Сын звезды. Книга первая0

Время разбрасывать камни

Пролог

В конце лета 66 года нашей эры одна из сорока пяти провинций Римской империи, самая маленькая из них – Иудея восстала против римского гнёта. Народ, доведенный до отчаяния непомерными поборами, жестокостью и издевательствами римского прокуратора Гессия Флора, взялся за оружие. Восстание, начавшееся стихийно, вскоре переросло в настоящую войну. После того, как три легиона во главе с наместником Сирии Цестием Галлом, прибывшие в Иудею на помощь Гессию Флору, ворвались в Иерусалим, сожгли Верхний город, но были отброшены повстанцами, обращены в бегство и понесли сильный урон, император Нерон послал в Палестину опытных военачальников Веспасиана Флавия и его сына Тита для принятия командования тремя сирийскими легионами. Огнём и мечом, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей и обращая в руины города и селения, Веспасиан к зиме 67 года усмирил северную часть провинции – Галилею, сокрушив главную её твердыню – крепость Иотапату, и двинулся в Иудею, где захватил Лидду и Ямнию. Штурмом силами XV Легиона он овладел Эммаусом, а затем занял Бетлетефу, а за ней Иерихон, находившейся в двадцати восьми километрах от Иерусалима, обеспечив, таким образом, свободное движение армии к столице Иудеи. Однако, в связи с начавшейся в Риме борьбой претендентов на императорский трон после самоубийства Нерона в 68 году, Веспасиан, провозглашенный императором подчинёнными ему легионами, прибыл зимой 69 г. в Александрию, послав своего полководца, наместника Сирии Муциана с войсками в Италию против захватившего трон командующего придунайскими легионами Вителлия. Осаду Иерусалима император Веспасиан поручил своему сыну Титу. Двадцатого апреля семидесятого года нашей эры новый командующий римской армией осадил Иерусалим. Город, окруженный с трёх сторон глубокими ущельями и стеной, а с четвёртой, северо-западной, тремя стенами, расположенными одна за другой, казался неприступным. Пять месяцев продолжалась осада. С апреля по сентябрь город, осыпаемый тысячами стрел и камней, под грохот сотрясаемых мощными таранами стен, истекающий кровью и вымирающий от голода, ожесточённо сопротивлялся. Отряды зелотов – непримиримых врагов Рима, убивавших римлян при каждой возможности, руководимые Иоанном Гисхальским, и самые крайние из них, которыми командовал могучий Шимон бар Гиора, человек невероятной храбрости и силы, прекратив жестокую междоусобную борьбу за власть, унёсшую многие тысячи жизней и лишившие город запасов зерна, сожженного в Верхнем городе при их столкновениях, объединили свои силы перед лицом внешнего врага и отражали атаки римлян с отчаянным мужеством и отвагой.

Голод уносил сотни тысяч жизней горожан и паломников, пришедших в Иерусалим на праздник Песах, совпавший с началом осады. Более двух с половиной миллионов человек оказались запертыми в городе и римлянами, окружившими его обводной стеной, и зелотами, закрывшими все ворота.

Голод пришёл через два месяца осады, как враг невидимый, но жестокий и беспощадный, не различавший ни воина, ни старика, ни женщины, ни ребёнка. Умирали семьи, дома, улицы. Первые шестьсот тысяч были вынесены за пределы городских стен и оставлены без погребения. Следующих за ними уже не выносили за город и, в нарушение всех человеческих законов, сбрасывали тысячами в ущелья, окружавшие город. А когда не стало сил и на это, люди оставались лежать там, где их застала смерть – в домах, на узких улицах и на площадях, у городских стен и в подземельях, где они скрывались от вражеских стрел и камней.

На пятнадцатый день осады, 7 мая, через бреши, пробитые тараном в третьей стене на холме Бецета, самом высоком из четырёх холмов, на которых расположен Иерусалим, римляне ворвались в Новый город. Через пять дней, 12 мая, войска Тита овладели второй стеной, тянувшейся от башни Гиппика, построенной царём Иродом, до крепости Антония, и хотя были отбиты с большими потерями, но уже 16 мая Тит предпринял новый штурм, овладев снова третьей стеной, которую римляне разрушили до основания, и второй, в башнях которой разместили гарнизон.

Четыре дня Тит не штурмовал город. Под предлогом выдачи солдатам жалования он устроил для устрашения повстанцев, чтобы склонить их к сдаче Иерусалима, демонстрацию силы и множества своего войска. Легион за легионом, центурия за центурией с золотыми орлами и значками манипул на длинных древках, рядами по шесть человек в сверкающих на солнце доспехах и в полном вооружении проходили перед усеявшими древнюю стену иудеями, молча наблюдавшими за их слаженной мерной поступью, за двигавшимися следом бесчисленными таранами, катапультами, баллистами, обозами со снаряжением… Осаждённые безмолвствовали…

На пятый день, 21 мая, Тит приказал возводить насыпи против замка Антония, где засели сикарии Шимона бар Гиоры, и против древней стены у гробницы первосвященника Иоанна Гиркана.

5 июля Тит овладел крепостью Антония и по подземному ходу, прорытому к римским валам повстанцами, его солдаты ринулись вслед за отступавшими иудеями к Храму.

Но зелоты Иоанна Гисхальского и сикарии Шимона бар Гиоры бросились навстречу римлянам. Ожесточённое кровопролитное сражение в тесном пространстве, где отступление было невозможно, продолжалось с девяти часов вечера до семи утра.

Понимая, что нельзя дать римлянам проникнуть в Храм, ибо его падение было бы падением всего святого города, иудеи бились насмерть, не щадя ни себя, ни врага, топча в темноте тела и оружие павших товарищей и римских легионеров. Римляне, в свою очередь, понимали, что проникнув в Храм, они будут в одном шаге от победы, и в ожесточении свалки не уступали иудеям. И всё же евреи одержали победу, оттеснив римлян к крепости Антония.

27 июля защитники Храма, имитируя отступление, заманили в восточную галерею нижнего двора Храма преследователей и подожгли галерею со всех сторон, мечами предупреждая любую попытку к бегству. Галерея сгорела дотла вместе с сотнями римских солдат. 8 августа, когда легионы окончили строить валы против западной галереи внутреннего двора Храма, Тит Флавий приказал установить тараны. Но шестидневные усилия стенобитных машин успеха не имели. Тогда римляне подожгли галереи.

На следующий день на совещании римских командиров было принято решение, одобренное Титом, сжечь Храм. Но провидение опередило намерения командования.

10 августа – 9 числа месяца Ава по еврейскому лунному календарю, в тот самый день, что и в 586 году до нашей эры, когда царём Вавилона Навуходоноссором был сожжён Первый храм, один из легионеров, прорвавшихся во внутренний двор Храма, взобравшись на плечи товарищу, бросил сквозь золотую решётку окна с северной стороны Храма пылающую головню с догоравшей северной галереи в помещение, где хранились заготовленные для жертвоприношений сухие дрова. Огонь, вспыхнувший в подсобном помещении, вскоре распространился на всё здание. Два жутких, далеко слышных вопля, потрясли окрестность.

Один – вопль отчаяния вырвался из груди защитников Храма, другой – вопль радости и торжества исторгнули из себя тысячи римлян, ринувшихся к Храму беспорядочной толпой, обнажив мечи, не слушая или не в силах услышать команд командиров в сплошном рёве, в давке, обуянные жаждой мщения.

Защитники Храма в огне и дыму дрались с небывалым ожесточением. Но силы были неравными. Охваченные ненавистью к иудеям, солдаты врывались в помещения, грабили всё, что попадалось на глаза, и в ярости убивали всех, попадавшихся им на пути: защитников Храма, священников, мирян, стариков и детей. Раненые и мертвые падали под ноги нападавшим, кровь текла ручьями по мозаичному полу Храма. Положение усугубилось тем, что римляне, вытеснив последних защитников из Храма, бросились вслед за ними по склонам Храмовой горы в город, откуда навстречу врагу двигались беспорядочные толпы мирных горожан с плачем и горестными криками, привлечённые морем огня, объявшего святыню, так, что казалось, что горит весь холм. Даже умиравшие от голода на городских улицах, объятые ужасом от увиденного святотатства, собрав последние силы, вкладывали их в предсмертный отчаянный крик. Во власти неистовства римляне подожгли всё, что ещё не было охвачено огнём: хранилище с деньгами, храмовой одеждой и драгоценностями, храмовые ворота, последнюю галерею наружного притвора, где спасались старики, женщины и дети. Шесть тысяч человек сгорели заживо.

Двадцать священников – коэнов спасались на западной стене Храма. На пятый день, отощавшие от голода, они сошли вниз и были приведены на суд к Титу, к которому они взывали о помиловании. «Священникам подобает погибнуть вместе со своим храмом!» – воскликнул Тит и приказал их всех казнить. Так погиб Второй Храм – беломраморный, обшитый золотыми листами, высотой около сорока пяти метров, сиявший в лучах солнца белизной и золотом и ещё издали слепивший глаза путникам, приближавшимся к Иерусалиму.

Римляне уничтожили святыню иудеев всего мира, к которой были обращены их глаза и души в час молитвы и в смертный час, когда срывались с уст последние слова «Шма, Исраэль!» – «Слушай, Израиль!»

После гибели Храма Тит приказал солдатам жечь и грабить Нижний город. Повстанцы, теснимые римлянами, отступали в Верхний город. Солдаты Тита предали огню весь Нижний город от Ксиста до Силоамского источника.

Двадцатого августа командующий приказал строить валы против укреплений Верхнего города. Седьмого сентября работы были окончены и на валы установили тараны и метательные машины.

Изможденные от голода, измотанные боями, защитники Иерусалима не оказали должного сопротивления, и римляне овладели стеной без потерь. С обнажёнными мечами бросились они в тесные улицы по трупам тысяч умерших от голода, поджигая дома и безжалостно убивая каждого, кто ещё попадался им на пути, не щадя ни женщины, ни старика, ни ребёнка.

Врываясь в дома, они грабили всё, что могло ещё привлечь их алчные взгляды, хотя почти везде они находили только мёртвые распухшие тела. Темнота погасила мстительный пыл римлян. Резня прекратилась, но долго ещё на чёрной траурной кайме сгоревшего накануне Нижнего города плясали кровавые отблески горящего Верхнего города.

И снопы искр поднимались над рушащимися догоревшими домами жутким фейерверком во славу римского оружия. На следующий день Тит приказал армии срыть стены Иерусалима и руины храма до основания, а сам город сравнять с землей, чтоб и памяти не осталось о столице непокорных иудеев.

Весть о победе Тита быстро дошла до Рима по огневой сигнализации, вызвав ликование плебса, ужас и смятение еврейской общины. Сенат в срочном порядке собрался на заседание, приняв решение о триумфе для Веспасиана и Тита и о выпуске специальных монет, посвященных победе, с девизом «Иудеа капта» – «поверженная Иудея».

Рим торжествовал победу, хотя Иудейская война не окончилась со взятием Иерусалима, а продолжалась ещё почти три года, пока не были взяты крепости Иродион, Махерон и самая неприступная из них – Масада, последний оплот восстания, которая пала 15 апреля 73 года нашей эры, осаждённая войсками нового прокуратора Флавия Сильвы. Чтобы не сдаться римлянам и не отдать в рабство своих жён и детей, когда положение стало безвыходным, защитники крепости, вдохновлённые словами предводителя Элазара, убили своих жён и детей, а потом друг друга. Ворвавшиеся в крепость римляне застали в живых двух женщин с пятью детьми и дивились отчаянному мужеству иудеев, предпочетших самоубийство унижению и неволе рабства.

В Иерусалиме вынуждены были сдаться римлянам вожаки зелотов и сикариев Иоанн из Гисхалы и Шимон бар Гиора. Их судьбу решил сам Тит, определив Иоанну вечное тюремное заключение, а Шимону – казнь во время триумфального шествия в Риме.

За время осады Иерусалима из более чем двух с половиной миллионов евреев местных жителей и паломников, прибывших в столицу к Храму на праздник Песах, оказавшихся запертыми в городе после начала осады, было убито и пало от голода свыше одного миллиона ста тысяч человек. Более ста тысяч были взяты римлянами в плен, казнены и проданы в рабство, брошены на арены на растерзание диким животным. Только на празднике в Кесарии в честь дня рождения отца Тита – Веспасиана и брата Домициана были растерзаны на арене три тысячи молодых евреев.

Весной 71 года Тит Флавий передал командование новому прокуратору Иудеи Хуцилию Басу, а сам, погрузив на корабли два легиона и две тысячи пленных евреев с их вожаками, отправился в Рим по вызову отца.

Ещё с ночи, задолго до наступления дня триумфального шествия, римский плебс стал занимать места внизу, между трибунами, построенными для римской знати вдоль центральной улицы, ведущей к Форуму. К десяти часам утра трибуны и промежутки между ними были заполнены до отказа. В десять часов по знаку императора Веспасиана триумфальная колонна пришла в движение. Первыми шли музыканты. За ними в красных тогах следовали император и его сыновья Тит и Домициан. За ними несли бесчисленные сокровища, взятые римлянами в Храме и во дворцах царя Ирода и царей Хасмонейской династии: золотые столы, светильники, чаши, кадильницы, кувшины и множество разнообразных предметов, применявшихся при богослужении – все из чистого золота. Они сияли на солнце, слепя глаза, вызывая всеобщее восхищение красотой и изысканностью отделки.

Следом шли воины Пятого и Пятнадцатого легионов в парадной одежде, в полном вооружении и в сияющих на солнце шлемах. Они двигались в походном строю по шесть человек в ряд.

За ними, с вожаками восстания во главе, следовала беспорядочная толпа пленных иудеев, сопровождаемая насмешками, свистом и улюлюканьем. Пленные шли молча, понурив головы, не глядя по сторонам. И только вожди восстания Иоанн и Шимон со связанными руками, шагали с высоко поднятыми головами, не обращая никакого внимания на беснование толпы. На подходе к Форуму, у Мамертинской тюрьмы, два вооружённых легионера выхватили из толпы пленников Шимона бар Гиору и погнали его к тюремным воротам. Повернувшись к Иоанну, он успел сказать: – Мы наделали много ошибок с тобой, Иоанн. Наша вражда и борьба за власть погубили Иерусалим. И я очень сожалею об этом. Мы были глупцами, враждуя между собой. Мои люди сожгли склады с зерном, которого хватило бы на два года. Но то, что римляне не убьют тебя, мой Иоанн, для меня большое утешение, ибо наша война не кончена, и те, кто придут после нас, многому научатся на наших ошибках…

Шимон был казнён тут же, в городской тюрьме, и весть об этом римляне встретили с ликованием.

Указом Веспасиана евреям было запрещено приближаться к Иерусалиму. И только один раз в году, 9 Ава им разрешалось приходить и оплакивать свою судьбу возле уцелевшей части западной стены Храма, которую Тит оставил специально для того, чтобы потомки увидели, какая неприступная твердыня была взята римлянами, а евреи – убивались о том, что они потеряли из-за своей непокорности.

Глава первая

Посланник Синедриона

Августовским утром сто тридцатого года новой эры, по просёлкам Иудеи скакал одинокий всадник. Из Явне, небольшого приморского городка на западе, называемого римлянами и греками Ямнией, где после Иудейской войны и гибели Иерусалима вот уже почти шестьдесят лет заседал Синедрион Израиля, его путь лежал на восток в Модиин, горную деревушку в предгорьях Иудейских гор в двадцати девяти километрах от Ямнии. Всадник был привратником в явненском Доме учения, в котором заседали и Синедрион, и Верховный суд в дни необходимости. Его основал в семьдесят первом году мудрец прекратившего своё существование иерусалимского Синедриона Иоханан бен Заккай, получивший, как гласит предание, разрешение от самого Веспасиана, которому предсказал его грядущее императорство. Путник был еще совсем молодым парнем, лет девятнадцати, и звали его Барух бен Матитьягу, чем он немало гордился, так как отец его оказался тёзкой великого Матитьягу Хасмонея из Модиина, отца пяти сыновей, ревнителя веры, священника, поднявшего восстание против греческого царя Антиоха Эпифана – жестокого гонителя евреев, принуждавшего их поклоняться языческим богам своего греко-сирийского царства. Восстание началось в 167 году до новой эры в том самом Модиине, куда держал путь посланник Синедриона. Восставшие, Матитьягу с сыновьями и присоединившиеся к ним крестьяне, убили начальника греко-сирийского отряда Апеллеса, заставлявшего жителей деревушки принести жертвы богам врагов своих, и затем ушли в горы. Война длилась двадцать семь лет. После смерти священника восстанием руководили поочерёдно его сыновья и в мае 142 года до н.э. Иудея добилась победы и обрела свободу на целых семьдесят шесть лет.

Барух мчался в Модиин с секретным поручением и, хотя дело было срочное, он держался в стороне от римских дорог, мощенных булыжником, из-за расставленных там постов, проверявших каждого, кто рисковал пуститься по ним в путь.

Он вёз записку к некому Шимону бар Косбе, которую ему передал после бурного ночного заседания Синедриона один из мудрецов Элазар из Модиина. Записка содержала ничего не значащую фразу: «Жду тебя в Явне. Дядя». Но хотя в ней не было названо никаких имён, Баруху было велено в случае опасности проглотить полоску папируса, которую он вёз с собой.

Опасность могла здесь явиться в лице наезжавших в эти места разъездов из Эммауса, где находился римский гарнизон, или легионеров одного из постов на дороге из Иерусалима на Бетхорон и Иоппу, поэтому парень зорко поглядывал по сторонам.

Конец лета явно чувствовался в природе. Спала жара. На холмах уже убрали урожай винограда и оливок. И зерно давно было убрано с токов в закрома. В крохотных селеньях и городках, мимо которых проезжал Барух, в палисадниках красными цветами горели бугенвиллеи, розы на балконах и лилии всех оттенков украшали дворы.

Привратник явненского Дома учения, а заодно и Верховного суда, и Синедриона, Барух бен Матитьягу был приведен туда своим отцом Матитьягу бен Барухом, тоже привратником, и после особой клятвы на Торе был допущен к присутствию на заседаниях Синедриона на своём рабочем месте – у ворот. Вглядываясь в пространство и будучи начеку, юный привратник в то же время вспоминал все перипетии секретного ночного заседания Синедриона, куда не была допущена ни одна живая душа, кроме посвящённых. Более того, вокруг здания Дома учения рабби Акива расположил два десятка своих учеников, готовых задержать любого непрошеного гостя, и предусмотрел их двукратную замену в течение ночи. За две недели до этого ученики рабби Акивы были тайно разосланы по градам и весям Палестины, чтобы собрать живших там мудрецов в Явне.

Во все глаза глядел молодой Барух бен Матитьягу на входивших в Дом учения прямо с дороги, уставших, в пыльных одеяниях, выдающихся мужей Израиля, ревнителей веры и великих учителей.

Он встречал первым рабби Хананию бен Традиона – главу Дома учения в Сихнине, высокого старика с лицом аскета, короткой седой бородой и суровым взглядом тёмных глаз, рабби Меира и рабби Шимона бар Йохая – молодых мудрецов, учеников рабби Акивы, посвященных им в мудрецы совсем недавно, чьим бородам было ещё далеко до седины, рабби Элазара, храмового священника из Модиина, не тучного телом, но могучего духом, известного своей добротой, учёностью, ни разу в жизни не отступившего от Закона, и непримиримого врага римлян, рабби Ханину бен Доса, мудрого старца из галилейского города Араба, искусного врачевателя, вылечившего сына патриарха Гамлиэля Второго – Шимона, рабби Иоханана бен Нури из Бет-Шеарима, посвящённого в мудрецы самим патриархом Гамлиэлем Вторым, рабби Элиэзера бен Кисму, подвижного, легкого на подъём, несмотря на преклонные годы, всюду успевающего постоять, послушать, высказать своё мнение, рабби Иоханана бен Торту, жёлчного, резкого в суждениях, насмешливого с пышной белой бородой, никак не гармонировавшей с его сухоньким желтоватым личиком и острым взглядом светлых, словно выцветших глаз. Но больше всех Баруху понравился рабби Иехуда бен Бава. Маленький, кругленький, со свешивающимся животом, выпирающим даже из свободной одежды, с доброй улыбкой и смешной всклокоченной бородой, сыпавший, во все стороны шутками-прибаутками, с большими печальными глазами древнего пророка не весёлом лице, он рождал невидимое поле доброты и умиротворения.

Всех приезжих встречали в Доме учения рабби Акива и его давний товарищ по учению, один из ведущих законоучителей в Явне, рабби Ишмаэль бен Элиша, смуглый, похожий на сирийца, всё еще крепкий, несмотря на свои семьдесят пять лет. Привратник Барух бен Матитьягу, родом из небольшой деревушки вблизи Хеврона, изучивший Тору, Пророков и Писания, сам мечтал стать студентом явненского Дома учения, но в деревне осталась мать и десять его младших братьев и сестёр, которых ещё нужно было ставить на ноги, и они с отцом, сперва отец, потом он, подались в Явне, где за свою работу получали деньги для поддержания семьи.

Зная по рассказам отца историю рабби Акивы, величайшего из мудрецов, Барух боготворил нынешнего главу Дома учения и Синедриона, который был избран мудрецами главенствовать в них только в прошлом году, после смерти прежнего главы Синедриона рабби Иегошуа бен Ханании.

Барух остановил коня и огляделся. Долина осталась позади. Просёлок перешёл в тропу, уходившую вверх по горному склону.

День августа в предгорьях сиял, лучась солнечным половодьем. Воздух был свеж и ароматен. Мир и покой владели этим краем. Но Барух понимал, что покой этот кажущийся, что всё совсем не так. Там, внизу на дорогах, бесчинствовали римские посты, грабя проезжавших крестьян, хватали людей по малейшему подозрению и тащили к прокуратору на суд, а часто расправлялись сами, утверждая потом, что этот иудей-зелот и напал на них первым. Барух вздохнул и тронул коня, переведя его на шаг. Через полчаса вдали показались глиняные домики Модиина, лепившиеся к горному склону, с плоскими крышами, на которых душными летними ночами поселяне спали целыми семьями, а ранним утром и по вечерам старые и молодые, накинув на плечи белые с голубыми или черными полосами по краям покрывала с кистями по углам – талиты, и прикрепив на левую руку и на лоб тонкими ремешками черные коробочки со священными текстами внутри, называемые тфилин, молились Богу.

Вскоре Барух въехал в деревню и по узкой улочке, где трудно было разминуться двум встречным всадникам, подъехал к синагоге. Он соскочил с коня, привязав его к одинокой оливе, росшей у входа, и вошёл внутрь. Шло Богослужение. Раввин, восседавший босым на биме – квадратном деревянном возвышении, освещённом множеством свечей, читал утреннюю молитву и каждый раз в нужном месте прихожане хором повторяли за ним: «Амейн!» Мужчины внизу в шапочках-кипах на голове, покрытые белыми талитами, и женщины отдельно – вверху, на деревянных, украшенных затейливой резьбой антресолях.

Синагогальный служка, сразу заметив приезжего, дал ему молитвенник и кипу, и накинул на него талит. После молебна люди окружили приезжего и стали задавать ему традиционные вопросы:

– Откуда еврей?

– Из Явне, – последовал ответ.

– И по какому делу?

– У меня дело к равви, – лаконично ответил молодой человек и направился к биме, у подножия которой стояли сандалии.

Деревенский раввин Моше бен Нахман, выпроводив прихожан, закрыл дверь и, велев служке заняться уборкой, через вторую дверь вывел приезжего в небольшой дворик, где под сенью двух смоковниц и высокой акации стоял его дом.

Они вошли внутрь, поцеловав поочерёдно мезузу – прибитую к правому косяку двери трубочку, с помещёнными внутрь изречениями из Торы. Дом состоял из двух маленьких комнат. Из них первая была и кухней, и столовой, и гостиной. На глиняном полу, застеленном домотканой цветной дорожкой, стоял простой деревянный стол и четыре стула.

На столе в плетёной тарелке лежали пшеничный хлеб, прикрытый чистой льняной салфеткой, и большие краснобокие яблоки в ивовой корзинке. В углу находился низкий очаг с дымоходом из глины и щебня. В противоположном углу на деревянной подставке высился медный семисвечник с архаическими письменами на иврите времён Хасмонеев. Туда же рав Моше положил молитвенник, который он принёс из синагоги. Во второй комнате виднелась лишь кровать из кипариса, застланная льняным цветастым, но уже изрядно выцветшим покрывалом, привезённым из Тверии равом Моше лет пятнадцать назад. Раввин пригласил гостя омыть руки, после чего усадил его за стол и угостил нехитрой снедью.

– Вижу твоё нетерпение, – сказал рав Моше, глядя на парня своими тёмными, непривычно молодыми глазами на старческом лице. – Слыхал уже, что ты из Явне. Что привело тебя ко мне?

– Меня прислал Синедрион, – волнуясь, произнёс Барух. – Рабби Акива и рабби Элазар Коэн призывают в Явне Шимона бар Косбу…

Установилось недолгое молчание. Раввин пристально посмотрел в глаза посланцу и спокойно спросил:

– Ты можешь подтвердить свои слова?..

Привратник извлёк из плаща полоску папируса.

– Ты должен знать этот почерк, – сказал он.

Раввин пробежал глазами записку и утвердительно кивнул головой:

– Да, я знаю этот почерк. Рабби Элазар Коэн писал эту записку. После того, как посланец рабби Акивы срочно увёз его в Явне, я понял, что должно произойти нечто решающее в нашей судьбе. Но что? Вот и ты явился по тому же делу…

– Не могу тебе сказать, что, – помедлив, ответил Барух. – Я давал клятву. Но скоро услышишь сам…

– Соломон! – позвал рав Моше. И когда служка показался в дверях, велел: – Беги к Косбе бар Шимону и скажи, что мне нужен Иосиф часа на три. Только не возвращайся с ним рядом, а пусть он идёт один. Ты вернись позже, чтобы не было толков.

Через полчаса в дверях раввинского дома показался вихрастый парнишка лет пятнадцати, черноволосый с густыми бровями и удивительными серыми глазами на смуглом лице. Длинная полотняная рубаха ниже колен поверх коротких штанов была перехвачена в поясе ремешком, на котором сбоку висел нож в чехле. На ногах у него были сандалии из воловьей кожи, порядком потёртые. Видно, нередко ему приходилось ходить по горным тропам. С любопытством глянув на приезжего, он вопросительно уставился на раввина.

– Вот, Иосиф, отведёшь этого человека к Шимону. У него к нему дело – сказал тот.

– А ему можно доверять? – глазами спросил парень у раввина.

– Он свой! – успокоил Иосифа Моше бен Нахман. Барух поднялся, но рав Моше усадил его на место.

– Вместе вам идти не следует, – посоветовал раввин. – Иди, Иосиф, первым и подожди его на тропе у красного камня за Модиином.

Он встал и повёл Иосифа через дворик к маленькой калитке, выходившей на задворки. Вернувшись, он застал приезжего за чтением древнего текста на подсвечнике.

– Ты умеешь читать? – спросил раввин.

– Умею, – ответил Барух.- «Будь светом во тьме» – написано там. Рав Моше улыбнулся:

– Молодец, парень! Этому подсвечнику триста лет, – сказал он. – Его подарил сам Матитьягу Хасмоней моему прапрадеду, который первым встал рядом с ним, когда он бросил клич:

– Кто за Бога – ко мне!

Не прошло и получаса, как Барух уже следовал верхом по горной тропе за легко шагавшим впереди пареньком. Через полтора часа пути их со скалы окликнул невидимый дозорный:

– Стой! Кто такие?

– Йеше, это я, Иосиф! – крикнул парнишка. Я веду человека к Шимону!

Дозорный вырос перед ними внезапно, словно из-под земли.

Крепкий плечистый мужчина с чёрной бородкой внимательно оглядел Баруха и спросил:

– Оружие есть?

– Барух молча достал из-за пояса короткий дамасский кинжал и протянул дозорному.

– Зачем оружие? – настороженно спросил Йеше.

– Мне поручено Синедрионом пригласить Шимона бар Косбу в Явне и охранять его в пути.

– Если Шимон согласиться туда ехать, его будет кому охранять, – насмешливо, как показалось Баруху, ответил мужчина и заткнул его кинжал себе за пояс.

Пройдя не более пятисот метров, Иосиф внезапно свернул с тропы и полез вверх по крутой скале. Оставив коня внизу, огибая скалу по винтовой линии, Иосиф, а за ним и Барух, взобрались на высокий камень. Спрыгнув вниз, оказались у отверстия, уходившего вглубь горы. Сгибаясь почти до земли, они с минуту двигались по узкому полутемному ходу, пока вдруг не очутились в высоком и широком помещении. Его нельзя было назвать пещерой, ибо это было творение человеческих рук. Вырубленная в виде куба в меловой породе, рукотворная пещера была освещена масляными светильниками, стоявшими в специальных углублениях в стенах. Глубокая, облицованная плиткой, траншея в углу хранила запас воды. Над ней в потолке зияло небольшое отверстие, расширявшееся воронкой наружу, так что по нему в пещеру проникал воздух, а в период дождей в резервуар набиралась вода. На овечьих шкурах, которыми был устлан пол пещеры, сидели и лежали люди разного возраста, все крепкого сложения по виду похожие на крестьян. «Зелоты, – догадался привратник. – Так вот, куда меня послали»! В углу, противоположном тому, где стоял резервуар, было сложено оружие: римские мечи, короткие метательные копья, щиты, кинжалы, луки и колчаны со стрелами.

– Мир вам! – приветствовал всех Иосиф и обитатели пещеры, явно обрадованные появлению свежих людей и знавшие давно шустрого братишку своего командира, весело откликнулись хором:

– Мир тебе, Иосиф и тебе, брат незнакомый!

Человек, единственный из всех, сидевший у стены на деревянном чурбаке за невысоким самодельным столом, освещенным лампадой, и что-то писавший, медленно поднял голову и встал.

Барух бен Матитьягу, парень не робкого десятка, рослый с крепко сбитой мускулистой фигурой силача, встретившись с ним взглядом, вдруг оробел и даже попятился назад, но быстро овладел собой. Перед ним стоял богатырь Самсон. Но не тот, библейский, потерявший силу оттого, что его остригла филистимлянка Далила, а могучий, полный сил с широкими плечами и гордо посаженной головой, едва не упиравшейся в белый свод пещеры.

Иосиф, подойдя к брату вплотную, что-то тихо сказал ему.

Богатырь выжидающе оглядел посыльного:

– Мир тебе, брат! – приветливо сказал он. Что у тебя ко мне?

Барух протянул ему записку рабби Элазара. Наклонившись к свету, тот быстро пробежал её глазами и, не окликая Иосифа, затеявшего оживленную беседу с людьми в углу, тихо произнёс:

– Выйдем на свет Божий…

Дозорному, оказавшемуся у основания скалы, в которой была вырублена пещера, он приказал:

– Отойди на двадцать шагов!

И когда тот отошёл так, что не мог слышать их разговора, перевёл взгляд на посыльного:

– Как тебя зовут?

– Барух, – ответил парень. – Барух бен Матитьягу.

– Ого! Не из Хасмонеев ли?

Парень покачал головой. Богатырь рассмеялся:

– Ну ладно, меня зови Шимон. Я Шимон бен Косба. Пятнадцать лет воюю с империей зла.

Барух глядел на Шимона широко открытыми глазами. Большой, могучий человек лет тридцати пяти, стоял перед ним, похожий на римлянина, а не на еврея. Кудрявые чёрные волосы спадали на высокий лоб, такими же были брови, усы и небольшая курчавая бородка на волевом красивом лице. Но больше всего поразили Баруха глаза, серые, под чёрными бровями, окаймлённые густыми ресницами. Такие, как у Иосифа, но, в отличие от парнишки, суровые, таящие в глубине пережитое, прошлое, где было изведано многое и отложено как плод напряженной мысли, обретено как мера и цена жизни и смерти.

– Я знаю, зачем меня зовут! – уверенно сказал Шимон, хотя Барух не произнёс ещё ни слова. – Я ждал этого с того самого дня, как убил первого римлянина в схватке… «Храм должен быть восстановлен»! – Вот завет Патриархов – раббана Иоханана бен Заккая и раббанна Гамлиэля Второго, и желание наших мудрецов. Мы должны вернуться в Иерусалим! Не плакальщиками в день разрушения Храма, по милости Эдома, а вольными хозяевами. И мы вернёмся, вернёмся!.. Он был взволнован. Его могучая грудь вздымалась от глубокого дыхания, глаза излучали свет.

– Ты угадал! – ошарашенный его словами, произнёс Барух.

– Слушай, бен Матитьягу, – неожиданно сказал сероглазый. – Ты кто в Синедрионе?

– Я привратник, и отец мой привратник. Мы вдвоём кормим десять ртов.

– Такой герой и привратник? А ну-ка, сожми мне руку! – протянул Шимон Баруху огромную ладонь ребром.

Он остался доволен рукопожатием и хлопнул Баруха по плечу:

– Иди, брат, ко мне. Зелоты – это соль нации. Хотя они и натворили бед в дни гибели Иерусалима и Храма. Но фарисеи могут надеяться сейчас только на нас. Мы многому научились, и мы поднимем народ…

За час до наступления вечерней темноты четыре всадника оставили горный склон и спустились в долину. Барух с Шимоном ехали рядом. Двое других – скакали метрах в ста впереди, зорко вглядываясь в наступавшие сумерки.

Барух сжимал в руке узкую рукоять кинжала, спрятанного в складках рукава. Был десятый день месяца августа 130 года нашей эры.

Глава вторая

Немного истории

В 115 году новой эры, на восемнадцатом году правления императора Траяна, в Египте, в Ливии, в Киренаике, на Кипре прокатилась волна еврейских восстаний.

Направленные вначале против засилья язычников-греков, у которых к евреям была издревле неприязнь из-за неприятия их религии и образа жизни, они очень скоро переросли в восстания против римского гнёта.

Постоянные стычки и борьба между евреями и греками и в Александрии, в Египте, и в Кирене ещё более усилилась с приходом римлян, которые исподтишка сталкивали их между собой, верные девизу: «Разделяй и властвуй». Евреи Александрии требовали равных с греками гражданских прав и религиозной автономии, в которую постоянно вторгались то чернь аликсандрийская с её нетерпимостью к религии невидимого бога, не признававшей греческих и римских богов и обожествления императора, то сами римские власти. В Кирене поводом для столкновений стало ещё и то, что греки постоянно препятствовали отправке в Иудею для Иерусалимского Храма ежегодных пожертвований в полшекеля, которые собирали евреи Кирены, как и во всех странах, где они жили.

Собранные в 115 году деньги были отобраны у евреев греками, что вызвало взрыв. Восставшие разрушали общественные здания, бани, языческие храмы, жгли посевы, уничтожали римлян и греков. Бежавшие из Кирены в Александрию греки, в свою очередь, перерезали тамошних евреев и разрушили их синагогу. Евреи Киренаики на второй год восстания под руководством некого Луки, объявившего себя царём, вторглись во внутренние области Египта. Император Траян спешно направил против восставших Марка Турбона, своего лучшего полководца, сняв его с Парфянского фронта, с войсками пешими и конными, придав ему и морской флот. Однако война получилась ожесточенной и затяжной со многими сражениями.

Только в начале 117 года Турбону удалось подавить восстание в Киренаике и Египте. Римляне уничтожили десятки тысяч людей, не щадя, по своему обыкновению ни старого, ни малого.

Покончив с восставшими в Киренаике, Марк Турбон, посадив свои войска на корабли флота, перебросил их на подавление восстания на Кипре. Восстание было подавлено с особой жестокостью. Было убито так много евреев, что кровь их окрасила море вокруг острова. В это время началось восстание жителей Месопотамии против Рима, в котором основное место заняли еврейские общины. Повстанцы сначала добились успехов, выиграв первое сражение с римской армией. Однако по приказу Траяна в провинцию прибыл мавританский полководец Люсий Квиет и повстанцы стали терпеть поражение за поражением. Он захватил Нисибис, осадил и сжёг Эдессу, сравняв её с землей, легионы подчинённых ему легатов захватили и сожгли Селевкию. Во всех этих городах жили большие еврейские общины.

Вот в такой обстановке взошёл на престол в 117 году н.э. новый император Элий Адриан. И первым делом его после получения трона стал уход со всех захваченных римлянами при Траяне территорий в Месопотамии, которые Риму уже невозможно было удержать в пределах «Pax Romana» – Римского мира.

Однако начало правления Адриана совпало с очень неспокойной обстановкой в Галилее. Адриан в связи с этим немедленно назначил наместником Иудеи победителя восстания в Месопотамии Люсия Квиета, который принял самые срочные меры к тому, чтобы не дать разгореться восстанию в этой части провинции.

Он добился указа императора о переводе в Галилею в Кфар-Отнай, называемую римлянами Капаркотной, из Египта в 117 году Второго Траянского легиона, который в 120 году был заменён Шестым Ферратским легионом из Сирии. В городах-муниципиях Бейт-Шеане и Себастии он разместил гарнизоны и усилил гарнизон в Циппори. Был введен еще один гарнизон в Тель-Шалем на юге Бет-Шеанской долины.

В 120 году Вторым Траянским легионом были спешно построены дороги из Кфар-Отнай в Циппори, из Акко в Циппори. Шестой Ферратский легион, после его прибытия в Кфар-Отнай в 120 г. на смену Второму Траянскому легиону, в короткий срок построил дорогу из Циппори в Тверию.

На всех дорогах были поставлены укреплённые посты, тщательно проверявшие конных и пеших. Всё делалось для того, чтобы перекрыть сообщение Галилеи с Иудеей, севера с югом. Но не была забыта и Иудея.

Около 124 года были размещены римские гарнизоны в Эн-Геди, Эммаусе, Лидде, Бейт-Лехеме, Бейт-Эле, Кфар-Лакити, и построены дороги от моря в Иерусалим, из Азотуса через Эммаус, из Иерусалима на север в Иоппу через Бет-Хорон, в Антипатрис через Тамну, в Кесарию через Гофну, Бейт-Эль, Акрабету, Шхем, Себастию и из Себастии в Капаркотну.

Дороги, выложенные булыжником, позволяли римлянам быстро перебрасывать подразделения Шестого Ферратского и Десятого Фретензийского легионов в любой район провинции в любое время года, особенно в сезон дождей, когда по грунтовым дорогам пройти было невозможно. А причин, по которым нужна была переброска войск, было предостаточно.

Все годы правления Адриана Иудея была охвачена брожением, несмирением с присутствием римлян, с разорительными налогами, особенно с несправедливым «еврейским налогом», который римляне наложили на евреев после победы над ними в Иудейской войне и вот уже почти 60 лет выколачивали его неукоснительно с мстительным рвением. Боевые группы зелотов и сикариев всё это время вели партизанскую войну с римлянами, уничтожая отдельные отряды, блокпосты на дорогах, сборщиков налогов. Доставалось от них и собственным коллаборационистам из высших слоёв общества, сотрудничавшим с римской администрацией. Так получилось, что покушавшийся на основу иудаизма римский закон о запрете обрезания, действовавший в Империи задолго до Адриана, грозивший смертной казнью за его нарушение, но практически не соблюдавшийся в Иудее, с приходом нового императора был поставлен во главу угла его наместниками в этой провинции, что вызвало бурю возмущения в народе и среди мудрецов - ревнителей закона, так как это был завет Бога, основа его договора с евреями. Мудрец и член Синедриона в Явне рабби Элиэзер бен Гиркан, находясь уже на смертном одре, специальным постановлением разрешил прятать в момент опасности нож, используемый для обрезания, а другой мудрец Синедриона рабби Элазар из Модиина, дядя Шимона Бар Косбы, сказал:

 – Человек, нарушивший завет Авраама и уничтоживший обрезание при помощи пластической операции, лишается своей доли в будущем мире.

Израиль не смирился, Иудея кипела негодованием, большинство явненского Синедриона – фарисеи в седьмом колене, исповедовали установку школы мудреца Шамая: «Нет пощады Риму – империи зла, Эдому, и нет ему покорности и права его на Иудею и ныне, и присно, и во веки веков».

В такой обстановке, завершая объезд восточных провинций, на пути из провинции Аравии в Египет в конце лета 130 года император Элий Адриан посетил Иудею. Наместник Иудеи Тинней Руф к приезду императора тщательно готовился. Кроме срочно построенных Десятым Фретензийским легионом дорог из Иерусалима на восток через Иерихон в Петру – столицу Аравии, и на юг – из Иерусалима в Газу через Бет-Гуврин, в Кесарии – столице римской администрации в Иудее, был возведен храм Адриана. Такой же храм возвели в Галилее, в еврейском городе Тверии, а город Циппори или Сепфорис, как называли его римляне, был переименован в Диокесарию, что значило «в честь бога Зевса и императора». Титул бога Зевса император присвоил себе совсем недавно, в 129 году, и Тинней Руф очень надеялся, что столь верноподданнический жест его не останется без внимания Адриана. Наместники Иудеи и Сирии легаты Тинней Руф и Публиций Марцелл с двумя центуриями почётного караула встретили императора на границе провинции. После завершения торжественного ритуала Адриан, прежде всего, пожелал осмотреть руины Иерусалима. Сопровождаемый легатами, свитой и охраной, он долго стоял на вершине Храмовой горы, озирая то, что осталось от великолепного Храма иудейского Бога и заодно весь город, поверженный в прах.

– Прекрасная работа! – восхищённо произнёс император. – Славно поработали легионы Веспасиана и Тита. Не верится даже, что здесь возвышалась неприступная иудейская твердыня. Кто-то мне говорил, что иудеи называли Иерусалим пупом земли. Рим убедительно показал своё превосходство. Наши боги одолели невидимого Иегову. На этом месте должен быть возведён римский город. Необходимо вытравить само название «Иерусалим» из памяти народов. Ты слышишь, Руф? – неожиданно повернулся император к наместнику Иудеи. – Займись этим немедленно…

В Кесарии Приморской, римской столице Иудеи, во дворце Тиннея Руфа, назначенного совсем недавно вместо Люсия Квиета, собралась на встречу с императором вместе с римлянами вся греко-сирийская элита Кесарии и других приморских городов, населённых, в основном, неевреями. Делегацию из Сирии возглавлял её наместник Публиций Марцелл.

Элий Адриан, третий император династии Антонинов после Нервы и Траяна, давно уже не величавший себя, как в молодости, в витиевато-претенциозной манере «Император Цезарь Траян Адриан Оптим Август, повелитель Германии, Дакии и Парфии», а именовавшийся ныне просто и величественно «Адриан Август», появился перед публикой.

Подстриженный перед этим и умащенный благовониями своим рабом – парикмахером Рогиусом Дином, одетый в белую тунику, в изящном панцире из полированной меди с изображёнными на нём выпуклыми фигурками сражающихся воинов, поверх которого был наброшен багряный плащ, застёгнутый золотой заколкой в виде орла с распластанными крыльями, с коротким мечом у пояса, вправленным в золотые с драгоценными камнями ножны, он сразу же овладел общим вниманием. Среднего роста, крепкий, коренастый с большой головой на мощной шее с крупными чертами лица, он вошёл в сопровождении наместников Тиннея Руфа и Публиция Марцелла и поднятой рукой приветствовал собрание.

На вид ему было не более сорока лет. Густая, вьющаяся светлая шевелюра спадала на невысокий лоб и прикрывала сбоку оттопыренные уши. Близко расположенные под негустыми бровями зеленовато-карие глаза его внимательно оглядывали собравшихся. Крупный прямой нос над рыжеватыми усами и широкий, твёрдо очерченный подбородок, украшенный светлой курчавой до самых ушей бородкой, выдавали в нём человека волевого, властного, лишённого сомнений и колебаний.

– Надеюсь, вы и дети ваши находятся в добром здравии! Что касается моих легионов, и лично меня, то мы здоровы, – начал он с фразы, которой вот уже четырнадцать лет начинал своё выступление в Сенате. Едва заметная улыбка сопровождала его слова. – Волею богов пребываю ныне в провинции самой малой, но и самой беспокойной в римском мире. Иудеи, не признающие ни богов наших, ни законов, выражают негодование по поводу римских установлений, кроме покорных мне городов Сепфориса и Тивериады, которые не обделяю своей милостью. Как видно, ничему их не научили руины Иерусалима и наша терпимость к их религии и общественной жизни. Говорил я вчера с мудрецами их, со священниками и с людьми знатными. Скажу одно: знатные и состоятельные евреи покорны нам и привержены нашей культуре, чего не скажу о многих мудрецах, священниках и плебеях. Поэтому вы, греки и сирийцы – наша опора в Палестине. Чем меньше будет иудейского в облике этой провинции, тем лучше для эллинов и римлян. На этой земле уже немало греко-римских городов и нашей заботой стало строительство дорог, мостов, виадуков новых полисов. Позавчера мы посетили Иерусалим. Тебе, Тинней Руф, – обратился Цезарь к легату, – надлежит пригласить к себе Аполлодора из Дамаска, моего архитектора. Шестьдесят лет пустует место, называемое Иерусалимом. Не пора ли возвести на нём римский город с прямыми улицами, форумом, театром, Храмом Юпитеру Капитолийскому, аренами для состязаний и банями. Я часто думаю об этом. Даже название его услышал во сне, благодарность богам, и название это – Элия Капитолина.

Гул одобрения прокатился по залу. Все поднялись и стоя приветствовали речь императора. И только один – единственный иудей, приглашенный на встречу – Менаше бен Урия, глава городского совета Сепфориса, сдавшегося без боя Веспасиану в начале Иудейской войны в 66 году, переименованного позже римлянами в Диокесарию, покорную римской власти, только он, самый богатый человек в Нижней Галилее, безмолвно прижался к стене, утирая холодный пот, оросивший его морщинистый лоб. Но никто из верноподданных римского императора, хлопавших рядом в ладони, этого не заметил. 

Глава третья

Бурная ночь Синедриона

Весть о решении Адриана построить вместо Иерусалима римский город Элию Капитолину быстрее ветра достигла Иудеи, ворвавшись острой болью в сердце каждого от пастуха и крестьянина – простолюдинов, называемых ам-ха-арец, до высшего света – бней Бетера – потомков первосвященников и царей, коэнов и левитов.

В городках и селениях Иудеи, не так густо проперченных римскими соглядатаями, как в Галилее, народ собирался кучками у синагог, в горе и смятении, горячо обсуждая страшное известие.

Ещё не успел Адриан покинуть пределов Палестины, а посеянное им уже взошло сжатыми кулаками гнева и слезами отчаяния. Слух о том, что император Адриан собирается вместо Иерусалима построить римский город, дошёл до Иудеи впервые ещё в 129 году, и едва не вызвал стихийного восстания. Неизвестно, кто бросил клич: «Евреи – к оружию»!

Но многие откликнулись на него и с оружием в руках стали стекаться к Бет-Римону. До десяти тысяч вооруженных людей собрались там, готовясь напасть на римлян. Восстание готово было уже начаться, когда перед толпой появился смертельно больной уже, почитаемый всем Израилем мудрец, глава Синедриона Иегошуа бен Ханания. Измождённый, пошатываясь от слабости, поддерживаемый учениками, он обратился к собравшимся:

 – Братья, я заклинаю вас вашими родителями, жёнами и детьми. Не вынимайте из ножен мечей! Иерусалим был, есть и будет. Что бы ни построил Адриан на этом месте, оно не будет долговечным. Придёт время и не станет империи римской, а Иерусалим восстанет из праха. Но помните о первой войне с Римом, чем она для нас закончилась. Рим огромен, а мы малы. Нам его не одолеть. Расскажу вам басню: «Царь зверей, лев, ел однажды свою добычу и вдруг подавился костью. Стал он звать на помощь, обещая большую награду тому, кто вытащит у него кость из горла. Прилетел журавль, всунул свой длинный клюв в пасть льва и вынул кость. Сделав это, журавль потребовал обещанную награду, но лев с насмешкой отвечал: – Ступай и будь доволен, что ты вынул в целости голову из моей пасти».

– И мы, братья, должны быть довольны, что, попав в руки римского народа, мы ещё не истреблены им. Умоляю вас, разойдитесь по домам. На всё – воля Божья. Народ послушался мудреца и разошёлся

И вот теперь слух стал реальностью.

Рабби Акива бен Йосеф, глава Синедриона, узнал об этом первым от прискакавшего к нему из Сепфориса сына Менаше бен Урии. Парень примчался к нему в Явне ночью до предела уставший, на взмыленном коне, преодолев полный опасностей путь в сто двенадцать километров за семь часов непрерывной езды.

– У Капаркотны меня заметил римский разъезд. Я еле ушёл от погони. Хорошо, что отец дал мне Хизара – лучшего скакуна, – сказал парень и затем слово в слово передал ему речь, услышанную его отцом из уст Адриана.

Несколько минут Акива сидел молча, обхватив голову руками и закрыв глаза. Голодному, измученному посланцу они показались вечностью.

Наконец Акива очнулся, глянул на парня и тихо произнес: – Вот тот случай, когда Закон гласит: «Умри, но не преступи»!.

Тяжело поднявшись, он кликнул привратника и велел напоить коня и засыпать ему корм, а сам, покормив парня, уложил его спать тут же, в Доме учения.

На другой день были отправлены в путь ученики рабби Акивы из Дома учения – в Ушу к рабби Иехуде бен Баве, в Сихнин к рабби Ханании бен Традиону, в Бет-Шеарим к рабби Иоханану бен Нури, в Тивон к рабби Аббе Йосе, в Арабу к рабби Ханине бен Доса, в Модиин к рабби Элазару Коэну, в Тверию к рабби Шимону бен Аззаю и рабби Иоханану бен Назифу, в Арбелу к рабби Нитаю, и во все другие города и селения Иудеи и Галилеи, где жили мудрецы Синедриона.

Утром, накормив посланца из Сепфориса, рабби Акива, не сомкнувший глаз в эту ночь, передал ему коротенькую записку на полоске папируса с одной фразой: «Ты мне нужен», велев вручить её в Сепфорисе рабби Иосе бен Халафте, главе ешивы и раввинского суда, занявшего эти должности после смерти рабби Элазара бен Азарии. На словах он попросил передать отцу благодарность и просьбу помочь мудрецу деньгами и пищей на дорогу.

Утром, успев лишь совершить молитву, рабби Акива отправился по домам мудрецов, живших в Явне. Сначала к своему другу и соученику рабби Ишмаэлю бен Элише, затем к молодым своим ученикам, которых он сам посвятил в мудрецы – рабби Шимону бар Йохаю и рабби Меиру бен Элиягу – самому выдающемуся из всех его учеников, который кроме того, что преподавал в Доме учения, помогал рабби Акиве в его тяжком ежедневном труде написания и редактирования основных законов Устной Торы, называемой Мишной.

В Явне проживали кроме рабби Акивы ещё двадцать семь мудрецов, членов Синедриона. Среди них были и Элиша бен Абуе и Элазар бен Дема, племянник рабби Ишмаэля, и Иоханан бен Торта, постоянный оппонент рабби Акивы.

В иных случаях Синедрион и в составе тридцать восьми мудрецов был правомочен принимать решения. Но сейчас были именно те обстоятельства, которые требовали присутствия полного состава семидесяти одного. Вопрос шёл о войне, против Рима, о жизни и смерти каждого человека в отдельности и народа в целом, и никто: ни царь, ни полководец не могли послать на битву людей без решения Синедриона семидесяти одного…

Через два дня в Явне стали прибывать мудрецы. Одни приходили поодиночке, другие – в сопровождении учеников рабби Акивы. Измученные дорогой старцы, потрясённые страшным известием, не отряхнув плащей и не совершив омовения, устремлялись к встречавшим их рабби Акиве и рабби Ишмаэлю с вопросами, требовавшими ответа, которого пока не знали ни глава Синедриона, ни его друг и помощник.

Столица Иудеи – Иерусалим, святость которого была определена святостью Храма, один из прекраснейших городов мира, издревле был точкой притяжения, тем магнитом, к которому были устремлены взоры и сердца евреев, рассеянных по всему миру. В сторону Иерусалима поворачивался еврей в часы молитвы и в смертный час, исторгая не вопль страдания, а громкое моление души: – Шма, Исраэль!.. Слушай, Израиль! Господь – Бог наш, Господь – един!

Первый Храм был построен царём Соломоном для обитания в нём имени Бога, Божественного присутствия - шхины. В Святая Святых, под сенью крыл двух позолоченных херувимов, изготовленных из дерева оливы, хранились в золотом ковчеге Завета, Десять заповедей Бога, дарованных через Моисея народу Израиля:

«– Я – Бог Всесильный твой, который вывел тебя из страны Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя иных богов, кроме Меня!

– Не делай себе изваяния и всякого изображения того, что на небе наверху, и того, что на земле внизу, и того, что в воде, ниже земли.

Не поклоняйся им и не служи им; Ибо Я – Бог Всесильный твой, Бог Ревнитель, карающий за вину отцов – детей до третьего и до четвёртого поколения тех, кто ненавидит Меня.

И творящий милость на тысячи поколений любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.

– Не произноси имени Бога, Всесильного твоего, попусту, ибо не простит Бог того, кто произносит его имя попусту.

– Помни день субботний, чтобы освятить его.

Шесть дней работай и делай всю работу свою.

А день седьмой, Суббота – Богу Всесильному твоему: не совершай никакой работы ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец твой, который во вратах твоих. Ибо шесть дней творил Бог небо и землю, море и всё, что в них, и почил в день седьмой, поэтому благословил Бог день Субботний и освятил его!

– Чти отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле, которую Бог Всесильный даёт тебе.

– Не убивай!

– Не прелюбодействуй.

– Не кради.

– Не отзывайся о ближнем своём ложным свидетельством.

– Не желай дома ближнего своего;

Не желай жены ближнего своего, ни раба его, ни рабыни его, ни быка его, ни осла его и ничего, что у ближнего твоего».

Когда-то в Ковчеге Завета хранились две каменные скрижали, на которых Моисей записал эти заповеди. Но царь Соломон, предвидевший возможность войн и нападений на Храм, приказал вынуть скрижали из Ковчега и спрятать их в тайном укрытии внутри Храмовой горы, чтобы враги никогда не могли осквернить эту великую святыню. С тех пор в Ковчеге Завета хранился папирус с этими заповедями, записанными на нём.

Храм был тем местом, где каждый еврей общался со своим Создателем и в час радости, и в годину бед, где он приносил жертву «шламим» – «цельную мирную жертву» в знаменательные дни своей жизни и возносил свои молитвы, где он просил Бога о благоденствии или очищал душу покаянием.

Трижды в год евреи земли Израиля и всего мира должны были исполнить заповедь паломничества – в праздники Песах, Шавуот и Суккот подняться в Иерусалим, прийти в Храм, участвовать в Богослужении, впитать в себя святость Божественного присутствия в этой обители, ощутить себя единокровной частью народа, собравшегося со всего света.

В девятый день месяца Ав 586 года до н.э. свирепый полководец Навузадаран жестокого царя вавилонского Навуходоноссора ограбил и сжёг Первый Храм, построенный царём Соломоном, великолепие которого восхищало весь мир, и разрушил Иерусалим, угнав в Вавилонию тысячи пленников, и увёз с собой все сокровища Храма.

Но недолговечны владыки и царства.

В 538 году до нашей эры персидский царь Кир взял Вавилон и присоединил Вавилонию к Персии. Он разрешил евреям вернуться в Иудею, возвратив им все сокровища, унесённые Навуходоносором, и приказал выдать из царской казны деньги на восстановление Иерусалимского Храма.

Во главе вернувшихся на родину стояли Зерубавель – внук пленённого царя Иоахина и Иешуа внук последнего первосвященника Сераи. Под их руководством было начато строительство Второго Храма в 537 году до нашей эры, и, с перерывом, он был построен в 516 году до н.э.

Через 21 год после начала строительства и ровно через 70 лет после разрушения Первого Храма, как и предсказали пророки. Второй Храм, уступавший Первому по размерам, но не по великолепию, просуществовал 586 лет и был разрушен и сожжён римлянами в тот же самый день, что и Первый – девятого числа месяца Ава. Мстя евреям за их непокорность, Тит разрешил им посещать руины Иерусалима только в тот день, чтобы у оставленной им части стены Храма, названной «Стеной плача», оплакивать то, что они потеряли. Вот уже шестьдесят лет, проходя по местам, где не осталось никаких следов обитания некогда многолюдного и оживлённого города, евреи один раз в году изливают свою боль и отчаяние у древней стены. И из года в год всё истовей и постоянней бередят им души повторяемые вновь и вновь устами поколений мудрецов слова, впервые сказанные Патриархом раббаном Иохананом бен Заккаем после гибели Святилища: «Храм вскоре будет отстроен».

И более сорока лет по окончании узаконенного ритуала – Седера на праздник Песах евреи произносят молитву рабби Акивы о грядущем избавлении: «Да приведёт нас Господь Бог наш в мире, к святым дням и празднествам грядущим, радостных от восстановления Твоего города, счастливых принять участие в службе в Твоём Храме». Шестьдесят лет лежало перепаханное место, обильно политое кровью, где некогда был святой город. И всё же это был Иерусалим. Пустырь, заросший дикими травами, рождал великое отчаяние и скорбь, но и надежду тоже. И она жила, переходя из поколения в поколение.

Пока оставалось название Иерусалим в Палестине, и оставалась в Иерусалиме поверженном Стена Плача, куда можно было прийти в девятый день месяца Ава и выплакаться в своей скорби, не умирала в народе надежда. Из года в год росло нетерпение ожидания избавителя от римского гнёта – Царя -Мессии из рода Давида, как предрекли пророки.

Известие из Кесарии о намерениях императора Адриана грянуло, как гром среди ясного неба. Оно потрясло каждого еврея: и простого пастуха из Текоа, и священников – коэнов и левитов, и мудрецов, и даже тех из высшего света, кто сотрудничал с римской администрацией. Словно брошенный в воду камень, оно родило волну возмущения и гнева, прокатившуюся по всему Израилю.

***

Они собрались в Доме учения в Явне, мудрейшие мужи Израиля, Синедрион семидесяти одного, представляя и простой народ, так как многие, как рабби Акива, вышли из простонародья – ам-ха-ареца, как называли его власть имущие, и священство, так как многие мудрецы были священника, коэнами из двадцати четырёх черёд, несших понедельно службу в Иерусалимском Храме, и элиту страны, потомков царей и первосвященников, которых было достаточно среди мудрецов.

Рабби Акива, высокий с осунувшимся за эти дни лицом и посуровевшим взглядом обычно приветливых и добрых глаз под нависающими седыми бровями, ждал, стоя, пока мудрецы усаживались на места. Совершенно седые волосы и такие же усы и борода обрамляли его лицо светящимся ореолом.

После смерти патриарха раббана Гамлиэля Второго, некого было избрать на его место, так как сын и наследник его, Шимон бен Гамлиэль, был еще мал. Речь могла идти только о руководителе Синедриона, главой которого прежде был Патриарх.

Рабби Акива был самым выдающимся из мудрецов. Но главой Синедриона его не избрали, так как мудрецы рассудили, что он происхождения не знатного и за ним нет заслуг предков. Избрали тогда, в 116 году рабби Элазара бен Азарию, происходившего из знатного рода.

После смерти рабби Элазара в 120 году Синедрион возглавил рабби Тарфон из Лода, умерший через 6 лет главенства. После него главой стал Иегошуа бен Ханания, умерший в прошлом году. Смерть соратников и друзей оставила в душе рабби Акивы глубокую печаль.

В месяце Ияр 129 года нашей эры Синедрион избрал, наконец, своим главой, заодно и главой Дома учения и Верховного суда рабби Акиву бен Йосефа.

Рабби Акива оглядел зал. Он помнил прошлые времена, когда собрание мудрецов выглядело торжественно, ибо и старцы, и те, кто помоложе, одевали белые одежды. Сейчас было не до переодевания. Большинство собравшихся сидели в дорожных плащах, в запыленных сандалиях.

– Братья мои, великие мужи Израиля! В недобрый час собрал я вас на совет, – начал рабби Акива. – Благодарю вас за то, что вы осознали трагическую исключительность повода и, несмотря на годы, немощь и болезни ваши, прибыли в Явне.

Он помолчал и продолжил:

– Император Адриан в своём рвении эллинизировать нашу землю и вытравить из неё нашу веру и сам дух еврейства зашёл далеко… Слишком далеко. Ему мало языческих городов Кесарии, Азотуса, Аскалона, Газы, Акко и других, мало того, что нашим древнейшим городам даны римские имена и в них возвели языческие храмы. Ему мало того, что наш святой город и Храм стёрты с лица земли, а святыни увезены в империю зла. Он очень желает стереть из памяти нашего народа и всего мира имя – Иерусалим и построить на этом месте языческий город своего имени – Элия Капитолина.

Язычники, поклоняясь своим идолам, называют нас осквернителями святынь. Какими же осквернителями святынь являются они сами во главе со своим императором. Их цель вытеснить нас из страны, обетованной нам Богом Авраама, Исаака и Яакова, из земли, куда привёл предков наших Моисей, которую отдал нам во владение Иегошуа бен Нун тысяча четыреста лет тому назад. Мы не уйдём отсюда. Здесь, в пещере Махпела в Хевроне, покоятся наши великие предки. У нас нет альтернативы. Мы не должны позволить Адриану осуществить свой замысел. Мы, фарисеи, никогда не признавали права Рима на власть над народом Израиля!

Рабби Акива на минуту замолчал, переводя дух. В зале стояла напряжённая тишина. Все взгляды были устремлены на него. Он продолжал:

– Я считаю, что настал час бросить вызов Риму и объявить милхемет мицва – войну заповеданную, по нашему Закону. Как сказано в Писании, все должны принять в ней участие, даже жених должен выйти из брачного покоя и невеста – из-под свадебного балдахина.

Поднялся гул голосов в зале. Все задвигались, вступая в разговоры друг с другом. Рабби Акива поднял руку, призывая к молчанию.

Так он стоял несколько минут с поднятой рукой, пока возбуждение не сменилось относительной тишиной.

– Мы многому научились со времён Иудейской войны. Мы не начнём без подготовки, без единого плана и единого командования. У нас не должно быть междоусобиц, погубивших Иерусалим.

Рабби Акива вытер пот со лба и закончил:

– Теперь мы должны выслушать все мнения и принять решение. Решение, которое определит судьбу Израиля, – тихо сказал он, садясь, так что не все расслышали его последние слова. Но рабби Ханания бен Традион, рабби Иехуда бен Бава и рабби Иоханан бен Торта, сидевшие в первом ряду среди других мудрецов, расслышали всё, что сказал глава Синедриона.

Первым попросил слово рабби Ханания бен Традион. Звуки его голоса вызвали в зале движение. Все взоры удивлённо обратились к нему, так не соответствовал его изможденному виду мощный гортанный голос.

– Наконец-то! – громко произнёс он. – Наконец-то, милхемет мицва! Божественное предопределение народу стонущему, но бездействующему в надежде на Мессию. Я сегодня не исполнил вечерней молитвы, находясь в пути. Воспользуюсь утренней, чтобы возблагодарить Бога за вразумление. Пусть говорят иные, повторяя сорок четвёртый или шестидесятый псалом Давида, что Бог оставил нас за грехи наши и не выйдет с войсками нашими, что римляне – этот Эдом, империя зла – бич в руке Божьей в наказание Израилю. Но Псалом – не две строчки эти, а еще и такие: «Хотя Ты сокрушил нас в месте, где теперь обитают шакалы, и покрыл нас смертной тенью, но мы не забыли Тебя и не изменили завету Твоему. Не отступило назад сердце наше, и не уклонились стопы наши с пути Твоего. Пробудись, почему спишь ты, Господи? Пробудись, не оставь навсегда! Встань на помощь нам и выручи нас ради милости Твоей»! Вот, что скажу я Господу нашему утром. Потому что шестьдесят лет не стояли стопы мои у жертвенника в святом нашем Храме. Я был молодым, когда видели мои глаза Иерусалим процветающим и Храм великолепным. Стариком я стал и шесть поколений молодых прошли одно за другим.

А избавления всё нет. До каких пор будем мы смиренными волами в римском ярме? Даже если Бог наш отвратился от нас, дело за нами, за нашей волей и нашим мечом!

Ханания бен Традион, отрёкшийся от собственного сына, предавшего зелотов и казнённого ими, неукротимый враг Рима, был «за».

Он сел под возмущенные крики некоторых мудрецов, утонувших в гуле одобрения остальных.

Рабби Иоханан бен Торта вскочил с места, едва бен Традион окончил свою речь. Бледный от возмущения, он повернулся лицом к залу и срывающимся голосом произнёс:

– Мужи Израиля! Заклинаю, не впадайте в грех суесловия. Мы решаем судьбу народа Израиля, судьбу страны нашей, не дайте себя уговорить. Глашатаи войны с Римом погубили Иерусалим и Храм наш, стали виновниками гибели полутора миллиона людей и запустения Земли обетованной. Намерение ещё не действие. Но недомыслие наше приведёт к его исполнению в наказание нам. Вспомните Ассирию и Вавилон, Тиглат-Пилессера и Навухаднеццара. Вспомните, наконец, Веспасиана и Тита. Где десять колен Израилевых? Их нет. Где Иерусалим и Храм? Они сравнены с землей, и шакалы воют среди развалин. Мы малы против Рима, как маковое семя против арбуза. И нам ни разу Бог не дал победить врагов наших. Не выходит Господь с войсками нашими, отвернулся от нас за грехи и неисполнение заветов. Или не научили вас все наши несчастья и поражения? Или обуяны вы безумием и дадите врагам выкорчевать Израиль, опустошить земли его, сжечь города и деревни, вырезать народ и рассеять уцелевших по всей земле в вечное изгнание? Братья, сто раз подумайте, прежде чем сказать своё слово.

Несколько мудрецов одновременно встали со своих мест, прося слова после речи Иоханана бен Торты. Акива кивнул рабби Иехуде бен Баве, и тот, повернувшись лицом к аудитории, с минуту вглядывался в лица людей, словно желая проверить впечатление, произведённое на них речью бен Торты. Обычно печальные глаза его, сейчас смотрели строго, и решимость светилась в его взоре.

Он начал свою речь тихо, обыденно и зал настороженно притих, стараясь расслышать уважаемого всеми собрата.

– Достопочтенный Иоханан бен Торта предостерёг нас только что от сопротивления Риму и призвал покорно сносить притеснения наших угнетателей и бредовые замыслы Адриана. По его словам мы рискуем потерять всё, что у нас осталось. А что у нас осталось? У нас нет свободы, нет государства, нам запрещено обрезание, то, что есть основа договора наших прародителей с Богом. И если делаем это под угрозой смертной казни, не время ли вспомнить о свободе. У нас нет столицы нашей – Иерусалима, у нас нет святынь наших Храма – обители Бога и Святая Святых, где хранились Его заповеди. Нам негде принести Господу благодарственную жертву при рождении ребёнка и покаяться в грехах. Весь строй нашей жизни сломан Римом, жестоким и кровожадным, уничтожающим нас без различия воина и немощного старца, взрослого и младенца. Народ наш рассеян по свету уже сейчас, чего же нам бояться того, что уже свершено. У нас отнято всё, кроме Торы и надежды. Адриан хочет отнять эту надежду, чтобы не стало из-за чего оставаться на земле предков наших. И если он это сделает, построив свой богомерзкий город язычников, разве не отнимет он у нас всё? И разве не будет это означать изгнание? Вспомните псалом изгнанников вавилонских:

«Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя рука. Пусть прилипнет язык мой к гортани, если не буду вспоминать тебя, если не поставлю Иерусалима выше всех моих радостей».

Так можем ли мы оставаться в покое, видя святотатство против Бога нашего?

Голос мудреца окреп, и он стал выше ростом. Добрый, всегда благоразумный и склонный к компромиссам, не выносивший ссор в Синедрионе, Иехуда бен Бава стоял перед всеми, как символ непреклонности. Рабби Акива со своего места кивнул ему одобрительно и сделал знак сесть.

В это время поднялся и обратился к главе Синедриона рабби Иехуда бен Герим:

– Акива, – сказал он, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки. – Знаешь ли ты, какую ответственность за судьбу народа берём мы на себя, какая неимоверная тяжесть вины за все его будущие беды и страдания ляжет на нас в случае поражения? Какой позор и проклятие потомков уготованы нам, ибо не дано нам победить этого колосса!

Рабби Акива встал и, глядя на Иехуду бен Герима со скрытой иронией, сказал:

– Не слишком ли ты, Иехуда, озабочен отношением к тебе потомков? А не скажут ли потомки обратного? А где были они, великие мужи Израиля, когда римляне закрыли последнюю страницу истории евреев на еврейской земле? И что скажет здесь, за дверьми Дома учения, народ наш от Акко до Беэр-Шевы, который уже шестьдесят лет живёт лишь святыми днями, Торой и молитвами и ждёт Мессию – избавителя от римского гнёта. И все эти годы повторяет слова обещания его учителей и судей в последней инстанции: «Храм вскоре будет отстроен»!

Не успел еще рабби Акива сесть на место, как вскочил сухонький и подвижный, как кузнечик, рабби Элиэзер бен Кисма. Он поднял вверх над собой правую руку с вытянутым указательным пальцем:

– Всё вершится волей Всевышнего, Акива! И не будь греховны отцы наши, не дал бы Господь разрушить обитель свою в Йерушалаиме и не обрёк бы на погибель народ свой. Римляне – наше наказание, плеть Божьего гнева. Нам ли оспаривать праведность решения Царя Вселенной?

– Замолчи, Элиэзер! – оборвал его с места рабби Элазар из Модиина и встал против него, величественный, как пророк Элиягу.- Если бы Матитьягу Хасмоней из Модиина был похож на тебя, Иудея никогда бы не сбросила греко-сирийское иго. Но он и его пятеро сыновей подняли народ на восстание. Двадцать семь лет народ сражался, и Шимон Хасмоней стал первым князем и Первосвященником свободной Иудеи. Не мы ли потомки славных воинов за свободу? Не наш ли час пришёл? Намерение Адриана – последняя капля. Чаша нашего терпения переполнилась. Я призываю Синедрион высказаться за подготовку восстания. С нами Бог или отринул нас, мы выражаем свою волю и волю народа – не дать Риму распоряжаться нашей судьбой…

Поднялся всеобщий гул, в котором крики одобрения и голоса возмущения переплелись. Мудрецы вступили в перепалку друг с другом, не слыша рабби Акивы, требовавшего тишины. Из этого гомона вдруг вырвался, перекрыв, его возглас рабби Ионатана бен Иегошуа, сына тестя рабби Акивы, обращенный к рабби Элазару:

– А где ты, Элазар, возьмешь армию, и кто будет командовать ею? У нас нет ни войска, ни командующего!

Гомон в зале утих. Мудрецы обратили взгляды к Элазару из Модиина.

– Командующий есть! – твёрдо сказал Элазар.– Он вот уже шестнадцать лет возглавляет партизанскую войну зелотов против римлян. Сейчас он командует всеми отрядами предгорья Иудейских гор вдоль Шфелы от Дахарии до Шхема. Он из Модиина и имя его Шимон Бар Косба. За его голову ещё Люсий Квиет объявил награду в пятьдесят тысяч динаров. А Тинней Руф поднял её сумму до ста тысяч динаров.

– Где же он? Синедрион должен его увидеть, – сказал рабби Ионатан, повернув голову к Акиве.

– Это будет потом, – ответил Акива, когда мы решим главный вопрос.

Время шло к полуночи, а желающих высказать своё мнение, не убавлялось. Так бывало, когда расходились мнения мудрецов по трактовке законов Галахи. Споры продолжались порой до утра. В полночь Акива объявил перерыв и пригласил мудрецов в столовую, где была приготовлена нехитрая снедь.

К трём часам ночи страсти улеглись. Мудрецы, в большинстве старики, утомлённые бессонницей и гамом, запросили перерыв до утра. Служители внесли ковры и расстелили их на полу, сдвинув все скамьи и взгромоздив их друг на друга к боковой стене.

Мудрецы ложились прямо на пол один подле другого. Погасили чадившие свечи. Только за столом у противоположной от двери стены, за которым рабби Акива о чем-то тихо совещался с Элазаром из Модиина, мерцала масляная лампада.

– Как при Исходе в пустыне Синая, – грустно усмехнулся рабби Акива, кивнув на лежавших на полу людей. В четыре часа утра рабби Акива подозвал молодого привратника Баруха бен Матитьягу и, вручив ему записку на тонкой полоске пергамента, подвёл его к рабби Элазару.

Ещё через полчаса, передав дежурство у двери отцу, парень ускакал на коне рабби Ишмаэля в Модиин. Беспокойная ночь перетекла в беспокойные сны мудрецов. На незримых весах истории лежала судьба народа Иудеи.

Что было предназначено ему, того не знал никто. Благоразумные предупреждали, но решительные стояли на своём. 

Глава четвёртая

Жребий брошен

В полдень следующего дня в сопровождении привратника Баруха в зал Дома учения вошел высокий могучего телосложения молодой мужчина с пышной черной шевелюрой небольшими усами и курчавой бородкой. Длинная льняная рубаха, перетянутая широким кожаным поясом, безрукавка из овечьей шкуры без застёжек, открывавшая широкую богатырскую грудь, ладно сидели, на его статной фигуре.

Небольшая кипа каким-то чудом держалась на непокорных волосах. На вид ему было лет тридцать пять. Нисколько не смущаясь под устремлёнными на него взглядами, он с порога приветствовал мудрецов и, отыскав глазами рабби Элазара из Модиина, поднявшегося ему навстречу, подошёл к старцу. Они обнялись. По залу прошёл волной гомон удивления.

Элазар из Модиина подвёл молодого человека к рабби Акиве, который ожидал его, не сводя восхищенного взгляда с его могучей статной фигуры и буйночубой, гордо посаженной головы. Они встретились взглядами. Удивительные серые глаза под черными бровями на красивом смуглом лице, крутой, резко очерченный подбородок с небольшой курчавой бородкой, выдававший решительный, независимый характер, спокойный, полный достоинства взгляд великана произвели на мудреца большое впечатление.

– Гибор! Амити гибор! Богатырь! Настоящий Богатырь! – воскликнул мудрец на чистом иврите, забыв от волнения арамейский, на котором изъяснялась Иудея.

Так они стояли друг против друга несколько секунд, Шимон, с почтением глядя на великого Акиву бен Йосефа, которого почитал весь Израиль, учеников которого благословляли, встречая их на дорогах, зелоты и сикарии из его отрядов, и Акива, при своем большом росте всё равно оказавшийся на голову ниже Шимона. Наконец Акива повернул его лицом к сидевшим мудрецам и торжественно произнёс:

– Шимон бар Косба из Модиина, где покоятся предки его матери и почтенного Элазара Коэна, её брата, великие Маккавеи – освободители Израиля от ига Селевкидов.

– Сколько тебе лет, сын мой? – спросил рабби Иехуда бен Бава.

– Я родился в девяносто шестом году, – ответил Шимон. С шести лет начал изучать Тору у ног моего дяди Элазара. Я изучил весь ТАНАХ – Тору, Пророков и Писания. На большее меня не хватило, ибо в возрасте восемнадцати лет я убил в схватке римского легионера и вынужден был уйти в горы к зелотам. В двадцать лет я уже руководил отрядом. Мы нападали на римские посты, разъезды и даже на лагерь Десятого Фретензийского легиона. Вы все помните, наверное, месяц Сиван 118-го года. Сорок пять крестьян, которых римляне гнали в Кесарию на суд к чернокожему наместнику Люсию Квиету, были освобождены, а двенадцать римлян перебиты. Крестьянам грозило распятие за бунт и отказ платить налоги. Мы спасли их. Со сто двадцать четвёртого года мне подчинены отряды предгорья Иудейских гор до границы Самарии…

– Ты говорил, что изучал ТАНАХ, – вдруг с ехидцей прервал Шимона Иоханан бен Торта, хитро прищурившись и поглаживая бороду.

– Назови, в таком случае, родословную царя Давида из книги «Рут»!

Шимон усмехнулся: – У меня хорошая память, рабби. И я был прилежным у ног учителя. Слушай же:

«Пэрэц породил Хэцрона, Хэцрон породил Рама, а Рам породил Амминадава; А Амминадав породил Нахшона, а Нахшон породил Салму; и Салмон породил Боаза, а Боаз породил Овэйда; А Овэйд породил Йишая, и Йишай породил Давида». – Это конец книги «Рут».

– Ну, хорошо, – уже мягче сказал бен Торта. – А первый псалом из «Теиллим» помнишь?

Шимон глянул на Элазара, дядю своего и учителя. Тот ободряюще кивнул.

Бар Косба повернулся лицом к мудрецам, и воспоминание о детстве коснулось его лица, ласково овеяв крылом радости. И всё, что гнётом легло на сердце за годы вынужденного отстранения от Святого Писания, скрытного и жестокого существования вне родного угла, в отрыве от близких и дорогих сердцу людей по вине непрошенных пришельцев, похитивших свободу родины и погубивших сотни тысяч невинных жизней, вдруг свалилось с него, как тяжелый камень, ушло от него, пусть на несколько кратких мгновений всего, но Шимон вздохнул облегчённо и начал:

– Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых и на пути грешников не стоял, и в собрании легкомысленных не сидел. Только к Торе Господней влечение его, и Тору Его изучает он днём и ночью. И будет он, как дерево, посаженное при потоках вод, которое плод свой даст во время своё и чей лист не вянет; и во всём, что не сделает он, преуспеет. Не таковы нечестивые, но как мякина они, которую развевает ветер. Поэтому не устоят нечестивые на суде и грешники – в общине праведников. Ибо знает Господь путь праведников, а путь нечестивых сгинет.

Шимон умолк и молчали мудрецы, пораженные не столько знанием его, сколько вдохновенным чтением, голосом, ронявшим, словно зёрна, священные слова, сотни раз произнесённые их устами, в самую заветную почву их души.

Рабби Акива, не пряча набежавших на глаза слёз, быстрыми шагами подошёл к нему и, пригнув его голову, коснулся губами чуть вспотевшего лба Шимона.

– Я благословляю тебя, сын мой. Видит Бог, твоё появление здесь не случайно, – сказал он. И продолжал, обращаясь к Синедриону:

– Мужи Израиля! Сегодня после утренней молитвы мы приняли своё трудное решение. Мы выслушали всех, кто хотел говорить. И тех, числом пятьдесят четыре, кто за, и тех, числом семнадцать, кто против. Решение принято, и груз его взят нами на плечи свои. Люди, которых мы избрали из нас, начнут подготовку в абсолютной тайне, чтобы застать врагов врасплох. Это рабби Элазар Коэн из Модиина, рабби Ханания бен Традион из Сихнина, рабби Иехуда бен Бава, рабби Ханина бен Доса, рабби Шимон бар Иохай, рабби Йосе бен Халафта и рабби Ишмаэль бен Элиша. Военным руководителем мы с Элазаром из Модиина предлагаем назначить Шимона Бар Косбу. Он перед вами. О себе он уже рассказал. Дополню лишь сказанное им тем, что весь Синедрион должен помогать Шимону и выбранным нами мудрецам во всех вопросах подготовки и ведения войны.

– Женат ли ты, Шимон? – спросил его с места рабби Элазар бен Дема, племянник рабби Ишмаэля.

– Я женат уже двенадцать лет. У меня двое сыновей: Косба одиннадцати лет и Натан – семи.

– Это хорошо, – сказал Элазар бен Дема, – значит, не будешь безрассуден.

– Хочу сказать ещё одно, – обратился к мудрецам рабби Акива. – На время войны мы должны передать Шимону всю полноту власти в Израиле и военной, и гражданской. Он будет Наси – Патриархом военного времени, хотя все свои решения и действия должен будет согласовывать с Синедрионом. Возражения есть?.. Если нет возражений, будем считать, что Синедрионом избран Патриарх Израиля и назначен главнокомандующий повстанческой армией Иудеи Шимон Бар Косба.

– У меня есть предложение! – сказал Шимон. Все поглядели на него выжидающе.

– Я считаю, и думаю, вы поддержите меня. Ставя первейшей задачей освобождение Иерусалима, нужно подумать о Первосвященнике. Ибо даже в отсутствие Храма, мы, прежде всего, поставим и освятим жертвенник и возобновим жертвоприношения. Я предлагаю избрать Первосвященником Коэна рабби Элазара из Модиина, уважаемого мудреца, члена избранного вами Военного совета.

По залу прошёл гул голосов. Предложение из уст новоизбранного Патриарха было неожиданным.

Встал рабби Акива и поднял руку, прося внимания:

– Мужи Израиля! Я хочу поддержать Шимона Бар Косбу по выдвижению кандидатуры рабби Элазара на пост Первосвященника. Он достойный мудрец между нами, почитаемый народом. Кроме того он коэн и за ним есть заслуги предков, так как он прямой потомок двоюродного брата Матитьягу Хасмонея. А Первосвященник нужен свободной Иудее, так же, как Патриарх. Есть возражения?

Возражений не было. Рабби Акива сказал в заключение:

– Пусть священники из нашей среды возьмут оливковое масло и польют голову рабби Элазара, совершая помазание по Закону нашему. В связи с трудностью созыва полного состава Синедриона с началом военных действий, предлагаю считать правомочным Синедрион тридцати восьми. Предлагаю также всю подготовку провести за год, в обстановке абсолютной секретности, а назначенному командованию приступить немедленно к разработке планов подготовки восстания.

После утверждения всех предложений рабби Акива угостил членов Синедриона обедом в столовой Дома учения, и, совершив послеобеденную общую молитву, мудрецы, стали потихоньку расходиться. Одни по домам, другие – отправляясь в обратный путь. Рабби Акива простился с каждым троекратным поцелуем и словами древнего напутствия:

– На следующий год – в Иерусалиме!

Уже смеркалось, когда члены избранного штаба по подготовке восстания вышли из Дома учения.

Бар Косба задержался у дверей возле Баруха и его отца. Глядя на высокого мускулистого парня, он обратился к отцу:

– Отпусти парня со мной. Что такому молодцу делать здесь у ворот.

Матитьягу отрицательно покачал головой:

– У меня в деревне осталось десять голодных ртов. А здесь какие-никакие деньги платят. Куда же я его отпущу.

– А что, земля тебя уже не кормит?

– Нет земли, – грустно вздохнул привратник. – Римляне отобрали за долги. Помнишь, сто двадцать четвёртый год был субботним. Я не сеял, не жал, не сажал, как требует Закон. А этим язычникам ведь ничего не докажешь, готовы шкуру содрать. Откуда мне было брать деньги, когда поле отдыхало, как Господь Бог повелел…

– Ладно, – неожиданно весело резюмировал Шимон. – Вижу, всё дело в деньгах. Сколько тебе нужно, чтобы целый год кормить семью? Две тысячи динаров хватит?

– Ты что, господин, – недоверчиво протянул отец Баруха. – Неужели денег дашь?

– А вот и дам! Через месяц я сюда вернусь и получишь. Только ты от ворот не уходи, когда будешь с деньгами, понял? А то Акива обидится. Хватит, что одного увожу.

Старый еврей с радостью и всё ещё с недоверием глядел на неожиданного благодетеля. Уж не шутит ли? Такие деньги…

Но Шимон не шутил. Положив руку на плечо оторопевшему Баруху, он слегка подтолкнул его вперёд и, выйдя вслед за ним, пошёл догонять остальных.

***

– Ты первый мой новобранец! – улыбаясь в полутьме наступившего вечера, произнёс Шимон. – Будешь моим ординарцем, понял?

Барух шагал рядом, не чувствуя ног от радости. Он пробормотал какие-то слова благодарности, но Шимон их не услыхал, погрузившись в свои мысли. «Нужно будет срочно выработать план подготовки восстания, – думал он на ходу. – И первым делом обеспечить всеобщую тайну этого гигантского труда. Восстание должно стать полной неожиданностью для римлян. Никаких местных спонтанных выступлений, никаких уличных возмущений и открытой болтовни. Жёсткая дисциплина и единоначалие».

Он вдруг остановился, осенённый неожиданной мыслью. Ему привиделись пещеры, вырубленные вручную бойцами его отрядов. Мягкие известковые породы предгорий позволяли быстро и без особого шума вести проходку. В многочисленных горных деревушках на границе с приморской равниной можно начать работу одновременно и незаметно.

«Вот куда можно упрятать армию!» – подумал Шимон. Обрадованный и вдохновлённый внезапной мыслью, Бар Косба увлекая за собой спутника, догнал мудрецов. Опытным глазом рабби Акива заметил две тёмные фигуры, следовавшие за ними на некотором расстоянии, и сказал об этом Шимону.

– Это мои ребята из охраны, – успокоил тот мудреца.

Рабби Акива привёл гостей к небольшому домику в конце узкой улочки и открыл незапертую дверь, коснувшись пальцем мезузы на косяке. Все поочерёдно вошли в дом, касаясь священного предмета. Их встретил юноша, разительно похожий на рабби Акиву, державший в руке масляную лампадку.

– Знакомьтесь, – сказал рабби Акива, – мой внук Акива младший.

Вошедшие поочерёдно приветствовали юношу.

– Родной мой, – обратился к нему старик, – выйди во двор да посторожи нас, пока мы поговорим.

Парень молча кивнул и вышел.

– Там уже есть мои люди, – сказал Шимон.

– Ничего, – ответил рабби Акива, – в доме тесновато.

Он придвинул стол к узкой деревянной кровати, поставил два стула с противоположной стороны стола, и пригласил всех сесть.

Шимону и Баруху мест не хватило, и рабби Ишмаэль быстро вышел. Его домик находился по соседству. Через несколько минут он вернулся с двумя плетёными из ивовых прутьев стульями, и все уселись вокруг стола. Рабби Акива оглядел собравшихся и обратился к Бар Косбе:

– Первым хотелось бы услышать тебя, Шимон, – сказал он. Ты волей Синедриона поставлен над всем Израилем и нам интересны твои соображения.

Опершись о стол двумя огромными ладонями так, что стол заскрипел, Шимон поднялся, едва не касаясь головой потолка. Чёрная, косая тень от горевшей на столе лампады легла на стену и потолок.

– Мои соображения таковы. – Твёрдо и внешне спокойно начал он. – Во-первых, полная секретность подготовки. Для её обеспечения мы должны уйти от римских глаз под землю.

При этих словах все, включая рабби Элазара, недоумённо переглянулись.

– Я вижу ваше недоумение и постараюсь его развеять, – продолжал он.

– Мой штаб сейчас находится в пещере, которую вырубили внутри скалы два человека за два месяца. Пещера эта длиной в сорок пять локтей, шириной в тридцать пять и высотой в семь локтей. Предгорья образованы мягкими меловыми породами, удобными для проходки. Пещеры нужны мне для скрытной подготовки восстания и для временного укрытия большого числа людей в случае необходимости. Все помещения должны быть соединены подземными ходами, очень узкими, чтобы по ним мог продвигаться только один человек. Вход в каждую пещеру должен позволять закрыть его и охранять изнутри. Входы в пещеры снаружи должны быть расположены скрытно от чужих глаз: внутри сараев, складов, мастерских, маслобоен, овчарен и под жилыми домами в погребах. В многочисленных горных деревушках Шфелы работы должны начаться одновременно жителями этих деревень, вовлечёнными в восстание, по единому плану с привлечением людей, имеющих опыт горной проходки. Но сначала нужен проект пещер двух типов: малых пещер на одну – две семьи, вместимостью до сорока человек с запасами пищи и воды и больших общественных помещений на сто-двести человек, имеющих освещение, хранилища воды и рядом склады зерна и масла, мастерские и арсеналы оружия. Помещения в пещерах, как я говорил, должны соединяться подземными ходами, образуя единую систему, позволяющую тайно перемещать людей из одного места в другое и сосредотачивать их в нужном месте в нужное время. Бар Косба умолк, чувствуя, что настало время вопросов.

– Какое же количество пещер ты замыслил и в каких местах? – тихо спросил рабби Ишмаэль, считая в душе эту затею невыполнимой.

Шимон несколько минут молчал, что-то подсчитывая в уме.

– Сто пятьдесят – сто восемьдесят пещер в восьмидесяти местах Иудеи от Нахаль-Хевер до Иерусалима и дальше до Акрабы, – уверенно произнёс он. – Пещеры, последние в системе подземных коммуникаций в районе деревни Абу Дис – это пункты сосредоточения перед Иерусалимом. Они должны вмещать по триста – четыреста человек каждая.

– И ты считаешь это выполнимым за один год? – с сомнением в голосе спросил Шимон бар Йохай.

– Я выполню эту задачу за шесть месяцев, – твердо произнес Бар Косба. – Мне для этого понадобиться три с половиной тысячи человек подсобных рабочих и тысяча двести опытных проходчиков.

– Где же ты возьмешь столько проходчиков? – спросил рабби Элазар

– Четыре сотни наберётся в отрядах зелотов, остальных даст Иудея. В деревнях Шфелы издревле вырубали пещеры для хозяйственных нужд. И в каждом поколении были мастера горной проходки. Надеюсь, они не перевелись и сейчас. Я сам объеду горные селенья. Но сначала мне нужны толковые проектировщики для всех видов пещер и переходов. Это срочно. Шимон обвёл взглядом присутствующих. – Их я возьму с собой.

– У меня есть такие люди, – произнёс рабби Акива, всё время внимательно наблюдавший за Шимоном. Его и страшил и восхищал план Бар Косбы, удивляла уверенность этого человека, размах его мышления.

– Но это только один пункт наших действий, – проговорил рабби Ишмаэль. – Главная забота – это люди, вооружение, снабжение, размещение, обучение.

– Для начала я наберу добровольцев, – казал Шимон. – Самых храбрых, самых сильных, самых отчаянных. Мне нужно оружие для сорока тысяч в первую очередь. С ними я нападу внезапно на Десятый легион и войду в Иерусалим. Одновременно будет нужно уничтожить гарнизоны в Эн-Геди, Эммаусе, Бейт-Лехеме, Лидде, в Бейт Эле, Бейт-Летефе, Кфар-Лакитье. Потом мне нужны будут ещё триста шестьдесят тысяч добровольцев. Если будет нужно, я объявлю всеобщую мобилизацию. Решение Синедриона о войне заповедной – «милхемет мицва» даёт мне такое право в любое время.

Оружие начнём закупать в Заиорданье сразу же, после постройки подземных складов. Часть его изготовят наши мастера в горных селениях, которыми Бог нас не обидел. Нашей первейшей задачей является освобождение Иерусалима, а главная цель – полное избавление страны нашей от римского гнёта. Мы учредим новое летоисчисление – эру избавления Израиля!

Шимон говорил убеждённо с горячностью и вдохновением. Его глаза выражали решимость. Члены военного совета смотрели снизу вверх на новоиспечённого командующего, кто с восторгом, кто скептически. Но его речь не могла не родить в их головах одну и ту же мысль о необычности, очевидной незаурядности этого человека. Рабби Акиве он казался великаном, пришельцем откуда-то из высших сфер, помазанником Божьим.

Шимон вдруг сменил тон и уже другим голосом трезво и сурово закончил:

– Но нам одним не одолеть римских легионов, этой мощной, безжалостной и губительной машины. Мы должны послать ходоков в большие общины диаспоры и объяснить им, что это не только наша война. Нам потребуется помощь и поддержка общин Египта, Сирии и Вавилонии деньгами, оружием и людьми, нам была бы нелишней помощь самаритян, они одной с нами веры. Очень жаль, что Зерубавель при постройке Храма после возвращения из Вавилона оттолкнул их, не дал им доли в святыне, сделав их врагами. Не они, так потомки их стали бы полностью евреями взамен пропавших колен Израиля. Я думаю, что перед началом войны с Римом, мы пошлем людей в эти общины, что заручиться их помощью в нашей войне.

Шимон опустился на стул, заскрипевший под ним всеми суставами.

Военный совет совещался до глубокой ночи. Барух получил поручение ехать утром в Хеврон, чтобы встретиться там с Иегошуа бар Галгалой и передать ему письмо Шимона. Письмо было написано Бар-Косбой тут же за столом. 

«От Шимона бен Косбы

Йеше Бар Галгале. Шалом!

Прошу тебя срочно заняться тем,

о чём скажет мой посыльный.

Уплатишь из своих денег, я верну.

Шимон».

Ложились спать поздно. Рабби Элазара, Шимона, Баруха и двух людей охраны Шимона рабби Ишмаэль увел к себе, так как у рабби Акивы комната оказалась тесной для всех.

И хотя была у него ещё вторая комната, где видна была застланная кровать, но рабби Акива, извиняясь, тихо сказал:

 – Там я не сплю и ничего не меняю. Это комната моей любимой Рахили. Бог взял её три месяца тому назад. И душа моя скорбит по ней неустанно.

Ранним утром Барух бен Матитягу ускакал на коне Шимона в Хеврон с его приказанием Йеше Бар Галгале в самый короткий срок изготовить две с половиной тысячи проходческих калёных зубил и полторы тысячи молотков.

Через два часа скачки, преодолев расстояние в пятьдесят километров, Барух в Хевроне отыскал дом Йеше бен Галгалы и, оставив коня на привязи у ограды, постучался. Ему открыл широкоплечий, молодой мужчина, светловолосый с рыжиной в волосах. Он был одет в холщевую рубаху, из-под которой виднелось малое молельное покрывало – белый с темно-синими полосками четырехугольник с нитями по углам. Рубаха ниспадала свободно на короткие холщёвые штаны. Барух после приветствия протянул мужчине письмо и пока тот читал, успел окинуть взглядом небогатое внутреннее убранство дома и перемигнуться с шестью мал-мала меньше вихрастыми сорванцами, с любопытством разглядывавшими незнакомца.

– Что требует Шимон, – спросил Йеше.

– Две с половиной тысячи коленных зубил и полторы тысячи молотков для горной проходки.

Бар Галгала с минуту помолчал, глядя на Баруха спокойными светло-зелёными глазами с голубизной.

– Ладно, – сказал он. – Сделаем.

Затем на куске пергамента быстро написал: «Через месяц» и протянул ответ Баруху. Йеше Бар Галгала командовал одним из отрядов зелотов, подчиненных Шимону Бар Косбе, и временно находился в Хевроне из-за болезни жены Мариам, так как нужно было приглядеть за детьми. Он был одним из командиров, хорошо знакомых с римским строем и тактикой боя, и Шимон возлагал на него надежды в деле обучения добровольцев.

Барух предупредил Йеше о полной секретности порученного ему дела и о необходимости молчания всех, кто будет с ним связан.

В полдень посыльный вернулся и отдал Шимону записку. Шимон договорился с рабби Акивой, что тот в сопровождении Баруха немедленно отправится в Лидду и найдёт проектировщиков. Оттуда Барух должен будет доставить их в Модиин, где их встретит Шимон и заберёт с собой в поездку по горным селениям. Окончательное решение он, Шимон, сообщит штабу после объезда Шфелы вместе с проектировщиками.

Велев Баруху сопровождать рабби Акиву в Лидду, он вместе с охраной ускакал раньше и, не заехав в селение, отправился в горы, в штаб отряда. Рабби Ханания бен Традион и рабби Элазар остались на время гостями у рабби Ишмаэля бен Элиши.

Совершив послеполуденную молитву рабби Акива и Барух отправились в путь. Дорога была недлинной – двадцать километров, и путники надеялись к вечеру быть в Лидде. В этом городе у рабби Акивы было много знакомых и друзей, среди них, прежде всего, брат недавно умершего рабби Тарфона, Мордехай бен Меир, член городского совета, богач, которого богатство не лишило человечности и гостеприимства.

В Лидде проживал и Шломо бен Ицхак, учёный инженер, обучавшийся в молодости в Антиохии греческому искусству прокладки подземных коммуникаций.

Он был на семь лет моложе самого рабби Акивы, но мудрец надеялся не столько на его участие, сколько на привлечение его учеников.

Рабби Акива шёл, опираясь на посох, в сияющем ореоле белых волос, в длинном белом одеянии, похожий на пророка. Крепкий телом и ногами, несмотря на годы, он шёл легко, совсем не по стариковски, удивляя Баруха.

Парень был горд тем, что находился рядом с величайшим законоучителем, о котором говорили, что на каждый сучок Галахи он навесил вороха собственных законов. Эти законы под названием «Мишна рабби Акивы» Барух учил в хедере вместе с Торой. Зная из рассказов отца кое-что о рабби, Барух сгорал от желания расспросить его самого. Сейчас был тот случай, который встречается только раз в жизни.

– Рабби, – волнуясь, обратился он к Акиве. – Рабби, прошу тебя, расскажи мне о себе.

Мудрец внимательно посмотрел на парня. Во взгляде того была такая просьба, такое благоговение, что Акива, тронутый этим юношеским пылом, остановился и спросил:

– Ты и вправду хочешь знать о моей жизни?

Вместо ответа Барух наклонился к руке мудреца, сжимавшей посох, и поцеловал её.

– Моя жизнь была трудной, – задумчиво произнёс старец. Трудной, но и счастливой. Прекрасной в пору любви…