Из сборника «Рыжие монеты»
(Goldfinch Press, Лондон, 1978)
На автобусной станции, в час заката
На автобусной станции, в час заката,
Посреди порнографических журналов,
Посреди раскрашенных красоток
И на корточки присевших хиппи,
Посреди трагических раввинов
В сюртуках, как рок еврейский, черных,
Посреди гогочущих туристов,
Беззаботных и самодовольных,
Посреди молитв и сквернословья,
Спешки, равнодушья, отчужденья
Пел старик слепой, бренча чуть слышно
На киноре с паутиной трещин.
Пел на языке он, на котором
Сострадал и плакал Иеремия
И в дороге Авраам с Исаком
Говорил о жертве для закланья,
На котором царь любил и Песню
Складывал и здесь, неподалеку,
В Храме, в Дни Судьбы, первосвященник
Весь благословлял народ застывший...
Пел слепец надрывно и невнятно,
Будто вопрошал о чем-то Бога,
И смолкал, подняв глазницы к небу,
И с тревогой
долго
ждал
ответа...
И ответ услышав этот, хрипло
Вскрикивал и дико дергал струны...
...И солдат смущенный торопливо
Подходил и опускал монету.
1973
Хамсин
Опять настали дни больших ветров,
И на дорогах трудно пилигримам.
Тревога в кровь вползает и под кров.
Идет хамсин центуриями Рима.
Кочует тучным стадом. Травы мнет
Горячими шершавыми губами,
И серой птицей застит небосвод,
И ночью будит родовую память...
Он шел в Египет. Бог настиг в пути.
И камень, отшлифованный хамсином,
Она тогда схватила, чтоб спасти,
Чтобы отнять плоть крайнюю у сына.
Разбили стан, устав, в пустыне Син.
Рассудок замутив, как тучи пыли,
Как смерч песков, на них напал хамсин,
Лишь столб огня не смог он пересилить.
Но в это лето страшное, когда
Могильные потрескалися плиты,
Он пламя сам раздул, и навсегда
Покончив с Храмом, в мозг вселился Тита...
Спят мертвые. Он им диктует сны.
Поет в ушах солдат перед атакой.
Шевелит мох в расселинах Стены.
Колышет хворост колкий под Исаком...
Забытие. Приход больших ветров.
Спали мне душу пламенем незримым
Твоих, хамсин, стремительных костров –
Но дай дойти до цели пилигримам.
1973
Иосиф Флавий
ILLINC QUOQUE UNA CUM TITO MISSUS AD HIERUSOLYMORUM OBSIDIONEM…
SED ID PLANE DEI SENTENTIA JAMDUDUM IGNI DAMNAVERAT.[1]
Iosephus Flavius, Bellum Judaicum
Он так сказал: «Покоя я хочу.
Народа, Богом преданного, я ли
Предатель? Кровью собственной плачу
(Ее другие дорого продали)
Свой долг пред ним... Теперь внесите тьму
И, как примочки, приложите к векам.
В моих глазах горящий Храм, ему
Господней волей в них пылать навеки –
На
веки
вечные...»
Я у Стены стою.
Передо мной в гигантский знак вопроса
Сгибает сильный ветер тень мою –
И убегает к Виа Долороса.
1974, Иерусалим
Царь Давид
Не шла на убыль ночь. В него, как бес,
Бессонница вселилась. Шерсть верблюжья
Не грела. За окном в кромешной тьме
Такой огромный и тяжелый город
Лежал, таясь, к прыжку готовясь. Ночь
Все разбухала. Холод по костям
Карабкался, и к сердцу подступая,
Обтягивал его тугим кольцом,
Как будто град осадой... Ависага
(Ни состраданья, ни любви к царю,
Ни страха!) то и дело засыпала.
Он шамкал: – Ависага! – ртом беззубым,
Будил ее, прикладывался к ней
Своим студеным телом, чтоб согреться
Хотя б чуть-чуть в ее тепле, хотел
Ее до слез, хотел до замиранья
Бескровного комка в груди,
До спазмы в горле, так хотел, как хочет
Старуха возвращенья красоты,
Как, может быть, Господь народ свой хочет...
Она была так хороша собой,
Сунамитянка! Словно пальцы – арфы
Просторной струны, ноги лошадей
Все царство перебрали, все пределы
Обшарили его гонцы, ища
Прекраснейшую девушку, мужчины
Не знавшую... И то сказать, к чему –
Невесело шутил он – это рвенье:
Какой она в постель к нему пришла,
Такой уйдет – мужчины не познавшей.
Такой уйдет, в душе над ним смеясь.
Остатки пира царского собаки
Давно слизали...
Но грешно роптать.
Всю свою жизнь – тому Творец свидетель –
Он мужем был до мякоти костей,
Всегда и всюду – на любовном ложе,
На поле брани, или же когда
У камня Азель он следил стрелу
И вслушивался в речь Ионатана...
О мужестве его неслась молва
Быстрей, чем меч вершит свой взмах во имя
Большого Бога... Но не в этом суть,
И ни поток Восорский, ни долину
Соленую, ни дикий конский скок,
Копытом в кровь, от Гезера до Гевы,
Он сам, сказать по правде, не считал
Апофеозом мужества, и если
Ему сейчас сказал бы кто: – Давид,
Сын Иессея, царь в Ерусалиме –
Иль лучше: – Жалкий немощный старик,
В постели этой, здесь, на этом ложе
Любви замерзший, в этот час любви,
Быть может, смерти ждущий одиноко,
Каким воспоминаньем дорожишь
Ты более других – в чем твоя мера?..
Когда его бы так спросили, он
Построил бы, привычно и проворно,
Как полководец – воинство свое,
Пред взглядом своей сути, раскаленном,
Косящем, диком, словно конский глаз,
То шествие, что воскрешал он часто
Суровой властью памяти...
Мужи
Несут ковчег, раскачиваясь мерно.
На каждый шаг шестой взлетает нож,
Своим крылом широким отражает
Блеск нестерпимый солнца, камнем вниз
Летит – и с маху, без труда сбивает
Засовы с крови... Мириады глаз
Вокруг него, вокруг него мелькают,
Как будто он недвижим, а они
Перед ковчегом прыгают и скачут.
Но это сам он пляшет – все быстрей,
Неистовей, забыв про все на свете,
Все исступленней, ноги высоко
Бросая, топоча, маша руками...
Какой бы царь осмелился себя
Так уронить пред слуг своих толпою?
Вот вам живой пример: Саула дочь,
Миxаль, из своего окна смотрела
И рожи корчила...
Он не любил ее,
Холодную, как маайан Шилоах.
Он ту любил, которая вошла
В его судьбу, как будто входит в стремя
Нога, вошла, как будто в Грозный День
Левит служить в шатер походный входит...
Он взял ее, не дрогнув. Он рискнул
Расположеньем бдительного Бога.
Свой самый тяжкий грех он совершил
Лишь потому, что – к счастью иль к несчастью –
Он мужем был и по-мужски смотрел
На поле жизни, все в крови и в страсти...
И разве не простил его Господь,
Не одарил таким отменным сыном,
Наследником престола? Соломон
Зачат бы не был в проклятой постели!
Он вздрогнул вдруг и съежился. Во тьме,
Там, за его окном, раздался шорох.
Потом как будто топот – он, Давид,
Бежал филистимлянину навстречу,
И Урии короткий грузный крик,
Сорвавшись с крупа, хрустнул в перепонках...
То ветер ахал и хрипел в листве –
Ерусалима трудное дыханье.
1975, Иерусалим
Из сборника «Небом и землею»
(Amber Press, Лондон, 1984).
Возвращение
Старый астматик, я слышу в июньской ночи,
Как задыхаешься каменно ты, как стучит
Хриплое сердце твое на костлявых крестах
Всех перекрестков твоих, как суставы хрустят
Сморщенных улиц, кривых переулков твоих,
Небо твое разломилось, как хлеб, на двоих,
Вот я с тобою иду по тебе, пилигрим,
Я не люблю, я боюсь тебя, Ерусалим.
Ночь, ни души, только ветром разносится страх,
Ветер идет по мечетям, шуршит на коврах,
Роется в царских могилах, приветствует прах,
Треплет траву и цветы в Гефсиманских садах.
В час этот ветра и ветром отмеченных встреч
Слышу я крепкую крупную римскую речь,
Греческий слышу язык, зыбкогласную течь,
Выдох семитский, горячий и острый, как меч.
Я не люблю, я боюсь тебя, Ерусалим,
Я без конца возвращаюсь к тебе, пилигрим,
Нижнюю кромку одежды твоей теребя,
Ерусалим, я бы мог умереть за тебя.
1977
Иерусалимские строфы
(1986-89)
1.
Пламенем светильников закат
Снизу озарен, и двух огней
Встречу превращают облака
В единенье света и теней.
...
Глыбы ледяные, снег сплошной
Кучевых, слоистых облаков.
Даже здесь, внизу, спадает зной,
Жженье убавляется веков.
...
Древние ворота: там верблюд
Снова тяжело вставая, крик
Краткий бросит свой в туристский люд
И уйдет во время, как старик.
...
В нише сулеймановой стены
Прыгает беспечно воробей.
Через щели лучникам видны
Зарева небесных кораблей.
...
За краями рваными бойниц
Плавно растекаются холмы.
Перед ними каждым утром ниц
Вечность повергает время тьмы.
2.
В пределы вечности вступая,
Знакомого пространства ты
Увидишь замкнутость, где утопают
Всех силовых полей-садов цветы,
Что веки и века слипают.
...
Террасы каменные, мусор,
Колючки, щебень: дело вкуса –
Овраги; вот кораблик – локоть
У валуна присевшей музы,
Из парусины и обломков,
Что были некогда шезлонгом.
...
День начался, но вся во влаге
Еще земля и в росных снах.
Пасутся козочки в овраге,
Лощине, балке, буераке;
Кого-то мучит жажды страх.
Во многих стольных городах
Есть дарящие воду реки,
Но здесь сухой воскреснет прах.
...
Звезда повисла над холмами.
На станцию очередной
Пришел автобус; за стеной
Уже молились – и как в драме,
Где зрители – актеры, сами
Собрали кворум для ночной
Молитвы пассажиры: в гаме
Пространства стали голосами
Для ноты времени одной.
...
Шоссе, машины, девочка ведет
Баранов стадо, позади идет
Старик-араб, что, подгоняя их,
Приплясывает, палкой в бубен бьет
И крики то и дело издает
Гортанные... Зачем в лото пустых
Пространств они играют – не растет
Тут ничего – но вот уже затих
В овраге бубен: время, видно, ждет
Их переходов вдоль путей своих.
...
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли. Однажды, отвечая
Всевышнему, взгляд устремляя вдаль,
Пророк миндалевую не случайно
Увидел ветвь, всю в розоватых чашках
Цветения. Скорей всего февраль
Стоял тогда – вот как сейчас – редчайшей
Миндальной красоты пора – печаль
Сырой и ветреной зимы кончая,
Весенний открывался фестиваль.
...
Миндаль цвел всюду, почки набухали
Оливкового цвета, и ветвей
Рост быстрый новых шел, и плод скорей
Созреть старался, чтоб благословляли
Его на праздник. На пути к своей
Высокой цели группу повстречали
Левитов мы и дальше вслед за ней
Пошли. Кругом число людей
Все возрастало. Громко заиграли
На флейтах вдруг левиты. Мы подняли
Глаза – и ахнули: белей и золотей
Мы ничего на свете не видали.
Цикл публиковался, целиком и отдельными частями, в следующих изданиях:
«Ариэль», «Роза ветров», антологиях «Литературный Иерусалим» (Иерусалим, 1996) и
«120 поэтов русскоязычного Израиля» (Тель-Авив – Москва, 2005).
Пять стихотворений из публикации журнала «Средиземноморье»
И вышел Моисей от фараона
И вышел Моисей от фараона
В горячем гневе, и его лица
Он больше не увидел. На глазах
Длиннее становились тени: ночь
Так близилась – и полночь, что собою
Связует обе половины суток:
Суровость Бога, убыль света и
Божественную милость, нарастанье
Живительных лучей – и вот в ноль-ноль
Двенадцать ночи начался обход
И жуткий вопль поднялся в черный воздух
Над домом рабства. В этот час в домах
Спасенного народа неземным
Огнем горели свечи: там к свободе
Приготовленья шли, там Бог являл
Свою любовь нелепую – в ночи
Египетской являл Господь любовь,
Сравнимую лишь с кровью крайней плоти.
Сон Иакова
Он обратился к Месту, и земля
Между горой заклания и Лузом,
Что северней, внезапно сократилась,
И прежде срока солнце закатилось,
И ночь настала сразу, и обузой
Сон навалился – и тогда, моля
Отцова Бога в первый раз в ночной
Молитве, он собрал двенадцать местных
Камней и как подушку уложил их
Под голову (сплели, смягчившись, жилы
Края камней, чтоб стать одним известным
Ему под утро камнем)... Пеленой
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси (Храма
Оттуда открывалась панорама),
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами... Бог
На лестнице, с ним рядом, отгоняя
Назойливых как будто насекомых,
Стоял и говорил ему: Знакомой
Земли Моей Я вижу пласт; Я знаю –
Ты будешь красотой Моих дорог.
По мотивам агадической притчи
В поток однажды кто-то бросил щепку;
Она с другой схватилась – тут же цепко
К ним плывший мимо сор пристал и склеил
Их воедино; шли столетья, блеял
Баран на ближнем пастбище, пастух
К беде другого пастуха был глух,
Ил и речная грязь слипались в ком,
Он рос и в остров, и в плавучий дом-
Рассадник превращался центробежных
Сил зла – и вот уже песок прибрежный
Кругом его объединился с ним.
Так рабства центр возник, имперский Рим.
На тему талмудической легенды
Они лежат в пустыне, там, где пали,
Незахоронены, незримы – их
Багровы лица вспухшие, как будто
От алкоголя. Так лежат и ждут,
Погибшие из рвения и время
Пространства миновавшие. Но в час,
Когда повсюду сами по себе
Все прянут инструменты, и в огромный
Рог затрубит Господь, и все дороги
Одною станут пробкою движенья
Ветвей зеленых и росой покрытых
Цветов –
в тот час они стряхнут свой сон.
Связание Исаака
1.
И спросил его: Ты видишь что-то?
И ответил: Дивных очертаний
Гору вижу я, что небосвода
Замысел как будто прячет тайный.
И спросил их: Видите ли что-то?
И сказали: Нет – а что должны мы
Видеть на равнине этой? Счетом
Ровным ничего, лишь пыли дымы.
И сказал тогда им: Я и отрок,
Мы пойдем, поднимемся как будто
К месту одному, к вершине смотра,
Вы ж покуда при осле побудьте.
2.
И раскрыв глаза широко,
Полный страха, он
Над собой увидел Бога
Колесницу-трон.
Вкруг ее летали сонмы
Ангелов, и был
Этой стражею бессонной,
Треволненьем крыл
Отрок поражен, и слезы
Вдруг упали их
На глаза ему, чтоб грозный
Гул в мозгу утих.
И от слез небесных очи
К старости его
Будто бы глубокой ночи
Стали естеством.
В такой-то час
(1986)
В такой-то час, в нечаемое время
нечаянно поднимутся глаза
и за летами этими и теми
увидят путь, что не ведет назад.
Мороз прихватит землю; над рекою
возникнет пар, и кожа рук краснеть
начнет без рукавиц – и про другое
бессмертие студеный ветер петь
в ушах горящих станет, что как будто
намечено тут начерно узором
заиндевелой проволоки, путы
свои давно порвавшей: наши взоры
она пленяет белизной – простора
преддверьем, мерой вечности минутной.
...
Я выхожу в пространство. Теплый ветер
обои облачные рвет. Сейчас,
мне кажется, на время нет на свете
перегородок, созданных для нас,
которыми мы мучимся. Такое
есть время пожелания в году,
когда проводишь по губам рукою –
и далеко отсюда борозду
проводит плуг, и вдруг твою дорогу
из-за плеча осветят фары... Здесь
уже ночной последней стражи строгость
смягчается – такое время есть –
когда особенно близка благая весть
и в ясном небе звезд не перечесть.
...
Куда отходит время, ток куда
отводит – над его путями бьешься
ты столько трудных лет, но не сдаешься,
хотя, предупреждая, провода
гудят, когда опять до сердца схемы
цепи доходишь ты – и не твоя,
мне кажется, вина, что вдруг, тая
волненье, ты без церемоний тему
меняешь и посылки разговора –
и молча в этот сумеречный час,
когда тебя кому-нибудь из нас
не терпится вернуть обратно к спорам
о времени, наводишь резкость глаз
на даль пространства – на леса и горы.
...
Памяти Алика Хролова
...То выключит, то включит: ураган
Здесь к ночи поднялся, проникнул в сеть,
Чтоб целиком, как правдой интриган,
Высокой целью тока завладеть.
Но право есть, должно быть, у него
В пустых домах молитвенных судить
Объявленное вещим вещество
И лампы зажигать или гасить.
На скатерть пролилось вино. Свеча
Вот-вот окончится. Суровей нет
Во времени, что убавляет свет,
Полночной бури часа – для врача
И повитухи, лунного луча,
Для адвоката человечьих лет.
...
Гершелю Бен-Хайиму
Двенадцать ночи без пяти минут
На всех его часах – предупрежденье,
И сломанного дерева паренье –
Намек (так говорит он). Время тут
По кругу ходит от скамьи к колодцу.
На арфах ангелы играют. В даль
Уже уходит поезд, где прольется
Огонь из туч багровых... Зябко шаль
Старушка поправляет. На столе
Заоблачном лежит раскрытой книга
Глубóко-голубая: чтоб проникнуть
В ее слои, у нас не хватит лет...
Испытываться время так на вечность
Должно, и смертный шаг – на бесконечность.
...
Кто выломал гранитную плиту
На пустыре за городом, какой
Каменотес точил ее, в ладу
С уклоном ветра, твердою рукой,
Желанье загадав – кто в дар принес
Ее порталам времени? По ней
Прах, надрываясь, тащит муравей;
Роняет ангел на нее осколки слез...
В окне трясет цветы сухие ветер
И занавеску за карниз бросает;
Среди деревьев – дом умалишенных.
Свод мира по своей природе светел;
Его гореньем вечным обожженный,
Песок в часах без передышки тает.
...
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушлем, что ослепляет взор;
Град Русалимум, памятный Египту
Еще четыре тыщи лет назад;
Ир-Ариэль, что значит: Божий град,
Где лев солому ест под эвкалиптом...
Вот ящерица быстро вдоль балкона
Бежит и исчезает. Это сон,
И наше время – это время оно,
Когда, не прибегая к телефону,
Здесь царь Давид себя с небесным троном
Соединял, чтоб уточнить закон.
...
Как мало здесь земли, ты видишь в срезе
карьера вертикальном: тонкий слой.
И цветовод на дно оврага лезет
с лопатой и мешком, чтоб дар земной –
работы результат кротов упорной –
найти и перенять, и превратить
в опору цвета – бурый или черный
кусок земли цветеньем наделить
и ароматом. Крашеные камни
я видел и ступени, что вели
в сам небосвод. Как мало тут земли,
хотел подумать – но уже веками
навстречу Городу эоны шли
и распускались вечности цветами.
В ладони тельце ящерки свернулось –
как будто спит – но плиссировка век
тяжелая подобралась, стянулась
и обнажила глаз чернильный свет.
Младенца-динозавра вам в подарок
я утром нес. Кусты и стебли все
в улитках белых были, как в росе.
И думал я, что бытие недаром
на выдумки гораздо рядом с нами –
чтоб мы могли следить за чудесами,
метаморфозой темноты и света,
обманами оптическими, летом
меж февралем и маем, самолетом,
что ускоряет сердце над горами.
...
Мирта шепот и влюбленных,
Ветер, певчей птицы трель,
И в столярной отдаленной
Мастерится колыбель.
Корни времени уходят
В промежутки между звезд,
Чтобы веток стать угодьем,
Стройматериалом гнезд.
И сверкает за оврагом
Этот город городов,
Весь отмеченный следов
Древности глубоким знаком,
Весь под темно-синим лаком,
Ждущий Мастера годов.
Цикл публиковался, целиком и отдельными частями, в следующих изданиях:
«Новое русское слово», «Возрождение», «Галилея»
Весенний путь
(1983)
– Ты пришел издалека, пришел сюда...
– Да, я пришел, как и ты.
(Из прозы Пауля Целана).
"Я спою вам цикл страшных песен... Они стоили мне столько крови,
сколько не стоили никакие другие песни".
(Из разговора Франца Шуберта с друзьями).
Последней, предсмертной работой Шуберта была корректура второй части цикла “Winterrise”.
(Биографический факт).
"Ты не обманывай себя: эта последняя лампа не дает больше света–
тьма всего лишь еще больше углубилась в себя ".
(Из прозы Пауля Целана).
1.
Мы выбирать не можем
Места и времена
Для путешествий наших
В край ледяного сна.
Земля внизу и небо
Вознесшихся путей
Однажды вышлют снега
За нами суховей.
И каждый бренный странник
Тогда пойдет в страну
Свою, что у буранов
Забвения в плену.
2.
Пред мерзлотою ночи,
За робой облаков
Нам виден свет: пророчит
Он обогрев и кров.
3.
Рядом с печкою
Огонек горит,
И становится
Ночь светлей.
В этом домике
Старичок один
Учит азбуке
Малышей.
Разгорается
Красным заревом
Над Европой тьма –
В поздний час
Все согласные
Вместе с гласными
Мы прочтем за ним
Много раз.
4.
Путем ручьев журчащих
Пролег весны маршрут,
Вдоль соловьиной рощи,
Где спуск полог и крут.
Был в направленье тучи,
Застлавшей горизонт,
Наш поиск, быстротечным
Чтоб стал тяжелый сон.
Кому-то странствий нашиx
Труды могли помочь,
Тут окрыляя пеший
Поход ушедших в ночь.
И лишь открылась трасса
Сквозь призрачность огней,
Мы приступили к розным
Путям своим по ней.
5.
Мне снятся майские цветы,
А снегом все лицо
Истерзано – так освети
Мне лучиком крыльцо.
Я вижу ночью на стене
Детей рисунки: там,
Во сне, в неведомой стране
Легко расцвесть цветам
Цветных мелков – но души те
Уже в ночном пути
Меж снежных скал: там в темноте
Для них цветам цвести.
6.
Мягко-жесткая земля:
О добре тебя моля,
Как спускались на краю
Мы однажды в глубь твою...
Путь земной, весенний путь,
Зимний путь, стеснивший грудь;
Путешествующих сон
Видит воздух и вагон...
Здесь дороги их лежит
Явь, и майский лист дрожит.
Здесь всего конкретней сны
Жизни, осени, весны...
И опять, своим путем,
Мы проедем и пройдем
Рубежи добра и зла,
Чтоб унять колокола,
Где тропа, стезя и гать,
Человечность воссоздать,
Воскресить, вернуть весне
Искры, плавящие снег.
7.
Много слез из глаз упало
Путников в дорожный снег,
Много образов предстало
Перед нами в зимнем сне.
Там поток один широкий
Назначения достиг,
Там поплакал одинокий
Голос эха да затих.
За двусмысленную землю
День и ночь идут бои,
И поют, немотам внемля,
Неуемней соловьи.
8.
Напрасно, путник, ищешь
Ты чей-то след в снегу:
Забвенья ветер свищет
На этом берегу.
То меты заметает,
То вехи снежный вихрь
В забытие вплетает,
Небытие живых.
Ты белым утром рано
Отправился пешком
В далекий путь за странным
Разутым стариком.
И сам ты, странник, скоро,
Взгляд бросив на часы,
Родной покинув город,
Куда-то шел босым.
И чем быстрее мимо
Шли за ночами дни,
Тем жгло невыносимей
В снегу твои ступни.
И встали у потока
Вы оба, коркой льда
Покрытого до срока
Открытия следа.
И как в забвенье канул
Шарманщик за рекой,
Ты поднял над веками
Скорбящий голос свой.
9.
Ты знаешь горный кряж – путь в облаках,
Страну, где все цветет? Недалека
Она, за пропастью и за рекой
В теснинах до нее подать рукой.
Ты знаешь ли ее? Туда, туда
Из этих мест уйдем мы навсегда.
В пещерах на пути ты знаешь тьму,
Драконьи зевы страшные в дыму?
Ты знаешь дом, где всюду яркий свет,
Где с болью на меня посмотрит свод
Высокий и сапфирно-голубой:
Что сделали, дитя мое, с тобой?
…
Когда сумрак окутал Германию
10.
Я на холме, весной разбуженном, лежу
И за парящей птицею слежу,
И облака
Мне крыльями становятся. Легко здесь,
Волнуясь, грезить: в сумерках река,
Зелено-золотые ветви, дальний поезд...
Весна, весна, когда я успокоюсь
...
Когда полночь подступит к Германии
11.
Я тоже в книжках для детей искал
Картинки. Я землей и небом стал.
Я был когда-то здесь самим собой –
Комочек праха под твоей стопой.
Рассвета нарастанье видел я,
Считавший свет основой бытия.
Тень палача приблизилась ко мне
Затмением на солнечной стене.
12.
Теней игру я наблюдал и света
В реке немецкой – и она была
Такой, как все, и не было ответа
Мне о природе ни добра, ни зла.
13.
Вид на зеленую долину
Открылся вдруг, и паутина
Уже качалась и плыла
На водах воздуха, и зла
Как будто не существовало
От жизни самого начала...
Но мы спешили в путь – и вот
Шоссе нас встретил разворот.
Боюсь я этих перекрестков
В Германии, боюсь отростков
Уродливых истории, дорожных
Всех этих указателей, возможность
Дающих вдруг свернуть в иную даль,
К Дахау, по пути на фестиваль.
14.
В этом переулке дом
был, я слышал, где всегда
Музыка звучала – нету ныне от него следа.
Что ж остановился ты,
дверь ища незримую –
Уж не хочешь ли ты встретить здесь свою любимую?
Соберись-ка лучше с духом,
вспомни все слова
И начни – а мы подтянем –
раз и два.
Ты сыграй, поведай нам
голосом и скрипкою,
Ножки стройные какие и фигурка гибкая
Были у нее и как
у ее крылечка вы,
Друг на друга долго глядя, расставались вечером.
О своей невесте песню
спой и повтори,
С этим темпом и размером:
раз, два, три.
Громче рельсы – и быстрей –
над оркестром рей, зола,
Каблучки ее заслышав, воссоздайте Рейзеле,
Что бежит домой, тропу
к вам найдя окольную,
Что влетает в сновиденья ваши птицей вольною.
Музыканты пепелищ
и вы, певцы путей,
Гряньте реквием и кадиш:
эйнс ун цвей.
15.
Вечером у ратуши "Зиг Халле"
(Дом победы) уличный флейтист
Брамса исполнял. Грядой стояли
Облака над городом и чист
Был немецкой флейты звук в немецком
Воздухе весеннем; тень и свет
Сонмов неба делали пометки –
Словно тайнопись – на синеве.
16.
Брат мой, коснувшийся здесь метафизики зла,
Правишь ты ноты на смертном одре добела,
В темно-студеную прыгаешь воду с моста –
Встретит ли губы – мои и твои – пустота?
Больше, огромней, чем смерть, мы стоим на земле,
Сны наши вечную жизнь исходили, и след
Иx протянулся до врат сострадания, до
Боли последних вершков над плывущей грядой.
Ты, мой двойник, что все время блуждаешь со мной
Рядом, по вереску, мху, сквозь цветенье и зной,
По заболоченной местности, в дождь, в снегопад,
Берегом моря, вдоль рек и озер, наугад,
По деревням, в городах, восходя на пути,
Где искуплением время и нас начинает трясти.
17.
Упругими толчками время шло
По волноводу – чем спускались ниже
Его слои, тем медленней несло
Оно свой вес и тем звучало тише.
И остановки времени боясь,
И уповая на нее, мы громко,
Гортанью всею пели эту связь
Меж преходящей и недвижной кромкой.
А наверху стояли корабли,
Флотилии, армады – и лагуны,
Фарватеры, моря их: в дрейф легли,
Чтоб голос рос и креп ежесекундно.
18.
Ты ли, скрытый Бог,
Приближаешь срок
Светом потрясти
Смертные пути?
Тут готов сверкнуть
Откровенья путь,
Делает гроза
Ясными глаза.
Будет словом свет,
Яркий силуэт,
Продиктуешь Ты
Тайные черты.
Явится сюда
Явь – сквозь ночь звезда,
Чтоб исчезло зло,
Пролетит светло.
19.
Из окна вагона
Виден темный лес,
Где уходят кроны
В край ночных небес.
За стеклом недвижным
Парохода – свет;
Я смотрю и вижу
Порта силуэт.
Так поется тайна
Виденья и сна,
Перелетной стаи,
Временного дна.
Языка соцветья
Так цветут опять,
Виноград созвездья
Время покупать.
Траекторий звука
И небесных тел
Так идет наука
К тем, кто захотел.
Я родился в эти
Годы на краю,
И поймали сети
Жизни песнь мою.
И с тех пор, как сталось
Это, я вставал,
И что диктовалось
Мне, я создавал.
20.
Будто бы горит
Куст и не сгорает,
Будто серебрит
Полночь крылья стаи.
Так, должно быть, явь
Видится из яви –
Кто пустился вплавь
По небесной славе?
Кто подземных рек
Пробудил сознанье,
Вызвал костный бег
К центру мирозданья –
Сделал так, чтоб звук
Бросил на весы я –
Как его зовут,
Кто идет? Мессия.
21.
Удлинились тени в чистом поле
И почуял вышедший на волю
Чью-то настороженную близость,
Будто чайки чуткой белокрылость...
Бело-черно-синим океаном
Плыли мы однажды утром рано.
Поднимался над волненьем вод
И светлел сапфирный небосвод.
9-20 мая 1983 г
Кельн-Мюнxен-Зальцбург-Мюнxен-
Кельн-Льеж-Оостенде-Довер
Части 9 и 10 цикла представляют собой вольное переложение соответственно "Миньоны" Гете и "Весною" Мерике; следующая за ними строка – ссылка на "Фугу смерти" Целана.
Части 3 и 14 берут за основу еврейские песни соответственно "Ойфун припечек" и "Рейзеле" (автор – Мордехай Гебиртиг, 1877-1942, знаменитый «соловей Польши», погибший в Катастрофе).
Цикл использует также реминисценции песен Шуберта на слова Мюллера “Winterrise” ("Зимний путь"), а также, в 16-й части, аллюзии на книги стихов Целана “Schneerpart”("Часть снега") и “Zeitgehoeft”("Двор времени").
(Прим. автора)
Цикл публиковался в серии «Евреи в культуре Русского Зарубежья» (том 3, Иерусалим, 1994).
Примечание
[1] Оттуда вместе с Титом я был отправлен к осажденному Иерусалиму...
Впрочем, было ясно, что Бог уже давно обрек его огню. (Перевод автора).
