магазина. Отец был в городе личностью известной, мог пользоваться вниманием людей из разных сфер услуг и доставать разного рода дефициты. Правда, читать ему самому было некогда, и все, что он приносил, немедленно оказывалось у Рут. В конце концов папа стал собирателем первой в нашей семье домашней библиотеки. Оценив эту ситуацию, я даже однажды спросил у отца: «Пап, ты – библиофил или библиоман?» – тот только усмехнулся. В конечном итоге книжную «заразу» подхватил и я. Позднее выяснилось, что болезнь эта относится к числу неизлечимых.
Как только завершилось «дело врачей», Рут решила написать письмо Цанаве. Я был свидетелем ее разговора с папой на эту тему. Папа, с сомнением покачивая головой, говорил: «Как бы не было хуже: вы ведь здесь живете без прописки. Арестуют еще». Но Рута настаивала: «Цанава очень любил меня. Он с удовольствием приходил на вечеринки, которые устраивал Пономаренко у себя на даче в Лошице, под Минском. Нас туда возили – Эдди, меня и еще несколько музыкантов. Цанава был очень вежливый и обходительный грузин. Они с Пономаренко очень любили джаз».
Так я узнал, что, кроме Берии, во всемогущих «органах» есть еще Цанава. (Насколько я помню, Цанава ей не ответил, но только в наши дни я понял, что ответить он и не мог, потому что уже год как не работал в МГБ, а в дни, когда Сталин лежал на смертном одре, его и вовсе арестовали.)
Во второй половине мая в Гомель привезли дочку Рут Эрику. Она была на три года младше меня, но в общем развитии отставала намного. Тем не менее, она как-то быстро вписалась в нашу компанию и принимала участие во всех играх. Правда, я не мог ей уделить много времени, хотя в этом и настаивала моя мама: у меня был выпускной седьмой класс, и мы сдавали экзамены. А потом папа, которому в облздравотделе, где он работал инженером, досталось в период «дела врачей» и у которого на этом нервном фоне опять возникли сильные боли в желудке, получил путевку в санаторий в Друскеники. Он взял меня с собой и там, на месте, купил мне тоже путевку в детский санаторий. Когда мы вернулись в Минск, Рут у нас уже не было. Она уехала в Москву. Вопрос решился сразу после того, как в начале июля арестовали Берию.
7
Почти сразу после возвращения в Гомель отец «выбил» себе командировку в Москву – всех волновала судьба Рут и вообще обстановка в столице после смерти Сталина. Адрес Деборы Марковны Сантатур (Добы) у него был, так что найти Рут не составило большого труда. Оказалось, что с ней в целом все в порядке: она получила нужные документы и даже начала работать в какой-то артели. А помог ей… Эренбург. Точнее – его имя.
Илья Эренбург! Мифическая личность военных и первых послевоенных лет. Член Всемирного Совета мира. Не было страны, в которой он бы не побывал как посланец этой уважаемой организации тех лет. В нашей семье к имени Эренбурга всегда относились с известным пиитетом. Во всяком случае, о нем отец никогда не говорил как о «карманном еврее» Сталина – прозвище, которым он наградил Кагановича и Мехлиса.
В Москве Рут узнала, что Эренбург охотно помогает многим людям, пострадавшим от войны. Раздобыла номер телефона, записалась у секретаря и в назначенный день появилась у писателя. Узнав, что перед ним жена Эдди Рознера, Эренбург расчувствовался, долго разговаривал с ней о музыке, но писать рекомендательное письмо в милицию категорически отказался: дескать, это не в его власти. Однако присутствовавший при разговоре секретарь, провожая Рут к двери, вдруг шепнул ей:
«Позвоните мне завтра». На следующий день Рут держала в руках письмо в милицию. Кто подписал его – сам Эренбург или секретарь за него – Рут так и не узнала. Но главное было сделано: прописку в Москве она получила: имя Эренбурга сработало.
Пришло сообщение от Эдди. Из Магадана. Рознер писал, что, благодаря неслыханной щедрости начальства, у него в камере была радиоточка, и поэтому он едва ли не первым узнал об аресте Берии. Эдди немедленно обратился к начальнику лагеря с прошением об освобождении, заявив при этом: «Мое дело вел сам Берия! Это его люди меня избивали! Проверьте, на постановлении о моей высылке в Магадан стоит его подпись! А раз Берия – преступник, значит, я невиновен». Рут была уверена, что его скоро освободят. А вскоре и в самом деле папа получил от нее письмо – вроде бы принято решение об освобождении Эдди Рознера.
А потом письма от Рут перестали идти, и о том, как складывалась судьба Эдди Рознера, мы ничего несколько месяцев не знали, пока папа не поехал в Москву в очередную командировку. Вернувшись, он рассказал много интересного. Со слов Рут, Эдди уже был в Москве. Из магаданских узников его освободили одним из первых. Однажды его вызвали к начальнику лагеря. Тот вышел из-за стола, протянул руку и сказал: «Здравствуйте, товарищ Рознер!». Зэк, еще не зная, зачем его пригласили к начальнику, от такого обращения чуть не упал в обморок.
При освобождении Рознер получил значительную сумму денег на дорогу до Москвы, но ехать на машинах от Магадана до Иркутска, а потом поездом – до Москвы, ему уже не позволил темперамент: до Иркутска он полетел на самолете, истратив при этом всю наличность. Из Иркутска послал телеграмму в Москву. Рут пошла к Райкину. Тот тут же выдал ей нужную сумму, а потом и поселил чету Рознеров у себя. Подведя Эдди к шкафу, показал свои наряды и сказал: «Выбирай!»; так что первые два костюма Эдди Рознера после освобождения из ГУЛАГа были с плеча Аркадия Райкина.
Рознер был не из тех, кто долго способен сидеть без любимого дела. С первых же дней пребывания в Москве он стал искать своих бывших оркестрантов. После долгих лет джазового застоя многие музыканты, вынужденные пробиваться случайными заработками, готовы были пойти «под знамена» Эдди Рознера хоть сегодня, и поэтому сомнений, что можно собрать классный оркестр у Рознера не было. С этим он и поехал в Минск, где с начала 1940 года в течение семи лет, до самого ареста, возглавлял Государственный джаз-оркестр БССР.
В столице советской Белоруссии его встретили очень тепло. Разговор состоялся, как выразилась Рут, «на самом верху». Но что-то в этом разговоре не складывалось. В конце беседы у Рознера спросили, а есть ли у него возможный состав оркестра, который он готов возглавить, ведь в Минске джаз пока никто не играет. Рознер ответил, что, разумеется, есть, и что собрать их можно за один день – надо только кликнуть. Тут он простодушно вытащил из кармана свой список. По вытянувшимся лицам собеседников он сразу понял, что из его затеи ничего не получится. Состав был интернациональный, но еврейские фамилии преобладали. Рознеру сказали, что они еще подумают и позвонят. Никто, естественно, не позвонил.
В последующие три года в Гомель наезжали самые различные эстрадные оркестры. Московские и ленинградские коллективы перебывали, наверное, все – от Леонида Утесова до Александра Бляхмана. Но главное, что коллективы, приезжавшие на гастроли из национальных республик, у себя дома числились как Государственные эстрадные оркестры. На афишах стояли названия всех больших и малых республик. Даже приезжал Государственный эстрадный оркестр Абхазии. Не было в этом списке только одного коллектива – Государственного эстрадного оркестра Белоруссии.
Достоверно известно одно. Когда весной 1956 года на гастроли в Белоруссию приехал оркестр Эдди Рознера, созданный им в Москве и даже принявший участие в записи музыки культового фильма «Карнавальная ночь», в Минске поднялся большой ажиотаж. После премьерного концерта за кулисы пришло все партийное руководство республики. После обмена приветствиями первыми же словами Рознера, обращенными к К.Т. Мазурову, тогдашнему Председателю совета министров БССР, были: «Ну, как вам понравился мой жидовский джаз?».
8
Концертные бригады, в том числе эстрадные оркестры, га-стролировали главным образом вдоль железнодорожных маги-стралей. Поэтому было ясно: из Минска путь его обязательно будет пролегать через Гомель. Вся наша семья с нетерпением ждала этого момента, ведь с Рознером должна была обяза-тельно приехать и Рут. Но тут произошло событие, после кото-рого облик этого «кумира» серьезно поблек в глазах нашей се-мьи: Рознер обидел Рут, «нашу Рут», а это было для нас гре-хом непростительным.
Ранней весной 1956 года отец во время своей очередной ко-мандировки в Москву последний раз встретился с Рут. Та была крайне расстроена и едва сдерживала слезы.
– Я не мог на нее смотреть, – рассказывал потом отец. – Она вся как-то поблекла. Эдди ей изменяет. Она знала, что он гулёна. Еще до войны актрисы из театра матери предупреждали ее, что она встречается с настоящим Казановой, но она их не послушала. Она понимала, что исправить его в этом отношении нельзя, но сейчас он не просто изменяет ей. Он на глазах всего оркестра ее просто унижает. Она же все его концерты простаивает за кулиса-ми. От начала до конца. А когда все кончается, Эдди отдает ей цветы, что ему вручают зрители, а сам подхватывает одну или двух дамочек и на ее глазах укатывает с ними на всю ночь. И так во всех городах, куда они приезжают с концертами.
Мы были шокированы.
– Что же теперь будет? – тихо спросила мама.
– Рут сказала, что возьмет Эрику и уедет с ней в Польшу. Будет играть как драматическая актриса в театре своей матери, Иды Ка-минской.
Видимо, так и произошло, потому что, когда оркестр Эдди Роз-нера приехал наконец-то на гастроли в Белоруссию, Рут с ним не было. И нам уже как-то расхотелось идти на концерт, афиши кото-рого появились в Гомеле. Тетя Роза просто сказала, что «Рут она этому гаду не простит». Единственное, что скрашивало всю эту нерадостную картину, тот факт, что Рут должна обязательно посе-тить дом, в котором она, практически в подполье, провела более полугода. Я же ждал, что вместе с ней все же придет и сам Эдди. Не сможет не придти.
Родители мои вообще заявили, что на концерт не пойдут. Я пы-тался убедить их, что одно дело – личная жизнь музыканта, другое – музыка, которую он исполняет, и, кажется, даже поколебал их уверенность в своей правоте, но им не пришлось идти на компро-мисс с совестью: концерт оркестра Эдди Рознера весной 1956 года в Гомеле так и не состоялся. Рознеру по приезде в Гомель стало плохо, врачи поставили диагноз острой кишечной интоксикации и поместили его в Первосоветскую больницу. Как потом говорили в городе, Рознера накануне так «тепло встретили бобруйские ев-реи», что после концерта он приехал в Гомель с тяжелым пище-вым отравлением.
Двух- или трехдневное пребывание Рознера в Гомеле немед-ленно обросло легендами. Отец приносил новости из самого на-дежного источника – от специалистов облздравотдела.
Сначала Рознер потребовал, чтобы его поместили в отдельную палату. В больнице, построенной еще до революции, маленьких палат не было, но для Рознера освободили чей-то кабинет. Потом он отказался надевать больничную одежду, заявив, что кальсоны он в жизни не носил. Нашли какой-то выход и из этого положения. Но потом произошло то, что предвидел мой отец: к Рознеру в больницу стали приходить женщины. Первую, назвавшую себя же-ной, впустили без проблем. Но вслед за первой пришла еще одна «жена». После долгих препирательств, впустили и ее. Но когда пришла третья «жена» и ее не впустили, разразился скандал. Роз-нер ушел из больницы и уехал из города.
Вкоре папа позвонил в Москву, и Дебора Марковна, добрейшая Доба, рассказала ему, что Рут ушла с дочкой от Эдди и готовится к отъезду из страны. Она будет жить в Варшаве и работать в театре своей матери Иды Каминской, что вскоре и произошло. В после-дующие три с половиной десятилетия наши пути с Рут Каминской не пересекались и информацией о ней наша семья никакой не располагала.
Послесловие
В декабре 1991 года я оказался в Нью-Йорке. То была служеб-ная поездка в главную контору «Джойнта» от Конфедерации ев-рейских организаций и общин, и у меня появилась счастливая воз-можность встретиться с Рут.
За несколько лет до этого в моих руках оказалась книга извест-ного американского исследователя истории советского джаза Фре-дерика Старра «Красное и горячее: судьба джаза в Советском Союзе» («Red and Hot: The Fate of Jazz in Soviet Union, 1917 – 1980. Oxford Press, 1983). Рассказывая о судьбе оркестра Эдди Рознера, Ф. Старр ссылался на интервью с Рут Турков-Каминской, прожи-вающей в США, и я решил попытаться определить ее адрес через него. В ответном письме Ф. Старр подробно описал, где и как мож-но найти Рут. Приводились телефоны, почтовый адрес. Я еще только раздумывал, о чем буду писать Рут, как подвернулась эта поездка.
Оказавшись в отеле, я немедленно позвонил по указанному телефону, и Рут назначила мне встречу. Дом актера, в котором она проживала, находился в Манхеттене, в четырех кварталах от меня. В назначенное время я был там. Рут встречала меня у входа.
Красивая пожилая женщина. Высокая, стройная, с тонкой тали-ей. Все та же королевская осанка. Мягкая, добрая улыбка, привет-ливый взгляд.
– Яков?
– Да. Только тогда, когда Вы меня знали, я был еще мальчиком, и меня звали Яник.
– Янэк? Нет, не помню... Ну, пойдемте ко мне.
Чистая русская речь. Почти без акцента.
Мы поднялись на пару этажей выше, прошли через целую ан-филаду залов. Каждый из них имел свое имя. Некоторые из этих имен были более чем знакомы.
– Зал Дюка Эллингтона? Он здесь бывал?
– Нет, просто зал носит его имя. В память о нем. Это дом для людей искусства, которые состарились и уже не работают. Их здесь обеспечивают всем необходимым. А сам дом несет в себе память о мастерах прошлых лет.
Большая светлая комната. Огромное окно вдоль всей стены. В центре – большой круглый стол. Появился кофе, какие-то выпечки. Я стал пробовать, Рут – нет.
Завязался разговор. Шел он как-то вяло. На вопрос, помнит ли она свое пребывание в Гомеле, ответила коротко: «Да, конечно». От разговоров об Эдди Рознере вообще уклонилась. Немного рас-сказала о матери. Я назвал имя бабушки, великой Эстер-Рохл Ка-минской. Рут чуть помолчала. А потом сказала, что в Варшаве те-атр ее матери, Иды Каминской, куда Рут пришла после возвраще-ния из СССР, носил имя Эстер-Рохл. Я этого не знал.
– Но театр уехал потом в Америку.
– Гомулка тогда сделал все, чтобы евреи уехали из Польши. Но в Америку мама уехала без театра. Театр просто распался.
– Я еще в студенческие годы видел ее в чешском фильме «Ма-газин на площади», за который она получила «Оскара».
– «Оскара» получил фильм, а не мама, – поправила она меня. Помолчав, добавила: – Мамы уже десять лет как нет. Она умерла здесь, в Нью-Йорке.
Я не решался возвращаться к разговору об оркестре Рознера, который, как я чувствовал, ей неприятен, и все же не удержался и спросил:
– У нас в джазовых кругах ходит легенда о том, как ваш оркестр в сороковом году играл для Сталина в Сочи, а в зале не было ни одного человека.
– Это не легенда. Так было на самом деле. Об этом вы прочте-те в моей книге.
Рут сняла с полки книгу и надписала ее. Как-то аккуратно повела бровью, и я понял, что мне пора уходить. Книгу я внимательно про-смотрел уже в отеле. Она называлась «Я не хочу больше быть сме-лой» («I don't want to be brave anymore»). Рут осталась верна себе: в книге я почти не нашел серьезной информации о Рознере и его ор-кестре – почти только одни рассуждения о себе и своих пережива-ниях. (Такое же впечатление у меня осталось от прочитанной еще в студенческие годы книги Анн Филипп, жены Жерара Филиппа, «Од-но мгновение»: почти ничего о муже, великом актере, но зато сотня страниц о своей любви к нему. Но в книге Рут и о великой любви, которая несомненно была, – ни слова. Правда, довольно много фо-тографий.) О пребывании в Гомеле – небольшой эпизод. Из гомель-ских персонажей – упоминание об одной Розе.
Я потом долго пытался пристроить книгу в какое-нибудь изда-тельство для перевода и издания на русском языке. Небольшой кусок перевела моя минская знакомая Таня Лук и разместила в трех номерах журнала «Мастацтва Беларусі».
Три года книга пролежала в журнале «Дружба народов», но там не появилось даже небольшого отрывка.
А в 1993 году в Москве, в концертном зале «Россия», прошло шоу под названием «В компании Эдди Рознера». Я специально ездил на этот концерт. Зал был набит битком. Всю программу ис-полнял Минский концертный оркестр под управлением Михаила Финберга. Выступали с краткими рассказами те, кто знал Рознера, в том числе маленькая хрупкая Людмила Гурченко. Аранжировок Рознера так и не прозвучало. Не было даже трубача-солиста, ко-торый бы исполнил какую-либо из пьес, где в свое время солиро-вал Эдди. И, как и в прошлые времена, тембр рознеровской трубы никто скопировать не смог. Даже не попытался.
В зале и за кулисами ходили старенькие Юрий Цейтлин и пани Ирена Маркович, вдова Луи Марковича. При жизни Рознера это были два его самых близких друга. Ходила за кулисами и Эрика, дочь Рут и Эдди, крупная дама – жена коммерсанта из Гамбурга. Меня она не помнила и о своих каникулах в Гомеле летом 1953 года – тоже.
...Я вышел в зал. На сцене вокальное трио исполняло вечно молодой рознеровский шлягер. И как-то грустно мне стало от его последних слов:
А друзья поклялись до могилы,
что не сядут уж больше под вяз.
И забытые нынче лежат там сейчас
мандолина, гитара и бас...
