Я приоткрываю глаза, совсем чуточку. Вижу над собой его лицо. Панически силюсь оживить слабеющий от ласк рассудок. Чувствую, что моё рождаемое в муках решение оборачивается юркой змейкой и вот-вот ускользнёт. Но ведь, если сжигать мосты, то сейчас. Неужто так срочно, что хоть сию минуту из постели выскакивай?..
Но я не могу себя заставить… и мне хорошо…
Жизнь шла своим чередом, пока тридцать-три года надо мной склонялось, переходя от желания к самозабвению, от самозабвения к нежности, лицо моего мужа Петeньки. Любовь, счастливый брак - музейная редкость. Но Пети нет уже больше двух лет, и лежу я сейчас в крепких объятиях другого.
- И, слава Богу, - не устаёт повторять моя мама, - для женщины хуже одиночества только смерть. Отцу до твоего Пети хоть и было, как мне до принцессы анжуйской, а всё равно, жизнь без него пустая.
Мама права, только всё сложилось бы иначе, куда проще, если б другим оказался не он, а, например, наш старый друг Фрэнк. Фрэнк - американец, профессор физики, джазмен и жизнелюб. Во время Петиной болезни он помогал всем, чем мог. А после похорон, когда я напрочь развалилась, часто навещал и пытался вытащить из моего добровольного затворничества. Как правило, безуспешно. Он уже много раз иносказательно, но недвусмысленно выражал своё отношение ко мне.
– Я согласен пожить здесь скульптурой, - часто шутит он, прислоняясь спиной к стене, занятой моей небогатой художественной коллекцией. Или ещё, - По закону химии именно непарный электрон участвует в создании связей. - При этом он набрасывает на клочке бумаги мужчину со знаком плюс и женщину со знаком минус.
– Это я непарный электрон?
– Да. А я положительный заряд и… мужчина тоже, - и смеётся.
Фрэнк и в самом деле положительный, но в постели-то я не с ним, а с другим. И уже третий раз. И мне яснее солнечного флоридского дня, что если опять позволю довести себя до вершины плотского наслаждения, то уж точно не смогу вскочить и твёрдо заявить, а теперь, мой милый, нам пора расстаться! Глупое моё тело потом ещё минут пятнадцать будет жадно цепляться за слабеющие всплески уходящей эйфории - такая уж реакция. Он же, воспользовавшись снижением уровня моего интеллекта до аморфно-вегетативного, приведёт себя в порядок, сварит кофе и на подносе с белой салфеткой водрузит его передо мной. И лимонную корочку (по-нашему lemon twist) не забудет прикрепить к позолоченному краю тонкой фарфоровой чашки.
- Извольте-с, Королева! Испейте-с кофейку, заваренного Вашим покорным слугой. Или Вашим верным рыцарем? Это уж как Вашей Светлости будет угодно.
Я такой тон не люблю – мне холопство даже в шутку противно, но… ухаживать он умеет. Просто асс. Затем сядет у моих ног на уголок кровати, возьмёт гитару, переберёт струны своими бледными, длинными пальцами и запоёт, тихо так, проникновенно, «Мне тебя сравнить бы надо…».
Эту песню я услышала в нашу первую интимную встречу. Во вторую он спел «Я встретил вас…». Если не поставлю точку прямо сейчас, то думаю, он споёт «Ты только одна, ты одна виновата, что я до сих пор не женат». Я печёнкой чувствую, к этому идёт. Вообще-то я дама рациональная - печёнку в советчиках не держу, но сейчас мне не разобраться, это она или всё же голова нашёптывает, - Спой ему «Мы с тобой два берега у одной реки…». И побыстрей. - Но чьим бы этот голос ни был, ужасно трудно это сделать, а позже, боюсь, действительно не смогу.
Любой нормальный человек спросит, а зачем? Что плохого в том, что за тобой красиво ухаживают, а возможно и любят? В том-то и дело: не только ничего плохого, а соломоновы копи хорошего, но проблема в том, что он из тех. По крайней мере, этими двумя словами её определила моя подруга Нина.
Когда Петечка ещё был жив, мы как-то собрались большой компанией и смотрели хоккейный матч между США и Россией. Он тоже присутствовал. Познакомились мы лет пять назад в доме у общих приятелей. Они его знают по Нью-Йорку со времён его пребывания на посту то ли советского консула, то ли представителя СССР в ООН.
Американцы проиграли: на последней минуте русские забили решающую шайбу, и счёт стал 2:3. Он был единственный, кто радовался. Кричал, наши забили, наши вышли в финал. «Наши» для меня уже более четверти века американцы, а для него были, есть и будут русские.
Мама говорит, это мелочи. - Он умница, интересный, тебя обожает, а ты носом крутишь. Ой, докрутишься. - И снова, - Хуже одиночества ничего, доченька, не бывает.
- Да я, мамочка, уже больше двух лет одна и ничего…
- Не-е-ет, - тут она, поднимает палец. Я этот палец с детства не переношу. Он означает, ты не знаешь, почём фунт лиха, но смотри, гонор не поубавишь, получишь сполна. - Первый год ты душой ещё с Петенькой была – в каждом углу только его и видела - а на второй этот стал вокруг тебя увиваться. Ты хоть с ним и не встречалась, а вниманье получала. И цветы на праздники, и звоночки телефонные. В театр он нас с тобой два раза приглашал. Между прочим, на самых лучших местах сидели.
Это правда, но ведь всем доподлинно известно: советский дипломат – это всегда или КГБ, или ГРУ, или МИД, или какие там ещё у них заведения с тем же уклоном. Для меня они все были одним миром мазаны – все враги.
- Да он уже три года как в отставке. На пенсии, - приводит веский довод мама.
Итак, я сплю с врагом в отставке, на пенсии - это, конечно, меняет дело. Сама, сама виновата: полезла в постель не к доброму американцу, а к закоренелому совку. И теперь не знаю, как из неё выбраться. То есть знаю, но о-о-о-чень не хочется.
Он начал оказывать мне повышенное внимание, как только я сбросила своё чёрное оперение, то есть через год после ухода Пети. Мама, правда, говорит, что раньше, но я не помню. Я тогда совсем замороженная была, ничего не замечала. Как будто по лицам, домам и вообще перед глазами провели серо-коричневой кистью – всё размазалось. В душе тоска, а вокруг болото – жизнью называется. Встаёшь, ложишься, ходишь, ешь, даже улыбаешься – робот в человеческом обличии. С чёрной одеждой я рассталась не потому, что осознала, что Пети нет (н-и-г-д-е на поверхности Земли?) и он никогда больше не войдёт в наш дом - это для меня непостижимо - просто надоело отвечать на вопросы, выслушивать соболезнования. В Европе, если носишь чёрные джинсы, чёрный свитер и чёрную юбку, считай, что ты всегда прилично и уместно одет. Во Флориде же те, кто всегда в чёрном, то ли хотят подчеркнуть свою особенность, щегольнуть утончённостью, то ли имеют для этого причину – трагическую, например, или религиозную. Трагическая у меня есть, но мне не по душе, когда своё горе носят, как повязку на рукаве. Он, видимо, когда перестал меня видеть с головы до ног в чёрном, решил, что доступ разрешён и начал за мной ухаживать. Не нагло, но интенсивно и открыто. На вечеринках занимал мне место рядом с собой, танцевал только со мной, а если я отказывалась, сидел рядом, и мы просто болтали. Сначала он звонил раз в неделю, потом каждый день, а теперь и по два, и по три раза на день. Я должна честно признать, он первый, кого я начала различать в однообразном месиве людей и предметов, цветов и звуков. Мама говорит, он вернул меня к жизни. Я ненавижу избитые выражения, но в какой-то степени она права. Во всяком случае, он стучал и стучал в заколоченную дверь моих эмоций (звучит напыщенно, но передаёт ситуацию), пока из неё не стали выпадать гвозди и она не приоткрылась.
Целый год нас связывали взаимный интеллектуальный интерес и удобство компании-эскорта, что немаловажно для одиноких людей. Он тоже вдовец – жену потерял семь лет назад. Сказал однажды, что она умерла нехорошо. Я не поняла, что это значит, но спросить не решилась.
Всё было просто, пока полтора месяца назад он не заехал за мной и мы не отправились на очередные приятельские посиделки. После трёх лет полного отсутствия секса (последний год Петиной болезни мы только обнимали друг друга), видно, бес попутал: я положила руку на молнию его синих джинсов. (Сама-а-а, сама виновата!) Он на мгновенье замер и тут же, не взглянув в мою сторону, съехал на пустынную парковку Сити-банка. Чтоб приятели нас не ждали, он позвонил и сказал, что у нас сломалась машина, но в помощи мы не нуждаемся. Тут я глупо по-девчоночьи хихикнула. Чтоб у мамы не было инфаркта, я позвонила и предупредила, что останусь у Нинки, а Нинке сказала, что если позвонит мама, я в ванной. На этот раз глупо хихикнул он. Утром, когда я немного пришла в себя от вечерних восторгов и ночных ласк, он мне спел «Мне тебя сравнить бы надо».
А ведь я верю в принципы: например, ни в Дюбай, ни в Египет, ни в Норвегию ни ногой, потому что они ведут антиизраильскую политику. Мне говорят, глупо – антисемитизм есть везде. Согласна. Но туда, где он государственная политика, не поеду, ни одного своего кровного цента им не отдам. А тут, меж шелковистых простыней постели бывшего совка, мои принципы вдруг решили отдохнуть. И отдыхали без малого тридцать-девять часов подряд.
Следующие три недели я себя грызла, почему с ним. Ведь если уж приспичило, лучше бы с Фрэнком… Но в том то и дело, что с Фрэнком ни разу не приспичило. Этот хоть и постарше Фрэнка, и ростом пониже, но у него сквозь дипломатическую корочку так-о-о-ой анимализм пробивается… Вообще он учёный – экономист, но есть в нём что-то военное. Я легко могу его представить в мундире и начищенных до блеска чёрных сапогах, как мой отец на старой фотографии.
Странно, что в его поведении нет и намёка, на то, что мы не одного поля ягоды. Он как будто и не догадывается, что, выходцы из одних и тех же советских джунглей, мы представители разных кланов. Он из горилл, которым разрешалось бегать на свободе, раскачиваться на лианах и срывать бананы по своему выбору, а я из шимпанзе, которые куда бы ни сунулись - наталкивались на прутья клетки.
- Перестань резонёрствовать, он просто не из тех, кто портит себе кровь сравнительным анализом судеб приматов, - объясняет Нина. - Ты ему нравишься - здесь и сейчас - и баста. Конечно, - сделав паузу, добавляет она, - ему бы хотелось на тебе жениться ещё и для американского гражданства.
Я уже тридцать лет как американская гражданка, а он, хоть и работал годами заграницей, остаётся гражданином России. По мнению Нины, сейчас многие россияне стараются приобрести второе гражданство, в особенности американское. Ей виднее. Она часто ездит в Россию по бизнесу, то есть, как и мой теперешний любовник (конечно, любовник - называйте вещи своими именами, мадам) живёт одной ногой здесь, другой там.
- То есть ему было бы выгодно на мне жениться?
- Понимаешь, неуверенность в завтрашнем дне и возврат Путина здорово повлияли. Никому не охота обратно в тюрьму и беззаконие. – Нина закуривает. - А вообще, таких как он в Москве теперь отправляют в тираж. Он ведь, как мы с тобой, выходец из России ушедшей эры. У него хоть и квартира, и дипломатическая пенсия, и старые связи, но всё это на приспущенном уровне… напоминает наполовину сдутую шину. Ты обратила внимание, как возмущённо и с каким пафосом он говорит о молодых русских миллиардерах? – Нина разражается своим особым хриплым смехом заядлого курильщика. - Можешь не сомневаться, он им завидует по-чёрному. Ведь это он и иже с ним ещё недавно представляли высший эшелон общества, а сейчас в России всё просто: мало денег - пардон, господин бывший дипломат. Вам, что не по карману на Sotheby купить яйца Фаберже и подарить Кремлю? А куда ж Вы тогда, мало-уважаемый, лезете? Но, - акцентирует она, - ты должна понимать и ценить, что всё это не мешает ему оставаться желанной партией для женщин за сорок-пять. А их ты-ся-чи... и там, и тут... сама знаешь.
На днях зашла к маме – я это часто делаю, чтоб ей было, для кого готовить. Она борщ наливает, а сама бубнит, что встретить такого мужчину, когда тебе за пятьдесят, и не с хвостиком, а с хвостом, это редкое везение.
- Но, мамочка, редкое везение мне один раз в жизни уже выпало. Такое дважды разве бывает? – спрашиваю я и вижу как на маминой любимой зелёной скатерти с коровами, пасущимися по краям, расползается мокрое пятно. И когда это только кончится?
- Всё бывает. Ты только Нинку свою поменьше слушай, иначе всю жизнь так и прорыдаешь. Она хоть и умная, но стерва.
- Мам, ну за что ты её так не любишь? Она ведь правду говорит.
- Ой, доченька, правда у всех такая разная. Муж у неё дурак, а у тебя и Петя был умница, и этого уж кем-кем, а дураком не назовёшь. Она тебе завидует, а потому всё так поворачивает, что вроде она тебе добра желает, а ложку дёгтя добавить не забудет.
Мама Нинку терпеть не может, а я её мнению доверяю. Меня, правда, удивило, ему-то чего Путина бояться? Он сам столько лет принадлежал к органам того же толка.
- Оттого-то и боится, что знает, какие орлы из тех пенатов выходят, - не задержалась с ответом Нина.
- Вообще-то ради гражданства он мог бы жениться и на Татьяне, - попыталась возразить я.
- И женится… если ты пошлёшь его подальше. Не веришь – проверь.
Татьяна тоже одинокая, тоже американка - только я вдова, а она разведённая. Внешне интересная и обеспечена неплохо. Они знают друг друга ещё с тех пор, когда она была замужем, а он женат. Не знаю, встречались ли они раньше, но она при каждом удобном случае с ним заигрывает. А если называть вещи своими именами, то просто нагло лезет. Он же ведёт себя подчёркнуто вежливо: ни на её прозрачные намёки, ни на загорелую грудь, вываливающуюся на три четверти из модного сарафана, не реагирует. Она ему свои телеса чуть ли не под нос - он же смотрит исключительно ей в глаза. А как она отойдёт, накрывает мою руку своей и качает головой, мол, нелепая она, героиня не его романа. Он как-то сказал, не люблю, когда за мной охотятся – я сам охотник. Может он меня и выбрал, потому что после Петюниной смерти я ни его, ни Фрэнка, никого другого от столба не отличала. Все на одно лицо, все ненужные.
В его участившихся намёках на женитьбу тема гражданства не проскальзывает, но я, Нинкины слова запомнила: кожей чувствую, хочется ему получить американскую зелёную карточку. «Печёнкой, кожей…» - это с моими-то рациональными, инженерными мозгами...
И ещё меня гложет, что хотя и по рождению, и по гражданству, и по «посылу» он русский, но я чувствую в нём присутствие еврейской бабушки. Я его дважды спрашивала, не было ли евреев среди его предков. Он это категорически отрицает, а мне кажется, что были. Разрез глаз у него красивый, иудейский.
Мама опять-таки уговаривает, - Ну какая тебе разница? Предположим, были у него дедушка или бабушка евреи, а он привык это скрывать, чтоб карьеру себе не портить. И так привык, что забыл. - Эх, мамочка, прирождённая ты моя соглашательница, разве такие вещи забывают? Их не забывают, а забивают в самый дальний уголок памяти… чтоб не мешали жить. Стесняться, а тем более отказываться от своих корней - по мне последнее дело.
- Опять ты со своими принципами. Ты же помнишь, как сказал кто-то умный, все люди евреи – просто одни признались, а другие нет. Ну, так он из не признавшихся, подумаешь.
- Подумаешь? Но ведь это значит, что он стесняется признать свою кровную связь с тем народом, с той социальной группой, к которой принадлежу я.
- Тебе мужик нужен или социальный работник? Он тебя любит, а не народ.
То есть получается, я для него исключение. А исключение, как известно, подтверждает правило. А правило-то гласит, что евреи плохие, и их надо ненавидеть и уничтожать. Свою малейшую принадлежность к моему клану он отрицает, а меня, этакую фиалку, расцветшую на мусорной свалке, желает любить и лелеять.
- Но, мамочка мой народ, который ему мусор, что в топки бросали – и миллионами - мне цветочная клумба.
- Ну, ты сейчас договоришься до того, что он фашист, который готов нас всех отправить в крематорий.
Тут я прикусила язык. А действительно, ведь мать права, если начать из частных фактов делать глобальные выводы, можно договориться до чего угодно. Индуктивная логика – опасная штука. И вообще, история знает бесконечное количество примеров, когда люди из враждебных стран, станов, и слоёв общества женились и жили… Долго ли и счастливо?
Боже мой, что же делать? У меня уже всё внутри поднимается – ведь ещё минута, и я вцеплюсь в него руками и буду умолять, ещё - ещё… И слова ему буду такие говорить, от которых, он меня сожмёт так, что слёзы навернутся. И у него тоже - я знаю, видела. И разве смогу я после этого вдруг подскочить, одеться и ласково так сказать, знаешь, дорогой, прощай, мы с тобой два берега? Да ни мне из себя такое не выдавить, ни он не поймёт, о чём я. Только что на девятом облаке вместе побывали (мелочь конечно, но: мне девятое облако – ему седьмое небо), от счастья дышать не могли, и вдруг я ему этак ласково, - Ты, когда в МГУ учился, меня еврейку в университеты дальше порога не пускали. – Загибаю мизинец. - Ты, когда кандидатскую в шикарной московской квартире писал, мы с Петей за Полярным кругом на квартиру зарабатывали. – Загибаю безымянный. - Тебя в Америку дипломатом послали, а мы с двумя чемоданами и маленьким ребёнком нищими иммигрантами сюда приехали. - Идёт средний. - Ты бывал в гостях у американских звёзд, как представитель «великого Советского Союза» - они ведь коммунистов обожают - а мы не могли себе позволить купить билеты на их концерты. - Указательный. И так далее и тому подобное – да тут обеих рук не хватит. Я гарантирую, у него на всё это ответ найдётся. И убедительный. Это ведь не его вина, что у реки Советский Союз мы жили на разных берегах – он на сытом элитном, а я на тощем интеллигентском - диссидентском. Мы и теперь живём на разных – только река другая, США называется. Теперь я на высоком берегу оказалась. За тридцать лет, мы с Петюней стали олицетворением American dream, как, впрочем, большинство иммигрантов нашей волны. Вкалывали, как проклятые, вот и достигли, что не только купальников стало больше одного, но и машин, и квартир. Петюня мой, светлая голова, последние двадцать лет собственной фирмой управлял. Он, кстати, Петю очень уважал. Всегда с ним заговаривал, когда мы попадали в одну компанию. Хотя, кто знает, может информацию пытался выудить, ведь он тогда пребывал на своей дипломатической службе. Вообще-то до того, как его завербовали на дипломатическую работу, он был кандидатом экономических наук. Это я говорю «завербовали» - он говорит «пригласили».
–А Вы пробовали отказаться? – спросила я, когда мы ещё были на Вы.
–Отказаться? Зачем? – Он посмотрел на меня с искренним недоумением. – Это была одна из самых интересных и высокооплачиваемых работ.
– Да, но ведь это означало писать доносы на всех, с кем Вы встречались… и на коллег, наверное, тоже, – не без труда выдавила я, потому что у самой копошилось гнусненькое сомнение, а ты бы отказалась, будь ты на его месте тогда?
– Да какие доносы? О чём вы, Сашенька? Отчёты писал. Они, конечно не только экономический анализ включали, но и с кем встречался, что узнал, какое впечатление от увиденного, но при чём тут доносы? Донос – это когда ты пишешь или говоришь что-то с целью кому-то навредить. Я никогда себе такую цель не ставил – жизнь слишком коротка и прекрасна, чтоб её растрачивать на подлости. Америку я всегда любил и люблю. И даже в советские времена докладывал обо всём объективно, что от меня и ожидалось. Мне хотелось, чтобы наши хорошее перенимали, а не грязь всякую выискивали.
Вот опять: для него «наши» - это Россия. Страна, в которой мы оба родились и из которой мне посчастливилось удрать. Для меня она кафкианская империя, а для него - родные пенаты. Он бывший советский аппаратчик. Так, по-моему, называли людей, вкушающих от пирога советской власти (из словаря: Аппаратчик – номенклатурный сотрудник административного или партийного аппарата, выполняющий определённые функции). То есть по советским временам, государственная элита - синоним партийной элиты.
- А членом партии Вы были?- продолжила я допрос.
- Конечно, был, - ответил он с лёгкой усмешкой. Смотрел уверенно: глаза туда-сюда, как мыши под колпаком, не бегали. – Это то, что мне в нём нравится: не самоуверенность, а спокойная уверенность в себе. – А Вы знаете кого-то из той жизни, кто бы многого достиг, не вступив в партию?
- Знаю. Пётр Капица и Андрей Сахаров, например.
Он не рассмеялся, а расхохотался. – Вы мне льстите, Сашенька. Я не отрицаю, я человек не без способностей, но всего лишь кандидат экономических наук. Как говорится, что отпущено Юпитеру, не отпущено быку. Но если для Вас это важно, в девяностом году я с партией расстался, после чего ещё десять лет оставался на дипломатической работе в США и Англии. Где, кстати, нередко почитывал лекции об экономической несостоятельности социализма. Но должен признаться, переубедить ни американских, ни английских студентов мне не удалось. Они защищали социализм с пеной у рта. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait. Если бы молодость знала, если бы старость могла, - перевёл он тут же, чтобы я не успела почувствовать себя неловко из-за незнания французского.
Он, конечно, джентльмен. Нет в нём ни наглости, ни тем более грубости, а сила есть. Я отдаю ему должное: из всех моих русскоговорящих знакомых он самый образованный, самый масштабно-мыслящий, самый интеллигентный, обаятельный... А что это я раскудахталась? Самый да самый...
Я пытаюсь открыть глаза… и не могу. Ах, как становится тепло. И приятно. Как хочется покрепче его обнять и позволить себе быть просто женщиной, а не политиком-аналитиком. Мама говорит, – Он умница, интересный, носится с тобой, как с писаной торбой, а ты носом крутишь.
Опять «мама говорит», да что же это со мной? Мама, Нина, печёнка… Наедине с собой, когда разум не замутнён ни беспощадно-справедливыми ремарками подруги, ни увещевательно-угрожательным тоном мамы, когда сердце не плавится под его утонувшим в мохнатых ресницах взглядом, я стараюсь анализировать наши отношения хладнокровно и объективно. Отношения!? Ха-ха, какие-то полтора месяца.
Получается, что нас разделяла сначала пропасть социально-экономической несправедливости, а затем стена социальной несовместимости. Живя в одной стране, играя в одни и те же игры (помните казаки-разбойники, классики, расшибалочку), говоря на одном языке, он вырос, не задумываясь о таких как я, а я, презирая таких как он. Казалось бы, мы не должны ни симпатии испытывать друг к другу, ни интереса. А мы, пожалуйста, интересуемся – да ещё как! И во всех областях, плоскостях и округлостях. О том, что в его руках я таю, как масло на сковородке, я уже не говорю, но мы и по телефону иногда часами болтаем. О чём? Да обо всём. Вспоминаем песни, фильмы, киноартистов, книги. Он помнит намного больше меня. Благодаря ему, в памяти всплыло многое из того, что я когда-то читала и видела, но забыла в высоковольтном (я инженер-электрик) потоке кардинально изменившейся жизни. Он читает стихи Пастернака так, как если бы написал их сам - доносит смысл и звук каждого слова – они становятся осязаемыми. А недавно мы едва не повздорили, когда он вспомнил заключительную фразу из «Тимура и его команды», Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же.
- Обрати внимание на двусмысленность этой фразы, - горячился он, - «отплатят тем же», то есть тоже будут о Тимуре думать? Не-е-е-т! Ведь Ольга не говорит Тимуру, ты людям делал добро, и они тебе воздадут добром. Почему? Потому что, когда в сороковом Гайдар писал «Тимура», он наблюдал, как кто-что-о-тебе-думает отправляло людей в застенки и на расстрел. Кроме того, само слово «отплатят» предполагает в первую очередь реванш и только вторично мирную отдачу задолженности. Ты ведь читала «По ту сторону добра и зла»?
- Читала, но помню плохо.
- Напоминаю, там Ницше рассуждает о том, что мораль, то бишь понятия добра и зла - а уж сколько, их вдалбливают и церковь, и школа - чужды природе в принципе. Мораль для человека не база, а надстройка, поэтому он с такой лёгкостью может перейти на зоологический уровень, то есть по ту сторону добра и зла. Ведь миллионы и миллионы не испытывали угрызений совести, сдавая соседа властям, и зачастую без всякой выгоды для себя - паук не чувствует себя виноватым если в его паутине погибла не только муха, необходимая ему для пропитания, а ещё десять.
Тут у меня вскипела кровь. – Я не понимаю, ты что пытаешься оправдать Ваню, который сдавал Васю не за понюшку табака?
- Я не оправдать пытаюсь, а понять.
- А что тут понимать? Да, я вспомнила, Ницше говорит, что ни травы, ни звери, ни реки не имеют морали - для них понятия добра и зла не существует. Но человек-то не бездумный колосок. Человек – моральное животное. Он живёт в мире добра и зла с момента появления на свет. Гитлер на основе ницшеанства построил идеологию фашизма, а ты им пытаешься оправдать людскую подлость. Ту, на которую намекал Гайдар. Так что ли?
- Да не оправдать, а понять. Я хочу понимать свой народ.
Вот опять: советский народ я перестала считать своим ещё лет за десять до того, как мне удалось оттуда убежать, а ему он и сейчас свой.
- Знаешь, немцы за аморальное поведение своего народа до сих пор просят прощения у всего мира, а твоему народу не приходит в голову перед самим собой извиниться. Для сталинских преступников Нюрнберг не состоялся ни посмертно, ни при жизни.
- Но мой народ – это и твой народ, мы ведь из одной страны, из одного го-ро-да…
Я попыталась объяснить, как и почему его народ давным-давно стал не моим, но он только отмахнулся; сказал, - Бездоказательно, а главное противоречиво: то вы евреи жалуетесь, что из вас делают изгоев, то отбрыкиваетесь, когда вас включают на равных. - Я не нашла, что возразить - доля правды в этом есть. Взять хотя бы меня – комок противоречий: разглагольствую о принципах и при этом лежу в постели с человеком, для которого наши – это не мои, а ваши – это наши, а родина, выбросившая Вавилова и Мандельштама на помойку, как дохлых собак, и сейчас мать.
Мне необходимо что-то вспомнить, сию же минуту, что-то очень важное. Да, вот оно… недавний разговор с той же Ниной.
- Ты, конечно, выходи за него замуж, - она затягивается сигаретой, уже третьей. - Мать твоя права, такие мужики на дороге не валяются. – Тут она делает паузу и, усмехнувшись, добавляет, – Прекрасен будет ваш союз… если только тебя не волнует, что останься ты в России, у тебя было бы куда больше шансов оказаться не в его спальне, а в его кабинете… Естественно, по ту сторону письменного стола, где лампа.
И опять голос мамы (как же меня достали эти голоса, а всё потому, что ищу лазейку), - Не слушай Нинку, она тебе просто завидует. - Может быть, но машину он водит так, будто от кого-то удирает, а недавно, когда он горячо критиковал российский беспредел и на его лице чередовались правота и праведность, я вдруг ясно представила его сидящим в президиуме собрания, на котором меня осуждают то ли за неявку на субботник, то ли за измену родине, то ли за то, что я вообще существую...
Тут я слышу, как моя глотка издаёт звук, напоминающий всхлип оборвавшейся струны, а ломающийся голос хрипит, - И-з-з-ви-и-и-ни, я должна вст-а-ать.
Его руки продолжают сжимать мои плечи – мои руки их отталкивают. Мои ноги напрягаются, отталкиваются от его коленей и, описав дугу в воздухе, касаются пола.
- Почему? Подожди ты минуту… ты с ума сошла-а-а! – рычит его голос.
Моя правая рука вырывается из его. Левая подхватывает со стула клубок белья и платье, а босые ступни несут моё тело в туалет. Я захлопываю дверь и, дрожа, опускаюсь на край ванны. Свершилось! Сердце бьётся как сумасшедшее. На душе муторно. Так было, когда я впервые узнала Петин диагноз. А в висках стучит, я должна была это сделать, должна, должна. Почему должна? Кому должна? Нине? Человечеству? Просто знаю, что должна. Себе.
Десять месяцев спустя:
Мы с мамой сидим на свадебном обеде. Два часа назад он расписался с Татьяной. Отказаться от приглашения было невозможно. Моё отсутствие было бы замечено – ведь совсем недавно он держал руку не на её плече, а на моём – и превратно истолковано. Одни скажут, что я злюсь на Татьяну за то, что она увела у меня мужика. Другие, что острая на язык, я ему такое сказала, что он не хочет меня видеть. Третьи ещё до чего-нибудь додумаются, а так, я присутствую и всем своим видом изображаю радость за счастье новобрачных.
- Видишь, я же тебе говорила, ему американской прописки хотелось… не ты, так Танька, – победоносно шепчет Нина. Я согласно киваю. Никогда никому я не стану рассказывать, что он звонил мне… сегодня утром. Сказал, здравствуй и стал читать Блока Она стройна и высока. Потом долго молчал. Молчала и я.
– Всё равно не понимаю, - наконец выдохнул он.
– Я н-н-не могу объяснить д-д-до конца, п-п-прости меня, - заикаясь, выдавила я. Мне хотелось крикнуть, «потому что ты из тех!», но он бы всё равно не понял. Прощай, я, кажется, сказала молча.
С того дня, как, запутавшаяся в своих одеждах и бессвязных объяснениях, я выскочила из его квартиры, мы больше не встречались. Пару раз случайно столкнулись в кино и на очередном дне рождения у приятелей. Я поступила правильно - разделявшая нас река Советский Союз давно высохла, но созданные ею берега мне не сдвинуть, не соединить - только вот остерегалась не того, чего следовало. Я-то волновалась, что среди шелковистых простыней его постели останутся мои принципы, а остался - сейчас скажу клише – кусочек сердца. Боюсь, что при каждой случайной встрече буду испытывать щемящую пустоту под левой лопаткой. Что ж… такова плата за молчание голосов у меня в голове.
