В XIX веке большую популярность получило в России стихотворение князя П.А. Вяземского «Бедный Ротшильд» (1855). Оно сразу же было разобрано на цитаты, вошло во многие фразеологические словари, стало хрестоматийным. Звучные стихи заучивали наизусть студенты и гимназисты:
Ротшильд, бедный Ротшильд, миллионщик бедный!
Точно так же умер в золоте и ты,
Как умрет поденщик из-за лепты медной,
Изнурявший силы, жертва нищеты…
В изобильи счастья, в неге ты купался,
На тебя, счастливца, любовались мы:
Королем червонным миру ты являлся
И давал червонцы королям взаймы…
Знаю, вам счастливцам, богачам-верблюдам,
Сквозь ушко иголки мудрено пройти,
Но ты ни таланты не держал под спудом,
Ни от нищей братьи дом на заперти.
В век наш златожадный, барышу послушный,
Биржу вавилонский столп и ты сложил,
Но смиренный в счастьи, нравом простодушный,
Ты не корчил знати, хоть и Ротшильд был.
Произведение это сочинено на кончину Карла Мейера Ротшильда (1788-1855), которому Вяземский симпатизировал. Поэт ценил в нем острый ум, душевную отзывчивость и кроткий нрав. Стихи о “миллионщике бедном” стали необычайно популярны, и это говорит о внимании тогдашнего русского общества к банкирам, имя которых стало поистине легендарным.
В современном русском языке выражение “богат, как Ротшильд” считается уже устаревшим. Хотя этот банкирский дом существует и благоденствует и в наши дни (вот только недавно объявлено о создании концерна Ротшильдов и Рокфеллеров, причем сумма сделки оценивается в 155 млн. долларов), влияние его на судьбы мира сейчас несопоставимо с тем, каким оно было в XIX веке. Тогда же, как писал в том же 1855 году русский “Справочный энциклопедический словарь”, это был “самый большой и богатейший из всех торговых домов”.
“Деньги – Бог нашего времени, а Ротшильд – пророк его”, – говорили в Европе в XIX веке. Феноменальный успех семьи Ротшильдов в финансовом мире был столь впечатляющим, что их путь к богатству сравнивали с “историей вавилонской башни миллионов”. Основатель династии Мейер Амшель Ротшильд (1743-1812) был выходцем из еврейского гетто Франкфурта-на-Майне и благодаря трудолюбию и фантастической предприимчивости достиг небывалых высот в банковском деле, завещав сыновьям продолжить свое дело. Наказ родителя держаться вместе братья Ротшильды, которых называли “пятью пальцами одной руки”, с честью выполнили. И как символ единения на эмблеме династии изображено пять стрел, соединенных цепочкой, с девизом “Concordia, Integritas, Industria” (Согласие, Единство, Усердие).
Ротшильд едва ли подозревал, что основал банкирский дом мировой власти, который изменит в XIX веке лицо Европы. Старший сын вел дела родового дома во Франкфурте, другие его братья действовали в Лондоне, Париже, Вене, Неаполе. В 1815 году их совокупный капитал составляет более 3,3 миллиона франков, к 1828 году – уже порядка 120 миллионов франков, а к 1830-м годам банкирский дом Ротшильдов становится самым значительным и влиятельным в Европе. Ротшильды создали мощную международную финансовую империю, стояли во главе грандиозных консорциумов, дававших многомиллионные кредиты почти всем европейским правительствам: Пруссии и Австрии, Испании и Португалии, Пьемонту и Франции. Одна только Россия при их посредничестве получила тогда займы на сумму 7400 миллионов золотых франков. Ротшильдов называли “династией, что возвышается над королями и императорами, держа у себя в ладонях весь континент”.
Но главный завет Мейера, который затвердили сыновья, это быть верными иудейской вере и своему народу. Не в пример другим своим ассимилированным соплеменникам, они всегда подчеркивали свою принадлежность к еврейству и иудейской религии. Ротшильдов называли и “королями евреев”, и “евреями королей”. Их волшебные дворцы с удовольствием посещали Бисмарк, Талейран, Меттерних, Луи-Наполеон III, и все они вынуждены были терпеть, когда на званых обедах братьям подавали кошерную пищу, приготовленную их личным поваром. При этом Ротшильды жили и трудились не только ради собственного благополучия: они меценатствовали, строили школы, больницы, дома с низкой квартирной платой, служа образцом широкой благотворительности.
Ротшильды оказались в самом средоточии общественных и политических страстей века. Масштаб деятельности банкиров, их несметное богатство, влияние на судьбы Европы и мира вызывали жадный и стойкий интерес в Москве и Петербурге.
При всей неоднозначности и противоречивости оценок деятельности этих банкиров, важно проследить трансформацию образа Ротшильда в русской литературе XIX века и выявить тенденции его трактовки. Это тем более важно, поскольку в созданном россиянами образе Ротшильда, как в зеркале, отразились различные идеологические и культурные стереотипы России. Нисколько не претендуя на полноту раскрытия темы, мы попытаемся ввести в оборот и систематизировать конкретный историко-литературный материал и тем самым прояснить трансформацию этого образа в отечественной культуре.
И разговор следует вести с 1820-х годов, поскольку уже тогда имя знаменитых “миллионщиков” было на слуху в России. Русский мыслитель П.Я. Чаадаев в письме к брату М.Я. Чаадаеву из Парижа от 1 апреля 1824 года заметил: “Штиглиц первый банкир в Петерб[урге], а Ротшильд – первый в свете, что, полагаю, сказывал тебе несколько раз К[нязь] Шаликов”. Надо отметить, что если уж чувствительный “Вздыхалов” – П.И. Шаликов упорно твердил о таком “прозаическом” предмете, как капиталы Ротшильда, вопрос этот был тогда весьма злободневен. Вот и граф Ф.В. Ростопчин, проживший восемь лет за границей, аттестовал Ротшильда одним из “трех лиц, правящих ныне Европою”, причем почитал “благодатью небесной” свою финансовую независимость от него.
О том, что богатство Ротшильдов было общеизвестным в самых широких кругах, свидетельствует эпизод из “Table-talk” А.С. Пушкина, где фигурировало имя банкира. В миниатюре “О Дурове” (1835) рассказывалось о том, что городничий из Елабуги, дворянин Дуров, помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Все возможные способы достать их были им придуманы и передуманы. “Иногда ночью в дороге, – рассказывал А.С. Пушкин, - он будил меня вопросом: “Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?” Дуров хладнокровно рассматривал способы кражи ста тысяч и один за другим отвергал их как неудобные. И тогда Пушкин, как саму собой разумеющуюся, высказал мысль: “Вы бы обратились к Ротшильду”. Оказалось, что и Дуров давно уже обдумывал такой экстравагантный вариант. “Да видите ли, – говорит он Пушкину, – один способ выманить у Ротшильда сто тысяч было бы так странно и так забавно написать ему просьбу, чтоб ему было весело, потом рассказать анекдот, который стоил бы ста тысяч. Но столько трудностей!”. Автор книги “Муза и мамона” (М, 1989) А.В. Аникин назвал эту идею Дурова блажью и “дворянским чудачеством”. Но любопытно то, что Ротшильд представлялся им человеком, живым, с юмором, к которому можно было найти подход, дабы выманить желаемую сумму.
Отметим важную особенность общественного восприятия Ротшильдов российским обществом - на раннем этапе, безусловно, превалировал интерес к феномену “миллионщика”, об этнической же их принадлежности говорилось вскользь, либо не упоминалось вовсе. Журнал “Московский телеграф” (1826) назвал Ротшильдов “без сомнения, первыми богачами Европы” и подробно рассказал об основателе династии, отмечая его “честность и расторопность”. И далее о банкирах в двух словах: “Они иудеи”. Если учесть, что в словесности и журналистике того времени пренебрежительная аттестация “жид” была общепринятой, это говорит о высокой оценке знаменитого банкира, который никак не ассоциировался с его запертыми в черте оседлости российскими соплеменниками.
В “Биографическом известии о братьях Ротшильдах”, опубликованном в “Московском вестнике” (1827), сообщалось, что банкирский дом “беспримерно отличается… по дальновидным соображениям, предприимчивости, верной оценке людей и соотношений”, что братья “вышли из границ обыкновенного круга действий, соделались великими, цветущими, и в некотором отношении даже сильными”. Что до их национальности, то говорится об этом туманно, с экивоками (в одном только месте, рассказывая о Ротшильде, автор замечает: “он принужден был определить себя на ученое звание, что и теперь еще в обыкновении между бедными Евреями в Германии”). Причем уважение вызывает у журналиста даже то, что Ротшильд-старший заставил детей “произнести обет никогда не переменять своей религии”. Религия здесь не поименована, но речь-то идет об иудаизме, который отнюдь не привечался в России.
Завидную веротерпимость к миллионеру обнаруживает и репортерская заметка в “Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду” (1839). Здесь рассказывается сразу о двух Ротшильдах – бедном однофамильце богатея и самом банкире; но “жидом” назван только первый, другой тактично аттестуется его “единоверцем”. Сюжет таков: жена бедного торговца Иосифа Ротшильда, отправившегося в Вену на заработки, посылает ему письмо о рождении сына, которое по ошибке попадает к его богатому тезке. Сей добрый миллионер тут же отправил бедной женщине 100 флоринов, а затем пригласил к себе в дом и самого бедняка. “Не печалься, мой друг, – благодушно сказал ему банкир, – я буду воспитателем твоего сына и покровителем на дальнейшем поприще его жизни. Веди себя честно и надейся на меня как на лучшего друга и единоверца”. В заключении сообщалось: “Банкир Иосиф Ротшильд известен в Вене своими благодеяниями. Он помогает каждому попавшему в нужду и бедность человеку, несмотря на религию его”.
Об особом статусе Ротшильдов свидетельствует и высокая оценка его личности литератором Ф.В. Булгариным. Он и сам признавался, что “не жаловал жидов”, в романе “Иван Выжигин” (1829) вывел омерзительные еврейские типажи, при этом обвинял польских иудеев в “гнусном шахерстве”. И все же подчеркивал, что “чтит Ротшильда, умевшего снискать общее уважение”.
И его литературный друг Н.И. Греч тоже относился к Ротшильду с большим пиететом. О “неопрятных евреях” говорил уничижительно, а вот о знаменитых банкирах, которых знал лично, напротив, благодушно и даже несколько заискивающе. Неаполитанского Ротшильда он назвал “почтенным человеком с преумной физиономией”, который смотрел на него с “невыразимым удовольствием”. Их беседа о красотах Италии была жива и занимательна. “Несказанное умиление” испытал Греч и при посещении конторы парижского Ротшильда. Услужливый миллионер помог ему заполучить новую книгу из Гамбурга. “Для банкира первая обязанность угождать публике и быть ей полезным, - галантно сообщил он русскому писателю, - перевод ваших пяти франков в Гамбург для меня такое же дело, как и перевод пяти тысяч”.
Некоторых русских литераторов возмущало, когда в Европе еврейским банкирам ставили палки в колеса из-за их вероисповедания. Герой эпистолярного романа того же Н.И. Греча “Поездка в Германию”, попавший во Франкфурт, сетовал: “Здесь видел я на практике доказательство, что нет пророка в своем отечестве. Еврейский банкир ворочает миллионами, имеет решительный голос на всех биржах, переписывается с Кастельро и Меттернихом и – не может добиться того, чтобы его выбрали в члены Франкфуртского клуба (Casino). Он обещает дать за то двести тысяч гульденов для постройки дома для казино. “Нет! – говорят члены: - вы все же поганый жид; не хотим иметь его!” – Хоть не умно, да, по крайней мере, упрямо”.
А в журнале “Современник” (1848) с симпатией излагается жизненное кредо основателя британской ветви банкирского дома. Приняв к руководству принцип “капитал – это труд”, Натан Мейер Ротшильд признавался: “Весь мой успех основывался на следующем рассуждении: я могу, думал я, делать то же, что другие люди, и потому могу быть соперником всякого купца, но у меня было одно преимущество: я был очень деятелен”. А вот его завещание детям: “ Для приобретения большого богатства надобно иметь много смелости и много осторожности, но для сохранения приобретенного требуется в десять раз более. Я хочу дать детям ум, душу, сердце, здоровье и все необходимое для деятельности, потому что это путь к счастью”.
Благотворительность Ротшильдов вошла в пословицу, об этом писала наперебой русская печать. В журнале “Отечественные записки” (1847) приводился любопытный эпизод. Один юный парижанин поиздержался и стал требовать от Ротшильда… 16 тысяч франков! И не просто требовать, но “жестоко угрожать ему кинжалом и ядом”. Шантажист был пойман с поличным, схвачен и предан суду. Но добродетельный банкир не только спас его от тюрьмы, но и устроил на теплое местечко в управлении одной железной дороги, а “жена Ротшильда приняла участие в матери молодого человека и помогла ей”. А некрасовский “Современник” (1864) опубликовал панегирическую статью Л. Берне, где утверждалось, что “никто не содействует народному делу так, как именно дом Ротшильдов, и… Ротшильды носят в душе сознание такого своего назначения”. И вот что интересно - филантропия банкира оказалась созвучной русской благотворительности, “странноприимству”, как ее назвали в XVIII веке, что считалось русской национальной чертой. Тема получила развитие у И.С. Тургенева в стихотворении в прозе “Два богача” (1878): “Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых – я хвалю и умиляюсь. Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко. – Возьмем мы Катьку, – говорила баба, – последние наши гроши на нее пойдут, – не на что будет соли добыть, похлебку посолить… – А мы ее… и не соленую, – ответил мужик, ее муж. Далеко Ротшильду до этого мужика!”.
И подчас грандиозный масштаб деятельности Ротшильдов мерился российским аршином, ассоциировался с русской молодецкой удалью и широтой. Интересна в этом отношении заметка о волжских промышленниках братьях Большаковых в журнале “Библиотека для чтения” (1839): “Они идут по базару – и толпа рассыпается; кивнут головой – и шапки грядой, как от могучего вихря слетают с маковок. Привет и уважение народное встречают их и провожают… Это русские туземные братья Ротшильды, банкиры своего края и по-своему. Они имеют несколько тысяч рублей капитала и оживляют ими промышленность своего края и торговые обороты, ссужая промышленников тут же на месте их промыслов на базаре, деньгами… Русский ум из всего извлечет выгоду, все приспособит к делу!”. Как видно, хитроумие и предприимчивость еврейских банкиров становятся примером для подражания, активизируют мысль и творческую энергию российских предпринимателей.
Иногда Ротшильд представал и двигателем мирового прогресса. “Единственные возможные в нашу эпоху гении суть гении промышленные и коммерческие, Джон Кокериль и Ротшильд. – писали “Отечественные записки” (1840). – Они управляют веком; в их руках пружины, двигающие жизнью народов, на их поприще сосредоточились талант, изобретательность, отважность, предприимчивость”. И Н.А. Добролюбов в статье “Забитые люди” восхищался размахом предприятий англичанина, который “в своих соображениях – изобретет несколько машин, переедет несколько раз все океаны, оснует несколько колоний, устроит несколько фабрик и затмит собою всех Ротшильдов”.
В пьесе В. Пискунова “Экономист: Сцены из современной жизни”, опубликованной в журнале “Отечественные записки” (1859), апологетом банкира выступает протагонист с говорящей фамилией Крикунов: “Вы называете Ротшильда жидом, поклонником Золотого тельца, но знаете ли вы, что этот поклонник Золотого тельца дает существование и жизнь десятку тысяч, а, может быть, и сту тысяч народу, которые без него опухли бы с голоду. Знаете ли вы, сколько в Европе каждый день умирает с голоду? Сколько делается преступлений, святотатств от голода и бедности? Ротшильд раскрывает свой мешок и уменьшает число татей, воров, грабителей”.
Но надо отметить, что эти положительные, а порой и восторженные, оценки Ротшильдов часто тонут в море злобы и нетерпимости, уничижительных и оскорбительных характеристиках. В отзывах титулованных русских дворян сквозят раздражение и неприятие Ротшильдов как представителей “черной кости”. Деловая сметка, жизненная энергия, удачливость вызывали враждебность князей и графов. И часто самих “выскочек” Ротшильдов обвиняли в высокомерии и зазнайстве: будто бы они стремились перещеголять родовую знать. Поминалось иногда и еврейство нуворишей, но не как самостоятельный, а скорее как дополнительный признак их “плебейства”. Граф Ф.Г. Головкин в 1818 году сокрушался по поводу того, что эти “ евреи, братья Ротшильды, …благодаря своим деньгам, входили в сношения с правительствами”, а “один из них был возведен в бароны императором Австрийским, другой - в маркизы королем Неаполитанским, и все это без крещения!”. Но особенно возмущало графа поведение парижского Дж. Ротшильда, который “нанял большой дворец и стал устраивать празднества”. Головкин с негодованием писал: “Его тщеславие возрастало низкопоклонством публики”. А граф М.Д. Бутурлин называл Ротшильдов “надменными” и с удовольствием рассказывал анекдот о том, как одному из них “французский посол при римском дворе, герцог де Лавалль-Монморанси, сказал: “Знаете ли, какая разница между нами? Я происхожу от христианского барона, а вы – первый еврейский барон”.
О похожем случае граф М.Ю. Виельгорский поведал А.С. Пушкину: “Французские принцы имели большой успех при дворах, куда они явились. Были, однако ж, с их стороны и некоторые промахи: они сыпали деньги и дорогие подарки; в Берлине старый принц Виттенштейн сказал Брессону, который хвастался их расточительностью: “Но мой дорогой г-н Брессон, ведь это же вовсе непристойно; ваши принцы принадлежат к дому Бурбонов, а не Ротшильдов”. Подтекст ясен: банкирский дом Ротшильдов - символ нового, буржуазного воплощения богатства и могущества – противопоставлялся здесь французскому королевскому дому, воплощением старой феодально-монархической власти, основанной на вековых привилегиях. Показывалась несообразность поведения этой новой “денежной знати” - вопреки правилам благородного общества, согласно которым “непристойной” считалась всякая открытая и нарочитая демонстрация богатства. Тем самым показывалась безнравственность новой денежной буржуазии.
К середине XIX века, когда, по словам историка, происходит “ идентификация иудеев с ростовщичеством и банковским делом” (а Ротшильд был именно “королем ростовщиков”), вопрос о богатстве тесно переплетается с национальным вопросом, а потому образ получает новую трактовку.
В то время процентщик демонизировался и изображался в самых черных красках. В произведениях Н.В. Гоголя ростовщик - злобный чужак “с мертвецом наместо сердца” спешил унести пропащую душу в преисподнюю, и на всем его золоте лежит “нечистый” отсвет. А одно слово “миллионщик” рождало “расположение к подлости”. Так, подловатый Чичиков с детства уверовал, что “все сделаешь и все перешибешь на свете копейкой”, “эта вещь надежнее всего на свете”. Такого подлеца писатель аттестовал “жидомором”, что, согласно словарю В.И. Даля, означало “корыстный скупец”, а “жидовать, жидоморничать” – “скряжничать, добывать копейку, вымогая, не доплачивая”. А в письме В.А. Жуковскому от 12 марта 1847 года, Гоголь, говоря о проволочке с выдачей ему денег “миллионщиком” - неаполитанским Ротшильдом - язвительно заметил: “Еврейская душа почувствовала в эту минуту только то, что речь идет о деньгах, стало быть, о предмете, священнейшем всего на свете, а потому просила меня дать ему время”. В этой иронии Гоголя угадывалась тенденция времени. Если раньше Ротшильд и еврейство разводились, и знаменитый банкир выставлялся как счастливое исключение из общего правила, то теперь он воспринимался уже как плоть от плоти своего народа (в данном случае внимание акцентировалось на его сребролюбии, что трактовалось как сугубо национальная черта).
Трудно сказать, под влиянием ли предрассудков или “передовой” общественной мысли (а в Европе ходячей формулой стали тогда слова К. Маркса: еврей – “квинтэссенция торгаша”), но и критик В.Г. Белинский, в письме к В.П. Боткину от <2-6> декабря 1847 года высказал ту же мысль, приправленную, правда, гневно-осуждающим пафосом. Аттестуя торгаша как существо “свирепее зверя, неумолимее смерти”, “цель жизни которого нажива, поставить пределы которой невозможно”, Белинский утверждал, что честный человек и патриот априори чужд коммерции и, занявшись ею, непременно пойдет по миру. И далее патетически восклицал: “Вот Ротшильд – тот не разорится: он жид, стало быть, торгаш par excellence”.
Отчаянными противниками “паразитического капитала” выступили и русские славянофилы. Ратуя за “ответственную деятельность”, направленную на любовь к Богу, они признавали только “соборную личность” и отрицали “логику человеческую” в пользу учения Церкви. В такой системе ценностей могущество, основанное на всевластии денег, виделось им как подрыв самих основ веры, а “король банкиров” Ротшильд жупелом бездушного материализма, противном христианству вообще. Не последнее место в их построениях занимали концепция русского народа-богоносца, а также расово-критический взгляд на еврейство. Апокалиптическую картину будущего рисовал известный славянофил И.С. Аксаков: “Кто как не Израиль? Не братья ли Ротшильды, эти цари бирж, восседающие на своих биржевых престолах в трех столицах Европы, с тысячами же еврейских банкиров, рассеянных по земному шару, могут служить уже и теперь прообразам слагающегося еврейского единства и мощи? Конечно, если для еврейского Мессии потребны будут финансы, то ему потребуются и финансы, и для будущего ли обетованного царства евреев мир христианский заранее, постепенно обращается Израилем в оброчную статью”. А глашатай славянофильства А.С. Хомяков говорил о Ротшильде как о национальном типе, носителе материализма и ветхозаветного пантеизма, органически чуждых русскому духу. Он, в частности, писал: “Газеты недавно дразнили читателей перечнем Ротшильдовых миллионов, но Ротшильд явление не одинокое в своем народе: он только глава многомиллионных банкиров еврейских…. В его денежном могуществе отзывается целая история и вера его племени. Это народ без отечества, это потомственное преемство торгового духа древней Палестины, и в особенности это любовь к земным выгодам, которая в древности не могла узнать мессию в нищете и уничижении. Ротшильд факт жизненный”.
О том, что всесилие Ротшильдом воспринималась как “факт жизненный”, свидетельствует предостерегающее письмо малороссийского губернатора князя Н.В. Репнина Е.Ф. Канкрину, министру финансов при Николае I: “Монополия есть цель всех Жидовских действий, от Ротшильдов до шинкарей, ибо в руках этого пронырливого и расчетливого племени она потом соделывает их властелинами торговли, промышленности, произведений земли и, наконец, Правительств”. Впрочем, сигнал Репнина остался без каких-либо последствий.
Между прочим, бредовая идея о заговоре Ротшильдов и масонов против России была впервые положена на бумагу тоже в царствование Николая I. Придумщиком ее был приметный реакционер М.Л. Магницкий. В 1831 году он направил обстоятельный донос, в коем пугал императора, что иллюминаты Запада, сговорившись с плутократами, контрабандно засылают евреев на Святую Русь. “Люди сего рода, - сигнализировал Магницкий, - в Россию приезжать могут по большей части под именем приказчиков торговых домов, от коих, действительно, для закрытия себя, легко иметь им некоторые поручения наших произведений и проч., ибо произведения всей Европы приведены уже в руки жидов (четыре братья Ротшильда)”. Государь, однако, проигнорировал абсурдный извет Магницкого, которого еще в 1826 году отправил его в отставку.
Главными эксплуататорами и кровососами объявляли Ротшильда русские социалисты. Мощный обличительный заряд заложен в программе М.В. Буташевича-Петрашевского, оказавшего непосредственное влияние на русскую общественную мысль и, прежде всего, на Ф.М. Достоевского. Опираясь на идеи А. Сен-Симона, Ш. Фурье и Луи-Блана, он утверждал, что “Ротшильд и другие властители капиталов с помощью биржевой игры производят разбой”. Петрашевский видел задачу социалистов в том, чтобы “восставать и представлять в настоящем их виде… законами доставляемые разбои, которые могут производить в обществе Ротшильды и другие владельцы кошельков”.
Интересно, что, находились деятели, которые подозревали евреев-социал-демократов в лоббировании узко-национальных интересов. Характерно, что анархист М.А. Бакунин утверждал, будто Ротшильды могут ценить заслуги К. Маркса, а сам К. Маркс - испытывать влечение и глубокое почтение к Ротшильдам. В этом же ключе высказался и В.В. Розанов, подчеркивавший, что революционер-народоволец В.Г. Тан-Богораз и Ротшильд друг другу родня и союзники: “Вавельберг и Ротшильд едят те же “кугли” и “мацу”, как и Богораз, в свою пасху, - он так же волнуется около Менделя Бейлиса и благородного офицера Дрейфуса, как Ротшильд”. Вздорность подобных обвинений была показана и в русской литературе. Писатель Е.И. Чириков в романе “Евреи” привел обличительную речь народника Нахмана Фурмана. Тот “впал в жесточайшую истерику” и “обвинял Ротшильда, что тот испортил душу народного движения, растлил его…, а затем обрушился на всех крезов… Он им бросил в лицо огромнейший ком грязи: он их обвинил, что еврея многие считают мошенниками из-за таких, как Ротшильды и им подобные!” Как видно, для евреев-социалистов Ротшильды вовсе не были предметом национальной гордости, но знаком стыда и позора.
Широкий общественный резонанс вызвал раздел книги “Былое и думы” А.И. Герцена с провокационным заглавием “Император Джемс Ротшильд и банкир Николай Романов”. Здесь рассказывается о том, как Ротшильд под угрозой нанесения серьезного урона кредиту России заставил Николая I оплатить финансовые билеты матери Герцена (имущество которой было арестовано на родине), причем с процентами! И говорил этот еврей с царем тоном требовательным, не терпящим возражений, “как власть говорит с властью”. Ротшильд представал здесь могущественным “государем императором”, что правит Европой из своего кабинета с парижской улицы Лафит: “Царь иудейский сидел спокойно за своим столом, смотрел бумаги, писал что-то на них, верно, все миллионы или, по крайней мере, сотни тысяч”.
Герцен назвал Ротшильда “царь иудейский”, и это, по-видимому, было подсказано ему Г. Гейне, который в статье “К истории религии и философии в Германии” (1834) прямо соотнес Христа с “мосье Джеймсом де Ротшильдом”, у которого “все деньги этого мира лежат в кармане”. Впрочем, у Гейне, как и у Герцена, параллель эта скорее ироническая. И их оценка Ротшильда не носит резко осуждающего оттенка. Но, как справедливо заметил историк С.Ю. Дудаков, “здесь мы видим не только пиетет перед еврейством, но и мистический ужас перед необыкновенной историей еврейства, видим зачатки зарождения мифа о всемирном владычестве еврейства, что у авторов-антисемитов получило дальнейшее развитие”.
Рассказанный Герценом эпизод, в котором “железный Николай должен был преклонить перед [Ротшильдом] главу”, дал импульс русскому политэмигранту В.С. Печерину к размышлениям о неистребимости еврейского народа: “Они не устарели – они вечно юны и будущее им принадлежит. Они везде блистают умом – в науке, в искусстве, в торговле; половина европейской прессы в их руках. Закон их не изменился ни на одну йоту, они поклоняются тому же единому Богу Авраама, Исаака и Якова, и на них буквально исполнились слова их пророка: “Вы будете опекунами, отцами-благодетелями, кормильцами властителей мира. Цари вас будут на руках носить” и пр. Какое блистательное исполнение пророчества!” И далее непосредственно о банкире: “Какому государю не пришлось сказать Ротшильду: “Отец ты мой, благодетель! Помоги, ради Бога! Пришла крайняя нужда; охота смертная, да участь горькая: хочется воевать, да денег нет: сделай божескую милость, одолжи несколько миллионов!” Даже сам папа, если я не ошибаюсь, не раз прибегал к Ротшильду (смотри Второзаконие гл. 15.8. “Ты будешь давать взаймы многим народам, а сам ни у кого не будешь занимать; ты будешь господствовать над многими народами, а они не будут господствовать над тобою”)… Велик Бог Моисеев! Да воскреснет Бог и расточатся врази его и да бегут от лица ненавидящие его!”
Герой романа Достоевского “Подросток” Аркадий Долгорукий одержим неукротимой страстью: “Моя идея – это стать Ротшильдом, стать таким же богатым, как Ротшильд, не просто богатым, а именно как Ротшильд, - откровенничал он, - [чтобы] из множества жидовских вредных и грязных рук эти миллионы стеклись в руки трезвого и скромного схимника, зорко всматривающегося в мир”. Могущество еврейских банкиров повергало великого писателя в ужас. Под его пером образ “царя иудейского” Ротшильда демонизировался и преобразился в Антихриста. “Или властвовать по-тирански, или умереть за всех на кресте – вот что только и можно”, - отметил он в черновой рукописи романа “Идиот”. Хотя Достоевскому, как это видно из его дневников, были ведомы личные добродетели и широкая благотворительность некоторых из Ротшильдов, по-видимому, русскому писателю не было до этого решительно никакого дела. “Разве покойный Джемс Ротшильд был дурной человек? – риторически вопрошал он. - Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо “неудавшегося” христианства”.
Важно и то, что, согласно Достоевскому, реализация “Ротшильдовой идеи” никак не предполагала дарования соискателя, поскольку сама система капитала “совершенно бесталанна”. Писатель сравнивал Ротшильда с Санчо Пансой - “ординарностью”, “ничтожеством”, коего гложет лишь одна “подленькая мысль о самообеспечении”. Но незатейливый и приземленный герой М. де Сервантеса безобиден, поскольку мелок, а вот “бездарь” Ротшильд архиопасен, ибо возжелал стать “властелином и господином чужих судеб”: ведь “деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество”. Власть такого субъекта – это “торжество бесталантливости и средины”. И при этом Ротшильд – самая темная сила, олицетворение всего “малого народа”. “Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств”.
С развитием капитализма и банковского дела Ротшильды в глазах русских писателей становятся наглядным олицетворением “бездушного” мира капитала. Эту инвективу облекает в поэтическую форму князь П.А. Вяземский, еще недавно восхищавшийся одним из банкиров:
Наш век – век звонкого металла,
Ему ль до звучности стихов,
До чистых жертв, до идеала,
До этих старых пустяков?
На бирже ищем вдохновений,
Там сны златые, бой страстей:
Кто миллионщик, тот и гений,
И Ротшильд – Байрон наших дней.
Ему вторил князь В.Ф. Одоевский, который противопоставлял “напыщенный и нарумяненный XVIII век” нынешнему “веку расчета и сомнения”. Писателю претят свежие газеты, потому, что они “наполняются известиями… о том, каким образом однажды поутру банкир Ротшильд, завертывая пакет, засунул куда-то сверток ассигнаций”.
В то же время прогрессивные литераторы и публицисты говорили о недопустимости отождествления дискриминируемых в Российской империи иудеев и их жирующих соплеменников-богатеев. Писательница Э. Ожешко с едкой иронией излагает тенденциозную юдофобскую аргументацию: “Еврей и Крез – одно и то же. Ведь всякий знает, что среди евреев есть, прежде всего, Ротшильды и другие банкиры, обладающие бесконечным множеством миллионов, дворцами, зеркалами, статуями. Отсюда ясный, как день, вывод, что народ, среди которого живут Ротшильды и много других банкиров, очень богат, и обладает в изобилии миллионами, дворцами, зеркалами, статуями и т.д. Если же кто-нибудь из них не обладает всеми этими благами, то только по той причине, что сам он не желает этого и может довольствоваться малым, но если бы только захотел, то, конечно, обладал бы ими”. О реальном положении дел с болью пишет К.М. Станюкович: “Если бы юдофобы, изводящие “жида”, пожили в каком-нибудь городке черте оседлости, они, может быть, поняли, как жестока, бессмысленна эта травля евреев, как народности и увидали бы, в какой ужасающей нищете живет большинство их, благодаря именно подневольной скученности. Они поняли бы, что все эти Ротшильды… и им подобные мастера гешефтов и миллионеры составляют ничтожную часть богачей среди миллионной голытьбы, которая несмотря как будто бы на прославленное свое кровопийство, все-таки остается голытьбой”. А разве не в пику обвинителям иудеев дан образ протагониста в замечательном рассказе А.П. Чехова “Скрипка Ротшильда”. Выбор его фамилии остро полемичен, ибо говорит о примате духовных ценностей для еврея. Нищий местечковый музыкант ценит свою скрипку неизмеримо выше, чем все “Ротшильдовы миллионы”.
В русском обществе середины XIX века остро дебатировался вопрос о допустимости достижения счастья с помощью богатства. Любопытна судьба переводной брошюры под именем М. Ротшильда “Искусство наживать деньги способом простым, приятным и доступным всякому” (Спб., 1849) весьма примечательна. Оригиналом ее послужила 70-страничная книжка французского литератора В. Даккета “L’art de gagner l’argent…” (Paris, 1848) - литературная мистификация с характерной еврейской топикой. Автором ее значился некий мифический Ротшильд с именем ветхозаветного Мельхиседека, банкира из древнего Капернаума, что в Галилее; сообщалось, что французский перевод с последнего издания на иврите сделан будто бы самим Натаном Мудрым (Nathan Le Sage). Петербургские издатели, ничтоже сумняшеся, опустили все эти “национальные” атрибуты, оставив одно лишь имя Ротшильда, понимая, что оно и только оно обеспечит книге в России коммерческий успех.
Хотя авторство Ротшильда здесь мнимое, показательно, что именно с ним связывался вопрос о нравственности богатства вообще. Для русского самосознания это была важнейшая философская и мировоззренческая проблема. Ведь идея богатства как блага в целом была присуща западноевропейской общественной мысли и лежала в основе этики протестантизма. В России же возобладала ориентация на ту часть библейских текстов, где говорилось о греховности богатства. В контексте православной этики, эстетики и культуры в целом понятия “злата” и “зла” вводятся в один семантический ряд ценностей. Неслучайно русские журналисты в оценке книги “Искусство наживать деньги…” были непреклонно суровы. Некрасовский “Современник” (1849) язвительно аттестовал Ротшильда “душою образованного и, следовательно, любящего деньги мира” и с иронией рекомендовал книгу к скорейшему чтению. Обозревателю из “Библиотеки для чтения” (1849, Т.95) не нравилась сама моралистическая подкладка книги, то, что “Ротшильд смотрит на “искусство добывать деньги” как на remedium universale к исправлению рода человеческого” (а это как раз и была обсуждаемая и осуждаемая идея о достижении счастья с помощью богатства!). Причем тон рецензента часто сбивался на ернический: “Поблагодарим же от души человеколюбивого Ротшильда за его советы, которые, впрочем, доступны только для богатых, потому что продаются за деньги, да еще за наличные. Но вспомним, как сам же автор рекомендует тщательное сбережение денег, не советуем вам тратиться на то, что не может принести вам ни малейшей пользы”. А вот “Москвитянин” (1849) выступал против экономической инициативы и личного накопительства, потому отнес книгу к разряду “бумагопрядильной литературы”: когда “всякий сам себе господин, у всякого деньгами хоть пруд пруди”, утверждал он, пользы Отечеству не предвидится. Однако, несмотря на столь сокрушительную критику, книга продавалась бойко и быстро разошлась. О ее популярности говорит тот факт, что вскоре в Петербурге вышла книжка “Еще нечто большее об искусстве наживать деньги”, причем рецензенты отмечали, что ее “породил успех небольшой брошюры с именем Ротшильда, вышедшей в прошлом году”. Интересно, что в романе “Отцы и дети” И.С. Тургенева об этой книге с иронией упоминает Базаров, аттестуя ее “Искусство наживать деньги, или нет более геморроя”.
Своеобычно актуализировался в российских условиях и взгляд на Ротшильда как на “короля евреев” – защитника их интересов. Критик А.В. Дружинин, иронизировал: “какой-нибудь член семейства Ротшильдов” мог бы потребовать от Пушкина сатисфакции за якобы оскорбляющие национальное достоинство известные стихи:
Однажды созвал я веселых гостей;
Ко мне постучался презренный еврей.
Можно констатировать, что ко второй половине XIX века имя Ротшильда становится нарицательным в России. Поначалу слово это еще как-то соотносится с личностью банкира. Но постепенно происходит известное обобщение, о чем пишет Н.Г. Чернышевский: “Первоклассный богач в Европе один – какое-то лицо, называемое Ротшильдом, о котором почти никто не знает даже, который это Ротшильд, парижский или итальянский”. Здесь в качестве курьеза можно привести на скандально известный отзыв русского поэта и острослова Ф.И. Тютчева о знаменитой картине А.А. Иванова “Явление Мессии” (1852): “Да это не апостолы и верующие, а просто семейство Ротшильдов”. (Есть и другая версия реплики - “Семейство Ротшильда на водах”). Известно, художник А.А. Иванов, действительно, использовавший в качестве типажей для картины “достаточных евреев” из гетто Неаполя, глубоко огорчился: “Как, неужто может он так говорить?” Ротшильды выступают здесь как носители характерной семитической внешности. Обобщение перерастает в тип, а затем – в ходячее слово, идиому. “Я уж теперь и сам не разберу, Несчастливцев я или Ротшильд”, - заявляет известный персонаж драмы А.Н. Островского. “Будь у меня в кармане состояние всех Ротшильдов вместе, я бы, не думая ни секунды, немедленно все отдал бы с тем только, чтоб… получить свободу”, - восклицает в сердцах запертый в возке герой Д.В. Григоровича (“Сон Карелина”). “Ротшильдом не буду, да и не для чего, а дом на Литейной буду иметь, даже может и два”, - хвалится Ганя Иволгин (“Идиот” Ф.М. Достоевского). М.Е. Салтыков-Щедрин одного богатея называет “местный Ротшильд”. Постепенно слово “Ротшильд” употребляется и как собирательное понятие. Писательница Е.Я. Головачева-Панаева, обрушиваясь на революционеров и аттестуя их “иудами-предателями”, аттестовала их “либеральными Ротшильдами”, которые “эксплуатируют бедным человечеством, как банкиры и фабриканты на своих биржах”. А критик Г.Е. Благосветлов назвал “людей, скопивших в своих руках огромные капиталы нашей эпохи, – Ротшильдами всех стран и сословий”.
Но вернемся к стихотворению П.А. Вяземского о “миллионщике бедном”. На экземпляре своей книги “В дороге и дома” (М, 1862). против строк “Знаю вам, счастливцам, богачам-верблюдам / Сквозь ушко иголки мудрено пройти” поэт сделал запись: “Довольно странно и дико применить слова Евангелия к еврею”. Тем самым русский поэт как будто дистанцируется от оценки этого еврейского миллионера по христианским меркам. Интересно, что эта реплика Вяземского перекликается с известным рассуждением на ту же тему… еврея Г. Гейне о Дж. Ротшильде, где как раз обсуждался этот, по его словам, “великий верблюжий вопрос”: “ Богачи… и после смерти не могут попасть на небо! “Скорее верблюд пройдет сквозь ушко иголки, чем богач внидет в царствие небесное”; эти слова божественного Учителя – страшная анафема, свидетельствующая о горькой ненависти, произнесшего их к бирже и haute finance Иерусалима”.
Зададимся вопросом, а как ощущали себя сами банкиры-миллионеры? По свидетельству Гейне, миллионы принесли Дж. Ротшильду душевные страдания: “Деньги для него – больше несчастье, чем счастье; будь у него жесткий характер, он не оставался бы до такой степени терпеливым; но при его добродушии и кротости, он должен много страдать от напора множества бедствий, которые он должен облегчать… Избыток богатства, может быть, переносить тяжелее, чем бедность”. И он приводит любопытный диалог: “Как ваше здоровье?” – спросил однажды немецкий поэт г. барона. – “Я помешался”, - отвечал барон, - “Прежде, чем вы не выбросите денег в окошко, я не поверю этому”, - сказал поэт. Но барон со вздохом перебил его: “В том-то и состоит мое помешательство, что я никогда не выброшу денег за окно”. Гейне резюмирует: “Нашим ученым обществам следовало бы обещать значительную премию за разрешение вопроса, как протащить верблюда сквозь ушко иголки”.
Стоит ли говорить, что вопрос о нравственности богатства актуален и сегодня. И, конечно, проблема эта общечеловеческая, а не исключительно христианская, ибо и согласно иудаизму, главная цель в жизни заключается вовсе не в достижении богатства, а в том, как человек использует все, что имеет, для служения Богу. Задумываются ли над этим нынешние российские олигархи? Итак, великий “верблюжий вопрос” по-прежнему злободневен. И как укор современным толстосумам звучат слова Вяземского, обращенные к “миллионщику бедному”:
Да простит богатство Бог тебе! а люди
Скажут с умиленьем по твоим следам:
“Памятью сердечной ты помянут буди
И служи примером прочим богачам”.
