1972 год, февраль. Уже третий год провожу я отпуск в горнолыжном лагере «Адыл-су», в Приэльбрусье. Точнее служу врачом, зарабатывая на кооперативное жильё. Впрочем, отсутствие отпуска с ленивым копчением на пляже вполне компенсировалось сказочной красотой гор, хрустально-чистым воздухом и знакомством с интересными людьми, любителями гор и лыж.
Альпинизм и горные лыжи, как спорт и одна из немногих форм личной свободы в те застойные советские времена были в моде среди интеллигенции. А какие пелись песни! Вспомните Владимира Высоцкого:
Парня в горы, возьми, рискни
Посмотри кто такой…
Или Юрия Визбора:
Лыжи у печки стоят
Гаснет закат за горой…
Мне повезло. Я сидел рядом в гостинице «Иткол», песни его проникали в сердце, и видел, как бесстрашно мчался Визбор черным ангелом с рыжей шевелюрой с любой крутизны!
Но речь сегодня не о них, а о весне семьдесят второго. Как только я приехал, сразу сообщили, что в Адыл-су все на ушах. Приехал и готовится к защите своего титула сам десятый чемпион мира Борис Спасский! Он, как и знаменитые фигуристы супруги Людмила Белоусова и Олег Протопопов, - члены и гордость спортобщества «Локомотив».
В те времена всё и везде было иерархическим. Даже места в столовой спортивной базы. Ужин. Ресторан или столовая, назовите как хотите. За длинными столами кормят горнолыжников. Еда неприхотливая, превалировала перловка во всех видах. За отдельным круглым столом тренеры и персонал, в том числе и ваш покорный слуга. За другим меньшим круглым – начальник лагеря суровый Федоренко. Рядом с ним - знакомый по фотографиям Борис Спасский, незнакомый мне его тренер гроссмейстер Николай Крогиус, далее – женщина с невесёлым лицом, жена Спасского, и тихий мальчик лет шести – их сын. Всё внимание на нём, чемпионе. Должен заметить, и в дальнейшем, а он жил там месяц, Борис Спасский, со свойственной ему харизматичностью постоянно пользовался вниманием.
Вечером выяснилось, комната, где жили Спасские, находилась рядом с моей, что привело к естественному знакомству.
Пару слов об Адыл-су. Центральная усадьба с кухней, рестораном и десятком жилых комнат вначале тридцатых была построена как горный дом отдыха для кровавого комиссара Ежова и его приближенных. После его расстрела дом стал базой отдыха руководства железных дорог, а уж затем - спортивным центром «Локомотива». Летом для альпинистов, зимой – горнолыжников. Здание деревянное, стенки между комнатами – звукопроницаемы.
Всё слышно, в том числе и ссоры… Впрочем, через три дня его жена с сыном уехали. Борис, а он настоял, чтобы мы звались по имени и на «ты», был для меня человеком весьма любопытным. Тем более, он оказался открытым и разговорчивым.
Внешне Спасский мужчина весьма привлекательный. Выше среднего роста, хорошо скроен. Светлый шатен с густой волнистой шевелюрой.
Я очень далёк от шахмат, но знал, что Михаил Ботвинник - профессор, да и его тренер Николай Крогиус – учёный муж - доктор наук, психолог, и мне казалось, шахматист, гроссмейстер, должен быть широко образованным, в высшей степени интеллигентным человеком. К тому времени я уже поработал со штангистами, боксёрами, другими профессионалами спорта и был несколько удивлён, что Борис Спасский по своему складу ближе к спортсменам, чем к утончённым интеллектуалам, что, впрочем, не делало его менее интересным.
Когда жена с сыном уехали, я осторожно заметил, что жена его, похоже, любящая и наверно будет скучать. «Любит, не любит», - пробурчал недовольно, - «устал от её любви, дышать нечем, никакой свободы, я так не могу!» Позже, случайно узнал, что они разошлись, и он женился на француженке.
Спасского поселили в лучшую комнату вместе с его тренером. Николай Васильевич Крогиус, профессор, гроссмейстер, автор книг по психологии шахмат, человек иного склада, чем его именитый подопечный. Был он старше нас, к панибратству не склонным. Порой, как все тренеры, поругивал Спасского за лень, тот отшучивался. Однажды пожаловался мне, как трудно, почти невозможно заставить делать Бориса хоть что-либо, чего он не хочет. Я к ним заходил, но за шахматной доской ни разу не заставал, но всегда приветливо доставалась из ящика бутылка вина. Нет, пьяными их не видел, как не примечал и безразличия к тем напиткам.
Во время наших прогулок Борис то ли хвастался, то ли жаловался, что вся его жизнь с пяти лет – одни шахматы. Сборы, турниры, соревнования. С двенадцати лет уже профессионал, получал стипендию. Теперешняя - в два раза больше моей зарплаты, казалась ему унизительно маленькой. О деньгах, призах говорил нередко, что характерно для профессиональных спортсменов. И все считали, что платят им недостаточно.
От него я услышал об истории шахмат, и о том, как бедствует на старости лет американский гроссмейстер Самуил Решевский. О Бобби Фишере говорить не хотел. Сам шахматы любит, но иногда, как сейчас, кризис, видеть их не может.
Как-то рассказал, выиграл турнир в Штатах. Пять тысяч долларов - сумма, казавшаяся ему огромной. Выдали чек, объяснили, где получить. Банк стилизован под индийский вигвам. Там сидел человек в наряде кино-ковбоя, дремал. Рядом с ним мешок завязанный бечевкой. Спасский подал чек, тот взял, лениво взглянул, вынул из мешка пачку денег, протянул, и, нахлобучив сомбреро, продолжил сон. Борис понял, что его «огромный» гонорар для кассира-ковбоя просто пустяк. А потом он должен был отдать эти деньги в посольство, и ему оставили только десятую часть. На такой же государственный грабёж жаловался ему и Мстислав Ростропович. Как и немногие выездные, он кое-чему научился и просил организаторов турниров не давать призы деньгами, а чем-то материальным. Так он привёз в Москву автомашину. Спортивное начальство было весьма недовольно, но, пока он чемпион, терпели. Его смелые высказывания против властей, КГБ казались мне чересчур рискованными.
Ещё интересно, что во время турниров отношения между соперниками меняются. Так до начала борьбы за шахматную корону его отношения с Тиграном Петросяном были вполне миролюбивыми, а в конце - они с трудом переносили, даже ненавидели друг друга. Потом отношения наладились. Подобное я слышал и от боксёров. Но, то же бокс, бьют, больно! Нет, не бывает соперничества без эмоций, без злости, как на ринге, так и за шахматной доской!
Два эпизода тех времён, мне кажется, высвечивают чемпионский его характер.
За посёлком Эльбрус есть место, откуда красота Кавказа казалась мне особенно потрясающей. И я решил ему показать. Дорога не слишком дальняя, километра четыре. Но по пути есть нелёгкий участок, крутой холм с полкилометра. Когда мы стали по нему подниматься, Борис заметно устал. Очевидно, сказывалось содержание тех самых бутылочек. Он стал чаще останавливаться, шутить, а потом заявил, что идти в гору ему скучно, и, вообще, умный в гору не пойдёт. Мы вернулись. Эпизод, вроде, исчерпан. Но нет. На завтра он сам подошёл и предложил закончить вчерашнее путешествие. Посередине того подъёма ускорился, обогнал меня и, дойдя до вершины холма, прокричал, чтоб я не торопился, он подождёт. А вид на двузубую гору Ушба его тоже впечатлил.
Второй случай был серьёзней и опасней. Он заявил начальнику спортбазы Федоренко, что обязательно спустится на лыжах с Чегета. Кто там бывал, знает, - это не шутка. Трасса на горе столь длинна, крута и опасна, что на его склонах не проводились международные соревнования. Переломы и другие травмы там были обыденным, почти ежедневным явлением. Ему, Спасскому пытались это объяснить. Ведь он не имел горнолыжного опыта. Бесполезно!!!
- Я видел, как катаются другие, значит, и я могу!
Ужас обуял начальника. Собрали штаб тренеров, те обещали не дать разбиться гордости советского спорта. Организовали один день тренировки на учебном склоне. Решили, что он, особенно в присутствии одной симпатичной тренерши, не безнадёжен. Были отменены спуски наших малоопытных лыжников, потому как три лучших тренера и та самая, молодая сопровождали его на Чегет. Я там не был, но рассказывали, - зрелище было не для слабонервных. Но он, перестрахованный тренерами и поощряемый ею, спустился и не разбился. Спасский своего добился!
Срочно купили ящик вина и до полночи праздновали победу над Чегетом.
С инструкторами, тренерами держался он просто, был душой компании, любил солёные стишки и анекдоты для мужских ушей. И еще старался понравиться той, чьё имя я не помню. Ладная, молодая, с ямочками на щечках, инструктор горнолыжного спорта ему нравилась. Он выгуливал её вечерами, смешил, но никто не замечал, чтоб он бывал у неё. Однако сплетничали, как по утрам из её комнаты выходил быкообразный мужик, тренер из соседнего лагеря… Кто поймёт этих женщин? На этот раз чемпион не выиграл и, наверно, переживал.
Единственно с кем он ругался, был Николай Васильевич Крогиус, которому редко удавалось засадить питомца за шахматы. Временами сквозь фанерные стены доносилось: видеть их не могу, не хочу! Проклятье, всю жизнь одни шахматы, шахматы, шахматы! Ведь я журналист, уйду в газету статейки пописывать. И голова болеть не будет!
Когда они уезжали, мне не казалось, что у них хорошее настроение и боевой настрой перед встречей с Бобби Фишером.
А потом? Потом был скандал на весь мир. Он, шахматная надежда советского спорта, молодой чемпион, русский, проиграл врагу, американцу, еврею. Ему, как положено, срезали зарплату, пардон, стипендию, сделали невыездным. Тренеру тоже попало. Если бы он проиграл нашему, пусть еврею, последствия были бы куда менее суровые. Но врагу, американцу, да ещё в шахматах, где мы, почти как в балете, впереди планеты всей! Нет, это невозможно, скандал….
С тех пор прошло сорок лет. Мир изменился до неузнаваемости. Мы живы. Борису Спасскому исполнилось 75 лет. Живёт во Франции. Дай Бог ему здоровья!
Николаю Крогиусу 82 года. Он - в Штатах. Мне 74, я - в Германии.
Но иногда вспоминаю, как Борис, такой молодой и свойский, надвинув кепчонку на брови, с явным удовольствием декламировал хулиганские стишки:
Ты мне не родная, не родная, нет!
Мне теперь другая делает …….
Дальнейшие строчки совсем в стиле языка Юза Алешковского, но нам эти «сочинения» казались вызывающе смелыми и нравились.
Июль 2012 Stuttgart
