Как ретроспективное кино,
Память снова прикоснулась к детству...
Вот базар, исчезнувший давно,
Дворик тот, где рос я по соседству.
Я. Хелемский
Знаете ли вы, что такое «Евбаз»? Конечно, нет! Давеча спрашиваю знакомого москвича, а он о Евбазе понятия не имеет, хоть и числится знатоком истории еврейства. Да и что удивительного, если даже большинство коренных киевлян, за исключением, пардон, «старперов», о нем никогда не слыхали.
Так вот, к вашему сведению: Евбаз – это бывший Галицкий рынок в Киеве, в простонародье именовавшийся Еврейским базаром. На протяжении ста лет вплоть до середины 20-го в. он считался в Киеве самым многолюдным и бойким местом торговли. Разумеется, были и другие торжища, более древние, как на Подоле, где испокон веков проживала основная часть еврейской бедноты. И более благоустроенные, например, Крытый рынок на Бессарабке, куда за покупками ездили люди обеспеченные, в том числе еврейская «аристократия». Чем же славен Еврейский базар? Юрий Щеглов, мой земляк и почти ровесник, вспоминает с ностальгическим упоением: «Евбаз – всем рынкам рынок! Лучше и больше Привоза в Одессе. Культурнее и разнообразнее. Там, на Евбазе, есть все, чего душа пожелает и в любом виде. И по дешевке, почти даром». Присоединяюсь к этому панегирику, ибо детство и юность провел в самой гуще квартала. И мне он знаком до мельчайших подробностей и душевной боли.
Какова же история уникального базара, чем он знаменит и почему прозвали его «еврейским»? На эти вопросы я пытался найти достоверные ответы, но лишь сравнительно недавно обнаружил архивные источники, позволившие пролить свет на прошлое Евбаза.
С середины XIX в. юго-западная окраина Киева особенно быстро застраивалась. Здесь возникали жилые кварталы из малоэтажных домишек, густо заселенных мелкими ремесленниками и торговцами, главным образом – евреями, которым разрешили селиться за «чертой оседлости». Дело в том, что из-за запрета евреям постоянно проживать и торговать в Киеве ощущалась дороговизна товаров. Вот тогда-то местечковым евреям отвели специальное место для торговли, и они создали здесь своеобразное «гетто». В пойме речки Лыбидь между Дмитриевской улицей, Бибиковским бульваром и Брест-Литовским шоссе образовался обширный треугольник, названный Галицкой площадью, поскольку отсюда шла дорога на Галицию. Здесь-то стихийно и возникло бойкое торжище, которое летом 1854 г. «для облегчения жителям в покупке повседневно необходимых продуктов» получило официальное дозволение именоваться базаром. В 1858 г. киевский генерал-губернатор И.Васильчиков разрешил вести тут публичную торговлю три раза в неделю. Этот сановник относился к евреям толерантно, и благодаря ему были смягчены многие ограничения в отношении их жительства и занятий. С 1869 г. базар уже титулуется Галицким рынком. Между этими датами на месте Воздухофлотского моста в честь приезда царя Александра II соорудили деревянные триумфальные ворота, которые впоследствии обветшали и были снесены. Но еще в 1950-х гг. о них напоминала троллейбусная остановка «Триумфальные ворота».
Если процветанию Житнего базара на Подоле благоприятствовала непосредственная близость Днепра, то расширению Галицкого рынка способствовало то, что он оказался на пересечении магистралей, связавших его с центром и северо-восточными окраинами города и путями на запад. Особенно успешно торговля здесь стала развиваться после того, как в начале 1870-х гг. неподалеку была проложена железная дорога и построен вокзал, а вслед за тем появились депо, мастерские, заводы и фабрики. Чем только не торговал в! деревянных лавках и рундуках, винных, галантерейных, гастрономических магазинах. Рядом продавали зерно, муку, овощи, рыбу, мясо, фрукты, одежду, меха, посуду, гвозди, патефоны. Старьевщики-татары, прозванные «шурум-бурум», несли на базар дырявые галоши и ношенные вещи. В «обжорном ряду» базарный люд лакомился пирожками с требухой, в толпе шныряли воры и карманники. Краденое можно было сбыть в подозрительных гостиницах и ночлежках рядом с базаром, выручку прокутить в подпольных домах терпимости. В конце 90-х гг. к базару провели трамвайные линии, по которым побежали вагончики – сперва на конной тяге, затем на электрической. Проезжую часть примыкавших улиц замостили булыжником, а тротуары – желтым кирпичом (их следы сохранились в моем детстве). Территория же самого рынка долгие годы оставалась немощеной. Тысячи людей ежедневно вытаптывали грунт, отчего в жару над ними вздымались тучи пыли, а в слякоть они тонули в глубокой грязи. Но это не останавливало ни продавцов, ни покупателей: уж очень выгодно было торговать и приобретать по сходным ценам самые разнообразные вещи и продукты. Значительную часть пестрой публики, наряду с крестьянами окрестных сел и рабочими соседних предприятий, составляли евреи – ремесленники, перекупщики, лавочники, мясники и, разумеется, покупатели. А поскольку доля их на этом базаре была гораздо выше, чем на остальных, он прочно вошел в обыденное сознание киевлян как «еврейский. В начале ХХ в. евреям на рынке принадлежала четверть всех торговых помещений, треть магазинов по продаже одежды, обуви, галантереи, ювелирных изделий и хозтоваров, почти вся торговля мясом. Действовал убойный пункт, где резники-«шойхеты» на глазах у покупателей в соответствии с кашрутом резали живую птицу и разделывали говяжьи туши. Когда в российский быт широко вошли аббревиатуры, киевляне фамильярно назвали рынок «Евбазом».
Хотя базар имел репутацию довольно грязного района, там было больше порядка, чем на других рынках. Торговые ряды располагались по линейке и делились на квадраты в соответствии со спецификой товаров. Рундуки, магазинчики, лабазы, киоски, палатки, лавки со столами под навесом и без оного строились из прочного дерева и кирпича по типовым проектам. Базарный староста вместе с общественной комиссией строго следил за соблюдением правил торговли и сбором пошлины. А полицейский пристав из своей будки рядом с общественным отхожим местом надзирал за тем, чтобы не возникали эксцессы. Внушительным подкреплением ему служили близлежащие воинские казармы, кадетский корпус и Лукьяновская тюрьма. «Еврейское засилье» раздражало антисемитов, и в 1867 г. в качестве духовной опоры для участников коммерческих сделок по указанию министра внутренних дел П.Валуева на рынке воздвигли приземистую, в старорусском стиле, церковь Иоанна Златоуста, облицованную чугунными плитами, символизирующую нерушимость православия. А базарный люд окрестил храм «Железкой». Во время пожара 1884 г. чугунная обшивка спасла «Залiзну церкву» от огня, а сооружения на базаре сгорели, но обошлось без человеческих жертв. все деревянные Не забыли власти и самых активных двигателей торговли – иудеев, коим разрешили неподалеку, на Шулявке, открыть молитвенный дом. В 1909 г. на средства Галицкого еврейского общества, возглавляемого подрядчиком Яковом Файбишенко, на месте бывших «арестантских рот» было сооружено импозантное двухэтажное здание Галицкой синагоги, впоследствии названной «Бейт Яаков» в честь библейского праотца и в память о ее строителе. Здание пережило и приход большевиков, и ужасы войны, и советскую власть, устроившую в синагоге мастерские и заводскую столовую. Лишь в начале 2000-х синагога была возвращена еврейской общине Киева.
Погром 18-20 октября 1905 г. причинил огромный материальный ущерб Галицкому рынку и привел к гибели многих десятков евреев. В ответ на царский манифест, даровавший гражданам права и свободы, черносотенцы устроили жестокую резню и грабежи в еврейских кварталах, прежде всего – на Евбазе, где лавки стали легкой добычей для толпы, действовавшей при попустительстве гражданских и военных властей и при содействии полиции. В эти дни в Киеве было убито 47 человек и ранено более 300, погромщики разнесли свыше 2 тыс. еврейских домов, магазинов и мастерских. По свидетельству очевидца, они «расхватали одежду, обувь, галантерею, грязно ругаясь и вырывая добычу друг у друга. Толстая баба с медным лицом и в модной шляпе с цветами, задыхаясь, волочила детскую кроватку и настенные часы. Голодранец в новеньком сюртуке деловито тащил коробки с сорочками и ботинками. Приказчики и дворники торопливо разбирали товары, выброшенные из разбитых лавок. Полиция активно участвовала в грабежах, отбирая самые ценные «трофеи». Погромщики врывались в дома и вытаскивали оттуда не только имущество, но и избитых людей, заставляя их читать молитву. Во многих квартирах оставались трупы убитых, истекали кровью раненые... Смежные улицы, скверы, бульвары были усеяны пухом из перин и подушек».
Во все времена Евбаз был своеобразным зеркалом событий, происходивших в городе и стране, чутко реагируя на любые изменения политической и хозяйственной обстановки. На рыночной площади, будто на большой цирковой арене, сама жизнь разыгрывала различные «зрелища» – от бытовых драм и комедий до потрясающих трагедий. Экономические подъемы и спады, смены властей, крутые повороты в идеологии и законодательстве сказывалось на базарной конъюнктуре. В канун Первой мировой войны изобилие товаров и размах торгового оборота на Евбазе поражали видавших виды отечественных и зарубежных коммерсантов. Разруха вследствие войн, революций и политики военного коммунизма опустошила и парализовала рынок. Но торговля не прекращалась ни на один день и шла в основном в виде натурального обмена, поскольку деньги утратили ценность. Люди вынуждены были совершать сделки из-под полы, опасаясь патрулей, облав и оцеплений, грабежей и погромов. Периодически вспыхивали жестокие споры, перерастая в рукопашные схватки и перестрелки. Из-за разгула анархии, произвола и насилия в первую очередь страдали, конечно, евреи. Им приходилось укрываться и ловчить, приноравливаясь к разномастным покупателям, – украинцам и русским, немцам и полякам, белым, красным и зеленым, гайдамакам, петлюровцам, григорьевцам, махновцам.
В период НЭПа Евбаз пережил «ренессанс», длившийся до начала 1930-х гг. вопреки насильственной коллективизации и раскулачиванию крестьян, репрессиям против кустарей-одиночек и мелких лавочников. Раздольно чувствовали себя здесь мелкие воры, шулеры, наперсточники, бандиты, банальные пьянчуги и босяки. Базар вновь стал не только одной из главных торговых площадей Киева, но и местом распространения самых невероятных слухов, о которых в очерке «Киев-город» писал Михаил Булгаков, посетивший родной город в начале 20-х гг. На Евбазе продолжали торговать еврейские портные и сапожники. Там продавались бублики с маком, ириски, пастила, мороженое и газированная вода с сиропом. Цыганки гадали прохожим, а воры-«щипачи» шарили по карманам рассеянных покупателей. По вечерам уголовников развлекал Боря Сичкин – будущий актер, прославившийся ролью Бубы Касторского в «Неуловимых мстителях». Когда базар к вечеру стихал, там собирались карманники, домушники, налетчики и их возлюбленные, а Боря, по его словам, «бил для них чечетку, цыганскую пляску, яблочко, блекбот, барыню и еще Бог знает что» (Б.Сичкин «Я из Одессы, здрасьте!»). Естественно, в такой темной среде на разных базарах соперничали полубандитские группировки во главе с вожаками, окруженными романтическим ореолом. Об одном из них сложилась блатная песенка: «Жил-был на Подоле Гоп-со-смыком – / он славился своим басистым криком. / Глотка была прездорова, / и мычал он, как корова, / а врагов имел – мильён со смыком, да-да! / Гоп-со-смыком – это буду я! / Братцы, поглядите на меня: / Ремеслом я выбрал кражу, / из тюрьмы я не вылажу, / и тюрьма скучает без меня!..»
В конце 1929 г. страна торжественно отпраздновала 50-летие со дня рождения генсека ВКП(б) И.В.Сталина, звучали пышные титулы: «рулевой большевизма», «самый выдающийся теоретик ленинизма». А у нас на Евбазе в начале 30-х стали появляться жертвы голодомора. В те страшные годы из съестного на базаре продавали лишь тоненькие ломтики хлеба, самодельные лепешки и колбасу-«кровянку». Это время я почти не помню, поскольку родился в январе 1929-го – «года великого перелома». Дядя моей будущей жены называл его «годом перелома костей у народа». Именно тогда началась 1-я пятилетка сверхиндустриализации и принудительной массовой коллективизации с «раскулачиванием» самых трудолюбивых крестьян и поголовной депортацией их на восток страны. В том году во имя ускоренной милитаризации экономики стали еще больше выкачивать средства из населения, особенно зерно у крестьян, что и привело к катастрофическим последствиям. Только на Украине от голода погибло 3 млн. человек. Мне было около четырех лет, когда в Киев сквозь заградительные кордоны прорывались жертвы голодомора с опухшими синюшными лицами. Они протягивали худые грязные руки, умоляя о помощи. А по соседству под зарешеченными окнами пекарни умирали оборванные крестьянские дети, судорожно вдыхая ароматы свежего хлеба. Продавцы на базаре крепко держали товар в руках, опасаясь изможденных беспризорных, которые подкрадывались к ним сзади, хватали из тарелок куски колбасы или хлеба и тут же съедали добытое. Торговцы жестоко избивали «хапуг», а те продолжали жадно есть. Покупатели вставали на защиту подростков, от безысходности объединявшихся в бандгрупировки...
Детство мое прошло в угловом двухэтажном кирпичном доме №1 по улице Дмитриевской (названной то ли по имени купца-благотворителя, то ли в честь церкви св. Димитрия на Шулявке). В 1930-е гг. ее переименовали в ул. Менжинского – в память о соратнике «железного Феликса», как и соседнюю Златоустовскую – в ул. Володарского, а Бульварно-Кудрявскую – в ул. Воровского, Столыпинскую – в ул. Гершуни (а затем – Чкалова), Фундуклеевскую – в ул. Ленина, Прорезную – в Свердлова, Бибиковский бульвар – в б. Шевченко. Но старожилы, в том числе мои родители, упорно называли их «по-старорежимному». Прежде на первом этаже нашего домишки размещалась контора «ломового извоза», а на углу Златоустовской битюги-тяжеловозы, впряженные в громадные подводы, понуро ожидали денежных заказчиков-«грачей» (беднота перетаскивала грузы на двухколесных тачках). Потом здесь открылся продуктовый магазин, в быту именуемый «босяцким гастрономом», поскольку в нем целыми днями слонялись темные личности, пропитанные водкой, махоркой и матом. Они периодически навещали наш вечно распахнутый подъезд, оставляя после себя неистребимый аромат блевотины и мочи. В магазине надо было соблюдать сверхосторожность: у покупателей обрезали сумки с продуктами, выкрадывали кошельки с деньгами.
Дом наш был старый, неблагоустроенный, все квартиры – без душа, ванны и туалета. На кухне – единственный водопроводный кран с раковиной. Помойные ведра приходилось выносить в конец двора, где находились свалка для мусора и общественные уборные, от которых разило зловонной смесью фекалий с хлорной известью. На втором этаже в скученных коммуналках проживали в мирном содружестве семьи Мизиковых (добрая краснощекая тетя Роня с сыновьями – речником Данилкой и уголовником Зюней, дочерьми Фаней и Верой), инженер Сара Берман с мужем и престарелой мамой, сестры Гимельфарбы с мужьями и сыновьями моего возраста – длинноногим Изей и коротышкой Шулей, мать-одиночка Блюма Левит с сыном Изей, Карпиловские с дочками Бэлой и Лялькой, единственной девочкой среди моих сверстников. А в соседнем дворе жили мелкие торговцы с детьми – вечно сопливым Йоськой и младшей Риткой – все рыжие, с веснушками. Единственными гоями (неевреями) в этом «жидовском гадюшнике» были пузатые Ширяевы, нервно реагировавшие на детвору, шумно пробегавшую по коридору мимо их дверей.
Наша семья ютилась в 14-метровой комнатушке с двумя окнами во двор. К ней примыкала общая кухонька с печью-плитой и тумбочками для кухонной утвари с тараканами. Соседями по квартире были Ройтманы: домохозяйка тетя Соня, вечно хмурый добряк-бухгалтер дядя Наум, ласково звавший супругу «пусиняткелэ», и их взрослые дочери – взрослая красавица Сара и прыщавая старшеклассница Фира. С моими родителями они дружили и обо мне заботились, как о родном сыне. В коммунальных кухнях многолюдных квартир на примусах, ревущих от напора пламени, варились куриные бульоны и манные кашки для крикливых чад. К ним принадлежал и я, шустрый пацаненок, украдкой пробиравшийся на чердак, чтобы из смотрового окошка наблюдать в театральный бинокль за событиями на базарной площади. Передо мной внизу простирался громадный муравейник из сотен людей, неутомимо сновавших вдоль овощных, фруктово-ягодных, мясных, молочных и цветочных рядов. Вдали, на месте демонтированной большевиками церкви, пестрела «толкучка» («барахолка»), где мои многочисленные сородичи – портные, скорняки и сапожники – сбывали свою кустарную продукцию. Особым спросом у населения, в первую очередь сельского, пользовались стеганные штаны на вате, «фуфайки» и «кацавейки», шапки-ушанки, кирзовые сапоги. Причем наша квартира порой становилась перевалочным пунктом хранения этих модных товаров. Соучастникам нелегальных торговых операций приходилось проявлять предельную бдительность, остерегаясь милиции, в том числе, моего дяди Гриши, лейтенанта – единственного из нашей «мешпухи», кто выбился в люди.
Я обожал запретные прогулки по базару, чувствуя себя приобщенным к славной когорте покупателей. Зажав в кулачке монетки, сэкономленные на школьных завтраках, с вожделением разглядывал миниатюрные порции мороженого с круглыми вафлями, стаканы «зельтерской» с сиропом разного цвета и вкуса, свежие бублики с маком, треугольные «микады», «петушки» на палочках, тягучие ириски, нежную пастилу и зефир, а также жареные крупные семечки подсолнуха («конский зуб» – пять копеек стакан!). И прежде чем кто-либо из базарной шпаны успеет экспроприировать мои денежки, я спешил вкусить желанный продукт. А вокруг меня на неповторимом русско-украинско-еврейском «суржике» зазывалы неутомимо рекламировали с надрывом свои товары. Покупатели яростно торговались за каждую копейку, а зрители с хохотом «подзуживали» тех и других, в то время как воришки ловко очищали их карманы. В памяти сохранилось множество забавных эпизодов. Помню, какой-то дядька стал бесцеремонно выпрягать из телеги лошадь на глазах ее ошеломленного хозяина, заявив: «Це моя коняка!» Пока селянин, яростно ругаясь, доказывал обратное, с воза исчезли мешки с картошкой. Увлеченно созерцал я пышнотелую соседку Фаню, томно внимавшую чернявой цыганке, которая напророчила ей красавца-мужа, выклянчив в награду золотое колечко с бриллиантиком. Особенно восхищался я огненно-рыжим шулером Зямой, который виртуозно обыгрывал наивных клиентов краплеными картами. В наш проходной двор, объединявший первых три нечетных номера домов, периодически заглядывали дядьки, и каждый нараспев предлагал жильцам свои услуги. Один гудел густым басом: «У-у-уголь! Кому уго-о-олья?» Другой без передышки тараторил тенорком: «Паяим-лудим-чиним-каструли-чайники-ведра!» А третий истошно вопил баритоном: «Стекло-о р-ре-е-жем, вста-а-вим любо-о-й размер с гар-р-а-антие-е-м!!» Но всеобщим любимцем детей был колоритный герой гражданской войны Беня. В грязном буденновском шлеме, пританцовывая на деревяной ноге, он хриплым голосом, резко грассируя, исполнял под аккомпанемент шарманки бесконечную песенку: «Била у мине жиночка Р-р-ива, / она била висока и кр-р-асива, / но кастр-р-уля и гар-р-шок – / всё летело мине в бо-о-к!». В следующем куплете возникала «жиночка Хая, она была слепая и глухая...», затем – припев с той же посудой, попадавшей прямо в незадачливого мужа. И снова еврейское имя, рифмованное с разными женскими качествами, – и тот же трагикомический рефрен. Мы щедро бросали в жестяную коробку шарманщика медяки, переданные нашими сердобольными мамами и бабушками. Еще один дворовой эпизод врезался в мою память. Был у нас тощий красноносый дворник дядя Коля. Он дружил с евреями-алкашами, но в дни православной Пасхи, упившись вдрызг, орал: «Христос воскрес! Бей жидов – спасай Рассею!» Собутыльники без вмешательства милиции слегка проучали Колю, а мощная супруга тётя Паша волокла его домой отсыпаться. Зато в иудейский Пейсах он мирно распивал с теми же дружками «кошерную» водку, закусывая мацой, и пытался расцеловать подряд еврейских дам, повторяя: «А гит йонтыф!» - «С праздничком!»
Всем этим ностальгическим размышлениям созвучны стихи Якова Хелемского, представителя более старшего поколения киевлян:
Знаменитый Галицкий базар
В Киеве Еврейским называли,
Хоть от галичан и до татар
Все на том базаре торговали.
Русский – с южным отзвуком язык
Тут роднился с украинской мовой.
„Вьё!“ – терзал поводья ломовик,
Лирник пел, цыган плясал бедовый.
Вологодский привлекал узор
Кружевной подзор иль занавеска.
- „Чистим-блистим!“ - восклицал айсор,
Полируя чóботы до блеска.
У ларька - плечом к плечу, впритык -
Пиво пили, воблу смачно ели
Лифшиц - атлетический мясник
И Паламарчук из промартели.
Ситец, маркизет, мадаполам
Громоздились на прилавке длинном.
Величал молочницу: - „Мадам!“ Продавец, орудуя аршином.
Бойко шел тогдашний ширпотреб,
Соблазняя рыночной обновой,
И сурово осеняя НЭП,
Был плакат натянут кумачовый...
Коновязи, чайная, лабаз,
Толчея и говор на привозе.
Кличка сокращенная Евбаз,
Тающая в стоязычной прозе.
Перед войной в Киеве повсюду была слышна еврейская речь. А на Евбазе и Подоле выходцы из местечек громко, никого не стесняясь, разговаривали на идише в трамвае, на улице и, конечно, дома. Мои родители часто общались между собой по-еврейски, особенно если хотели что-нибудь скрыть от меня. Но я неплохо понимал их, хотя на вопросы отвечал по-русски. Когда приходили гости, во время застолья обычно пели хором и соло знакомые по записям на патефоне и граммофоне песни в исполнении Клары Юнг, Михаила Эпельбаума, Зиновия Шульмана, Сиди Таль, Михаила Александровича (некоторые я помню по сей день). Отец не был правоверным евреем, но по желанию дедушки мне на восьмой день после рождения сделали обрезание («бриц-мила»). На еврейские праздники к столу подавались вкусные блюда из мацы, бульон с курицей, фаршированная рыба, форшмак из сельди, винегрет, кигель, струдель, цимес и т. п.). А в Хануку папа разбрасывал на полу монетки («хануке-гелд»), которые я с азартом подбирал, чтобы потратить на сладости и кино. Дедушка по субботам, посещая подольскую синагогу, надевал кипу, талес, тфилин и усердно молился. Помнится, раза два-три он и меня туда приводил. Мои двоюродные братья и сестра учились на Подоле в еврейских школах, а дома устраивали концерты на идише, декламируя стихи, распевая песни, разыгрывая спектакли. Не припомню, что бы кто-нибудь обзывал меня или близких «жидами». Открытого проявления антисемитизма до войны не было: под страхом репрессий власть загоняла его в глубины подсознания простых людей. Всячески пропагандировалась и воспевалась дружба народов СССР как официальная идеология социализма.
С момента освобождения Киева я всей душой тянулся в самый дорогой для меня город счастливого мирного детства. Наверно, и мама, измученная тяжелыми годами эвакуации, страстно мечтала вернуться домой. Но ехать одной обратно через всю страну с двумя детьми она не решалась, да и неизвестно было, что ждет нас в разоренном Киеве. Между тем знакомые земляки один за другим отправлялись из Красноярска в родной город. За семьей Болсуновых в конце 1944 г. приехал папашин адъютант, который помог им собраться и сопровождал до самого Киева. Примерно в то же время удалось вернуться туда Забарским и Дворским – киевские власти дали им разрешение на приезд в связи с дефицитом врачей и учителей в возрождаемой столице Украины. Тогда же уехали мамины знакомые Квитницкие, чей сын Миша из красноярского мединститута перевелся в киевский (его сестра Фаня спустя десять лет вышла замуж за моего друга Бориса Железняка).
Как правило, возвращение в пенаты, особенно для евреев, было делом необычайно трудным, а для многих – непреодолимым. Реэвакуация на родные пепелища сотен тысяч людей, заброшенных войной в далекие края, процесс сложный. Тем более, когда приходилось вселяться в довоенные квартиры и возвращать имущество, во времена оккупации самовольно захваченное местными жителями. Давняя неприязнь к евреям, многократно усилившаяся в период их поголовного истребления нацистами, обратилась лютой ненавистью пострадавших от «недорезанных жидов». Нередко приходилось отвоевывать свое жилье и вещи, доходило до диких драк с поножовщиной, а то и до погромов. Еще в 1944 г. Еврейский антифашистский комитет направил в Совнарком СССР письмо, в котором говорилось: "В распоряжении Комитета имеются сведения о том, что трудящиеся евреи, временно эвакуированные властью в глубочайший тыл, встречают препятствия в реэвакуации на родные места". Никита Хрущев, в то время председатель Совмина Украины, а затем первый секретарь КП(б)У, бывший ярым антисемитом, чинил всяческие препоны евреям, рвавшимся на родину. Он заявил: «Их тут и до войны было слишком много, пускай лучше остаются там, куда эвакуировались!» Естественно, советским чинушам только того и надо было, чтобы ретиво исполнять подобные «директивы». И только солидные «бумаги» или взятки могли ускорить процесс вселения и прописки «понаехавших».
Родной Евбаз показался мне одряхлевшим и оскудевшим, дома и деревья, казалось, стали ниже, а дворы и улицы – теснее и ýже. Вероятно потому что сам я за годы войны вытянулся, повзрослел. Киев мало пострадал от воздушных налетов и артобстрелов. Район Крещатика был разрушен иным способом. Хотя городские здания обветшали и большинство из них нуждалось в капитальном ремонте, о нем тогда никто не думал. Первостепенной задачей было восстановление центра Киева.
Крещатик как улица появился в Киеве примерно в конце XVIII в. на месте лесистой Хрещатой долины, пересеченной оврагами. Сперва он застраивался деревянными, позже – каменными домами. Одним из первых среди них был городской театр в конце улицы, которую стали именовать Театральной, а площадь – Царской (впоследствии – Ленинского комсомола, ныне – Европейская). В сер. XIX в. там был заложен декоративный сад Владимирская горка и сооружен памятник князю св. Владимиру. На Крещатике возводились трёх- и четырехэтажные здания с магазинами и конторами, банки, гостиницы, рестораны. На месте нынешнего майдана Незалежности появилась городская Дума на площади, которую назвали Думской (в 1919 г. ее переименовали в Советскую, в моем детстве – площ. Калинина, потом – Октябрьской революции). В ХХ в. Крещатик длиной более 1 км. приобрел значение главной улицы, завершаемой Бессарабской площадью с Крытым рынком. Мостовую замостили гранитными кубиками, тротуары покрыли асфальтом, установили газовые, затем электрические светильники, провели водопровод и канализацию, пустили трамваи (кстати, раньше, чем в других городах России). Перед Второй мировой войной на этой нарядной, самой многолюдной и любимой киевлянами улице ходили троллейбусы.
Задолго до отступления Красной армии из Киева наши саперы под контролем и при участии наркомата госбезопасности заминировали радиоуправляемыми фугасами мосты, электростанции, телеграф и сотни вполне мирных сооружений. Это была первая в истории войн скрупулезно подготовленная акция такого порядка и масштаба. Захватив город, немцы смогли разминировать ряд административных домов и оперный театр. Но они не знали, что заминирована вся центральная часть города. 24 сентября 1941 г. советские диверсанты и подпольщики начали взрывать дома на Крещатике, улицах Карла Маркса, Прорезной, Пушкинской, Институтской, Николаевской, Меринговской, Фундуклеевской, Большой Васильковской и бульв. Шевченко. Вспыхнули пожары, но водопроводы разрушили и воды для их тушения не было. Были взорваны Успенский собор Печерской лавры, здания горсовета, бывшей думы, Верховного Совета и ЦК партии, ряд театров и кинотеатров, консерватория, цирк, центральный почтамт, универмаги и крупные магазины, отели, рестораны, ломбард, железнодорожные кассы, дома архитектора и ученых, типография, обувная фабрика, библиотеки и школы. Пожары длились две недели, погибло немало германских солдат и офицеров, но втрое больше – мирных жителей. В отместку немцы расстреляли сотни заложников, началось поголовное истребление еврейского населения. Последствия взрывов и пожаров были ужасающими: исторического центра Киева, составлявшего славу города, в радиусе до трех километров больше не существовало. К этому добавились еще и разрушения, которые произвели немцы в ноябре 1943 г., удирая из Киева: сгорел главный корпус университета, Октябрьский дворец культуры, (бывший институт благородных девиц), многие капитальные дома на Владимирской, Большой Васильковской, Большой Житомирской, Саксагангского, Бульварно-Кудрявской, Костельной, Львовской и других улицах.
Те, кто оставался в оккупированном фашистами Киеве, знали или догадывались об истинных виновниках уничтожения Крещатика и прилегающих кварталов, но после освобождения города вынуждены были молчать, боясь обвинений в «антисоветчине». Ведь во время войны и многие годы спустя советская власть все взрывы в городе приписывала немцам. После освобождения Киева на развалинах в центре расставили плакаты с призывом: «Восстановим гордость Украины Крещатик, зверски разрушенный фашистскими захватчиками». И только в 1960-х гг. была опубликована скупая «Справка КГБ при Совете министров УССР о диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков г. Киева под руководством И.Д. Кудри». Но после войны тысячи киевлян расчищали улицы от руин, вину за которые они целиком возлагали на фашистов. По разнарядке горсовета каждый коллектив обязан был отработать на Крещатике энное количество часов. Вместе с однокашниками и я потрудился там, забрасывая обломки кирпичей, штукатурки и арматуры лопатой на двухколесные тележки, с помощью которых этот мусор перегружали в трамвай, увозивший его по рельсам, проложенным посреди расчищенной мостовой. Трудовой энтузиазм киевлян попытался с пафосом выразить украинский поэт-агитатор Павло Тычина: «Люба сестронько, милий братику, / попрацю-мо на Хрещатику! / Ми – з цього кiнця, ви – з того кiнця. / Свiт освiтить нас, / наче тi сонця!»
Уничтожив еврейское население Киева, немцы нанесли Евбазу смертельный удар. Но даже в годы оккупации базар продолжал существовать, только торговали там уже другие люди, а немцы проводили облавы и угоняли молодежь на работу в Германию. После войны рынок превратился в гигантскую барахолку, где продавались привезенные из Германии трофеи. Когда в 1947 г. была отменена карточная система, в магазинах и на рынке появились товары по сравнительно доступным ценам. Торговля на Евбазе стала понемногу возрождаться, но я видел, как неумолимо он деградирует. Базар фактически перестал быть «еврейским» и это название киевляне почти не употребляли. Уже не было здесь ни былого обилия свежих продуктов, ни шумной «толкучки. Среди продавцов, покупателей и прохожих все реже встречались еврейские лица, и не слышны были разговоры на идише. Евреи отвыкли общаться на нем, да и боялись обратить на себя внимание антисемитов, чья наглая агрессивность после войны значительно возросла, причем не пресекалась властями и даже косвенно поощрялась. Жить Евбазу оставалось недолго – в 1946 г. власти приняли решение ликвидировать «рынок случайных вещей» в связи с «реконструкцией города». Через несколько лет начали ломать ларьки и склады, с бывшего рынка разбегались полчища крыс.
В 1952 г. это место переименовали в площадь Победы. Киевские евреи шутили: мол, горсовет проявил необычайную прозорливость, предугадав победу Израиля в Шестидневной войне. Не отставали от них и местные шутнички-юдофобы: площадь названа так в честь победы над еврейскими спекулянтами. Однажды, проезжая в троллейбусе под виадуком на Брест-Литовском шоссе, я прочел начертанный на бетонной стене аршинными черными буквами лозунг: «Жиди, геть з Украïни!» Лишь неделю спустя его закрасили серой краской, сквозь которую долго еще проступал «крик народной души».
Анонимный автор пишет в сентябре 1944 г. в ЦК КП(б)У: "Антисемитизм в Киеве принял большие размеры. Всякое отрицательное явление раздувается и приписывается евреям. Больше того, в учреждениях и предприятиях избегают приема на руководящие должности евреев, даже старых членов партии... Я считаю, что борьбой с антисемитизмом должен заниматься каждый член партии. Поэтому вношу предложение провести в Киеве закрытые партсобрания с повесткой дня о борьбе с антисемитизмом, так как он на убыль не идет, а увеличивается". Обстановка в Киеве была хорошо известна руководству КП(б)У: письма и сообщения райкомов партии об эксцессах докладывались Хрущеву и Коротченко. Позиция невмешательства и попустительства приносила свои плоды: антисемитизм был таким же заурядным явлением киевского быта, как голод, разруха, жилищный кризис и принудительный заем. Кульминацией стали события 4 сентября 1945 г., когда офицер милиции Иосиф Розенштейн, защищаясь на улице от двух молодых военнослужащих, нанесших ему оскорбления и тяжкие увечья, в состоянии аффекта застрелил их из пистолета. Многолюдная похоронная процессия, ставшая манифестацией антисемитизма, прошла по центральным улицам, а затем направилась к Евбазу, где переросла в погром. Остервенелая толпа избивала попадавшихся на пути евреев, пострадало около 100 человек, 36 из них попали в больницы, пятеро скончались. Трибунал приговорил Розенштейна к расстрелу. В письме Сталину, Берия и редактору «Правды» Поспелову евреи-фронтовики сообщали об этих кровавых столкновениях, ставших первым при советской власти еврейским погромом. "После этих событий атмосфера в городе еще более накалилась, - писали авторы. - Здесь распоясались всякого рода националисты, порой с партбилетом в кармане. Слово «жид» со всей сочностью раздается на улицах столицы Украины, в трамваях, троллейбусах, в магазинах, на базарах и даже в некоторых советских учреждениях и партаппарате». Черносотенцы готовили новый солидный погром, достойный „масштабов столицы“, но местные органы установили охрану синагоги, еврейского театра, Евбаза. Авторы же направленного в Москву письма были арестованы.
