(продолжение. Начало в «Заметках по еврейской истории» № 19/2009 и сл.)
Весной 1960 года Исаак Стерн снова приехал в Москву. Его первый концерт не произвёл на меня того впечатления, которое навсегда осталось после его появления 3-го мая 1956-го года. Цыганов заметил на это довольно мудро: «За эти четыре года Стерн вырос в твоих воспоминаниях в легенду. Ни одному артисту не дано дорасти до своей легенды. Вот этим и объясняется разница в твоём сегодняшнем восприятии. А на меня он произвёл огромное впечатление – наверное самое сильное после приезда Хейфеца в 1934 году!»
Цыганов посещал все концерты Стерна и действительно был в восторге от его исполнения Концертов Бетховена, Брамса, Мендельсона, Бруха; сонат Бетховена, Тартини, Баха, и вообще от всего репертуара Стерна. Особенно он восторгался исполнением Концерта Бетховена – он хорошо помнил ещё Наума Блиндера, учителя Стерна, выступавшего в Москве с этим Концертом в начале 20-х годов.
Исаак Стерн. Начало 60-х
Я помню, что в тот приезд Стерна самое большое впечатление на меня произвело его несравненное исполнение Концерта Мендельсона с дирижёром Евгением Светлановым. Это был тот самый Стерн, который совершил переворот в нашем сознании четыре года назад! Тонкость фразировки, изумительное чувство романтизма музыки Мендельсона, как и прежде абсолютное совершенство передачи музыки и «незаметность» игры самого артиста – все главные составляющие искусства Стерна были тут представлены во всём своём блеске!
Конечно, его игра, его высокое и глубокое искусство интерпретации снова оказали дополнительное воздействие на моё «открытие Бартока», равно как и Чаконы Баха. Влияние его искусства оказывало снова сильнейшее и самое благотворное воздействие на всех нас, готовившихся тогда к окончанию Консерватории.
Весна – вообще прекрасное время года! Все ощущают прилив жизненных сил, а молодые музыканты ещё и прилив творческого энтузиазма. И тут приезд Стерна был, что называется «ложкой к обеду» - как нельзя более кстати для меня и для всех моих коллег. Его воздействие не ограничивалось только скрипачами. Помню, как пианист Дмитрий Башкиров сидел с карманными партитурами сонат Бетховена и Брамса, Баха и Моцарта и внимательно следил по ним за всеми тонкостями исполнения Стерна и Закина.
В те же дни впервые в Москву приехала выдающаяся американская певица солистка Метрополитен оперы Роберта Питерс. Её концерт в зале им. Чайковского собрал полный зал. На несколько секунд из-за кулис показался Стерн, решивший как видно послушать её концерт, а может быть и подбодрить коллегу, впервые выступавшую в Москве. Роберта Питерс была ученицей знаменитого итальянского педагога Энрико Розати, учителя Беньямино Джильи и Марио Ланца (так сообщал журнал Информационного агентства США «Америка». «Вики» даёт имя другого учителя: нью-йоркского педагога Уильяма Хэрмана).
Примерно так выглядела Роберта Питерс на своём московском концерте в 1960 году
Её программа охватывала большой диапазон стилей композиторов разных эпох: произведения Генделя, Баха, Перголези, Моцарта; включала также популярные арии Пуччини, Доницетти, Верди, вплоть до вальсов Иоганна Штрауса. То есть это был исторический экскурс в вокальную культуру. Концерт Питерс имел очень большой успех. Высокая, стройная, в белом длинном концертном платье с открытыми плечами, в брильянтовой диадеме она казалась членом какого-то королевского дома. (Велико было моё удивление, когда спустя 25 лет в Нью-Йорке я оказался на каком-то пати в Метрополитен опере рядом с хрупкой женщиной маленького роста. Это была Роберта Питерс! Как удивительно меняет сцена даже пропорции фигуры артиста!)
Осенью 1960 года, вскоре после окончания моих экзаменов в аспирантуру, на гастроли в Москву приехал американский «Нью-Йорк Сити Балет», многолетним руководителем которого был Джордж Баланчин. Эти гастроли были «обменными» с советскими балетными группами и театрами, посещавшими СССР и США по плану «культурного обмена». Иными словами это не были гастроли театра только с балетами Баланчина. Тут была старая фокинская (вероятно привезенная в США Л.Мясиным) постановка «Шопенианы» - той самой, которая произвела на меня неизгладимое впечатление на сцене Большого театра осенью 1944 года.
Эрик Брун и Карла Фраччи в балете «Жизель»
И постановка, и исполнение были совершенно изумительными! Гастроли проходили во Дворце спорта в Лужниках и потому с американским балетом могли познакомиться многие тысячи зрителей. В программу входили работы нескольких выдающихся балетмейстеров тех лет: Джерома Роббинса, самого Баланчина, Фредерика Аштона, модерниста Мэрса Кэннингхема и других выдающихся балетмейстеров. Спектакль доставил огромное удовольствие всем зрителям, а исполнители имели триумфальный успех (тогда я впервые увидел несравненного Эрика Брунна, феноменального танцовщика, обладавшего невероятным прыжком, как будто он «зависал» в воздухе, теряя гравитацию). Такой же успех в Америке имели и советские балетные спектакли – Большого, Мариинского и Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко.
Несколько позже – летом 1962 года произошло третье событие «культурного обмена». В Советский Союз на гастроли приехал всемирно известный кларнетист Бенни Гудман со своим джаз-оркестром. Он также выступал во Дворце спорта в Лужниках и имел, конечно, очень большой успех. После концерта оркестра Бенни Гудмана приходили мысли, что исполнительская культура игры на духовых инструментах в США столь высока, что её уровень отражён не только в самых знаменитых симфонических оркестрах мира, но и в игре джазовых музыкантов: поразительный строй – кристальная интонация, исключительно точный и слаженный ансамбль, высокая культура импровизации и мультиритмическое мастерство всех участников ансамбля – будь то джаз или симфонический оркестр – музыканты обоих направлений демонстрировали всегда невероятное чувство партнёрства и умения играть абсолютно вместе вне зависимости от трудности исполняемого материала.
Публика в Лужниках приветствует Бенни Гудмана
Каждое выступление оркестра Бенни Гудмана, будь то в Москве, Ленинграде или Киеве создавало особую атмосферу, весьма отличную от концертов популярных советских эстрадных оркестров.
Бенни Гудман играет на Красной площади. Фото из журнала «Life»
Конечно, в годы «холодной войны» никогда не сбрасывалась со счетов пропагандистская сторона таких гастролей. Помнится, как Бенни Гудман во время концерта сказал: «А сейчас мы вам сыграем пьесу Дюка Эллингтона, которую, я уверен вы все хорошо знаете». Этой пьесой - «Садись в поезд «А» («Take «A» Train») - всегда начинались джазовые передачи Уиллиса Коновера «Музыка США - час джаза» на «Голосе Америки». Это было забавно и довольно неожиданно. Но среди почти 12 тысяч зрителей оказались лишь несколько десятков человек, действительно знавших эту пьесу и следовательно, слушавших передачи «Голоса Америки», что было легко определить по совсем малочисленным аплодисментам как в начале пьесы, так и после её окончания («A» Train» - маршрут метро «А» идёт через весь Нью-Йорк, то есть остров Манхэттен). Так стало совершенно ясным, насколько малочисленна аудитория джазовых концертов по радио, которые вёл Уиллис Коновер! Для широкой публики концерты эти имели, как мне это казалось тогда, лишь познавательное значение знакомства с жанром. Тем не менее концерты Бенни Гудмана имели огромный успех, и билеты на все концерты его оркестра были всегда распроданы.
Московские энтузиасты джаза приветствуют Гудмана и его оркестр. Лужники, 1962 год
Пропагандистский же эффект был, на мой взгляд почти нулевым. Было ясно, что джаз, как жанр исполнительского искусства был важной частью музыкальной культуры Америки, но в СССР, несмотря на большой успех концертов оркестра Гудмана, эта часть массовой культуры тогда не имела почти никакой реальной базы, за исключением группы энтузиастов в немногих городах Союза.
Пластинка, которую не удалось увидеть в Москве
Но для музыкантов выступления Гудмана были несравненным удовольствием от его игры, его звука – по-еврейски печального и в то же время весёлого, от нескольких композиций, которых мы не слышали ранее. Одной из них была пьеса «Бах веселится». Это было сочинение, в основе которого была квази-баховская мелодия, но исполненная в джазовом стиле «свинг». Бенни Гудман, сказал перед исполнением, что Бах вероятно был весёлым человеком, во всяком случае, как и все мы – иногда. И вот, если бы он жил теперь, то наверное подарил бы нам что-то похожее на эту пьесу. Действительно пьеса была замечательно написана, в ней элементы баховского письма вполне естественно сосуществовали с джазовой манерой исполнения. Как жаль, что пластинка Гудмана была издана в Москве таким микро тиражом, что кому она досталась – я не знаю. У меня её никогда не было, как и у моих друзей. Зато у нас были пластинки с записями исполнения Гудманом Квинтета и Концерта для кларнета с оркестром Моцарта. Он был также тонким исполнителем классики, а не только всемирно известным джазовым музыкантом.
Если не изменяет память, весной 1962 года снова приехал на гастроли любимец москвичей Вэн Клайберн, или как его зовут в Москве и теперь – Ван Клиберн. На этот раз он выступил со Вторым Концертом Брамса для фортепиано с оркестром. Его первое выступление было с Геннадием Рождественским и Госоркестром. Я сделал тогда магнитофонную запись этого концерта, которую слушал потом много лет, до самого своего отъезда в 1979 году, и надо сказать, что сам Клиберн никогда не играл лучше это великое произведение, чем с Рождественским.
Ван Клиберн - снова в Москве
А дирижёр «вознёс» Госоркестр на такую высоту, которая была совершенно непривычна для этого оркестра – во всяком случае я могу припомнить в этой связи только концерты с Вилли Ферреро и Анри Клюитансом. Не так, увы, часто за многие десятилетия! То выступление, как мне кажется, вообще было высочайшим достижением в исполнении этого Концерта когда- либо сыгранным и когда-либо записанным на пластинки или на плёнку. Рождественский был исключительно тонким стилистом музыки Брамса, воплотившим в то исполнение самые сокровенные и самые возвышенные мысли и чувства композитора, заключённые в партитуре. Это был урок всем московским дирижёрам: урок стиля, урок глубочайшего постижения замысла композитора и его воплощения в звуках симфонического оркестра. Качество звука оркестра, способность к совершенному ансамблю, тонкость нюансов – всё это абсолютно выходило за рамки обычной исполнительской практики Госоркестра.
В день 80-летия Г.Н.Рождественского я в телефонном разговоре после поздравлений напомнил ему о том выступлении. Геннадий Николаевич, как оказалось, отлично помнил этот концерт, и кажется, был согласен с моими впечатлениями от незабываемого выступления.
****
1962-й оказался очень «урожайным». В том же году осенью, Москву впервые посетил прославленный оркестр Венской Филармонии во главе с Гербертом фон Караяном. До их визита мы уже слышали оркестры Бостона, Филадельфии, Лондонской Филармонии. Венский оркестр был совершенно другим. Его звучание нельзя было сравнить ни с одним оркестром мира. Не в смысле в хорошую или плохую сторону, просто оно было совершенно иным. Идеальный строй духовых инструментов, особенно медных, игравших на старинных инструментах с клапанами, а не с помпами, как это практиковалось уже во всех оркестрах мира. Звучание их – особенно валторн - было мощным, красивым, опять же с идеальным строем, и в то же время гибким и динамически достаточно разнообразным. Они исполнили в тот вечер большую программу: «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, Симфонии Брукнера и Бетховена, «Дон Жуан» Рихарда Штрауса и на бис «Императорский вальс» Иоганна Штрауса. Всё было в рамках благородного академизма.
Самое блеклое впечатление осталось от «Маленькой ночной серенады»
(Eine kleine Nachtmusik (Serenade No. 13 for strings in G major) Моцарта, сыгранной в начале концерта. Но всё превзошло невероятное исполнение «Дон Жуана» Рихарда Штрауса. Один из величайших шедевров мировой музыкальной литературы, написанный 24-летним композитором в 1888 году, произвёл в исполнении Караяна и оркестра гигантское и неизгладимое впечатление! Может быть, исполнение было несколько «вагнеризировано», что вообще было свойственно исполнительскому стилю Караяна, но оно не шло в разрез с характером и духом легендарного сочинения.
Герберт фон Караян и оркестр Венской Филармонии, 1962 год
У меня всегда «стоит в ушах» первое впечатление от этой пьесы, услышанной в 1951 году в исполнении Вилли Ферреро и Госоркестра. Исполнение венцами и Караяном с первых же секунд создало какую-то атмосферу сказки, неправдоподобной мощи и тембрального богатства звучания оркестра. Смерть Дон Жуана, показалась мне тогда по силе экспрессии ассоциативной смерти Зигфрида в «Гибели богов» Вагнера. Через много лет, ознакомившись с письмами и биографическими книгами, касающимися Р.Штрауса, я убедился в том, что Караян тогда полностью следовал замыслу автора. То исполнение «Дон Жуана» было самым сильным впечатлением от всей программы первых гастролей «Венской Филармонии» в Москве.
14
БЫСТРОТЕКУЩЕЕ ВРЕМЯ АСПИРАНТУРЫ
Несмотря на то, что усилиями Анастасьева я получил лишь звание дипломанта Всесоюзного конкурса скрипачей 1961 года, Цыганов начал хлопоты по установлению мне концертной ставки, то есть определённой категории солиста, имеющего право выступать в этом качестве в концертных организациях – Московской Филармонии, Росконцерте, Союзконцерте (подразделении Госконцерта - единственной организации, занимавшейся «прокатом» советских артистов за рубежом). Тем не менее это был какой-то шаг к реализации моих возможных выступлений в концертных организациях в недалёком будущем. Все молодые артисты были тогда настроены идеалистически, плохо или вообще не представляя себе «концертный мир» полный зависти, подножек и превыше всего – коррупции! Большинство из нас не знало реальности условий подобной работы – уровня публики на периферии страны, уровня бытовых условий, переездов и.т.д.
Идеализм – сильнейший двигатель всех человеческих устремлений пока ещё нас не покидал. Мы все смотрели на таких звёзд, как Давид Ойстрах и Леонид Коган, как-то не совсем понимая, что они в СССР «небожители» - абсолютное исключение из правил! Да и их, как мы узнали через несколько лет, даже их нещадно грабило государство, оставляя им 10% от заработанного на Западе гонорара!
***
Я не принимал участия в отборе на конкурс им. Жака Тибо в Париже 1961 года, так как считал программу конкурса далёкой от моего мироощущения – например такие пьесы, как знаменитая «Поэма» Шоссона, а также некоторые пьесы Сен-Санса и других французских композиторов. Но мой друг и соученик Виктор Данченко не только принял участие в отборе, прошёл на конкурс в Париже, но и получил на нём премию и соответственно звание Лауреата международного конкурса, что должно было открыть ему двери концертных организаций. Он навестил меня в конце лета 1961 года и рассказал, что сразу после прибытия из Парижа сыграл конкурсное прослушивание в гастрольную организацию Росконцерт, одновременно оказавшимся ... конкурсом на «право на сольный концерт».
Я был поражён такому обороту дел – если международное жюри лишь месяц назад отметило премией достижения молодого талантливого скрипача, то какой вообще вес могла иметь какая-то «комиссия», состоящая из администраторов и возможно, одного-двух приглашённых музыкантов, работавших в этой организации. Естественно, что Виктор Данченко получил работу солиста Росконцерта, но само отношение к молодым музыкантам казалось мне совершенно непонятным и несправедливым. Хотя, как видно другого пути ни у кого не было – ни в то время, ни в недалёком будущем (для справки: в будущем, через 15 лет Виктор Данченко стал в США профессором Кёртис Института в Филадельфии и Пибоди Консерватории Университета Дж. Хопкинса).
***
Идеальные пути развития и достижений в исполнительском процессе на концертной эстраде никак не соответствовали реальной жизни. Как заметил профессор Леопольд Ауэр в своей книге «Моя школа игры на скрипке»(1930) - «Природа, а часто и люди встают на пути молодого виртуоза». Но если с «природой», то есть с неблагоприятными природными данными молодому скрипачу, пианисту или виолончелисту ещё как-то можно бороться, то с людьми, то есть с теми, от кого зависело всё: участие в международных конкурсах, работа, занятость в концертных организациях – дело обстояло значительно сложнее.
Зависело всё от таких, к примеру, как М.Н.Анастасьев. Конечно, он был лишь «рукой государевой – карающей и милующей». Но выполнял он свою задачу во всю меру своих сил!
Осенью 1961 года окончился мой первый год в аспирантуре. Несмотря на успешный аспирантский концерт, несмотря на частые выступления на консерваторской эстраде, всё остальное, то есть какие-либо возможные перспективы сольной работы полностью зависели теперь от участия в международном конкурсе. Цыганов предложил играть на прослушивании к какому-то малоизвестному конкурсу в Швейцарии, но вскоре выяснилось, что он отменился. В перспективе было только прослушивание к Конкурсу им. Венявского в Познани в 1962 году. Хотя задолго до прослушивания можно было догадаться о претендентах, фактически уже назначенных для участия в этом конкурсе. Международным конкурсам всегда придавался политический характер, то есть доминация советских представителей должна была неуклонно соблюдаться. Хотя в середине 50-х эта система начинала давать сбои: в 1956 году на Конкурсе им. Королевы Елизаветы в Брюсселе советскому скрипачу Юлиану Ситковецкому не удалось достичь первой премии, отданной американцу Берлу Сеновскому. Такие явления начали наблюдаться и у пианистов. Но, как бы то ни было, мне до этих проблем было ещё очень далеко – первый шаг – участие в международном конкурсе целиком зависел от музыкальных властей Министерства культуры, руководимого в своих действиях «указаниями свыше» - отделом культуры ЦК. На тот момент начала 1962 года всё казалось бесполезным и всякие усилия тщетными. Будущее и вправду виделось дорогой с закрытыми шлагбаумами на пути к иллюзорной цели.
***
Нельзя сказать, что окружающая жизнь оставалось при такой интенсивной занятости где-то «за кадром». Вскоре после окончания Всесоюзного Конкурса 1961 года произошло событие, потрясшее весь мир.
Как-то мы договорились встретиться с дачными знакомыми – моей приятельницей и её мамой, решив прогуляться в Парке им. Горького. Был довольно тёплый солнечный апрельский день. В Парке работало радио на всю максимальную громкость, сообщившее о первом полёте человека в космос - вокруг земли. То был исторический день полёта Юрия Гагарина. В полдень 12 апреля казалось, что Москва перестала работать – огромное количество людей вышло на улицы, в парки, на набережные. С одной стороны это было спонтанное выражение понятной радости и гордости за Страну Советов, с другой – блестящая возможность немного погулять и раньше уйти с работы. Ну и, конечно, очень многие мужчины воспользовались таким событием, чтобы его сразу же «отметить» - на двоих, троих, или уж, как придётся...
***
Летом 1961 года мои родители и я решили предпринять поездку в Крым на машине. Автомобиль «Волга», которую мой отец получил ещё в 1959 году, был совсем новый, так что путешествие не вселяло никаких тревог. Но... нужно было учесть советский «сервис», о котором вдали от Москвы мы не имели ни малейшего представления. До начала нашего путешествия я проконсультировался с опытным авто-путешественником Игорем Безродным, знаменитым скрипачом, которого я знал ещё со школьных времён. Он со своей женой Светланой Левиной уже несколько лет совершал такие путешествия, если позволяло время. Он мне назвал точный километраж до ближайших городов, и главное – местонахождение придорожных мотелей, которых было чрезвычайно мало (даже автомобильные атласы были большой редкостью – они должны были иметь карты! А карты – это ведь военная тайна! Хотя атласы автодорог Союза издавались в Америке и Западной Европе, но вероятно власти об этом не знали...) Кроме всего он настоятельно советовал всегда иметь с собой две канистры с бензином, на случай его отсутствия в бензоколонках. Всё это следовало знать, помнить, и принять во внимание.
Мы выехали часов в 10 утра и к вечеру доехали до Курска, покрыв расстояние около 500 километров. Сегодня это звучит довольно странно, но тогда была лишь одна дорога – Симферопольское шоссе, с однополосным движением в каждую сторону. В этих условиях любой обгон грузовых машин был всякий раз связан с большим риском. А если начинался дождь, то многие грузовики наносили значительный слой чернозёма на дорогу, делая её столь же опасной, как во время гололёда. Машины теряли управление – жирная, чёрная земля действовала на автомобильные колёса точно так же, как и разлитая на дороге нефть.
Действительно, по дороге многие бензоколонки оказывались без горючего, но зато с огромными очередями. Мы не доехали до Курска примерно 60 км, когда у нас кончился бензин. Я вылил в бак нашу запасную канистру, и где-то недалеко от Курска мы заправили бак и налили снова полную канистру в запас. В общем, первый день оказался нелёгким – ехать много часов по одной полосе было делом утомительным и хлопотным.
Кроме того, система амортизаторов машины оказалась очень чувствительной – жидкость вытекала даже из новой системы, и машина начинала немилосердно укачивать своих пассажиров. В таком «укаченном» виде мы приехали в Курск, где моему отцу удалось получить для нас номер в главной гостинице только потому, что он сумел до неё дозвониться из Москвы. А дальше – в Харькове и Днепропетровске у нас не было ни знакомых, ни каких-нибудь идей, кроме одного названия мотеля, которое мне дал Игорь Безродный – «Зелёный гай». Его-то мы как раз и не заметили!
В ту пору не было объездных шоссейных дорог вокруг таких городов, как Курск, Орёл, Харьков.
Вскоре после Курска была станция Обоянь. Это место запомнилось по примерно километровой очереди машин за бензином. Такое положение начинало пугать – мы не знали, что нас ждёт впереди, и при каждой возможности мы сразу же дозаправлялись. Правда иногда на обочинах стояли цистерны с бензином, который шофёры продавали на глазах у милиции – бензин-то считался государственным!
После Белгорода началась совершенно другая страна – в полном смысле этого слова. Украина. Контраст с Россией был гигантский – чистые белые домики, аккуратно убранные участки, побеленные деревья – всё это говорило о совершенно ином жизненном укладе. Сразу исчезла грязь на дороге, старые запущенные избы, худые коровы – словом все «прелести» колхозного быта. Даже исчезли очереди у придорожных бензоколонок.
Помню, как въехав в Харьков, мы решили спросить кого-нибудь, куда нам ехать для продолжения пути на Симферополь. К нам в машину сел какой-то мужчина. Он сразу произнёс лишь одно слово: «Мясо!». «Что – мясо?» - спросил мой отец. «Мясо! Стоял на ринке полтора часа за мясом! Нет мяса! Куда оно девалось? Вы не знаете? Я тоже не знаю. Мясо! Нет мяса! Что делать? Нет мяса!». Он не выглядел ненормальным, просто был удручён такой ситуацией в городе Харькове с мясом. Мы миновали город через самый центр. Конечно, нигде не было знаков, предписывающих направления в разные города и на разные шоссе. Так что нужно было ехать всегда в неизвестное. Пока был день, можно было остановиться и спросить, а ночью?
Мы остановились, не доезжая Днепропетровска, в действительно настоящем мотеле. Там был лишь один недостаток – все постели были абсолютно сырыми, так как зимой милые с виду домики не отапливались, а теперь, в июне ещё не успели просохнуть. Там же остановилась пожилая пара на своей машине, приехавшая из... США! Это были немолодые идеалисты, не расстававшиеся с улыбкой. Заведующая мотелем говорила по-английски и никого не подпускала к американцам. Впрочем, мы и сами держались от них в отдалении.
Как эта пара обходилась тогда без языка – трудно себе представить. Это сегодня, вероятно, не представляет проблемы, но тогда... Смелые люди были эти американцы! По виду они были уже пенсионерами. Так прошёл второй день нашего путешествия.
На третий день мы, наконец, достигли Ялты. К 1961 году была построена новая автодорога, по которой ходил троллейбус от Симферополя до самой Ялты. Я не был в Ялте с 1955 года – времени, когда лечился там в санатории им. Артёма. Мы доехали до небольшой гостиницы в старинном особняке «Украина–Интурист». Нам дали номер на одну ночь, но и это было прекрасно. Выйдя на улицу, мы почувствовали потрясающий аромат - запах всей крымской растительности! Это были прекрасные вечерние часы, когда воздух действительно благоухал одновременно всеми запахами цветов, листьев кустарников, пород которых там великое множество. Словом – Крым!
Пробыли мы там на частной квартире, рядом с домом отдыха ВТО «Массандра» (Всероссийского театрального общества) 20 дней, а на обратном пути окончательно вылилась жидкость из амортизаторов и, что гораздо хуже – из тормозных цилиндров! Пришлось остановиться в Курске часа на три для ремонта, и выехали мы примерно в 7 часов вечера. Доехав до Тулы, мы так устали, что пошли искать пристанища в «Дом приезжих». Я открыл дверь, но дальше пройти не удалось – в проходе между двумя дверьми на скамье спал человек. Его ноги касались входных дверей. С идеей переночевать или хотя бы отдохнуть, пришлось расстаться, и, собравшись с силами, мы двинулись в Москву. Приехали домой на рассвете, сделав неразрешённый левый поворот прямо в наши ворота. Позади осталось море бензоколонок без бензина, буфетов без кофе или чая, опасных из-за чернозёма дорог. Так что вернуться домой было приятно от сознания нашего везения – без особых проблем добрались целыми и невредимыми. Даже тормоза и амортизаторы починили в Курске. Эта поездка отвадила нас навсегда от путешествий на Юг. В Ленинград можно было ездить без таких тяжёлых, да и опасных проблем. Это мы сделали на следующее лето – 1962 года.
***
В марте 1962 года в нашей жизни произошло событие, которое было больше, чем удачей, больше чем любые творческие достижения - это было событие целой жизни! Мой отец получил отдельную квартиру вместо наших двух комнат, в которых мы жили с 1939 года на Большой Калужской. То был новый дом у Калужской заставы, слева от выезда на продолжавший Калужскую проспект. Впрочем, к этому времени Калужская называлась Ленинским проспектом. Итак, дом с магазином «Тысяча мелочей» стал нашим новым домом - впервые в жизни с отдельной квартирой и даже с балконом. Это было настолько волнующим, что все остальные жизненные события временно отошли на второй план. Теперь мы с Толей Агамировым были ближайшими соседями – между нашими домами было всего 150-200 метров. Это было очень приятно. Пока у нас не было телефона, можно было запросто зайти друг к другу обменяться новостями.
Прожитые годы в доме №16 всё равно остались незабываемыми – мой первый пятилетний «юбилей», полтора спокойных довоенных года, война, возвращение домой в ноябре 1942 года, начало занятий в Центральной музыкальной школе, конец войны – да тут прошла целая жизнь! Но это никак не снижало нашего восторга от полученной квартиры.
Переехали мы в марте, а прослушивание к Конкурсу им. Венявского было назначено где-то в мае или начале июня.
Мне полагался как аспиранту ежегодный сольный концерт в Малом зале Консерватории, который я полностью использовал для обыгрывания программы конкурса. Всё пока шло хорошо, даже успешно. Прошли первые два тура отборочного прослушивания, а когда я вышел на эстраду играть программу третьего тура, то ещё до начала своей игры увидел на лицах членов жюри... скуку! Им можно было меня и не слушать, а мне – не играть! Кандидаты, как я и предполагал, были уже назначены. И, тем не менее я решил показать всё, на что был тогда способен и сыграл оба концерта – Венявского и Шимановского со всей возможной для меня артистической свободой и виртуозной лёгкостью, а в Концерте Шимановского «порадовать» жюри звуковой палитрой и импрессионистской тонкостью этого сочинения. Членам жюри стыдно от этой ситуации не было – они выполняли государственное задание. Возможно, что им в жизни приходилось выполнять и нечто худшее. В общем, всё было почти как в поговорке: замах был хорошим, удар был тоже неплохим, а результат – нулевой. Несмотря на то, что я был не один и ещё несколько моих достаточно талантливых коллег-скрипачей были в таком же положении, но всем нам от такой «компании» было не легче. Оставался последний год аспирантуры.
15
КАМЕРНЫЙ ОРКЕСТР КОНСЕРВАТОРИИ НЕОЖИДАННОЕ ПОДНЯТИЕ ШЛАГБАУМА
Осенью 1961 года Толя Агамиров-Сац зашёл как-то ко мне среди дня. Он принёс для меня новость: Михаил Никитич Тэриан, организовавший не так давно Камерный оркестр Московской Консерватории, попросил ему позвонить, чтобы встретиться и обсудить моё участие в оркестре в качестве второго – или сменного – концертмейстера. Первым концертмейстером оркестра был с самого начала превосходный скрипач Олег Крыса. Мы встретились, и я немедленно дал согласие на своё участие в работе оркестра. Камерный оркестр состоял из дипломников, аспирантов, или недавно окончивших Консерваторию молодых педагогов. Я решил, что для меня будет исключительно полезным не порывать связи с игрой в оркестре и вообще в струнном ансамбле. Кроме того, Михаил Никитич включил в абонементные концерты в Большом зале Консерватории оба Концерта Баха для скрипки с оркестром – ля-минор и ми-мажор, которые мне предстояло сыграть. Были в программах также и интересные сочинения Хиндемита, композиторов Чехословакии, советских молодых композиторов Агафонникова и Каллоша, а также Симфониетта Н.Я. Мясковского, «Аполлон Мусагет» И.Ф.Стравинского и многое другое.
Это было очень приятным занятием – участие в превосходном оркестре с нашим с детства любимым профессором в качестве дирижёра.
Перед Новым Годом мы выступили в Большом зале Консерватории. Это выступление оказалось не таким простым делом. Первым номером мы сыграли «Кончерто-гроссо» Генделя для камерного оркестра. Вторым в программе был Концерт Баха для скрипки с оркестром ля-минор. Это было для меня совершенно новой формой выступления – сыграв в оркестре половину отделения, теперь нужно было уйти с эстрады на несколько минут, совершенно перестроиться и выйти уже в качестве солиста. Поиграв несколько секунд за кулисами, мы вышли на эстраду. Теперь сам Большой зал дал мне отличный стимул снова почувствовать себя солистом – после неоднократных выступлений здесь это чувство быстро вернулось и было вполне естественным. Мы исполнили Концерт Баха очень хорошо – у нас был прекрасный ансамбль, несмотря на полнозвучность струнного оркестра мои коллеги оказались чуткими ансамблистами и баланс аккомпанемента и сольной партии скрипки никогда не нарушался. Это было огромным удовольствием - сыграть гениальное сочинение Баха на этой эстраде с оркестром! (позднее мы повторяли эту программу достаточно часто в разных залах Москвы).
Наш концерт имел отличный приём у публики и, насколько помню, московское телевидение даже записало фрагменты концерта на киноплёнку для показа по одному из каналов телевидения. (Год спустя, осенью 1963 года, уже по прошествии Конкурса в Будапеште, мы с Михаилом Никитичем и нашим оркестром выступили в... доме приёмов посольства Египта в Москве! Я не понимал, как это могло произойти, хотя дело было ещё до Шестидневной войны 1967 года. Помню, как А.Б.Буше рассказывал, что во время гастролей советского Цирка в Египте его попросили объявлять фамилию гимнастов (или жонглёров?) Наумовых – Наимовыми! Так звучало приятнее для египетской публики. То есть арабское имя «Наим», хотя и было аналогом «Наума» (в оригинале – «Нохум»), как и множество других древних имён, всё же требовало корректировки. В этой связи я не понимал, как хозяева могли согласиться на моё выступление в качестве солиста и объявить вслух совершенно неприемлемое - «Артур Штильман». После исполнения нашей программы посол Египта Махмуд Горбаль подошёл к нам с Тэрианом и сказал на хорошем русском языке: «Артур Штильман! Мне очень нравится ваше исполнение Концерта Баха! Спасибо!» Поговорив ещё немного, он пожал нам руки и покинул небольшой приём с кофе, так как алкоголя там, естественно, не было. Наши оркестранты быстро разобрали все египетские сигареты, а когда хозяева принесли ещё, то и они были тотчас разобраны. Меня просили курильщики взять для них хотя бы несколько пачек, хотя я никогда не курил. Этот примечательный концерт в посольстве Египта оставил до сих пор много вопросов без ответов. Парни, изображавшие публику, с виду были совершенными головорезами. С ними была лишь одна молодая женщина – похожая на стандартный кинообраз шпионки-террористки. Мы не знали, кем она была, но аплодировали все не жалея своих ладоней. Конечно, всё это было «запланированным мероприятием»)
Выступали мы в тот сезон 1961-62 года на многих эстрадах Москвы, на Московском Телевидении, на радио, записывали даже пластинки. Это был бум, вызванный необычайным мировым успехом Камерного оркестра Московской Филармонии под руководством Рудольфа Баршая. Интерес к камерной музыке как среди слушателей, так и среди руководства Дома звукозаписи и концертных организаций стал очень большим именно благодаря невероятно успешной работе «Баршаевского оркестра».
Камерный оркестр Московской Консерватории собирал, так сказать остатки урожая, взращённого Рудольфом Баршаем на благо развития музыкально-исполнительской культуры всего Советского Союза. Очень скоро стали быстро возникать камерные оркестры в Армении (руководителем которого стал бывший «баршаевец» Заре Саакянц), в Литве, Латвии, Белоруссии, Азербайджане, Ленинграде и многих других городах и республиках. Прекрасный скрипач Игорь Попков, также «баршаевец», создал в Ярославле небольшой ансамбль для исполнения музыки эпохи Барокко (он и называется «Барокко») существующий до нашего времени. Выдающийся московский флейтист Наум Зайдель, также сотрудничавший с Баршаем, организовал свой камерный ансамбль, состоявший в основном из его коллег по Большому Симфоническому оркестру Всесоюзного радио – БСО – также выступал с большим успехом как с самостоятельными программами, так и в содружестве с известным клавесинистом и композитором Андреем Волконским – руководителем ансамбля «Мадригал».
Отличный музыкант и виолончелист Юлий Туровский (ученик профессора Г.С.Козолуповой), много лет работавший в оркестре Баршая, создал в Монреале в 1983 году свой камерный оркестр, очень успешно работающий уже 28 лет. С ним он выступает как дирижёр и солист-виолончелист.
Конечно, все эти ансамбли и камерные оркестры возникали в разное время, и эту идею Михаил Никитич Тэриан осуществил на практике лишь спустя пять лет после основания оркестра Баршая. Весной 1962 года нашему Камерному оркестру невероятно повезло - мы приняли участие во встрече студентов Консерватории с приехавшим второй раз в Москву Иегуди Менухиным. Здесь уже говорилось о его первом визите в 1945 году и о довольно флегматичной реакции московской публики на его выступления.
Музыкальная Москва 1962 года была совершенно иной. Теперь на концерты Камерного оркестра Рудольфа Баршая невозможно было попасть. Баршай стал близким другом Менухина, который с удовольствием выступал с его камерным оркестром в США, Англии, Франции, Швейцарии и других странах. С этим оркестром он дал незабываемый дневной концерт в Большом Зале Консерватории. Были исполнены: Концерт Баха для скрипки и гобоя (с гобоистом Е.Непало), Концерт Баха для скрипки ми-мажор, фортепианный Концерт Моцарта с солисткой Хефцибой Менухин, Концерт №5 для скрипки с оркестром Моцарта, и на «бис» - 2-ю часть Концертной Симфонии для скрипки и альта Моцарта, сыгранную Менухиным с самим Баршаем. Уже упоминавшийся здесь участник оркестра Баршая скрипач Игорь Попков, сыгравший много концертов с Менухиным, так рассказывал о своих впечатлениях: «Как только Иегуди прикасается к скрипке, он сразу же оказывается во власти каких-то других, неземных сил…» Эти слова очень точно передают менухинскую ауру, несущую нам послание из иных, заоблачных сфер. Программа встречи со студентами носила характер импровизации. Наш Камерный оркестр исполнил для Менухина Кончерто-гроссо Генделя. Затем на эстраду поднялся Менухин, вынул из футляра скрипку - свой Страдивари «Йоахим» (по имени знаменитого скрипача ХIX века, игравшего на ней много лет) и сыграл Концерт Баха для скрипки и камерного оркестра ля-минор. Медленная часть этого сочинения была исполнена Менухиным столь возвышенно, что, находясь рядом с ним на эстраде ощущалось рождение музыкального чуда… Все мы чувствовали потрясение от невыразимо прекрасной по своей глубине и необъятному величию музыки Баха.
Иегуди Менухин исполняет Концерт Баха ля-минор с Камерным оркестром Московской Консерватории,
март 1962 года. Дирижёр - профессор. М.Н.Тэриан, слева от Менухина – автор
На бис Менухин сыграл Сонату для скрипки соло Белы Бартока, написанную по его заказу, ему же посвящённую и часто им исполняемую. В этом монументальном произведении скрипка Менухина звучала словно целый оркестр - как по мощи, так и по колориту различных полифонических голосов.
Сразу после выступления Менухина окружили студенты, профессора. Все просили подписать ноты, книги, что-то ему дарили… Потом Д.М.Цыганов представил меня Менухину и сказал, что я был первым исполнителем в Москве Концерта для скрипки Бартока. Менухин спросил меня, собираюсь ли я приехать в Брюссель на Конкурс Королевы Елизаветы? «Было бы очень интересно, если бы вы сыграли там Бартока в финале», - добавил он. Я замялся и ответил, что это не от меня зависит. Он, как мне показалось, мгновенно понял, о чём идёт речь, и сказал: «Ну, ничего! Куда-нибудь вы всё-таки поедете!». Я был поражён его реакцией и «знанием предмета» (не мог же я ему объяснить, что вот уже несколько лет меня и некоторых моих соучеников не выпускают на международные конкурсы). Профессор Цыганов сделал вид, что ничего не слышал… А Менухин оказался прав - на следующий год «куда-нибудь» я всё-таки поехал - в Будапешт.
Я поблагодарил Менухина за встречу со студентами и подаренное им незабываемое выступление. Интересно, что специальный фотограф снимал всю эту встречу. Снял он и нас троих. Позднее я спросил фотографа, где же тот снимок? Он ответил, что все фотографии получились, кроме той одной - «По техническим причинам», - пояснил он. А может быть кто-то заинтересовался этими фотографиями, поскольку беседа велась без свидетелей и без переводчиков – Менухин ведь достаточно хорошо говорил и понимал по-русски...
***
После приезда в Нью-Йорк в 1980 году я воспользовался первой же возможностью послушать Менухина - случилось это в Карнеги-Холл весной 1982 года. Концерт из произведений Блоха и Бартока был посвящён памяти его сестры Хефцибы - многолетнего партнёра и друга. Как и в Москве в 1962 году, Менухин играл Сонату Бартока для скрипки соло. В Карнеги Холл она звучала так же грандиозно, как и в Малом зале Консерватории в 1962-м, а публика - от молодых японских и корейских скрипачей до пожилых людей, вероятно слушавших Менухина в день его дебюта, - восторженно приветствовала великого музыканта, искусство которого и в 66-летнем возрасте оставалось неувядаемым.
В следующем - 1983-м, меня пригласили сыграть концерт в оркестре Нью-Йоркской Филармонии, которым дирижировал Менухин. Это был благотворительный концерт в фонд иерусалимского госпиталя. Дирижировал Менухин всей программой наизусть. В неё входили: «Адажио» Барбера, Большая Симфония Шуберта и Концерт для скрипки с оркестром Брамса (солистка Дора Шварцберг)
На этот раз я принёс на репетицию фотографии 1962 года, сделанные во время той памятной встречи со студентами Московской Консерватории и его портрет, висевший у меня на стене 25 лет - сначала в Москве, а потом в Нью-Йорке.
Память Менухина была поразительной: взглянув на фотографии, он вспомнил всё. «Вы знаете, - спросил он, - что Лев Соломонович Гинзбург умер? (известный музыковед, профессор Консерватории - А.Ш.) Я, конечно, знал и напомнил ему о нашем разговоре на эстраде Малого Зала Консерватории. «О, да! - ответил он живо, - я понял ваши проблемы, когда Цыганов назвал ваше имя. Но я рад, что оказался прав - вы, в конце концов поехали на международный конкурс, и особенно рад, что вы работаете в Метрополитен Опере. Дайте-ка я вам напишу на фотографии, что вы мой коллега с 1945 года. Ведь вы тогда уже играли на скрипке, не так ли?» Менухин был очень любезен и, как видно, московские воспоминания доставляли ему удовольствие. Концерт с Нью-Йоркским Филармоническим оркестром прошёл с громадным успехом, но мне было жаль, что он не играл тогда сам.
***
Тёплым осенним днём 1961 года в Брюсовском переулке навстречу мне шёл приятель по Консерватории - виолончелист Зеленяк-Кудрейко. Он недавно начал работать в оркестре Баршая и при этой встрече начал меня горячо уговаривать бросить аспирантуру и начать работать в Камерном оркестре. На это неожиданное предложение я сказал, что пока меня никто туда не приглашал, и что наш разговор не выглядит сколько-нибудь серьёзным. «Ты ошибаешься!» – горячо возразил мой приятель. «Я говорил с Рудольфом Борисовичем и он, представь себе, положительно относится к этой идее. Он слышал тебя, когда ты играл Концерт Моцарта с оркестром в Большом зале два года назад и помнит твою игру. Потому-то он отнёсся к моей идее очень положительно. Позвони ему! Договорись о встрече и начинай! Как было бы здорово, если бы мы работали с тобой там!» Я вспомнил, что Баршай действительно присутствовал на генеральной репетиции Большом зале Консерватории в июне 1959 года, когда мы с дирижёром Владимиром Есиповым исполняли Концерт Моцарта. Есипов по-видимому был знаком с Баршаем.
Я сказал тогда своему приятелю, что подумаю и что аспирантура далась мне не так легко, чтобы её запросто можно было оставить – в долгосрочном плане это казалось мне важнее. Я взял номер его телефона, но так ему и не позвонил.
Сегодня у тех, кто был связан с Камерным оркестром Баршая, эта история вызовет улыбку недоверия. В самом деле – как можно было отказаться даже от идеи хотя бы временно поработать с этим замечательным музыкантом, а возможно и упустить такую блестящую возможность - работать в уже прославленном ансамбле, ездить заграницу (вот один из важнейших стимулов попыток многих музыкантов попасть в этот ансамбль и закрепиться там на долгие годы!) и не пожертвовать своим аспирантским временем? Да хотя бы поработать там временно?!
Но я понимал совершенно отчётливо, что этому оркестру нужно было посвятить всё своё время. Репетиции с Баршаем были исключительно длинными, изнурительно трудными, но зато и результаты, показанные на эстрадах лучших залов мира, были впечатляюще убедительными. Качество игры ансамбля было лучшим в СССР в те годы. Таким образом, чтобы работать там, действительно следовало отдавать оркестру всё своё время и силы. Ну, а если по каким-то причинам я вдруг «разонравлюсь» руководителю оркестра, что тогда? Снова проситься в аспирантуру? Будет поздно. Так что я проявил достаточно здравого смысла, чтобы отказаться от такого заманчивого предложения, хотя оно и было выражено на словах. Я никогда не пожалел о своём решении, хотя часто мысленно возвращался к тому дню с вопросом к самому себе: «А если бы я тогда согласился, и всё было бы хорошо?» Но тут же находил ответ – если уж начинать работать в оркестре, то в таком, как Большой театр, Большой Симфонический оркестр Радио, или Госоркестр, потому что эти музыкальные институты работали уже десятилетия, пользовались государственной поддержкой и никоим образом ни при каких обстоятельствах не могли быть расформированы. При всём значении и успехе Камерного оркестра Московской Филармонии его существование зависело от работы одного человека – Р.Б. Баршая, а материальная стабильность - только от поездок заграницу. Всё это вместе взятое заставило меня тогда отказаться от идеи воспользоваться случаем и познакомиться с Рудольфом Борисовичем Баршаем.
И снова улыбку недоверия вызовет то факт, что я, отказавшись от такой блестящей возможности, через месяц-полтора присоединился к Камерному оркестру Консерватории – не имевшему ни зарплаты (кроме оплаты записей на пластинки или нечастых выступлений в абонементных концертах Филармонии), ни заграничных поездок, ни даже подобных перспектив. Кстати, через года два появились и поездки заграницу, и большее количество концертов и, если не изменяет память, даже были учреждены концертные ставки для аспирантов и преподавателей Консерватории – участников Камерного оркестра.
Но главным для меня было то, что оставаясь в аспирантуре, я не порывал с игрой хотя бы в камерном составе оркестра, да ещё приобретая опыт концертмейстера, то есть солиста оркестра. Надо сказать, что играть соло из оркестра оказалось делом гораздо более трудным, чем играть с оркестром в качестве солиста. И этот очень важный опыт я также приобрёл при столь тесном и плодотворном контакте с нашим всеми любимым профессором Михаилом Никитичем Тэрианом.
Репетировали мы в Консерватории три раза в неделю, иногда больше, но это не нарушало моих аспирантских обязанностей и работе по подготовке к дальнейшим музыкальным баталиям, которые рано или поздно должны были привести к желаемому результату – выступлению на одном из международных конкурсов.
Примерно в то же время – осенью 1962 или зимой 1963 года произошло незаметное, но очень важное событие: профессор Консерватории Константин Христофорович Аджемов прочитал лекцию для небольшой группы аспирантов о современном западном искусстве – композиторе Оливье Мессиане, художнике Пауле Клее, новой книге «Великие скрипачи» знаменитого австрийского музыковеда Курта Блаукопфа, коснулся он также системы Шёнберга, творчества Альбана Берга и некоторых других композиторов, а также ряда западных художников и артистов-исполнителей. Он свободно читал немецкие и французские тексты сразу по-русски. Профессор Аджемов сделал для нас две таких лекции. Как ни странно, народу собралось совсем немного. Помню, что я сидел рядом с Володей Ашкенази, был также другой пианист – Фридман, был певец Юрий Мазурок, бывший со мной на одном курсе аспирантуры. Эти лекции оказались бесценными для нашего развития, расширения кругозора и понимания многих аспектов современного западного искусства. Позднее, каждый раз встречая Константина Христофоровича, я всегда ему напоминал о тех лекциях и огромной пользе, которую они нам принесли.
***
Как-то зимой 1962 года Виктор Сергеевич Смирнов - друг нашей семьи, так поддержавший отца вскоре после его изгнания с работы в сентябре 1950 года, теперь протянул руку помощи и мне. Виктор Сергеевич был в это время руководителем оперной студии Московской Филармонии. Он часто встречался с отцом, так как тоже работал дирижёром в оркестре Кинематографии и был в курсе всех моих дел. Он предложил мне выучить две популярные пьесы Шостаковича в его обработке для скрипки и фортепиано – «Романс» и «Народный танец» из музыки к фильму «Овод» - для выступлений в детских концертах Московской Филармонии, предварительно договорившись в Концертном бюро Филармонии о назначении меня на ближайшие концерты-лекции для детей в общеобразовательных школах, посвящённые музыке Шостаковича.
Специфика работы в Концертном бюро заключалась в том, что практически большинство концертов шли без предварительных репетиций. В них участвовали достаточно квалифицированные солисты: вокалисты, скрипачи, виолончелисты, артисты-чтецы и даже актёры драматических театров. Всё это вместе объединял лектор, ведущий такие концерты. Темы концертов, впрочем, были совершенно разными: тут были концерты, посвящённые композиторам-классикам (чаще всего русским – Чайковскому, Римскому-Корсакову, Глинке, реже Моцарту, Бетховену), виртуозной музыке разных стран и эпох, каким-нибудь памятным датам, а в середине 60-х даже молодым исполнителям – лауреатам международных и всесоюзных конкурсов (в такой абонемент после 1963 года был включён и я).
После несколько таких «детских концертов» меня стали приглашать выступать в концертах для взрослой аудитории, включая такие залы, как Дома учёных, Колонный зал Дома Союзов, Московского Университета и.т.д. Заведующей детским отделом была Зинаида Ермолаевна Евтушенко – бывшая певица и мама прославленного поэта. Главным редактором «взрослых концертов» была тоже бывшая певица - Софья Ивановна Вальд, жена альтиста Госоркестра Смирнова и мать моей соученицы, впоследствии известной арфистки Марины Смирновой. Музыкальный мир был тесен!
Постепенно я участвовал во всё большем количестве концертов, встречаясь там с такими солистами, как пианисты Наум Штаркман и Лазарь Берман, известными певцами – солистами Радио, Большого театра и Филармонии. Это уже был мир профессиональной работы в столичной Филармонии и постепенно как бы сама собой создавалась репутация среди коллег, администраторов и редакторов Концертного бюро. Мне очень нравилось всё, что было связано с таким видом концертной работы, и я в общей сложности проработал в Филармонии 17 лет – до самого отъезда из Москвы в ноябре 1979 года, в последний раз выступив на концерте 30-го октября – за несколько недель до отлёта из Москвы.
Встреча с Иегуди Менухиным. Март 1962 года. Слева направо:
Проф. Л.С.Гинзбург, проф., Д.М.Цыганов, Иегуди Менухин, проф. А.Г.Григорян
Во втором ряду виден профессор М.Б.Питкус - позади Л.С. Гинзбурга, между
Цыгановым и Менухиным – автор, позади Цыганова голова М.Н.Тэриана
Начало работы в Филармонии как-то компенсировало «шлагбаум» на пути к Конкурсу им. Венявского летом 1962 года. Осенью того же года мы встретились на прогулке в Серебряном Бору с профессором Львом Соломоновичем Гинзургом. Он настойчиво советовал мне и моему отцу не отчаиваться и верить, что всё ещё как-то образуется с моим участием в конкурсах – «Вы увидите, - что именно так и случится! Ещё есть в запасе целый год – а это большое время. Верьте, что всё уладится!» Мы были благодарны Льву Соломоновичу за его такой хороший прогноз на будущее, но, честно говоря, этому верилось с трудом. А Лев Соломонович оказался провидцем! Через год с небольшим, мы встретились с ним в Будапеште!
