בס''ד
«…нет ли фальши?»
Толстой. Дневники.
Я долго не решался писать о Толстом. Никакой другой автор не имеет для меня такого значения, как Толстой, никто не вызывает такого резонанса с моим внутренним строем, как он. Собственно говоря, мой внутренний мир во многом создан Толстым. Перечитав массу книг, я продолжаю считать "Смерть Ивана Ильича" недосягаемой вершиной мировой литературы. Но я взялся писать этот очерк, разумеется, не для того, чтобы возвести Толстого на пьедестал; Толстой в этом не нуждается.
***
Толстой, как никто, понимал, что в человеческой душе раскачивается страшный маятник, вознося ее на вершины праведности и доброты, лишь затем, чтобы с легкостью сбросить в беспримерную пакость. И более того, именно когда тебе почудилось, что ты наверху, берегись, знай, на самом деле, ты по уши в грязи. Конечно, Толстой, все это "вымотал" из собственной души, его беспримерные дневники тому свидетельство; только ленивый и нелюбопытный не ухмылялся над этими дневниками: ишь ты, классик, а душа почернее моей. Загляните в собственную душу, и перестанете ухмыляться. Как ни странно, Толстой близок первым учителям хасидизма, предпочитавшим грешника, знающего, что он грешник, праведнику, знающему, что он праведник.
***
Невозможно, представить себе Толстого, пишущего биографию Канта, по прогулкам которого десятилетиями жители Кенигсберга сверяли часы. У толстовского маятника иная амплитуда. Князь Касатский превращается в благолепного старца Отца Сергия; можно не сомневаться, что Толстой не даст нам любоваться его праведностью, - от духа Касатского осталась лишь выпотрошенная оболочка. Князя Андрея возрождает к жизни Наташа, будьте уверены: ничего хорошего его не ждет. Вроде бы кругло заканчивается эпилог к "Войне и Миру", но мы-то знаем, что впереди маячит виселица на кронверке Петропавловской крепости с пятью трупами.
Это, в сущности, – Библейский подход к жизни. У праотца Авраама наконец появляется наследник, но какое страшное испытание ждет отца и сына. Яаков покидает Лавана, со чады и домочадцы возвращается в Израиль, можно перевести дух, но немедля приключается история с Диной, а затем братья продают Иосифа. Вот евреи получают Тору, восходя на пик бытия, и что же: немедля всплывает Золотой Телец. Царь Давид завоевывает Иерусалим, Шломо возводит первый Храм, отчего бы не расслабиться. Нет, жди беды, и точно – раскалывается еврейское царство.
В параллель с внутренним маятником, раскачивается маятник внешний, маятник судьбы. Чаще всего они движутся в противофазе: наибольшее просветление нам доступно в нижней точке качания маятника судьбы, когда на голову валятся тяжкие испытания; хуже всего душа переносит успех.
***
Толстой был награжден Вс-вышним поразительным художественным гением, но в придачу к этому дару, он получил ужасный довесок: он видел людей такими, как они есть. Хуже всего то, что он так видел и близких. Толстой записывает в дневнике (цитирую по памяти): "в комнате сидят два бородатых мужика и играют в винт. Это мои сыновья". Сочетание этих даров породило феномен Толстого; хорошие чувства, как известно, порождают скверную литературу.
Так видеть людей можно только не любя их; тех, кого мы любим, мы не знаем. В этом тяжкая личная драма Толстого. Он, согласно своему учению, хотел бы любить близких, а ему это было не дано, он их знал. А тщетность любви "от ума" была Толстому известна лучше, чем кому-либо другому. В "Войне и Мире" он напишет: "только непроизвольные движения души имеют смысл".
***
Гений практической политики (демон разрушения по совместительству) назвал Толстого "зеркалом русской революции". В куда большей степени Толстой был зеркалом и итогом века Просвещения, века религии разума. Бессчетные страницы дневника Толстого заняты поисками разумного устроения жизни. Поражает детальная, расчисленная программа устроения семейного счастья, разработанная Толстым накануне женитьбы. Какое счастье нашел Толстой в браке, мы знаем. Спроектированного счастья не бывает. Человеку дана свобода выбора, отчего же не запланировать счастье? Но выбираем мы кота в мешке, будущее от нас скрыто, и хуже всего, что в этом будущем изменимся мы сами.
***
Принято считать, что в 80-е годы с Толстым произошел "духовный поворот". Так ли? В 1852 году в письме Ергольской (Соне "Войны и мира") Толстой напишет: "Я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда… Никогда, ни прежде ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением… Из двух лет умственной работы, я нашел простую, старую вещь … я нашел, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того чтобы быть счастливым вечно". Здесь уже содержится все толстовство, и два пункта притягивают внимание: вера возникает в результате умственной деятельности, и "человек должен быть счастлив".
***
Оторопь берет от неуклонной последовательности логических построений Толстого. Еще в молодости Толстой осознал сексуальность силой, неподвластной разуму. Вся дальнейшая жизнь – осознанная борьба с похотью. На определенном этапе проблему решает женитьба. Но мысль Толстого не остановить: и в браке на половой инстинкт не накинуть узду разума. Естественный выход – осудить половую жизнь вообще; бес последовательности толкает Толстого, и он проповедует тотальное целомудрие. Когда Толстому робко возражают, прибегает к аргументам прямо изуверским: род человеческий пресечется? Ну, так что ж, и учение церкви говорит о том же, в конце времен это должно произойти, вот я споспешествую по мере сил приближению неизбежного. Никакому картезианцу, никакому оголтелому адепту ratio и не снилась такая бетонная непреклонность логики. Умные ученые прекрасно понимали, что в кубе евклидового разума можно задохнуться; Эйнштейн писал в одном из писем, что, не погрешая против разума, вообще ни к чему нельзя прийти.
***
Кажется, толстовство и картезианство во всем противоположны. Но, заметим, и Декарт и Толстой поставили на разум, печатью, же истины сочли простоту, понимаемую, как самоочевидность.
Внутренний мир Толстого, требовавшего от себя и близких простоты, был невероятно сложен. Читая его дневники, и дневники отнюдь не гениальной Софьи Андреевны, понимаешь, какому страшному упрощению подвергся внутренний строй людей после Октябрьской революции. Алданов, не без оснований, утверждал, что марксизм-ленинизм покорил массы именно своей общедоступностью, простотой, что уж проще чем: "грабь награбленное". Победное шествие примитива отнюдь не остановлено; демократии, обращаясь к массам, вынуждены ставить на простоту, едва ли совместимую с культурной жизнью.
***
Толстой, неумолимо и непреклонно сокрушая и свергая с пьедесталов кумиров и идолов, вполне логично добрался под конец и до официального христианства. Пьедестал пустовал недолго, последователи объявили богом самого Толстого.
Разрушив все наличные мифологии (досталось и мифологии науки), Толстой создал всеобъемлющую систему взглядов, отказывающуюся хоть в чем-то потакать, человеческой природе и потому обреченную. Показательна судьба одного из первых толстовцев князя Дмитрия Александровича Хилкова. Продав по ничтожной цене свою землю крестьянам, он садится на небольшой надел в семь десятин и землепашествует. Детей не крестит, что лишает их титула и состояния. Подвергается гонениям, ссылкам. В конце концов, оказывается в Женеве, где сходится с эсерами. Не правда ли невероятно? Толстовец становится террористом. Но еще более невероятное превращение происходит с Хилковым в 1905 году, при возвращении в Россию. Он становится истовым православным и пишет соответствующие брошюры в защиту церкви и порядка. В 1914 году бывший толстовец вступает в армию и погибает в Карпатах. Толстовцем начинал свою карьеру и другой человек бурных страстей – поп Гапон.
Служение чему бы то ни было (и толстовство отнюдь не из ряд вон выходяще) требует страсти, неподконтрольной разуму страсти. Замечу в скобках, что страсти требует и служение ненавистной Толстому науке. Чтобы быть ученым, прежде всего науку нужно любить. Доступный нам свободный выбор, на самом деле, оказывается свободой выбора мифологии (в том числе и научной), которую мы выбираем иррационально, по страсти, а не по разуму.
***
Толстой потратил бездну сил на обличение похоти, на борьбу с половым инстинктом. Это вполне понятно, половое чувство менее всего подчиняется разуму. Вторым по значимости после похоти врагом Толстого была фальшь, суррогат истины. Толстой не заметил, что половое чувство самое подлинное, искреннее; как говорил Довлатов: похоть невозможно симулировать.
Жизнь Толстого – невероятный эксперимент по выдавливанию из себя человеческого: чувства собственности, предпочтения ближних – дальним, сексуальности. Неизбежная плата за успех в реализации этой программы – отчуждение от близких. Отчуждение – штука обоюдоострая, без него мира не понять. Иудаизм предлагает не искоренять человеческое в человеке, а освящать; этим отчасти снимается отчуждение. А освящать мир можно, и не понимая.
***
Метаморфоза, произошедшего с «проблемой пола» в ХХ веке, не предвидел и Толстой. Противозачаточные пилюли и общедоступность секса привели, как ядовито заметил Поль Рикер, к «скатыванию секса в незначимое».
***
«Одновременно служить истине и счастью невозможно».
О. Хаксли.
С той же непреклонной, все сметающей на своем пути страстью к истине Толстой знакомит молодую жену со своими дневниками. Толстой вел вполне обычную для холостых молодых людей жизнь, и Софья Андреевна получает травму, не зажившую до ее смерти.
На подобный эпизод, я наткнулся в книге одного из мудрейших наших современников, Рава Адина Штейнзальца. К нему обратилась молодая еврейка, побывавшая в молодости в "хиппи"; ее сексуальный опыт не страдал однообразием. Барышня перебесилась и вполне традиционно собралась замуж. Один вопрос ее мучил, надо ли поведать жениху о прошлом? С этим вопросом она обратилась к Штейнзальцу. Раввин ответил: ни в коем случае! Невеста, разумеется, не послушалась: что может быть лучше правды? Штейнзальц через некоторое время повстречал барышню. Жених, не выдержав бремени истины, сбежал. У того же Штейнзальца, я нашел и более общее соображение: неукротимая страсть к истине, коренится в изначальном стремлении души ко злу.
Как правило, люди легко смиряются с данью, которую приходится платить лжи. Только редким, совестливым, честным натурам претит интеллектуальная коррупция даже в малых дозах. Толстой был именно таким человеком. Итогом его порыва к истине был исход из Ясной Поляны, как и следовало ожидать, порыв оказался несовместим с жизнью.
***
Невозможность одновременно "быть" и "мыслить" Толстой осознал задолго до "поворота", уже в "Войне и мире". "Перед нами две семьи: семья Болконских и семья Ростовых. В первой идет напряженная духовная работа… О князе Андрее нечего и говорить. Старый князь занимается математикой, пишет "ремарки"… Княжна Марья целиком ушла в религию; у нее нет другой жизни кроме чисто духовной … Напротив, в семье Ростовых никто никогда не мыслит, там даже и думают время от времени. Граф Илья Андреевич между охотой и картами занят диковинной стерлядью для обеда в Английском клубе. Николай поглощен мыслями о пане Пшездецкой, о тройке саврасых, о новой венгерке, а всего более о своей службе. У Наташи не выходят из головы, сменяя друг друга, куклы танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. У Ростовых нет почти другой жизни, кроме материальной.
И что же? Ростовы все счастливы, они блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты… Напротив, Болконские все несчастны. Жизнь старого князя тянется мучительно для него самого и для других. Князь Андрей бесцельно живет, тяготясь жизнью, бессмысленно умирает, не найдя своего дела… Правда княжна Марья наслаждается в конце поэмы безоблачной семейной жизнью. Но ведь на то она перестала быть Болконской; она стала Ростовой. (М. Алданов, "Загадка Толстого", я считаю эту книгу лучшей из бессчетных книг о Толстом).
***
Силлогизм, приводящий к толстовству прост: разум подсказывает: человек должен быть счастлив, главное препятствие на пути к счастью – мысль, следовательно, нужно отказаться от разума. Заметим, перед нами один из вариантов Расселовского парадокса брадобрея, только у Толстого разум отвергает самое себя.
Подобная цепочка рассуждений привела Толстого к отрицанию музыки: музыка ("сухое пьянство" по определению Алданова), неподвластна разуму, а значит: долой музыку ("Крейцерова Соната"). Творческая жизнь увеличивает амплитуду душевного маятника, качающегося между добром и злом (с этим невозможно спорить), а значит: долой и творчество; ему место там же, где половой любви, науке, музыке, всему, что неподвластно разуму – на свалке. Так в результате последовательно разворачивающейся умственной работы возникает толстовство.
***
Отрицавший всякое насилие Толстой, не заметил непримиримой тирании истины, хуже которой лишь тирания лжи (опыт, которым нас щедро снабдила Советская власть). Полнокровную тиранию истины Толстой реализовал в собственной семье.
***
Набоков верно заметил, что Толстого–писателя невозможно отделить от проповедника, но на наше с вами счастье у Толстого-художника доставало самоиронии, доставало и на осмеяние непробиваемых логических построений. "Mon cher, - бывало, скажет … княжна Марья, - Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно. - Ежели было бы тепло … сухо отвечал князь Анрей, то он пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана, вот что следует из того, что холодно, а не то, чтоб оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, - говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого-то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа". Перед нами чудо искусства, легко побивающее любые силлогизмы, и кроме того - чудо Толстовского гения, угадавшего, что главная внутренняя работа (в том числе ведущая к научным открытиям) – нелогична; она протекает в слоях психики, с логикой не связанных.
***
"Записки сумасшедшего" Толстого – нехрестоматийный текст, поэтому стоит напомнить его сюжет, тем более что он исчерпывается несколькими строками. Средних лет помещик, вполне благополучный, скопив денег, едет покупать имение. По дороге ему приходится заночевать в гостинице в Арзамасе, где с ним приключается приступ тоски. "… Тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать". Приступ прошел. Но по дороге обратно с героем случается еще один кризис, тяжелее предыдущего. "Всю ночь я страдал невыносимо… "Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? … Бог сделал это. Зачем? "Если ты есть, открой мне, зачем, что я такое?". Жуткий кризис пробуждает героя от сна жизни. Толстой пишет для них, для проснувшихся. Подавляющее большинство людей всю жизнь не пробуждаются ото сна, не задают себе вопросов "зачем все это?", "кто я?" Это, конечно, отчетливо библейская нота: "И воззвал Б-г всесильный к человеку и сказал: "где ты?" (Берешит, 3, 9). Но, тому, кто всерьез себе задал эти вопросы, уже не задремать.
***
Набоков в "Лекциях по русской литературе" очень проницательно растолковал одно из главных художественных открытий Толстого, его обращение со временем."В романах Толстого читателей пленяет его чувство времени, удивительно созвучное нашему восприятию… Именно это уникальное чувство времени и вызывает у чуткого писателя то ощущение реальности, которое он склонен приписывать остроте толстовского зрения. Проза Толстого течет в такт нашему пульсу, его герои движутся в том же темпе, что прохожие под нашими окнами, пока мы сидим над книгой. Самое любопытное состоит в том, что Толстой довольно небрежно обращается с объективным временем. Внимательные читатели заметили, что в "Войне и мире" дети растут или слишком быстро, или слишком медленно…" Этим гениальным Толстовским открытием "личного времени" с непревзойденной эффективностью воспользовались создатели сериалов, мыльных опер. Мы идем за их героями, при этом нам, в общем, все равно, что они делают. Ну, что ж, разборки на китч не избежали ни Моцарт, ни Ван Гог. Так странным образом реализовалась толстовская мечта – творить для народа.
***
«В 1910 г. 82-летний Л.Н. Толстой переезжал как-то из Кочетов в Ясную Поляну. В.Г. Чертков описывает следующую сцену из этого переезда "В отделении я остался один со Львом Николаевичем… Л.Н., полулежа на противоположном сидении, стал читать книгу. Встав, чтобы откинуть упавший на него шнур с опущенного верхнего дивана, он загляделся в окно на красный закат. Долго выделялась на фоне окна его несколько согнувшаяся вперед, сутуловатая фигура. Он видимо любовался зрелищем. Немного погодя он, не двигаясь с места, посмотрел на свои часы и затем стал поминутно их вынимать. Очевидно, он хотел проследить, сколько времени потребуется для того, чтобы диск солнца скрылся за горизонтом. Когда перед окном поднимался густой лес или насыпь, он нетерпеливо высовывал из окна голову, чтобы узнать, долго ли протянется это препятствие, мешавшее его наблюдению"… Глубокий старец, одной ногой стоящий в могиле, должен зачем-то знать, сколько времени потребуется диску солнца, чтобы скрыться за горизонтом. Люди гораздо моложе его прилегли отдохнуть, а он стоит с часами в руках и что-то нетерпеливо изучает. Это вот жадное любопытство к явлениям внешнего мира создает Пастеров и Лавуазье, когда оно не создает Толстых и Гете"». (М. Алданов, "Загадка Толстого").
Отношения Толстого с наукой привычно парадоксальны; третируя науку и медицину, он запишет в 1897 г. в дневнике: "Бывает в жизни у других что-нибудь серьезное, человеческое: ну, наука, служба, учительство, докторство, малые дети…" То есть наука и медицина могут быть и чем-то серьезным. Но, заметим, наука хороша не тем, что наука, а тем, что серьезна, необходима для души. Мир вовне – интересен, но важен, существенен, только тот, что внутри. Пространство мысли Толстого – этическое, но, вопреки всем усилиям толстовцев, оно остается неэвклидовым.
***
Толстой самый "еврейский" из русских классиков. Дело не в том, как и в каком контексте Толстой упоминал евреев. Евреи, правду сказать, интересовали его мало. Дело в толстовском восприятии действительности, в котором только моральные проблемы существенны. Как проницательно заметил А. Смирнов для традиционной еврейской мысли характерна "этизация бытия". Континуум бытия для евреев – этический континуум. Главные вопросы еврейской мысли не "из чего все это сделано", и "как это устроено", не "кто виноват?" и "что делать?", а "для чего все это существует?", и "что мы из этого учим"? Какой моральный урок может быть извлечен из данного набора фактов? Общность вопросов куда более важна для выявления фундаментального сходства, нежели сродство предлагаемых ответов.
***
Времени не подвластны ни "Война и мир", ни "Анна Каренина", ни чудные толстовские повести. Но, вроде бы от толстовского учения осталось немного. Какое уж толстовство после Освенцима? Почитавший себя толстовцем Ганди предлагал евреям не противиться нацизму насилием и с высоко поднятыми головами отправляться в печи. Можно отнести эту рекомендацию к тупости Ганди, и это толкование будет наиболее комплиментарным для великого учителя.
И все же в "сухом остатке" от толстовства осталось немало. Осталось понимание того, что учения, религии, идеологии слишком часто обрамляют жестокость и садизм, столь свойственные человеческой душе. И если нет элементарной доброты, то и всему учению – грош цена.
