«Табуретка Мира». Роман в рассказах. Предисловие Ирины Бузько0

(окончание. Начало в № 7/2012 и сл.)
 

Allegro moderato

Дирижер симфонического оркестра, внешне напоминающий актера из сериала Карл Маркс в молодые годы, сидел за инструментом и разбирал партитуру.

В дверь кто-то требовательно постучал. Дирижер взглянул на часы.

- Кого это черт пригнал в такой час? Работать не дают… - раздраженно заворчал он, щелкая входным замком.

На пороге стоял респектабельный лет пятидесяти человек. Широкополая фетровая шляпа. Дорогой кожаный плащ. Представительный черный кейс. Классический тип хозяина жизни.

- Лев Ефимович? - осведомился гость. - Капельман? Добрый вечер. Я к вам по делу.

И без излишних китайских церемоний незваный гость прошел в комнату. Игнорируя приглашение присесть, занял лучшее кресло. Любопытным взглядом осмотрел квартиру.

- Да. Неказисто живут у вас дирижеры, - печально покачал он головой. - Непрезентабельно. Квартирка темненькая, меблишка никудышненькая! Ну что ж будем улучшать, укрупнять, причесывать, одевать…

- Укрупнять! - Лев Ефимович затряс головой, точно мокрый пес. - Я не понимаю, милейший…

- Сейчас поймете. - Гость, хлопнул себя по колену. - В нашем городе (визитер озвучил название населенного пункта, из которого он прибыл) недавно скончался дирижер симфонического оркестра. Слышали?

- Да, конечно, конечно. Редкого таланта был человек.

- На все сто! - согласился гость. - Однако же мертвым упокоение, а живым пробавление, так сказать, хлеба насущного.

- Это вы о чем?

- О том, уважаемый Лев Ефимович, что музыкальная общественность нашего города хотела бы видеть за дирижерским пультом оркестра вас! Вы молоды, талантливы, опять же из музыкальной, так сказать, династии. Ваш дед! О-го-го! Вот это место из Allegro moderato, - гость пропел музыкальную фразу. - Ведь в его исполнении это же просто фантастика! Нечто запредельное! Я бы даже сказал - криминальное!

- Дедушка мой истинно музыкальная вершина, - согласился Л.Е. Капельман. - А я так, музыкальный прыщик! Потому-то мне бы не хотелось выезжать на его имени. Достаточно того, что все вокруг только и говорят, что внешне я вылитый дедушка.

- Согласитесь лучше походить на деда, чем на соседа, - весело скаламбурил гость. - Потом, никто и не собирается вас вывозить. Вы же не стог сена какой-то! Ну как, согласны? По глазам вижу, что да! Тогда по рукам!?

- По рукам! - согласился Капельман.

- Тогда извольте черкнуть вот здесь ваши инициалы, - незнакомец вытащил мелованный лист с казенной печатью, щелкнул авторучкой. - И в путь-дорогу!

Лев Ефимович подмахнул контракт. Бросил в чемодан нехитрые пожитки. Купил билет. Дирижер был человеком замкнутым и необщительным, поэтому серебристый лайнер улетел без провожатых…

- Наш-то новый! Ничего себе! Не смотри, что молодой, а нотку чувствует и ритмик держит, - похвалила после первой репетиции нового дирижера скупая на слово первая скрипка оркестра.

Не прошло и месяца, как Льва Ефимовича уже превозносила не только первая скрипка, но и вся музыкальная общественность города. На костистом теле Льва Ефимовича завязался жирок. В портмоне завелись денежки, в записной книжке - любовные адреса, телефоны приятелей, но музыка! музыка в его жизни стояла на первом месте.

Как- то в полдень Лев Ефимович шел по городу и прокручивал в голове новую музыкальную вещицу. Ноги (в отсутствие занятой бемолями-диезами головы) затащили его к черту на рога. В грязный, темный, глухой район города. Капельман осмотрелся. Неподалеку пыхала неоновая вывеска "Resto Bar" Дирижер толкнул дверь заведения. В середине зала стоял напоминавший гроб бильярдный стол. В темном углу Элвисом Пресли хрипел музыкальный аппарат. Ноздри щекотал неприятный запах прогорклого пива и застоявшегося табачного смрада.

- Извините, любезный, могу ли я заказать такси? - поинтересовался у бармена Капельман.

- Без проблем.

Бармен придвинул посетителю аппарат. Лев Ефимович выбил нужные цифры.

- Ждите - машина скоро будет, - пообещал милый женский голос. Дирижер, чтобы как- то убить время заказал пиво и сел за столик у окна. Не успел он пригубить бокал, как дверь заведения скрипнула. В зал вошел малорослый, грузный молодой человек с мутным взглядом и текущей слюной. Он заказал бокал пива. Осмотрелся и валкой медвежьей походкой направился к приграничному с "дирижерским" столику. Сдул пену. Отхлебнул. В нем проснулся оратор:

- …это я сейчас му-му-ду-ду на дудочке играю. А раньше я знаешь, кем был?

Дирижером тайного симфонического оркестра... У меня там клонированные Моцарт с Рахманиновым играли! Такое, брат ты мой, выдавали! Ого-го-го!

Вскоре язык его стал заплетаться. Послышались какие-то бессвязные междометия, мы-гы-тры… Финал монолога ознаменовался страшным грохотом. Лев Ефимович обернулся. Человек лежал на полу, широко раскинув руки. Капельман устремился ему на помощь.

- Бросьте, бросьте, - остановил его бармен. - Не беспокойтесь, мы все сделаем. Вскоре подошел охранник бара, и "оратора" переместили на улицу. Работники вернулись в зал. Туловище, несвязно бормоча, осталось лежать под тенью развесистого дерева.

- А это кто? - поинтересовался Лев Ефимович.

- Да песнярик! Безобидный шиз! Сидит тут неподалеку у культового заведения. Милостыню просит. Бьет себя бубном по голове. На дудочке играет. Поет ту-ту-у-у-у. Точно паровоз гудит. Народ ему кое- какую мелочь бросает. Он попоет час-другой и заснет. Тут его конкуренты и потрошат. Иногда оставят ему немного серебра. В такие дни он идет сюда. Выпьет и начинает баянить, ну в смысле, гармонить свой бред.

- Вот так интермеццо! - скривился Лев Ефимович. - Вот так форт с пьяно! В  консерватории, говорите, учился, а живет на улице!

- Ну, что вы, - успокоил Капельмана официант. - Квартирка у него тут неподалеку имеется. Он сейчас очухается малость и пойдет к себе. И, правда, не прошло и получаса, как "шиз", кряхтя, встал на ноги и побрел по пустынной улице. Лев Ефимович расплатился, вышел из бара и двинул за ним…

С этого дня жизнь Льва Ефимовича, как по взмаху чьей-то невидимой дирижерской палочки, сделала крутую модуляцию. Метаморфозу, приведшую в натуральный шок музыкальную общественность города. Все свое свободное (да и служебное) время Лев Ефимович стал посвящать уличному попрошайке. Снял ему прекрасную квартиру. Приличный дирижерский оклад и многочисленные гонорары пустил на костюмы от Гуччи, обувь от Версаче… новейшие лекарства. При этом сам стал одеваться в одежды, вышедшие из моды как минимум лет пятьдесят тому назад. Вечерами с неподдельным вниманием слушал его воспаленный бред о тайном оркестре и клонированном Бетховене.

- Зачем вы это делаете? - недоуменно спрашивали немногочисленные знакомые. - Ведь этот гардероб нужен вашему дурачку, как медведю лыжи! Неужели вы не понимаете, что от дебилизма не существует лекарств!?

- Не называйте его так. Вы его совсем не знаете. Он не дурачок, а гений… и то, что я для него делаю сущий вздор. Я перед ним в неоплатном долгу!

В ответ знакомые недоуменно разводили руками.

- Левушка! Ну куда ты пропал? - томно вздыхая, спрашивала Льва Ефимовича давнишняя знакомая. Я так соскучилась! Когда же ты обнимешь свою киску! Может быть сегодня?

- Я занят, - отказывался Лев Ефимович. - У меня встреча.

- Опять с этим придурком? Послушай Левочка, - Дамочка фривольно хихикала. - Может, ты сменил секс ориентацию?

- Нет, так дальше жить нельзя! Так можно поставить под удар график международных гастролей! - заявила как-то после сорвавшейся по вине дирижера репетиции духовая часть оркестра и продудела Льву Ефимовичу вульгарное доремидоредо. Духовиков поддержали струнники. В прессе замелькали подметные письма, наконец, Льва Ефимовича вызвал директор тетра.

- Лев Ефимович, дорогой вы мой, что с вами происходит? - ласково обняв дирижера за плечи, спросил он. - Вокруг вас ходят странные разговоры. Вы что, и впрямь дружите с шизом?

- Не смейте его так называть! - топнул ногой дирижер. - Он не шиз. Он гений!

- Очень может быть, но продажа билетов катастрофически низкая. Лев Ефимович, милый вы мой! Возьмите себя в руки! Вспомните чеховскую палату номер шесть! Ведь если так будет продолжаться и дальше, то я попросту буду вынужден отстранить вас от руководства коллективом. Все ваши предшественники, Лев Ефимович, покидали дирижерский пульт, только как говорится, вперед ногами! Не нарушайте традицию, Лев Ефимович. Не нарушайте! - Директор дружески хлопнул Льва Ефимовича по плечу и добавил: - с завтрашнего дня жду от вас улучшений. Однако дирижер не только не улучшил обстановку в оркестре, но и вовсе бросив работу, уехал с "песняриком" в зарубежную архисовременную клинику. Дня через три пришло сообщение о смерти песнярика, а за ним уведомление о самоубийстве дирижера. Лев Ефимович сбросился с балкона своего гостиничного номера. Л.Е. Капельмана быстренько схоронили. Повздыхали, покрутили у виска… Назначили нового дирижера и если бы не питавшая симпатии к дирижеру первая скрипка, то о Льве Ефимовиче и думать бы позабыли.

- Ну что вы в самом деле ходите, - болезненно скривился следователь, когда в очередной раз увидел силуэт первой скрипки оркестра. - Я же вам уже сто раз говорил, и еще раз повторю. Это обычное самоубийство. И предсмертное письмо - тому свидетельство. Сколько раз мы его уже с вами читали? Пятьдесят пять? Девяносто девять?

Первая скрипка молча кивнула головой.

- Ну, Бог с ним, прочтем в сотый - юбилейный! Следователь стал декламировать подчеркнутый желтым фломастером текст письма.

-… человек, которого многие называют песняриком, был моим сокурсником по консерватории. Из зависти к его таланту и неистребимого желания быть всегда первым, я убил этого человека. Он, каким-то таинственным образом выжил, а может, воскрес? ( Следователь поморщился, точно разгрыз горошину черного перца). Я встретил его в этом городе в образе уличного попрошайки. Я пытался исправить ошибку молодости… В моей смерти прошу никого не винить.

Следователь снял очки, устало спросил:

- Ну и какого рожна вам нужно?

- Мне надо знать истину! Я навел справки. Дело в том, что Лев Ефимович ни с каким песняриком в консерватории не учился. Жизненные дороги Льва Ефимовича и этого несчастного никак и никогда не пересекались. Здесь что-то не так! В этом деле, выражаясь музыкальным термином, нет коды!

- Возможно, - согласился следователь. - Но есть и другой вариант. Сбрендил ваш дирижер. Слетел с резьбы. Навыдумывал, черт его знает что! Вы ведь, творческие люди, большие мастаки по этой части.

- Очень может быть, - согласилась первая скрипка. - Но почему он это выдумал. Вот вопрос! Тут явно какая-то тайна.

- О! Это уже не ко мне, - замахал руками следователь. - Это к окультисту, магу, Гарри Поттеру, но лучше всего оставьте вы это дело. Все эти тайны, фантазии, легенды и прочая, прочая, поверьте моему опыту, доведут вас либо до цугундера, либо и вовсе не дай, конечно, Бог, до погоста…

Вскоре за этим разговором оркестр, которым некогда руководил Лев Ефимович, приехал на гастроли в заокеанский город.

После концерта известный когда-то музыкант (скрипач-виртуоз), пригласил  к себе в гости первую скрипку оркестра.

- Прошу вас. Старый виртуоз ввел гостя в гостиную. Уютно потрескивали свечи. Огонь от камина плясал на фужерах баккарского хрусталя. Овальный стол был сервирован бело-голубым мейсенским фарфором. Зажурчало разливаемое в бокалы вино. Застучали вилки и ножи. Зазвучали музыкальные термины: модерато, тон, гармоника…

- Вы сегодня несколько вульгарничали в allegro moderato, - дурашливо погрозил первой скрипке старый виртуоз. - В некотором смысле даже издевались: вот, мол, я какой! Хотя, положа руку на сердце, я и сам в молодости любил ввернуть вздорные, порою идущие против принципов отечественной скрипичной школы и противоречащие звуковым намерениями автора, новшества… не раз, знаете ли, били меня критики, но по счастью выжил. Чего не скажешь о вашем прежнем дирижере - Капельмане. - старый виртуоз горестно покачал головой. - Печальная, печальная история. Такой молодой человек и… Я ведь хорошо знал его семью. Вместе с его дедом учился в консерватории. Редкостного таланта был музыкант, ни к ночи будет помят, дьявольски мощного таланта! Да и ваш дирижер не без искры Божьей! Мощное, сбалансированное звучание оркестра. Тонкое понимание текста. Еще бы пару лет и это была мировая величина. Царство ему небесное. Земля пухом. Старый виртуоз поднял свой бокал, пригубил вино, коснулся батистовой салфеткой губ, спросил:

- Я слышал много версий его смерти, но что же произошло на самом деле?

- Не знаю, - ответила первая скрипка. - Вроде самоубийство, но какое-то необычное, странное… Видите ли, в последнее время Лев Ефимович вел себя, как бы это выразиться… Неадекватно. Пожалуй, так. Мне почему-то казалось, что он живет какой-то чужой, не своей жизнью. Это трудно объяснить, но после его встречи с этим несчастным в нем поселился другой человек. У него даже голос изменился! Проскальзывали слова, жесты, манеры, которые вышли из обихода лет пятьдесят тому назад. Творческий почерк Льва Ефимовича стал совсем иным. Как бы это выразится… м-м-м… сволочным, пугающим и при этом безумно интересным. Знаете, когда стоишь на балконе высотного здания и долго смотришь вниз, то возникает желание сигануть.

- Это прямо как у Ницше, - улыбнулся хозяин особняка. - Если долго смотреть в бездну, то бездна начинает смотреть на тебя!

- Истинно! Тянет, зовет, да так, что ты даже видишь свое исковерканное тело: вывернутые руки, размноженную голову. Вы знаете, а может быть мне только казалось, но ото Льва Ефимовича, особенно в последние дни его жизни, тянуло холодом бездны. Я даже хотел было предложить ему показаться моему знакомому психологу. Ведь за исключением этого несчастного "песнярика" он был по-настоящему близок только со мной. Хотел, но в итоге посчитал это неэтичным. Потом, ей-ей вряд ли бы ему кто-то помог. Я имею в виду физическое здоровье. В творческом же такое вмешательство могло бы, пожалуй, и навредить. Но это все лирика, а началось все с того…

И первая скрипка стала рассказывать историю Л.Е. Капельмана.

- Что вы говорите! - изумился старый виртуоз, как только прозвучал финал истории. - Этого не может быть! Просто чертовщина, какая-то! Мне кажется, вы правы, говоря о том, что он трансформировался в другого человека! Ведь то, что навешал на себя ваш дирижер. Ну, в том смысле, что он кого-то столкнул с высотного здания - это же все имело место много лет назад с его дедом и… впрочем, лучше я вам покажу фото героев той давней истории.

Хозяин встал, открыл створку массивного буфета, достал фотографический альбом, вытащил пожелтевшую от времени фотографию. Гость взглянул на нее, и в ту же минуту лицо ее сделалось белее столовой скатерти, руки задрожали, губы стали жадно хватать воздух.

- Что с вами!? - изумился старый виртуоз. - Вам плохо!?

- Нет, нет, нет. Все хорошо! Не беспокойтесь, - сделав глоток вина, заверил хозяина гость. - Дело в том, что на этой фотографии запечатлен наш дирижер Лев Ефимович Капельман с тем самым попрошайкой-шизофреником!

- Да нет, что вы! Засмеялся хозяин. Этой фотографии, поди, уж лет…

- Конечно, конечно! Я понимаю, что это фото сделано не вчера и даже не год назад, но лица просто потрясающе идентичны.

- Вполне допускаю, - согласился хозяин особняка. - Более того, я даже думаю, что трагическая история, приключившаяся с вашим дирижером, как не выглядит это фантастически, и есть финал той давней истории.

Все, что произошло в те далекие уже дни, рассказал мне как-то бывший партийный руководитель нашей консерватории. Он эмигрировал лет тридцать тому назад. Жил тут неподалеку. Мы иногда за рюмочкой обсуждали нашу тамошнюю жизнь. Так вот, что он поведал мне перед своей, помяни господи его душу, кончиной…

В нашей консерватории трагически погиб студент. Молодой человек - дарования, я вам скажу, необыкновенного. Божественного, право слово. Упал с крыши высотного здания. Следов насилия на теле погибшего обнаружено не было, что дало основания квалифицировать дело как самоубийство. Ну, самоубийство - не убийство. Карать некого! Так вот наутро, - рассказывал мне секретарь, - приходит к нему дедушка вашего, упокой господи его душу, - старый виртуоз перекрестился. - Капельмана. И давай каяться. Тогда ведь у нас партийные секретари вроде церковных батюшек были. Так, мол, и так, товарищ секретарь, никакой это не суицид, а самое, что не наесть настоящее убийство. И совершил его я.

- Как ты!? Ведь вы же были друзья, что называется, не разлей водой! - изумился секретарь. - С чего тебе его было убивать!?

- Из зависти и желания быть первым! - ответил дедушка вашего дирижера.

Секретарь изумленно вопросил:

- И как же ты это сделал? Ведь он упал с крыши высотного здания. Ты что его туда, силком, что ли затащил?

- Нет, не силком. Я все рассчитал. Придумал какой-то праздник. Ну, как водится за праздник нужно выпить. Я предложил, мол, давай поднимемся на строящуюся высотку. Выпьем и пейзажем полюбуемся. Оттуда такой вид - закачаешься! Поднялись. Выпили. Я его легонько так и подтолкнул в пропасть, а сам, как ни в чем не бывало, вернулся в общежитие. Думал, что легко переживу это преступление, однако, всю ночь чертики кровавые перед глазами скакали. Нет не смогу я с такой ношей жить.

- Я, - говорил мне секретарь, - где-то слышал, что мессию должен родить мужчина. Так вот в те минуты я думал, что я именно тот мужчина и есть. Такие у меня в животе случились колики. Это же не просто убийство! Это же ЧП.

- Слушай, - сказал ему секретарь, немного очухавшись. Ты того, посиди пока здесь, а я скоро вернусь. И побежал секретарь в НКВД, к тамошнему партийному деятелю - давнишнему своему приятелю.

- Вышак пареньку твоему ломится, - выслушав рассказ, авторитетно заявил НКВДист. Ну, и тебя соответственно по головке не погладят и орденом, как сам понимаешь, не наградят. Ты, давай посиди пока здесь, а я схожу к руководству - посовещаюсь. Может мы чего, и решим в его, твою и нашу всеобщую пользу. Ты же ведь говоришь что он талант, гений, а нам ими швыряться, как ты понимаешь, не годится. Гениальный исполнитель - это, брат, валюта! Кроме того, и дельце у нас одно интересное намечается.

Я думаю, - внес свое дополнение старый виртуоз, - что он с лихвой затем отработал свое прощение. Концертировал он во всех крупнейших театрах мира. Оставил после себя гигантское количество записей. Впрочем, revenons a nos moutons, то есть секретарям. Минут через пятнадцать секретарь НКВдистов вернулся и говорит:

- Айда! Показывай мне своего Раскольникова, я с ним побеседую.

Консерваторский секретарь запер их в своем кабинете. Часа два они там толковали. - О чем они так беседовали, того я сказать не могу, но думаю, что уговорил он новоявленного Сальери молчать…

Через какое- то время его перевели в столичную консерваторию. Он пришел ко мне попрощаться.

Стал у окна. Долго молчал, потом говорит.

- Лучше бы я к вам не приходил, а сразу наложил на себя руки.

- Ну, ну, - принялся успокаивать его секретарь. То, что произошло, то произошло. Нужно продолжать учиться, жить…

- А кто же за все за это ответит? - требовательно спросил Раскольников-Сальери.

- Ты талантливый человек, - ответил ему секретарь. - Можно сказать музыкальный гений. Тебя, я уверен, из-за этого и простили! А ответят? Те, кому надо, тот и ответит!

- Внуки мои ответят, - мрачно предрек гений и вышел из кабинета.

Секретарь усмехнулся и бросил ему вдогонку:

- Ты вначале детей заведи, а уж потом о внуках думай.

На следующий день в молодежной газете были опубликованы материалы дела о злостном убийстве талантливого юного дарования. "Троцкистско-зиновьевские собаки покусились не просто на личность, писал журналист-молодежник. Они подняли руку на молодое советское искусство"! Вот такая невеселая история, - старый виртуоз красивым жестом тронул свои седины. - Впрочем, не будем о грустном. Давайте-ка, я вам лучше свою оранжерею покажу! Я, знаете ли, увлекся цветами на старости лет. Они безгрешны как ангелы и дети. Пойдемте, я вам их покажу…

Они вышли из залы. Проворный слуга принялся убирать стол. Вскоре на нем осталась лежать только фотография, c пожелтевшего глянца которой на опустевшую комнату смотрели красивые, счастливые, улыбающиеся молодые люди…

Год, век, вечность

1

Он часто заходит в этот магазин старых пластинок на многолюдной улице большого города. Ему нравится перебирать пожелтевшие, истрепанные конверты, вглядываться в фотографии знакомых певцов на обложках. В этом есть что-то от случайной уличной встречи с давно позабытым школьным товарищем. Огорошенный, вы мучительно силитесь вспомнить, кто бы это мог быть? Вы до предела напрягаете свою память, вслушиваетесь в прокуренный, глуховатый говор собеседника и вспоминаете "Ба, да это Юрасик из 10-б, рубаха-парень, сорвиголова, вожделенная мечта старшеклассниц. Придя в себя от этого открытия и оправившись от конфуза, до вас вдруг доходит … " Эх, брат, эко потрепало нас безжалостное время"...

Больше всего его знакомых находится в секции Rock, с нее он обычно и начинает, но сегодня решил полистать раздел "French music".

Пластинка Эдит Пиаф такая старая, что на ней даже истерлась дата выпуска. Шарль Азнавур - диск, датированный 1963 годом.

Мирей Матье, Далида - "пласты" выпуска начала семидесятых. Он уже отходил от стенда, как взгляд его привлекла пластинка "Джо Дасен" Запись 19…, последующие цифры были замазаны черным фломастером. Фотография тоже выгорела, но на ней все еще была видна застенчивая белозубая улыбка и вьющаяся мелким бесом копна волос. Когда-то он видел такую же пластинку, держал её в руках, завидуя кучерявой бестии, глядевшей на него с глянцевой поверхности конверта. Но было это далеко и от этого магазина, и улицы, и города, и страны, совсем в другой, потерянной навсегда жизни. Но ведь что-то же осталось в памяти. Но что? Почти ничего. "Хрущовка" на окраине. Запах кислой капусты, горелого лука...

Он, не раздумывая, отдал названную продавцом сумму и, не задерживаясь более на этой "ярмарке вчерашнего дня", отправился домой...

Дома он сварил кофе. Добавил в чашку немного коньяку...

Алмазная игла легла на шершавую черную поверхность. Плавающим гитарным звуком наполнилась квартирная тишина.

Tu sais, - сказал певец.

2

- Ты знаешь, - больше всего я люблю розы, мороженое и Джо Дассена, - сказала она ему в первый день знакомства. Они познакомились на институтской вечеринке, и он вызвался проводить её до дома. Они шли по шумному проспекту. Он - не лишенный привлекательности молодой человек, одетый в лишенную модельером самобытности куртку. Она - стройная эффектная блондинка, укрытая в черный кожаный плащ, отражавший блики уличных фонарей.

- Мороженое я тоже люблю, правда, сливочное и к розам вроде бы не имею заметного негатива. Но я не понимаю, как можно любить Джо Дассена! - возразил он. - Другое дело Заппу, Дилана или на худой конец Лео Самерс, но Дассена! Все эти "Елисейские поля", " Индейские лета". "Си тю не экзистэ па" Это же дикий эстрадикус советикус. Да и внешне он напоминает скорей нашкодившего бесенёнка, чем певца.

- Неправда, - решительно возразила она. - Он милашка! Он шармер! Не чета некоторым, - и она с усмешкой скользнула взглядом по его унылым мокрым башмакам. - А какой голос! Мягкий, обволакивающий, гладящий и чуть шероховатый, как велюр. А какой у него французский язык! Боже, какой язык!

Французский язык! Лицо его сморщилось на манер печеного яблока. Разве это язык? Другое дело английский - герб, фейс, флет, фак. О! Пардон я кажется, увлекся.

- Ничего, - успокоила она. Ты так говоришь, потому что не знаешь французского.

- Кто? Я не знаю! - воскликнул он. - А что его знать: седуксен, пермедол, закидон и шерше ля фам. Вот и весь французский!

- Да, это вполне богатый задел для предметного разговора о тонкостях французской речи, - ответила она с саркастической улыбкой. Она имела право на сарказм, французский для неё был как родной. Учила его в спецшколе, и сейчас в институте иностранных языков...

Осенний вечер переходил в ночь. Свет автомобильных фар скользил по мокрому дорожному полотну, отчего дорога походила на огненную реку...

- А вот и мой дом, - сказала она, указывая на серую в подтеках девятиэтажку.

- Пока, - бросила она на прощанье. И звук её шагов стих в подъездных сумерках.

- А она очень даже ничего, - подумал он, поворачивая к остановке. - Только с таким куртецом… И он с ожесточением стряхнул с рукава мокрый желтый лист. - Шансы мои сведены практически к нулю! Розы и мороженое за неимением франков, долларов и банальных рублей отпадают автоматически. Стать Дассеном...

И он перерыл музыкальные и кино журналы.

Дассен, писали там, родился в известной артистической семье. Рос в богемном окружении. В доме всякий вечер - джаз и артистическая тусовня. Окончил университет в Мичигане. Изучал иностранные языки. Санскрит и, кажется, русский. Писал для "Плейбоя". Снимался в кино, но бросил и неожиданно запел мягким, сочным речитативом, который сводит с ума детоспособного возраста женщин и чиновниц от советской культуры. "И здесь вы, "пролетарий над Парижем" - усмехнулся он, закрывая последнюю страницу. Что вы - лицо с отсутствующим прошлым и сомнительным будущим - можете противопоставить такому сопернику? - мучил он себя вопросами. Писать для "Плейбоя", когда даже за его хранение можно получить приличный срок!? Изучать санскрит? Но где достать учебник, если даже букварь продают по справке ГОРОНО.

В итоге, содрав с дрянной магнитофонной записи гармонию и слова нескольких Дассеновских песен, он спел их на вечеринкe, которую в небольшой компании отмечали у нее дома.

Et si tu n'existais pas - перебирал он гитарные струны.

- J'essaierais d'inventer l'amour

Грустная улыбка лежала на ее губах.

- Naоtre les couleurs du jour Et qui n'en revient pas. - отчаянно грассируя, закончил он.

Пластиночный портрет, глядевший на него из-под стекла книжной полки, скривился в иронической улыбочке.

Гости хлопали и уверяли, что он поет лучше оригинала.

Неплохо, - сказала она. И что интересно, в твоем произношении есть нечто бельгийское.

Это была его маленькая победа над большим французским сердцеедом. Нужно было не мешкая развивать и углублять прорыв. Он взял в руки краски и кисти.

- Тебе на память, - сказал он, разворачивая выполненный им портрет Дассена.

- В твоей манере быстрых и сочных мазков есть что- то от импрессионистов. Что-то светло-печальное - рассматривая портрет, сказала она. - Но я не пойму, почему у Дассена черты твоего лица?

- Ты права - это не совсем портрет французского шансонье. Это... - Он перешел на французский. - C'est ma fantaisie.

Прощаясь, она впервые за время их знакомства поцеловала его.

И это поцелуй мог означать только одно. Он выхватил стратегическую инициативу у кучерявой французской бестии.

Но тут же последовало два крупных поражения.

В купленной им для неё новенькой запечатанной пластинке Джо Дассена оказалась запись речи Л.И. Брежнева, произнесенной им перед рабочими завода им Лихачева. С трудом и с жуткой переплатой добытые у кассы театра два билета на концерт Д. Дассена в Москве дома оказались клочками меловой бумаги.

Сломленный, раздавленный неудачами он решил порвать эту ни к чему не ведущую связь. Стороной обходил её дом, перестал звонить...

С последней их встречи прошло уже порядочно времени, он уже стал забывать об этом глупом увлечении и бессмысленной борьбе с кудрявым шансонье, но как- то летним утром в одной из новостей, передаваемых "Свободой", он узнал о смерти Джо Дассена. Тогда он решил позвонить ей, но телефон, издавая протяжные гудки, молчал. Он ходил под её окнами, но окнами смотрели на него немыми зашторенными стеклами.

А назавтра он узнал, что и её больше нет. Она умерла. Как? Никто толком не знал. По городу курсировали небылицы одна затейливей другой. Его даже вызывал следователь...

- Колись, парень. Иначе у тебя могут быть неприятности, - увещал его колючеглазый опер.

- Они у меня уже есть, - грустно отвечал он.

- Но они могут перерасти в О-о-очень серьезные. А ты еще так молод. Так молод! - Следователь с опечаленной завистью качал плешивой головой.

- Лучше бы проиграл я, - ответил он тихо.

- Что ты сказал... - Но опера перебил вошедший в кабинет дежурный по РОВД и положил на стол сыщика ученический листок.

Следователь провел по нему взглядом. Повертел в руках. Проверил на свету. Потер пальцами и, подшив к следственным бумагам, хранившимся в пухлой папке, запер в огромный в полстены сейф.

- Ништяк, студент, пока свободен. Опер хитро улыбнулся и указал на дверь.

Позже он узнал, что было на том ученическом листке, даровавшем ему свободу.

"On ira oщ tu voudras, quand tu voudras

Et on s'aimera encore lorsque l'amour sera mort"

Вот так, строчкой из знаменитого Дассеновского шлягера, все стало на свои места. И стрекотом пишущей машинки судебного секретаря была поставлена последняя точка в уголовном деле по факту самоубийства...

3

День похорон выдался жарким и безоблачным. Выгоревшее от жары солнце с трудом пробивалось сквозь насыщенную зелень росших на кладбище деревьев. Было тихо. Изредка ветер доносил шум трактора и голоса людей с ближнего от кладбищенского двора поля. Кипели уборочные работы. Но ничто не нарушало торжественного спокойствия смерти - ни тракторное тарахтение, ни птичий щебет, ни сочувственный шелест листвы.

Он ушел со двора, как только услышал, напоминающие бетховенские аккорды, глухие звуки падающих на гробовые доски комьев сухой земли. Пыльной дорогой шедшей меж выгоревших листов кукурузы он пошел к трамвайной остановке. О чем думал в те тягостные минуты: о жизни, смерти - сегодня он уже этого не помнит, но помнит, как сидя у трамвайного окна, он увидел на горизонте, вылинявшего летнего неба, плывущие на встречу, друг другу два темных облака. "Может быть, одно из них - это она" - подумал он. Ночью над городом разразилась гроза…

"De ce que je t'ai dit ce matin-lа

Il y a un an, y a un siecle, y a eternite"

Песня закончилась. Иголка забежала за границу звуковой дорожки. Пластинка отчаянно зашипела.

"Ты помнишь, когда это было? Всего лишь год назад, век, вечность…" - спросил он певца, с грустной улыбкой глядевшего на него с пластиночного конверта, и выключил проигрыватель.

Пора, пора, порадуемся…

Рождественские праздники смены веков в североамериканском городе Маниуполисе выдались на редкость теплыми. "Апокалипсис!" - кричали предсказатели. "Last days!" - поддерживали их вещатели. Обыватель клевал на эту лапшу, как карп на кукурузу, и косяком валил в многочисленные апокалипсические секты. Партийные интеллектуалы, напуганные перспективой потери значительной части электората, жарко дискутировали и вырабатывали новую национальную идею, а пройдошливые олигархи втихаря рыли хитроумные антиапокалипсические бункера. Аранжировщик Филипп Киряев ничего не рыл и ни с кем не спорил, он лежал на кровати и думал: "Нет, убей меня гром, но вчерашние контрабандные виски были далеко не виски. От виски так в висках наутро не свербит и в суставах не крутит. Натуральный сахарный первач - хуже всякого апокалипсиса! Ни жить, ни работать не хочется!"

А работать было надо, ибо на пюпитре и так уже лишних два дня лежал заказ от русских лабухов городской подземки. Киряев тяжело вздохнул. Встал. Ополоснул небритую поверхность лица и присел к инструменту. Однако ко второму такту дело застопорилось, а к четвертому и вовсе бекарнулось. "Лечиться!" - воскликнул аранжировщик и выдернул шнур из розетки.

Умная машина с радостью откликнулась на это предложение (с таким колотуном в суставах пользователь мог запросто нанести ей непоправимый вред) и, затрещав контактами, быстро погасла…

По дороге в пивбар Киряева застал снег. Крупные снежинки, медленно кружась, падали на еще теплую землю и умирали, превращаясь в грязное месиво. "Первый снег нового века, как поэтично. Надо бы окучить эту тему", - подумал Филипп, присаживаясь за столик.

В пабе "Аквариум" все было как обычно. Кадушки с широколиственными искусственными растениями. Жирный, лоснящийся как морской котик, бармен. Полыхающий огоньками музыкальный автомат. Вялые, безынициативные посетители и мигающая рождественской звездой синтетическая елка.

Киряев с сердечной тоской смотрел на эту картину и размышлял: "Родина джаза. Цитадель рока и такая убогая фантазия. Ну и народ! Никакой импровизации! Мертвое царство! Ни звука, ни пука! Автомат разбить, что ли, или бармену пятак начистить? Нет, не поймут. Не оценят. Полный голяк. И зачем я только сюда рвался, бодая башкой железобетонные стены и чугунные портьеры. Непонятно-о".

Прошла минута, пиво не несли. Киряев принялся выстукивать по столу грозную дробь. Бармен, зачуяв недовольство, обнадеживающе улыбнулся.

- Ты лыбу мне не дави. Ты пиво неси, ихтиандр недоделанный! - зло пробурчал Киряев.

Вскоре появилось пиво. Надо признать, здешнее пиво так себе: вкус не тот, плотность слабоватая. Спасает только одно: шумит и пенится оно как настоящее. Киряев сделал убедительный глоток и продолжил размышления: "И раки тут есть и кальмары. Барменши ничего, но чего-то все-таки тут определенно не хватает. У нас бывало в ЦП ни раков, ни ивасей. Разливщицы - что тигровые акулы: сунь палец, оттяпают руку, и при этом простой, приветливый народ: Валера Леший, Ваня Домовой. Рыла свиные, воняет как от китобойного судна, а заговорят - Плевако отдыхает. Что ни мысль, то глыба. Кантовская глубина! А кругозор? Большая Советская Энциклопедия! "Roland" бы отдал, за встречу". Киряев тяжело вздохнул и с тоской глянул на входную дверь: "Брось чудить, в этом "болоте" не то, что чуда, чука (драки) приличного не дождешься!"

Он уже отводил взгляд от стеклянного квадрата входной двери, как дверь неожиданно отворилась, и на пороге возник весьма странный субъект. Одет он был в старомодную, эпохи кооперативов и индивидуальной трудовой деятельности, "Аляску". На голове имел мохнатую шапку, что называется, из "ондатровой собаки" и прозываемую в здешних краях "Федорой". За спиной по-североамерикански крупный брезентовый рюкзак, а на ногах "подбитые" серебристой фольгой спортивные борцовки. Адаптировавшись к мутному "аквариумному" освещению, человек заказал пива и двойную порцию итальянских сосисок с зеленым горошком. Киряев с нескрываемым любопытством смотрел на посетителя, в котором легко угадывался эмигрант, скорей всего соотечественник.

Вскоре принесли пиво и сосиски с зеленым горошком. Человек поднял бокал, внимательно изучил пенную усадку и, оставшись доволен разливом, приступил к сосискам. Поиграв ножом, решая, очевидно, какой из двух быть первой пущенной под лезвие, он остановился на колбаске, лежащей по его правую руку. Выглядела ли она более аппетитно, или это была рука провидения, неизвестно. Выбор был сделан и итальянская свиная колбаска, еще, может быть, несколько дней тому назад бывшая мило похрюкивающим существом с розовым пятачком и крученым хвостиком, жалобно пискнув, под лезвием мельхиорового лезвия развалилась на две истекающие жиром половинки. Вид льющегося тука раздразнил человека до неистовства. Зрачки расширились, руки задрожали. Даже щетина на его "Федоре", как показалось Киряеву, встала дыбом, а брезентовый рюкзак рельефно округлил бока. Едок отбросил нож и принялся длинными музыкальными пальцами сдирать с колбаски её непрочные доспехи и проворно отправлять аппетитно курящиеся куски под свои мощные крепкие белоснежные клыки и резцы.

Вскоре от сосиски остался лишь жалкий целлофановый хвостик, на который с ужасом взирала дожидающаяся своего часа оставшаяся на тарелке соседка. Она как будто даже напряглась, как бы готовясь дать отпор, жадному едоку, но что она могла противопоставить, эта небольшая начиненная мясным фаршем крепость: ну соскользнуть раз-другой с вилки, ну обжечь едока горячим жиром. Разве это могло что-то изменить в её судьбе? Правильно, ничего. Поэтому от нее не осталось даже и хвостика! Человек слегка отстранился от стола, сытно икнул и осоловевшим взглядом нажравшегося кота, осмотрел картину учиненного им сосисочного погрома. Затем победитель свиных колбасок поднял пивной бокал и стремительно перелил его содержание к себе в желудок.

Ох уж эта человеческая память - засушенный цветок ли, пожелтевшее ли письмецо, жест ли, улыбочка… будоражат наши воспоминания и возвращают к жизни давно минувшие дни. Такой глоток мог сделать только один человек на свете, и человека этого звали Вениамин Лосик…

Железнодорожная станция областного города Незнамска была типичным образчиком коммунистического вокзалостроения. Желто-грязное здание с облупившимися колоннами, а в нем билетная касса, киоск "Союзпечать", длинный ряд изъезженных задами деревянных скамеек и ресторан, прозванный незнамцами "Свиное рыло".

Все это, в сочетании с резким запахом хлора из общественного туалета, паровозными гудками, диспетчерскими объявлениями, создавало настроение дороги, атмосферу встреч и расставаний, иллюзию насыщенной и живописной жизни где-то там, за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов. Поскольку как в самом городе Незнамске, так и в его привокзальном ресторане жизнь была скучной и унылой, как железнодорожные шпалы.

Казалось, так будет всегда. Но! Но все преобразилось в ресторанном зале, когда здесь обосновался муз. коллектив "Голубой Экспресс", когда минорную тишину общепитовской точки разбудил хриплый баритон певца Вениамина Лосика. Это был еще молодой, но уже довольно потасканный полными блондинками и фруктовыми суррогатами человек. Мастер вокальных импровизаций и сомнительного свойства финансово-деловых комбинаций. В тонких чертах лица и осанке В. Лосика вы могли найти что-то от римского патриция времен упадка империи, а в манерах и лексиконе легко угадать станционного обходчика эпохи развитого социализма.

Но не этот симбиоз бича и шляхтича принес Вене симпатии ресторанной публики. Успех таился в вокальном, а главное фотографическом сходстве Вени с певцом Михаилом Боярским. Впрочем, все эти детали не так уж важны. Важно другое, а именно то, что с появлением Вени обреченный на безвестность ресторан, неожиданно стал самым посещаемым местом в городе. Кроме того, в смехотворно короткие сроки, было обновлено вокзальное здание, и на облицованные мозаикой колонны с опаской писали даже привокзальные псы! Между жившими некогда в мире и согласии городскими швейцарами, начались нездоровые трения за получение "хлебного" места в гардеробной популярного ныне ресторана. Официантки давали трехзначные взятки, а на "сытную" директорскую должность претендовали даже райкомовские работники!

…Пока, пока, - неслось по стонущему в экстазе залу. - …Пора, пора, порадуемся, - летал Венин голос вдогонку строительным поездам, уходящим на восток и вослед эмигрантским составам, убегающим на запад. И это незамысловатое "Пора, пора порадуемся…" звучало как оправдание выбранной цели, как залог будущего счастья: где-то там, за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов.

Обгоняя поезда, бежали годы. Мели метели, звенели капели. Летом на вокзальной клумбе зацветали "городские цветы" и "листья жгли" (популярнейшие песни М. Боярского) сырыми осенними вечерами на близких к станции огородах. Неизменным было одно - ежевечерне поющий Вениамин Лосик. Казалось, так будет всегда, но ничто не вечно под луной, а тем более под ресторанной крышей. "Что это, зоопарк?" - изумился Лосик, получая как-то на "парнас" банкноты с изображением зайцев, медведей и кабанов. "Вениамин Лосик художник, а не зоотехник!" - кричал солист "Голубого Экспресса" и щедро тратил поднятых "лосей" на отходную. "Пора, пора, порадуемся!" - спел Веня с подножки спального вагона и исчез за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов…

- Веня! - радостно воскликнул Филипп. Человек в "Федоре" оглянулся:

- Филя? Кирик? Ну, я качумаю! - с рок-н-рольной хрипотцой воскликнул солист Лосик, и живописно завис на груди бывшего клавишника "Голубого экспресса".

- Ну, как ты, чувак? - оторвавшись от приятельской груди, продолжил Веня. - Покажись. Ну что сказать - хорош, колоритен. Лабаешь?

- Да есть немного, - ответил Киряев.

Дальнейший разговор, как водится среди людей, давно не видавших друг друга, состоял из вздохов, ахов и профессиональных слов: лабня, жмур, кочум и парнас. Вскоре запас воспоминаний иссяк, их ведь у лабухов, по сути дела, не так уж и много (количество выпитого, сыгранного, перепробованного), и разговор потихоньку скатился в рутину повседневности.

- Ну, по кровавой Мэри! (водка с томатным соком) - воскликнул аранжировщик. - Или шампанского!

Веня на мгновение задумался.

- Да не тушуйся ты, - подбодрил его Киряев, - я башляю.

- Нет, лучше пиво. Я местное шампанское не того, верзовое оно какое-то.

- Да тут все верзовое! - воскликнул Киряев. - А пиво? Разве ж это пиво! Урина это, а не пиво! Да, что говорить, тут даже и полынь не растет!

- Не шахни, сосиски тут ничего!

Киряев неопределенно качнул головой. Друзья сдвинули бокалы.

- Ну, как ты? Давно здесь? - отдышавшись, поинтересовался аранжировщик.

- Да около года, - протянул Веня.

- Как года! Ты же еще в начале 90-х тронул. Где ж ты отирался все это время?! - изумился Киряев.

- Лучше сказать, где меня не было, - бывший солист "Свиного рыла" тяжело вздохнул. Жил в Польше. Торговал электрическими лампочками. Пел в Кракове под аккордеон шлягер "На Варшаву падает дождь". Творческий и пенензовый крах, и как следствие, нелегальный переход польско-германской границы. Не поверишь, Филя, но в меня стреляли! Отделался легким ранением в область головы. Вот сюда, - Веня снял "Федору". - Весь в колючках, грязи и пороховой копоти предстал пред жандармским управляющим. Филя, если бы ты видел его цуру! Если б ты видел тот фейс! Поверь, я даже пожалел, что меня не грохнули при переходе тамошние "карацупы". Жил в Берлине, Мюнихе. Приторговывал автомобильным хламом и пел под шармань "День Победы", за что был жестоко бит местными пацифистами в кованых ботинках. Потом Париж! Ну что тебе сказать за Париж. Противоречивый город. В нем есть все плюс 256 сортов сыра. Теперь скажи, на кой такому городу еще и такой поц, как Веня Лосик! Год сижу здесь. Как добрался, лучше не спрашивай. Как живу, - Веня горестно вдохнул. - В полной тохес, чувак. Полной! Поначалу подался в беженцы. Но КГБ давно уже не канает. Религиозные притеснения интересны разве что "Адвентистам седьмого дня", да и то да первого собрания. Можно было бы проканать по еврейской линии, но из идиша я знаю только поц и тохес, а из иврита не знаю даже и этого. Ну и что ты прикажешь делать с такими данными творческой личности в мире чистогана с вывернутыми карманами? - Веня вопросительно взглянул на Киряева. Филипп незвучно зашамкал губами. - Правильно, - остановил его Лосик. - Есть два варианта. Первый малопривлекательный, но перспективный, а именно, податься в сексменьшинства. Но это пока в стадии разработки. Ты, кстати, женат?

- Нет, - ответил Киряев.

- Ситезуешь?

Филипп сделал обиженное лицо.

- Ну, в смысле гражданство имеешь?

- Да вроде как…

- Отлично! - воскликнул Лосик.

"Надо будет менять флэт, и блокировать телефон", - подумал Киряев, прекрасно понимая, куда клонит этот мастер жизненных импровизаций.

- Ну и второй, - продолжил Лосик, - более привлекательный, но менее перспективный. То бишь, поджениться. Пока выбрал второе.

- Дамочка из наших? - полюбопытствовал обрадованный аранжировщик.

- Ну, ты даешь чувак! Наша - верный голяк! Разденет без всяких перспектив.

- На тутошней! - изумился Филипп. Веня утвердительно качнул мохнатыми ресницами.

- Ничего?

- Как тебе сказать, вроде ничего. Только "левая" немного.

- Коммунистка? - воскликнул подзабывший былые определения Филипп.

- Хуже брат! - буркнул Лосик. - Куда как хуже!

- Сексуальные аномалии, - Киряев хитро подмигнул.

- Не совсем так.

- А что ж?

- Стремительно развивающийся отъезд на почве маниакального преследования здорового образа жизни.

- А чё это?

- Да хрен его знает. Что-то вроде вегетарианства. Конкретней - фортиссимо хвощей и полный бекар на бацилу (мясо). Вполне стал соответствовать своей фамилии, еще немного и откину копыта. Пустой желудок разжижает кровь и нарушает творческую деятельность!

- What problems! - удивился Филипп.

- А куда денешься, бумаги позарез нужны. Без ксивы, старый, только открытый космос. Вот и кушает Веня - "туфю".

- Это еще что за феня такая!? - удивился аранжировщик.

- Туфя, Филя, - Веня поморщился, - как тебе объяснить. На вид не описать, на вкус - не за столом будь сказано. Короче, хуже лабни без парнаса! - И бывший солист ансамбля "Голубой экспресс" сделал кислую мину.

- А это что, бунт плоти? - и Филипп указал на целлофановые ошметки.

- Отличный вопрос! Меткое сравнение! Незнамская школа! - восклицал Веня. - Отпросился пописать, пока моя "гну" стоит в очереди за экологически чистым сеном!

Несколько минут он молча глядел за окно, где выглянувшее из-за облаков солнце с аппетитом пожирало снежные хлопья нового столетия.

- Ops! А вот и моя антилопа чешет. Сейчас буду отшинкован, по самую кочерыжку! - испуганно вскричал Веня Лосик, увидев за стеклом сухопарую даму в мужских байковых шароварах.

- Let me introduce you to my friend Phil, hundred years, hundred winters, так сказать, не виделись.

Дама была представлена аранжировщику. Это была средних лет женщина с тяжелым выступающим подбородком, печальным коровьим взглядом в бесцветных глазах и полиэтиленовым, забитым пучками травы, пакетом в руках. Она и впрямь походила на африканскую саблерогую антилопу.

- Pleased to meet you here, - дама протянула свободную руку.

- Me too, - Киряев пожал костистую, как птичья лапка, женскую ладонь.

Филипп хотел, как водится, сказать о погоде, скидках на рождественскую распродажу… - What is this, - оборвала его дама и указала на вкусно пахнущие сосисочные останки. Шансы на иммиграционные бумаги, стали стремительно падать. Веня неожиданно приосанился, лицо его окрасилось легким румянцем, голос окреп, глаза засверкали. Киряеву вдруг показалось, что сейчас Лосик взгреет эту вздорную антилопу и за туфю, и за салат из ботвы, и за отсутствие ивасей, и искоренения полыни из местной флоры… Но Киряев глубоко просчитался.

- Да я только горошек, душа моя, колбасу вот он кушал! - воскликнул Веня, указывая антилопе на опешившего товарища. Я ему говорю "it's not good it's not good", а он мне - "delicious, delicious", еще и меня упрашивал съесть. Насилу отбился!

Филипп хотел возмутиться, потом подумал: "Да будет с него. Какой с контуженного спрос!" Веня говорил еще довольно долго, но уже больше терминами и определениями, которым мог бы позавидовать лектор-диетолог из общества медицинских знаний. Вненациональные слова: туфю и килокс использовались В. Лосиком только с английскими прилагательными в превосходной форме: more then и Best of, а русские борщ и сало с отрицательными частицами no, never. Блистательный спич был закончен "глубокомысленным" афоризмом: "Скабрезное берло, чувак, мешает тонкости восприятия мира!" Дама была удовлетворена. Шансы на иммиграционные бумаги спасены.

Киряев согласно закивал головой и подумал: "Эко тебя, братан, зацепило!" В этом соглашательском кивке Венина сожительница, очевидно, узрела акт глубоко покаяния, и предложила Киряеву тотчас же откушать у четы рождественской "Туфи".

- Поехали, май фрэнд, поверь, не пожалеешь. Лорен (Веня указал на саблерогую антилопу) из этой самой туфи такие кренделя выписывает, поца с два ты где съешь такое. А салат с ботвы! Блеск, я тебе отвечаю. Морса выпьем - ячменный колос с лимоном. Обычно мы пьем его на ночь, но по такому случаю бухнем в обед. Я тебе еще и "скидочный" купон на килокс подарю.

 Киряев представил себе весь этот арсенал блюд и напитков и категорично отказался.

Друзья стали прощаться. Дама пошла к выходу.

- Правильно сделал, что бекарнул, - негромко сказал В. Лосик. - Три дня, как минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, - и, напевая мотив песни "Пора, пора, пора, порадуемся на своем веку…", исчез за поворотом, за серой линией кирпичных домов.

"Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать телефон", - решил Киряев.

Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой и о неожиданной встрече уже ничего напоминало. Лишь в шершавых, как вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из муз. автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: "Пора, пора, порадуемся…"

Аббатская дорога

Пролог

Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он вполне нормально относился и к зиме и к лету. Младенческая жизнь очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное. На Пушкина и Ницше. На " Столичную" и "Московскую".

Первые слабости закопошились, в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже стойко не любил сентябрь.

- Опять в тюрьму, - ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой дерматиновый ранец.- Ненавижу сентябрь!

- Гляди Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, - ворчал на это Валин дедушка.

- Чаво заделаеть? - передразнивал деда внук.

- Козью морду, во чаво - спокойно отвечал дед, сворачивая козью ножку и начиняя её душистым самосадом.

- Кто? - непонимающе спрашивал Валентин.

- Верасень, - спокойно отвечал дедушка.

- Ты что, дед, с печки что ли упал, - усмехался Валентин. - Ты хоть Фрейда-то читал?

- А на хрена мне твой Хрейд здауся. Я и без Хрейдов тваих ведаю, шо нельга лаяться на Божье.

- А ты почитай, почитай, на ночь хорошо помогает, - увещал Валик деда, застегивая портфельную застежку.

Дед грустно вздыхал. Долго гасил самокрутку и уходил в свою комнату. Потом он и вовсе ушел из жизни. Черты его доброго лица, а с ними и его тихие неторопливые речи стали стираться из внуковой памяти.

Но не читавший Фрейда дед оказался прав. И теперь всякий раз, когда приходит этот коварный, разноцветный месяц, Вили не говорит - ненавижу, он просто открывает стеклянную полку книжного шкафа и извлекает виновницу своих воспоминаний. Виниловая пластинка в старом потрепанном и пожелтевшем конверт. Четверка людей на полосатой зебре перехода Лондоновской улицы Abbey Road....

1

Запутавшись в тюлевой занавеске, луч проник в узкую, как школьный пенал, комнату. Он привычно заскользил по облезлой стенной штукатурке и разбудил Валентина. К моменту описываемых событий это уже был рослый и уверенный в себе молодой человек, чья неаполитанская внешность плюс видоизмененное на западный манер имя Вили служили объектом домогательств молоденьких студенток и немолодых, но состоятельных гомосексуалистов.

Вили нехотя открыл глаза и посмотрел в окно. Там не спеша разворачивалось теплое сентябрьское утро. Проснувшаяся с хозяином комната наполнилась трамвайными звонками, шарканьем дворницкой метлы и голосами многочисленных жильцов блочно-панельного дома.

- Катька, слухай сюды, - высунувшись из окна, обращался к сожительнице рецидивист Мотора, - ты того, больше красный портвяк не бери.

- А чем тебе красный не в масть, - удивилась сожительница.

- Да рожа после него, аж зеркало кривиться, - хмуро объяснил рецидивист.

- А на кой тебе на нее глядеть? Ты что, цуры своей уголовной никогда не видал? - крикнул ему с палисадника подполковник Спиридонов.

Слышь, ты базары-то фильтруй, а то не посмотрю, что ты старый. Выйду и шнуфт твой ментовский…

Сиди ужо, злыдень, - оборвал его Спиридонов, - а то я тебе выйду. Я таких, как ты, видал-перевидал. Я таких урок на восемь множил, а потом делил.., - полковник на секунду задумался и, зашамкав пересохшими губами, произнес - на пять.

- Опять, б…, рубашку не погладила. Хер я в грибы поеду - перебил Спиридонова отставной майор Вася.

- А на кой ты там кому упал. Ты что в рубашке, что без - сморчок-сморчком. Одно слово - бледный спирохет, - негромко крикнула Васина жена. И от этого вскрика балконное стекло зашлось мелкой противной дрожью.

Противный звон оконного стекла окончательно разбудил Валентина.

- Так, пора пробуждаться, - сказал он и легко, сразу на две ноги, спрыгнул с кровати.

Сегодня Вили был дома один. Это было счастье.

Счастье не в том, чтобы тебя понимали, а в том, чтобы утром безраздельно владеть туалетом и ванной, - сказал он, подставляя ладони под упругую водную струю. Ополоснув лицо, Вили, стал неторопливо, подобно опытному мастеру кисти, ровными и сильными мазками наносить на розовые щеки приятно пахнущую заграничную пену. Сладковатый запах щекотал ноздри и будил подсмотренные в мягко-эротическом журнале "For man only" фантазии.

Вскоре в музыку падающих вод и урчание сантехнических труб вкрался вибрирующий звук телефонных трелей.

Фыркая и стирая на ходу благоухающие остатки импортного крема "Калинос", Вилли зашлепал к недовольно рычащей на шатком трюмо телефонной трубке. Короткий соединительный щелчок, и мембрана прогундосила аденоидальным голосом невидимого собеседника

- Ты что там, оглох! Битый час к тебе прорываюсь.

- А кто это?- спросил Вили.

- Кто-кто, "черт с письмом". Ты что, забыл, о чем договаривались? Проснись и пой. Ты диск заказывал или нет?

- Какой диск? Ты кто? - обеспокоенно переспросил Вили.

- Ну, чувак, ты точно с коня упал. Это же я. Расслабься и шевели извилинами, - телефонная труба мерзко хохотнула.

Спрятанный где-то в проволочных телефонных лабиринтах хохоток мог принадлежать только одному человеку. Одни называли его "ржавый" и держали за шестерку. Другие - "Апельсин" и бросали на оперативные разработки по борьбе со спекуляцией. В кругу Вилиных знакомых звонившего звали Рыжий Мефистоклюс.

Нет, Вили ни о чем не забыл.

Дело было вот в чем. Студенческой стипендии Вили всегда катастрофически не хватало. Жить за счет пожилых гомосексуалистов он не мог в силу иной секс-направленности, альфонсировать не позволяла неистребимая гордость. Поэтому приходилось фарцевать, то есть приторговывать. Джинсами, помадой, пластинками… Рыжий предлагал немыслимую цену 90 рублей за "девственно" чистый "Abbey Road " Такое выпадает не часто. Да её только на записях через две недели окупишь, а через месяц и в "запиленном" состоянии она легко уйдет за рубль двадцать (120р.)

- Да, конечно, в 2 часа в парке у памятника Пенису Эдмундовичу (как меж собой называли пластовики Феликса Дзержинского). Цена-то остаётся прежней? - переспросил он в заключение.

- Чувак о чем речь! Как и договаривались девять - ноль (90 р.). - Мембрана, щелкнув, оборвала разговор.

Вили посмотрел на ходики, висевшие у телефона. Десять утра. Времени еще была прорва (у молодости всегда есть время) Часть его он потратил на придание своему пеналу черт некой эстетической завершенности. Затем звонил друзьям, приглашая их к шести на процедуру лишения невинности пластинки. Жарил скворчащую на рублевой колбасе яичницу. Пил, сидя на балконе, пиво. Курил, глядя, как деловито копаются в детсадовской песочнице голуби и дети. И все это время его не покидало чувство неосознанной тревоги.

- Фрейдизм какой-то, - думал Вили, стрясая с карманов мелочь и направляясь к киоску союзпечати.

- Валик, а ты что сегодня гранит науки не грызешь?- удивленно спросил у него киоскер.

Так я же, Федорыч, в стройотряде месяц гранитил, - объяснил ему Вили.

- А - протянул продавец и, сонно поеживаясь, протянул покупателю газету "Советский спорт".

Федорыч, ливерку-то в гастроном завезли? - поинтересовался, Вили.

А шут их знает. Что-то вонючее сгружали. По запаху думаю что зельц, - ответил Федорыч.

Киоскер оказался прав. В гастрономе на всю длину мясного стеллажа раскинулось украшенное рубленными свиными головами зеленоватое поле гастрономического гибрида под названием зельц.

- Полкило, - попросил Вили.

Брошенный на весы зельц дресливо задрожал и замер на отметке 750 грамм.

Отвешивать не буду, - предупредила продавщица. Вили, согласно кивнул.

2

- Здоров, "собак", - сказал Валентин, обращаясь к бродячему, бездомному псу, жившему в лабиринтах дворовых сараев. Вили иногда подкармливал этого пса, а за заботу собака платила человеку живым интересом к его причудливым монологам на философско-эстетические темы.

- Тревожно мне, "мальчик", - обратился, Вили к собаке. От сошедшихся в собаке кровей, мастей и раскрасок никто с точностью не мог установить её пола. "Мальчик" - сказала как-то промышлявшая на бутылках старая алкоголичка Васильевна. Так с той поры и повелось. Как говорится, устами младенцев и алкоголиков глаголет истина, ибо кличка эта как нельзя лучше отражала положение вещей. Да же если и предположить, что собака была кобелем, то с такой внешностью, какой наградила его природа, шансы потерять псиную невинность у Мальчика равнялись нулю.

- Настроение - как к венерологу идти, - вздохнул Вили. Собака понимающе кивнула головой.

- Может, дело в осени? Как думаешь, пес? Я, брат, знаешь ли, дико не люблю сентябрь. А ты? - и он протянул псу кусок зельца. Мальчик соглашательски замахал хвостом.

- Нет, старый, тут дело не в осени, - продолжил Вили свою мысль, - тут, друг, дело в одном неприятном человеке, на встречу с которым я собираюсь. Темная лошадка этот Рыжий Мефистоклюс. Ты его, часом, не знаешь? - обращаясь к псу, спросил Вили. Собака беспокойно навострила уши.

- Не знаешь? Ну, так я тебе расскажу. Ходят о нем, пес, всякие дурные разговоры. Будто бы все его фантастические "доставания", от кальсон до унитазов, организовывают "Рыжему" чекисты или блатные и называется это, старина, по-чекистски - оперативная разработка, а по фене - подстава на лоха. Я бы в ни жизни, слышь собака, ни в жизни, не стал бы связываться с Рыжим, но цена за пласт уж очень хороша. Так, братец, хороша, ну, как для тебя ливерка. При слове ливерка обвислые уши дворняги приняли очертания пика Коммунизма.

- Но кто не рискует, псина, тот не ездит в Монте-Карло. Ты был в Монте-Карло, пес? - При слове Монте-Карло собачьи уши виновато опали и стали походить на придорожные лопухи. Видимо, название Монте-Карло псу ни о чем не говорило. Вили еще посидел немного на торчащем из земли куске бетона, глядя, как аппетитно сжирает животное кулинарные изыски развитого социализма. Затем нехотя встал и медленно пошел к трамвайной остановке. Собака оторвалась от своей трапезы и печально смотрела ему вслед.

3

Ровно в 2 часа, шурша разноцветным лиственным ковром, Вилли появился у памятника. Мефистоклюс был на месте с пакетом в руках. Вокруг не было ни души, только бронзовый памятник Пениса Эдмундовича, хмуро кося глаза к переносице, осуждающе смотрел на Вили.

"Ну, вот все в порядке, все будет хорошо", - подумал Вилли, но на всякий случай отвел свой взгляд от бронзового свидетеля.

Без лишних слов перешли к делу. Дрожащей рукой Вили вскрыл пленку и извлек черную щербатую поверхность пластинки на солнечный свет. Диск был безупречно нов и покорно лежал на Вилиных руках, играя солнечными бликами.

Что, поймал кайф? - заметил Рыжий - У меня товар что надо. Пластинка - муха не сидела. Одно слово, девственница, - и, как утром в трубку, мерзко хохотнул.

Достав из джинсового кармана 9 красных рублей (как меж собой называли десятирублевки), Валентин передал их в конопато-волосатые руки продавца. Помусолив бумажки, Мефистоклюс мотнул своей рыжей гривой и исчез в боковой дорожке парка. Летящей походкой, удачливого человека Вилли устремился к парковому выходу. Он уже видел чугунный рельеф парковых ворот, когда сзади послышался топот тяжелых шагов. Острая всепроницающая боль, распадаясь на искры и всполохи, сковала тело. Ощущение было такое, как будто огромный гвоздь, пройдя сквозь тело, пригвоздил Валика к асфальтовой дорожке. Последним, что помнил Вили, был ускользающий из рук пластиночный пакет, чьи-то размытые тени и гулкий топот удаляющихся башмаков. Все это вскоре потонуло в каком-то ватном тумане, в котором Валентин разглядел лицо своего умершего деда.

- Верасень, - сказал дед и растаял в наступившей темноте.

4

Вили, открыл глаза. Дико болела голова, и сухая горечь жгла распухший язык. Если бы не запах касторки, эфира и четкие контуры стенной газеты "Хирургия", Вили бы подумал, что он очнулся после хорошего бодуна. Он пошевелил пальцами рук и ног, убеждаясь в их сохранности. Затем, осторожно поднимая руку, поднес её к ноющей голове. Рука уткнулась в плотную, как капустная кочерыжка, повязку.

- Глянь, малый очухался - сказал кто-то рядом. А потом громко стал звать медсестру. Вскоре, цокая супортированными шпильками, шурша халатами и шаркая полиуретановыми подметками в палату втиснулось великое множество медработников. Среди них особо выделялся моложавый человек с кулаками и внешностью колхозного коновала. Он забавно жонглировал эбонитовым молоточком и диктовал какие-то профессиональные термины быстро пишущей медсестре.

- Ну, малый, будешь жить? - спросил он напоследок и высоко подбросил свой молоток. Сделав замысловатый пируэт, молоток скрылся в кармане халата.

На улице уже совсем стемнело. Зажглись фонари, причудливо закачав на больничной стене голые ветки. Валентин с интересом смотрел на этот фантастический танец и, убаюканный его замысловатой хореографией, задремал. Дверь, противно заскрипев несмазанными петлями, оборвала зародившийся было сон. В проеме, освещенная коридорными огнями, стояла мать. Всхлипывая, она подошла к кровати.

- Не надо, мама, - попросил её Вили.

- Хорошо, - пообещала мать и спрятала носовой платок.

- Ну, что там есть нового? - Вили, взглядом указал в направлении окна. Мать принялась сбивчиво рассказывать о событиях последних дней. Из её слов выходило, что Вилиным состоянием интересуются, огромное количество людей в разных концах необъятной страны. Звонила бабушка из Мелитополя, тетя Лиля из Кривого Рога, дядя Миша из Череповца, некий таинственный Игорь Максимович из Москвы и, наконец, следователь товарищ Черепанов из районного отделения милиции. Последняя новость вызвала живой интерес на осунувшемся лице Валентина.

- Ну и чем же интересовался этот любопытный человек? - поинтересовался он, приподымаясь на локтях.

- Да лежи ты, - остановила его мать. - Ничего страшного, просто спрашивал, что ты делал в парке, - ответила мать

- И что же вы ответили? - беспокойно спросил её сын.

- Сказала, что не знаю, - и она беспомощно развела руками.

- Напрасно, надо было сказать, что я собирал гербарий.

- Хорошо, сынок, в следующий раз так и скажу, - пообещала мать. - Хотя знаешь, следователь как-то туманно намекал, что в парке ты якобы занимался спекуляцией. Это правда, Валик? - настороженно поинтересовалась она.

- Ну, что вам на это сказать, мама. Безусловно, в каждом предположении кроется частица истины.

- Так значит ты все-таки, несмотря на наши с отцом просьбы, по-прежнему торгуешь? - заволновалась мать.

Я не торгую, мама. Я несу культуру в массы, - ответил Вили, - а это две больших разницы.

- Тоже мне, миссионер выискался, - мать чуть улыбнулась.

- Да уж, что-то наподобие новоявленного Сан-Валентина, - кисло улыбнулся Вили.

- Ну, ничего, - приободрилась мать, - главное ты, Слава Богу, жив, - и свободной от авоськи рукой она сделала некое круговое движение, не то перекрестилась, не то отогнала от себя назойливую муху, - а дальше, как ты говоришь, прорвемся.

- Да я вот тут тебя гостинцев принесла, - мать стала дрожащими руками вынимать из авоськи кульки и пакеты. Кульки издавали дразнящий ноздри запах куриного бульона. Пакеты дурманили ароматом ливерных пирожков. Валентин вдруг вспомнил о "Мальчике".

- Мама, - вскрикнул он и прикоснулся к материнской руке. Я вас очень прошу, купите, пожалуйста, ливерки и покормите собаку.

- Какая собака Валик? Сейчас тебе надо думать о себе, а не о какой-то собаке.

- Ну, во-первых, не о какой-то, а о "Мальчике", - поправил мать Валентин, а во-вторых, исходя из ваших же слов, обо мне волнуется, чуть ли не полстраны, включая и славные органы по борьбе со спекуляцией.

- Да уж, - подтвердила мать.

Ну, вот видите, а собакой не интересуется никто. Понимаете, мама, никто! Согласитесь, что это не есть хорошо, - и Вили несильно сжал материнскую ладонь.- Так вы купите Мальчику колбасы? - уже в дверном проеме поймал её Вилин вопрос.

- Ладно, - пообещала мать и закрыла за собой дверь.

Утром в палату влетел Вилин приятель Мотыль.

- Одноклеточный, как же ты мог так лажануться? - закричал он с порога. - Ты что, не понимал, с кем связываешься. Я же тебя предупреждал, что может быть подстава. Предупреждал?

Вили согласно кивнул головой.

 - Ты дыней то особо не крути. Побереги, что в ней еще осталось, - заботливо сказал Мотыль и, вздохнув, добавил - хотя, судя по тому, что ты отмочил, в ней ничего и не было.

- Из вас, my friend, мог получиться очень неплохой диагностик, - улыбнулся Валентин.

- Не знаю, какой бы из меня вышел диагностик, но контора меня уже по твоей милости трясет.

- И чем же интересуются доблестные рыцари идеологические ристалищ? - настороженно спросил Валентин.

- Ну, mon cher ami, вам бы, да не знать их интересов. Они столь же обширны, как и Красноярские лагеря. Слыхали о таких?

- В следующий раз скажешь своим энциклопедистам, что я собирал гербарий, - оборвал его Валик и трагически вздохнув, добавил: дороговатый, правда, гербарий получился.

- Ну ладно, ты давай не пыли, и главное - не колись, а там глядишь, что-нибудь и сварганим. Народ тебя любит, - уже у порога крикнул Мотыль.

- Присмотри за "Мальчиком", - попросил его Валентин.

- Пардон, май херц. - Мотыль с беспокойством уставился на травмированного

- Ну, чего ты таращишься. Мальчика что ли не знаешь? Пес бездомный, что во дворе моем живет, - пояснил Вили.

- Нет, mon colonel, вас явно, положили не в то отделение, - присвистнул Мотыль. - На дворе грядут репрессии, - и Мотыль указал в направление городского отдела МВД, - а он про какого-то пса плетет!

- Репрессии приходят и уходят, а пес может сдохнуть с голодухи. Согласись, что это не есть very well, - и Вили отвернулся к стене.

- Резонно, - сказал Мотыль, запирая за собой дверь.

5

Вскоре однообразные больничные дни Валентина, стали скрашивать два моложавых человека в серых двубортных костюмах - Петр Александрович и Александр Петрович.

Петр Александрович носил в петлице университетский ромбик и походил на положительного кино героя. Александр Петрович, напротив, имел лицо вечного переэкзаменовщика, а в петлице значок, спортивного общества "Динамо".

Первое время люди деликатно интересовались здоровьем, а затем переходили к вопросам. Но через несколько дней сменили тактику. Вначале задавали вопросы, а в конце интересовались самочувствием.

Вопросы их не были отмечены особой оригинальностью и интеллектуализмом. Они сводились в основном к одному: "Что ты делал в парке у памятника Феликсу Эдмундовичу?"

- Колись, сука, - орал переэкзаменовщик Александр Петрович.

- Валентин, вы же комсомолец, - взывал к Вилиной совести интеллигентный Петр Александрович.

- Дмитрия Попанакиса знаешь? - перебил его Александр Петрович.

- Попанакиса, - удивленно спросил Валик, соображая, кто бы это мог быть. Нет, не знаю, хотя впрочем, первая часть слова мне что-то напоминает.

- Не знаешь, говоришь. Хорошо! А Рыжего?

- Какого рыжего, Бродского, что ли? - Вили недоуменно вскинул взгляд на Александра Петровича.

- Какого еще Бродского? - насторожился обладатель динамовского значка. Фамилию, адрес, телефон знаешь? - и, выхватив из бокового кармана блокнот, Александр Петрович приготовился к записи показаний.

- Не надо, - сказал ему Петр Александрович и заслонил ладонью блокнотный листок.

- Да ты че, Петюня? - непонимающее взметнул кустистые брови Александр Петрович.

- Я тебе потом объясню, - ответил ему Петр Александрович.

- В шутки решили играть с нами Валентин, в бирюльки. За дурачков нас держите? Не выйдет, милейший, - улыбнулся Петр Александрович.

- Во-во, - перебил его Александр Петрович, - мы таких фраеров на восемь множили и на ... опер зашамкал губами, что-то вычисляя,... пять делили. Понял, мазурик?

Вили мотнул головой

- Ну, тогда ближе к делу, - сказал Петр Александрович.

- А какое, собственно, дело? - поинтересовался Вили.

- Дело о том, что пластиночками вы, Валентин, иностранными в парке имени т. Дзержинского спекулировали и через это вам там головку и повредили. Не так ли, любезный? - спросил Петр Александрович.

- Каких пластинок? - обозначая удивление, поинтересовался Вили.

- Ну, это вам лучше знать, Валентин, - заулыбался Петр Александрович.

- И нам доложить, - встрял в разговор Александр Петрович.

- Если вы полагаете, что я занимался, как вы выразились спекуляцией, то вы, "господа", напрасно теряете со мной время, - ухмыльнулся Валик. - В парке я ... - Но ему не дал договорить интеллигентный Петр Александрович.

- Ну не будете же вы утверждать милый Валентин, что собирали в парке гербарий?

- Петр Александрович, вы что, телепат? - и Вили удивленно уставился на следователя. - Ибо именно это я желал вам сообщить.

- Ну, зачем вы смешите меня, Валентин, - перебил его Петр Александрович, - к чему студенту пединститута гербарий. Вы же не на ботаника учитесь.

- Петр Александрович, - улыбнулся Валентин, - вы произвели на меня впечатление интеллектуального собеседника, но своим нелепым заявлением все смазали. Ведь вам, Петр Александрович, как интеллектуалу, должно быть известно, что я учусь на педфаке, а, следовательно изучаю естествознание. Обладатель институтского ромбика слегка стушевался.

- Ну что же, ноль один в вашу пользу, - оправившись, сказал он. - Хотя у нас имеются свидетельские показания, что в парке вас не тычинки с рыльцами интересовали.

- Уж не железного ли Феликса - ехидно спросил Вили.

- Ты че, малый, от ранения совсем что ли нюх потерял, - оборвал его Александр Петрович. - Ты хоть понимаешь, на что замахиваешься? На что руку поднимаешь? Да я тебя сщас в воронок и в общак на нары. Там тебя урки в миг вылечат. Понял меня, падла?

- Понял, - миролюбиво поднимая, руки сказал, Вили, - и делаю заявление. Пишите. Первое, ни о каких пластинках я ничего не знаю. Второе - в парке я собирал гербарий. Сортируя тычинки и пестики, споткнулся о корягу, упал... и Валентин решительно отвернулся к стене.

Динамовский значкист еще долго кричал, обещая отправить Валентина на зону, где из Валентина он очень быстро трансформируется в "Валюшу". Однако вскоре голос его стал терять убедительную мощь, и значкисты, хлопнув, дверью ушли.

6

Вили выпил таблетку элениума и задремал. Во сне к нему пришел беспризорный пес "Мальчик". Собака смотрела на Валентина своими умными, грустными глазами и голосом Александра Петровича говорила.

- Вили, ты не колись. Если тебя посадят, пропаду я брат, как пить дать пропаду, - собака, вздохнув, замолчала. Затем продолжила, но уже голосом Петра Александровича, - Да и Александр Петрович прав.

Это почему же? - полюбопытствовал Валентин.

Ну почему, почему. Да ты сам посуди. При той кормежке, что дают на зоне, там и вправду за месяц-два можно легко трансформироваться в Валю - и собака, глубоко вздохнув, притихла. Затем, подняв, полные слез глаза и незнакомым голосом попросила:

- Ты держись Валик, слышь держись, мы же с тобой еще к этому Моте Карло должны съездить.

- К какому Моте? - недоуменно спросил Вили.

- Ну, про которого ты мне накануне рассказывал.

Вили рассмеялся. Собака радостно замахала хвостом.

Бравый дуэт походил еще пару дней, стращая и упрашивая травмированного сознаться в торговле пластинками. Но Валентин был неумолим.

Эпилог

К середине октября, когда больничный сквер уже облетел листвой, Вили, переступил порог дома.

Первое, что бросилось, ему в глаза, была фотография Битлов (с приписанной надписью по-русски - "От мальчика"), пересекающих полосатую зебру перехода на глянцевой обложке альбома "Abbey Road".

Черная суббота

Субботний февральский день клонился к вечеру. Чудный был день: теплый и солнечный. Оживленно чирикали воробьи. "Шаг один от февраля до марта" - сообщал неоспоримую истину уличный репродуктор, южный ветер разносил её по городу. После обеда погода изменилась. Подул норд-вест, небо заволокло тучами, стихли птицы, отключили репродуктор и лужи покрылись колкой ледяной синевой. К ночи обещала грянуть метель.

- Нам морозы ерунда и метели не беда. Была б в кармане капуста (ударение на последнем а) - напевал фарцовщик Фима Пиранер, съезжая по ледяной горке на аллее сквера имени героев Челюскинцев.

- Ты что, старый, совсем озверел? Хочешь чтоб я по твоей милости всю оставшуюся жизнь на бездетный налог работал!!?? - возмутился поджидавший Фиму молодой человек.

- Не понял?

- Чего ты не понял! Ты на часы посмотри. Полчаса лишних тебя дожидаюсь. Так до простатита и до бездетности недалеко!

- Я думаю это не страшно, - успокоил его Фима. - Земля, мон шер, катастрофически перенаселена!

- Земля может и перенаселена, зато лекарства дорогие, - возразил человек.

- Это мы поможем. Так и быть по пяточку с пласта на цитрамончик сбросим, - великодушно пообещал Ефим Пиранер.

- А по чирику? - заторговался молодой человек.

- Я же сказал на лекарства, а не на похороны!

Покупатель слегка стушевался, и, глянув на Фимин полиэтиленовый мешок "Montana", спросил:

- Диски притаранил?

- А как же!

- Засвети.

- Легко!

И Фима ловко извлек из Мontana две пластинки, с глянцевых обложек которых на мир глянули оскаленные черепа, скрещенные берцовые кости и истекающая кровью надпись - "Blaсk Sabbath". Холод и скудное освещение придавали дискам дополнительную эффектность и нужную ценовую стоимость. Покупатель был испуган, повержен, смят и, позабыв о лекарствах и обещанной скидке, не торгуясь, полез за деньгами.

Жизнь вот-вот должна была подарить Фиме маленький праздник. Он уже видел себя в теплом, уютном и красивом рестораном зале. Уже тонкие чувственные ноздри его осязали в морозном воздухе запах салата ассорти, говяжьей отбивной и картофеля фри, как вдруг музыкальные Фимины уши зафиксировали в морозной тишине скрип чьих-то башмаков. Ефим прислушался и обомлел. Так уверено и нахально могли скрипеть только подошвы оперативников.

- Спекулируем? - обратился кто-то к Фиминой спине.

Пиранер обернулся и увидел "никакого" человека. Нет, человек был, но описать его было невозможно. Не белесый, не чернявый, не маленький, не большой. Ни эмоций, ни чувств, ни шрама, ни ссадины на отсутствующем лице. Глаза тусклые. Пальто бесцветное. Шапка на голове из неведомого меха. Самый опасный тип конторщика! От такого не отговоришься, не откупишься. " И где это только кантора таких находит! - подумал Фима. А может он не конторщик? - мелькнула спасительная мысль. Сегодня же суббота!"

- "Байкал, Байкал я Таймыр, как меня слышите? Прием". - развеяла Фимины надежды трещавшая в кармане пальто "никакого" рация.

А вы, собственно, кто? - поинтересовался Фима.

- Считай что никто, - беззвучным голосом произнес "никакой" и грозно нахмурил то, что у нормальных людей называется бровями.

- Так не бывает.

- Бывает. Сумку покажи, - И он потянулся к полиэтиленовому пакету.

Такой многообещающий лимоново-коньячный, антрекотово-танцевальный вечер грозил обернуться протоколами, допросами и кто знает, может и тюремными нарами. Последнее обстоятельство пугало более всего.

"По-моему, то, что я сейчас сделаю, произведет на опера неизгладимое впечатление. Подумаешь, годом меньше, годом больше!" И Фима сильно пнул конторщика носком "саломоновского" ботинка под пах и со скоростью пущенного Фаиной Мельник ядра полетел, кружа и петляя по заснеженным улицам многомиллионного города. "Щучкой" брал он заборы. Накатом - лестничные марши. Шаг был твердым. Толчок мощным. Ветер гудел в ушах, а клаксоны авто причудливо волновали спинномозговую жидкость…

Силы покинули Фиму. Ноги сделались ватными. Толчок вялым. В ушах звенело. В груди першило.

- Финиш, - определил Фима и рухнул под фундамент одиноко стоящего здания.

- Сушите сухари и не сучите пятками, гражданин Пиранер! Ваше будущее представляется нам таким же безрадостным и шершавым, как стены этого строения! - ехидничал Фимин внутренний голос.

- Ну, это мы еще будем посмотреть! - возразил Фима и, поднявшись на ноги, принялся соображать, куда его занесло…

"Финиш" представлял собой небольшой окруженный строительством квадрат. Серое казенное здание (не то райисполком, не коммунальная контора) и старые тополя у его стен, несомненно, доживали последние дни. "А что здесь есть такое?" - подумал Фима, увидев входящих в строения людей. Он поднял глаза на надпись, висевшую над входом.

- "Да это же синагога! Глухая окраина! Это ж сколько я отмахал! На книгу Гиннеса, не меньше! А народ чего тут струится, до пасхи вроде еще далеко? Ба! Да сегодня же суббота! Шабес! То-то я думаю, отчего непруха катит! Как там сказано в Книге Книг: шесть дней делай дела, а в седьмой день - суббота покоя, священное собрание! Может зайти помолиться, попросить Бога отвести беду? Сказать что я… Нет там, наверное, контора пасется, заметут раньше, чем рот успеешь открыть. Я лучше тут попрошу. Господи прости и помилуй мя грешного, - быстро зашептал Фима, - не по злому умыслу, ни корысти для, торговал я в субботу. Видят небеса исключительно от человеколюбия. Ефим задрал голову к темному небу. - Попросил человек - "Фима, достань!" Я достал. Попросил принести в субботу, я принес. Фима же добрый! Фима никому не откажет!

- Фима, не могли бы вы, достать для меня джинсовый костюм? И что я ему должен ответить? Нет, и пусть человек век ходит в одежде от фабрики "Червонный коммунар"? Фима не отказывает, потому что Фима знает, как сидит на человеке лапсердак от этого "Коммунара". Фима идет и делает человеку нормальные брюки. Фима, могу я надеяться на французскую косметику? Ну разве может Фима отнять у человека надежду! Фиме жалко, что она должна портить свои голубенькие глазки химическим карандашом фабрики "Сакко и Ванцетти".

Долго стоял Пиранер, под стенами синагоги и, безбожно путая Шма Исраэль с Богородице Дева радуйся, вымаливал у далекого, спрятанного тяжелым занавесом ночных облаков, благого, всепрощающего, и всесильного, как обком партии Бога прощения.

Подул ветер, и Пиранер почувствовал, как сквозь промокшую джинсовую рубашку омерзительно покалывает кожу забравшаяся сквозь складки импортной куртки зимняя стужа…

Есть в одном многотысячном жарком ближневосточном городе, в слиянии его первостепенных проспектов, громозвучная, многоязыковая, похожая на вечно штормящее море, площадь. По середине носятся, дымя и клаксоня: грузовики, автобусы, ваны, такси, частники и велосипедисты, а по берегам живописно раскинулись: лотки, палатки, рестораны, огромные магазины и массажные кабинеты. Штия кара бэ шекель! Ахмар яра ян! Безоль, безоль, - манит и кличет вас к себе экзотический восточный берег. Sale 50%!!!! Колоссальные скидки для олим!!!! Беленкин это здесь! - пестрит плакатами и транспарантами сдержанный западный. От площади во все стороны разбегаются многочисленные узенькие тесные восточные улочки-лабиринты. Они тоже усеяны магазинами, оздоровительными салонами, закусочными, лотками и киосками, но шума на них меньше, и цены значительно ниже.

На одной из таких улочек, вытекающей из северной оконечности площади, есть небольшой магазинчик грамзаписи. Торговая площадь у него небольшая, но зато выбор товара колоссальный, между нами говоря, в нем есть даже один запрещенный в городе композитор. Efim's musical collection гласит надпись над стеклянной с китайскими бубенцами дверью. Шесть дней недели магазин работает весьма бойко и кажется, приносит его владельцу неплохой доход. "Барух ха Шем!" - как говорят в том городе. Продавцы вежливы, а гостеприимный хозяин всегда предложит чашечку духмяного кофе, но в пятницу, после полудня, все меняется, и Ефим Пиранер начинает обходительно выпроваживать покупателей.

- Фима, скажите, правда, что у вас есть этот… - и покупатель негромко шепчет фамилию запрещенного композитора.

- Правда, - отвечает Пиранер.

- Могу я им располагать? - интересуется покупщик.

- Можете, но только приходите послезавтра. А сейчас миль пардон, я закрываю. Шабес!

А вы что ж, делаете Шабес? - удивленно вскидывает бровь покупатель.

Фима усмехается и, достав с полки диск английской группы "Blak Sabbath", начинает рассказывать произошедшую с ним зимним субботним днем много лет тому назад историю.

"Что-то случилось..."

Темно-красная портьера школьной сцены слегка раздвинулась, и в образовавшуюся щель проклюнулись огромные бинокулярные очки ведущего школьного вечера - Яши Ампулы. Обведя рассеянным взглядом битком набитый зал, Яша тревожно выпалил - "Что-то случилось?!" Настроившаяся кайфануть публика настороженно притихла. От Яши можно было ожидать всякого.

- Где случилось? - испуганно вздернув бровь, спросил директор.

- С кем случилось? - поддержали его учителя.

Перепуганный собственным заявлением, конферансье дресливым голоском произнес, - "Спокойно, ребята, и вы товарищи взрослые, тоже спокойно, - не надо паниковать и пятиться к пожарному выходу. Поскольку ничего особенного, ни где, и ни с кем не приключилось. " Что-то случилось…", - называется песня, которую для вас исполнит наш школьный вокально-инструментальный ансамбль "Романтики".

Портьера разъехалась... Руководитель школьного ансамбля, клавишник Боря Светушкин, пальцами отбил счет, и на зал рухнули хиты из репертуара супермодного в ту пору певца В. Ободзинского "Что-то случилось", "В моем столе", "Восточная песня"...

Сколько лет прошло, а Боря и по сей день живо помнит тот далекий вечер. Разве такое можно забыть! Новенькая, только накануне концерта, распечатанная ионика "Юность". Сотни вперившихся в тебя глаз…

Концерт окончился. Противно проскрипев несмазанным шарниром, пыльный занавес спрятал ВИА "Романтики" от заведенного шлягерами школьного молодняка, долго еще сотрясавшего школьный паркет тяжестью венских каблуков и супортированных шпилек. Пригрозив кое-кому снижением аттестационного балла, а некоторых и попросту вышвырнув из зала, директор щелкнул выключателем. Притихший зал погрузился в густые сумерки весеннего вечера. Облегченно вздохнул паркет, устало раззявив рты, присмирели деревянные кресла, и мутный глаз взошедшей луны осветил вздернутую бородку гипсового бюста, пустыми глазами глядящего на вышедших из подполья мышей. Время от времени ветер еще приносил в зал обрывки разговоров и взрывов смеха, рассасывающейся в лабиринтах прилегающих к школе улиц, публики. Но вскоре стихли и они…

Тяжелые, похожие на жуков дождевые капли лениво скользили по оконной глади институтской аудитории, и, срываемые холодным северным ветром, летели умирать в темный колодец институтского двора. В тот дождливый день бывший клавишник Боря Свет, а ныне старший преподаватель кафедры истории КПСС Борис Григорьевич Светушкин, принимал экзамен у группы заочников. От окна тянуло сыростью, от ответов студентов - скукой. Спасаясь от свалившегося на него дискомфорта, старший преподаватель с тоской смотрел на безлюдную улицу, вспоминая тот далекий вечер, из своей юности…

"Какое паршивое лето выдалось в этом году" - подвел итог своим воспоминаниям Борис Григорьевич и переместил взгляд на подошедшую к преподавательскому столу студентку. Экзамен проходил на факультете начальных классов, так что подавляющее большинство составляли девушки. Это обстоятельство слегка компенсировало унылую картину за окном.

Б.Г. Светушкин не любил холодный дождь летом, зато хорошеньких женщин любил в любое время года. Ни карты, ни выпивка, ни общество бородато-высоколобых мудрецов не впрыскивали в Бориса Григорьевича столько адреналина, сколько самая на первый взгляд пустяшная и мимолетная интрижка. А романов же, интрижек и всяких там авантюрок в жизни у закоренелого холостяка (30 с маленьким плюсом) Б.Г. Светушкинa было предостаточно.

Подошедшую к столу девушку Борис Григорьевич видел впервые. В этом не могло быть и доли сомнения. Поднаторелый за годы службы на ниве просвещения, преподавательский взгляд цепко фиксировал новизну форм и грациозность женских линий. Будь то стажер, новичок или опытная студентка заочница.

- Ну, допустим, я мог пройти и не заметить этих глаз, в которых тихо догорает юношеская непосредственность. Положим, мог не обратить внимания и на эти очерченные неброской помадкой тонкие губы, где давно и прочно обосновался холодный женский расчет. Но пройти мимо такой восхитительно груди и не сфотографировать её в своих извилинах! Нет, этого определенно не смог бы! - приблизительно так размышлял Борис Григорьевич, скользя по взглядом по декольтированной кофточке студентки…

Боже, что это была за грудь! При одном воспоминания о ней сердце Бориса Григорьевича и сегодня начинает колотиться, как хвост у обеспокоенной чем-то кошки.

Плеснув из щербатого графина мутноватой воды, Светушкин выпил. Налил студентке и, подвинув, к ней стакан, с легкой игривостью спросил: - "Ну-с, что там у нас?". Намекая интимным "у нас" и предложенным стаканом воды, на некую особую расположенность к отвечающей.

- О снятии большевиками лозунга "Вся власть Советам!" - учуяв в голосе преподавателя интимные нотки, проворковала студентка.

- Ну, что же, очень интересный вопрос, - сказал Борис Григорьевич, и, стараясь быть равнодушным, добавил, - для вас, я думаю, он будет нетрудным.

- Вы полагаете?

- Уверен, - Борис Григорьевич заглянул в зачетку и, улыбаясь, добавил: Инга Ромуальдовна.

- Тогда я с вашего позволения начну? - спросила студентка и смело, закинув, нога за ногу, оголила розовый язычок чулочной застежки. Борис Григорьевич почувствовал, как ускоренно заработали его сердечные клапаны... Светушкин знал цену этому ускорению. Любил и всегда его искал. Он почти не дышал, и, забыв о своем преподавательском долге - следить за ответом - голодным удавом вперился в маленькую деталь женского туалета.

Инга начала издалека. Так обычно начинают знающие свою реальную цену старшекурсницы либо студенты-заочники, присланные из сферы правоохранительных органов. Ответ носил отвлеченный характер, изобилуя не цифрами и лозунгами эйфорического 1917 года, а цитатами и выдержками из последнего пленума ЦК КПСС. Отдыхая взглядом на призывно розовеющей детальке женского туалета, Светушкин задумчиво улыбался. С аграрных вопросов Нечерноземья, студентка неожиданно метнулась к "Смутному Времени"... На Лжедмитрии, Борис Григорьевич встрепенулся и как укушенная оводом лошадь затряс головой.

- Минуточку, минуточку, - с уязвленным профессионализмом, перебил отвечающую Светушкин.

- Инга, - и преподаватель снова заглянул в зачетку, - Ромуальдовна, добавил он. Мне очень импонирует, то, что вы ищете истоки русского освободительного движения в глубине веков, но нельзя ли чуточку поконкретнее.

- Что вы имеете в виду? - спросила Инга, и чуть подалась к преподавательскому столу, представляя на обозрение Бориса Григорьевича нежно-воздушную ткань кружевного бюстгальтера. Это было выше всяких сил. Светушкину показалось, что он теряет сознание.

Борис Григорьевич отвел взгляд и, уставившись на огромную дождевую каплю, ползущую по стеклу, сказал. - "Конкретней - это значит конкретней. О снятии большевиками лозунга "Вся Власть Советам", кажется, так сформулирован вопрос в билете. О надойности и поголовье крупного рогатого скота, мы побеседуем с вами в другой раз".

- Когда? - непринужденно бросила студентка. Вопрос был несколько вульгарно-прямолинеен, и романтическая, тонкая душевная организация Бориса Григорьевича запротестовала.

- Послушайте уважаемая Инга Ромуальдовна, - чуть дрожащим голосом заговорил, старший преподаватель, - давайте договоримся, что вопросы здесь буду задавать я. Итак, вы готовы отвечать на вопрос билета? Да или нет?

Студентка молчала. Светушкин протянул ей зачетку. Она уходила, приятно шурша чулочным капроном. Оставшиеся студентки были не столь выразительны и отвечали по существу. Вскоре Борис Григорьевич сложил бумаги в элегантный кейс и, захлопнув за собой жидкую фанерную дверь аудитории, спустился в вестибюль…

На дворе уже кончился дождь... Солнце многоцветно ломалось в асфальтных лужах…

У массивной входной институтской двери Светушкина кто-то окликнул. Борис Григорьевич оглянулся... Перед ним стояла давешняя студентка. Черный по фигуре лайковый плащ и чуть небрежно повязанная в густых, цвета зрелой пшеницы волосах, шелковая паутинка косынки делали ее похожей на рекламную диву, с обложки лимитированного журнала "Америка".

Старший преподаватель Светушкин может быть впервые в жизни не знал, что делать. Он смущенно теребил свой кейс, глупо пялясь не на призывно глазеющую на него кожано-капроновую красавицу, а на сидевшую за фанерной перегородкой в синем застиранном халате вахтершу.

- Борис Григорьевич, мне показалось, что вы были слишком предвзяты ко мне сегодня! - вопросительно глядя в преподавательские глаза, смущенно поинтересовалась Инга.

Светушкин оторвался от фланелевого вахтерского халата и посмотрел на студентку. В её глазах искрилась маленькая жемчужная слеза, а ярко красные коготки нервозно теребили кромки шелковой косынки. И столько очарования! Столько искренности было в этом тихом взгляде, что Борис Григорьевич тотчас же позабыл о вульгарности заданного накануне студенткой вопроса. "Когда?"

- Дурак ты, Боря! Каналья и свинья! Тебе это даже вахтерша скажет. Разве такому нежному и воздушному существу нужны твои глупые, пыльные лозунги! Её дело…! Да что говорить теперь, говорить! Ты это дело, Боренька, опрометчиво проворонил! - скользя взглядом по эффектной собеседнице, костерил себя Борис Григорьевич.

- Нет, по-моему, я был объективен, - отозвался он. И чуть подумав, добавил, - Впрочем, через два дня у меня экзамен в параллельной группе, так что милости прошу.

- Погодите, Борис Григорьевич, - девушка слегка коснулась его плеча. Зачем же откладывать на послезавтра то, что мы можем сделать уже сейчас. Логично?..

Вечер прошел в кафе гостиницы "Горизонт". Заходящее солнце лениво купалось в бокалах с шампанским.

Затем была комната на двоих. И божественный вид на вечерний город. В углу глуховато пела песни В. Ободзинского комнатная радиола… Борис Григорьевич, дымя папиросой, смотрел на город. "Что-то случилось..." - пел В. Ободзинский. "С ней и со мной..." - заявлял певец темному комнатному зеркалу, в котором отражались бледные контуры преподавателя истории КПСС. Певца перебивали визг шин и клаксоны машин. Шум большого вечно движущегося мегаполиса долетал и сюда на 17 этаж гостиницы "Горизонт". Борис Григорьевич добавил мощности, и в разошедшихся аккордах незамысловатой и старой уже песни, ему показалось, что не машины и люди бегут за окном, а сам дом плывет им навстречу в вечерней синеве уходящего дня. Черный, как антрацит, диск закончил свой бег, и игла виновато заскреблась в его бороздках. Светушкин обернулся.

- Вы знаете, Инга, а ведь я когда-то играл эту песню в школьном ансамбле "Романтики", - задумчиво сказал Борис Григорьевич, и, ностальгически вздохнув, добавил, - на ионике "Юность. Инга саркастически улыбнулась, блуждая массажной щеткой в пшеничном поле своих золотых волос. Старшему преподавателю не понравилось игнорирование трогательных воспоминаний. Он было хотел, осечь этот неуместный для столь трепетных минут сарказм, но в это самое время в дверь негромко, но требовательно постучали…

Шлепая босыми пятками по холодному паркету, Борис Григорьевич остановился у дверной дерматиновой плиты.

- Кто там? - спросил он.

- Проверка паспортного режима, - развязно ответили с коридора. Борису Григорьевичу показалось, что паркетный пол уходит из-под холодных преподавательских ног. Облокотившись о дверной косяк, он негромко сказал. - "Вы, по-видимому, ошиблись номером?".

- Немедленно откройте, - рявкнули за дверью.

Светушкин обернулся и посмотрел на Ингу. Но та по-прежнему блуждала в пшеничном поле своих волос.

- Кто это? - шепотом спросил он у неё. Инга неопределенно пожала обнаженным плечом...

Борис Григорьевич щелкнул английским замком. На ярко освещенном пороге стояло двое моложавых мужчин... Первое, что заметил напуганный старший преподаватель - блестевшие квадратики значков мастеров спорта в лацканах их бостоновых пиджаков.

- По-видимому, тренера. Ищут своих загулявших подопечных, - облегченно подумал Светушкин, но, скользнув взглядом по их мускулистым рукавам и обнаружив на них алые повязки, понял, что обрадовался он преждевременно.

- Предъявите ваши документы гражданин, - требовательно попросили у Светушкина, "крылатые мастера".

- А собственно, по какому праву, - попытался защищаться старший преподаватель кафедры КПСС.

- Гражданин, я ведь вам русским языком говорю. Предъявите паспорт, - повторил должно быть старший. При этом его безудержный голос звучал жестко, и, казалось, был готов в любую минуту взорвать коридорную тишину. Б.Г. Светушкин обреченно побрел к лежавшему на гостиничном кресле пиджаку.

В нем он нашел несколько мятых рублей, да членскую книжку "Всесоюзного общества знаний"

- Это все? - спросили пришедшие, - повертев краснобокую книжицу в руках.

- Все… - и Борис Григорьевич виновато развел руками.

- В таком случае вам придется пройти с нами.

- Никуда я не пойду! - решительно заявил старший преподаватель.

- Тогда вас отсюда выведут, - рявкнул старший. И в доказательство своих намерений добавил, обращаясь к напарнику - "Товарищ лейтенант вызывайте наряд".

Тот, кого назвали лейтенантом, исполнительски бойко сунул руку в боковой карман.

- Товарищи, товарищи - заискивающе залепетал Светушкин, - погодите, зачем же так. Давайте как-то по-доброму. Мы же советские люди, а значит, сможем договориться, - и Борис Григорьевич зачем-то снова полез в карман пиджака.

- Мы-то советские, а вот как ты, член "общества знаний", оказался в ведомственной интуристовской гостинице? - переходя на "ты" спросили у Светушкина, "мастера".

Борис Григорьевич с удовольствием ответил бы на этот вопрос, но попросту не знал на него ответа.

- Инга, - бросился он к занятой своей прической девушке, объясните им, как мы сюда попали.

Студентка медленно подняла глаза на испуганного доцента Светушкина.

- Борис Григорьевич, как же я могу объяснить, сказала она, - У меня ведь не сдан зачет по вопросу о снятии большевиками лозунга "Вся Власть Советам!".

- Инга, ну при чем тут большевики, - раздраженно вскричал Борис Григорьевич. Дело касается моей репутации, а вы о каких-то лозунгах...

- Но уважаемый товарищ Светушкин, - перебила его Инга, - в не меньшей мере страдает и моя!

- Да, да, конечно, конечно, - виновато забормотал Борис Григорьевич.

Инга протянула синенькую книжицу смущенному преподавателю, а сама вышла к пришедшим. Через несколько минут дверь закрылась. "Льет ли теплый дождь..." - запел В. Ободзинский.

- Инга? это нехорошо, - мрачно сказал Борис Григорьевич, - я, пожалуй, пойду.

- Ну, куда ты пойдешь, Барсик? - томно сказала Инга, - ведь ночь на дворе.

- Какой Барсик? Мы разве на ты? - удивленно спросил Борис Григорьевич.

- Давно, - сказала девушка. И, положив наконец грузную расческу, тихо добавила, - так давно, что ты даже не заметил, "Котик".

Вскоре Бориса Григорьевича зачем-то вызвали в маленькую комнатку институтского отдела кадров, где с ним в течение часа беседовал (О целесообразности сотрудничества старшего преподавателя Светушкина с органами КГБ!) вальяжный, но довольно симпатичный человек. Борис Григорьевич, брыкался необъезженным жеребцом, бил кулаком, аки подковой, по мощной поверхности дубового стола, качал права, говоря о гражданских свободах, о Хельсинских договоренностях, но сидящий перед ним человек был невозмутим и с детской чистотой в глазах смотрел на раскрасневшегося от праведного гнева старшего преподавателя кафедры КПСС.

- Все? - спокойно спросил он, - когда, Светушкин исчерпав все мыслимые аргументы в свою защиту, возмущенно замолчал.

- Все, - согласно кивнул Борис Григорьевич.

- Ну, раз все, - подвел итог неизвестный, то я даю вам неделю на размышления.

- Нет! Нет! Нет и нет! Я русский интеллигент! Стукачом не был и никогда им не стану! - пафосно вскричал бывший клавишник ВИА "Романтики".

- Воля ваша, спокойно ответил симпатичный собеседник. Только вы уж не обессудьте любезный Борис Григорьевич, но вам, к сожалению, придется расстаться с вашим рабочим местом. Согласитесь с такими моральными качествами, вы попросту не в силах нести в студенческие массы вечное, доброе… Ну и далее по тексту!

Шесть дней Борис Григорьевич молча негодовал, негромко покрикивая в квартирном одиночестве о Хартии прав человека, а на седьмой день плюнул и, отрекшись от всех своих доводов, написал, - "Источник сообщает..."

Все годы, пока Инга училась в институте, Борис Григорьевич хлопотал за Ингу перед преподавателями и писал "Источник сообщает...". Все эти сладко-мучительные годы он говорил себе - " Все, это в последний раз" и снова оказывался в гостиничном номере с видом на шумный бульвар. В дверь по-прежнему часто барабанили, хотя Борис Григорьевич давно уже был на "Ты" со стучащимися.

На шестом году, вскоре после получения диплома, Инга как-то постепенно стала исчезать из жизни Бориса Григорьевича…

Однако последнюю ночь на Родине Б.Г. Светушкин провел с Ингой, в их уютной комнатке на семнадцатом этаже ведомственной гостиницы "Горизонт" В ту ночь никто не стучал...

Прошло уже очень много лет, как Борис Григорьевич живет в другом городе и даже совсем в другой стране. Он постарел и уже почти забыл о том, кем он когда-то был. У него есть крыша над головой, сотня другая в кармане… А что еще надо человеку на пороге старости?

Но кто из нас знает, как и где настигает нас память? Прошлое поймало Бориса Григорьевича в эмигрантской компании. Кто заказал эту старую песню "Что-то случилось"? Кто захотел, чтобы отлаженная, спокойная жизнь бывшего участника ВИА "Романтики" зашаталась, стремительное увлекая Бориса Григорьевича в прошлое? На эти вопросы нет ответа, только с того вечера Светушкин затосковал. Он даже толком и сам не знал, о чем тосковал. То ли по ушедшим дням, что уже никогда не вернутся. То ли по той уютной комнате в интуристовской гостинице с видом на ночной проспект. А может и вовсе по ненавистным ему некогда словам, - "Источник сообщает..." Светушкин долго маялся, думая, что это пройдет... Не проходило... Тогда Борис Григорьевич позвонил. К телефону подошла Инга.

- Инга, это я, - волнуясь, сказал бывший старший преподаватель.

- Котик, куда ты пропал? - отозвалась Инга. Это прозвучало так, как будто Борис Григорьевич лишь на минуту выходил за сигаретами. Спустя несколько дней Б.Г. Светушкин уже сидел в самолете: пил коньяк, пьянел, споря с соседом о судьбах России...

Былое встретило Бориса Григорьевича новыми домами и незнакомыми лицами, мелькавших мимо него людей. Только деревья гостиничного сквера, да сама гостиница не изменились и по-прежнему стояли на том же месте. Он остановился, провел чуть дрожащей от волнения рукой по шершавой стене и открыл парадную дверь. После значительных перемен на городских улицах казалось, что здесь в этом вестибюле время бросило свой якорь. Полированные столики у окна. Подозрительная холодность в глазах администратора. Швейцар с хмурым взглядом отставного майора Госбезопасности. Проститутки с манерами валяльщиц местного прядильного комбината и сутенеры с желтыми зрачками хронических печеночников. Одним словом все, решительно все было как прежде.

Я бы хотел номер, - и, назвав цифры, Светушкин протянул паспорт. Заметив меж голубоватых паспортных страниц зеленую окантовку 50-долларовой купюры, администратор одобряюще кивнул головой. И тотчас, как из-под земли, подле Бориса Григорьевича возник молодой человек - ей-Богу, если бы не ливрея и форменная кепка, его смело можно было принять за налетчика. Натренированно подхватив чемодан, молодой точно птица взмыл с Борисом Григорьевичем на искомый семнадцатый этаж…

Борис Григорьевич вошел в номер и понял, что время все же движется вперед. Гостиничная комната здорово изменилась. Со стен исчез скучно-серый накат и трехрожковая люстра. Из "ванной" - советский унитаз. В потолочных высотах негромко жил джаз... До Светушкина наконец дошел непонятный ему смысл слова "евроремонт". Хотя к моменту появления Бориса Григорьевича "евроремонт" уже носил следы русского присутствия. "Козлы" - красовалось оно на туалетном фарфоре. Светушкин разделся и позвонил в ресторан. Вскоре в комнате возникло "Советское шампанское" и мятые конфеты "А ну-ка отними".

- Родина! - грустно констатировал Светушкин и сунул официанту пятидолларовую купюру. Официант горячо поблагодарил, но уходить не хотел: терся у двери, рассказывая Борису Григорьевичу о последствиях приватизации и "Черного Августа". Светушкин сунул еще пятерик...

Приодевшись в рентовый токсидо, Борис Григорьевич спустился в вестибюль. На улице уже было темно. Шурша шинами, к гостиничному ресторану подъезжали роскошные "Мерседесы" и строгие "Ягуары" Круша вечерний ледок полиуретановыми каблуками, из них выходили норковые дамы и твидовые мужчины. Уличные фонари вздрагивали и искрились в их бриллиантовых украшениях. Ядовито-синяя "Лада" и вышедшая из неё дама в потертом демисезонном пальто явно диссонировали на фоне этих бриллиантовых бликов.

- Котик, - закричала дама. Борис Григорьевич обернулся. Боже, что делает с нами время! - подумал Светушкин, улавливая в окликнувшей его женщине знакомые черты.

- Инга! - с фальшивой радостью в голосе воскликнул он.- Ты совсем не изменилась, - и Светушкин протянул ей букетик подснежников. Они обнялись. На Борис Григорьевича пахнуло старостью.

- Барсик, - нежно шептала Инга, - узнаю своего "Котика": нежного и обходительного. Она долго терлась своей дряблой щекой о руку Бориса Григорьевича, распространяя нестерпимый запах дешевых цветочных духов.

Потом они сидели в номере. Светушкин пил кислое шампанское и слушал предпочитавшую "Столичную" Ингу. Бывшая студентка пьянела и вульгарно развалять в велюровом кресле, рассказывала о своей жизни. Бывший старший преподаватель прослушал лекцию о ваучерах и дефолте, экономическом обвале и финансовом кризисе.

- Вот если бы ты мне так же бойко, о снятии лозунга "Вся Власть Советам" в свое время рассказывала, - думал Борис Григорьевич, глядя на разошедшуюся в политической полемике любовницу.

- Жизнь, Барсик, дали, а жить не дают! - сказала в заключение Инга. Борис Григорьевич понимающе кивнул. Затянувшись сигаретным дымом лицензированного "Marlboro ", Инга притихла. Борис Григорьевич поднялся и, как в тот далекий день, когда он впервые появился в этой комнате, подошел к окну. Где-то далеко внизу, ревя моторами, визжа тормозами и дребезжа трамвайными путями, резво бежал неутомимый городской проспект. На соседской крыше, как символ перемен, самовыражалась неоновая реклама. Мускулистым херувимом зазывала она беспечных граждан на лазурные берега. Светушкин грустно смотрел на этого новорусского Аполлона и думал.

- Зачем я здесь? Зачем, бросив дела, сижу с этой стареющей теткой, и слушаю какой-то бред о ценах на навоз! Разве за этим я сюда приехал?

- А собственно чего ты хотел? - ответил Светушкину рекламный красавец. Чтобы это испещренное алкогольными прожилками лицо было таким же привлекательным и свежим, как много лет тому назад? Или может ты желаешь пощекотать свои нервы забытой фразой "Источник сообщает?.. - и Борису Григорьевичу показалось, что у Аполлона мелькнула красная повязка на рукаве. Светушкин обернулся и уныло посмотрел на захмелевшую Ингу.

- Ну, что это я все о невеселом, да о нерадостном! А ты помнишь Барсик, какие здесь были ночи! - она романтично закатила глаза и громко икнула.

- Да, да конечно мне бы да забыть, - мягко ответил ей Борис Григорьевич.

- Ну, так я тогда пошла в ванную, Котик!?

- Конечно, конечно. Ванна это хорошо! Солнце, воздух и вода.. - усмехнулся Борис Григорьевич. Инга ушла и вскоре шумно плескаясь под душем, призывно принялась напевать незнакомую Светушкину песню - "Позови меня с собой..."

Борис Григорьевич загасил настольную лампу, включил привезенную с собой запись В. Ободзинского.

- Что-то случилось... - запел подзабытый гостиничной комнатой певец.

- Позови меня с собой..., - перебил его хмельной голос, несшийся из ванной.

- С ней и со мною, - известил В. Ободзинский.

- Я приду сквозь злые ночи - многообещающее заверил кого-то глуховатый женский голос. Борис Григорьевич оживился.

- Все не так уж плохо, старина, - стаскивая себя токсидо, заверил себя и неонового красавца бывший доцент исторических наук. И это убеждение подтверждала и стремительно набиравшее обороты сердце, и мирно журчащая в дебрях финской сантехники вода, и дребезжащий на рельсовых стыках трамвай и магнитофонный певец, настойчиво уверявший Бориса Григорьевича том что - "Что-то случилось…"

- Бай, - задергивая оконную портьеру, попрощался Светушкин с рекламным херувимом. И в это самое время в европеизированную гостиничную дверь негромко, но требовательно постучали. Борис Григорьевич замер. Во рту появилась подзабытая с годами гортанная сухость. В коленно-чашечных суставах ожила представлявшаяся канувшей в лету подленькая дрожь. В сердце, отвыкшем жить под грузом фразы "Источник сообщает", наметились симптомы, близкие к фибрилляции желудочков (клиническая смерть). Крадучись приблизился Светушкин к дверному запору. Трясущимися и липкими от страха пальцами потрогал он замочную сталь и, приложив щеку к холодному дверному косяку, превратился в сплошное ухо. За дверью стояла тревожная без шорохов и звуков тишина. Но Борис Григорьевич знал, что там, за крепкими лакированными дверями, запертыми стальным язычком надежного английского засова, стоит беда: липкая, дрожащая тревога, серой гладью официального листа, точится она сквозь дверную щель, грозя Светушкину позабытыми словами - "Источник сообщает…"

- Вот вам, - и "сделав рисунок" (поднятый вверх третий палец) стучащимся, Борис Григорьевич набросил легкий плащ и пожарным выходом выскользнул из номера...

Встревоженные человеческой ногой, беспокойно загудели металлические марши. Их жалобные и горькие звуки еще не успели затихнуть в зыбкой тишине апрельского вечера, как Борис Григорьевич уже сидел на борту авиалайнера и, беспечно мурлыкая себе под нос прилипший мотив песни "Позови меня с собой...", смотрел на звездное небо, раскинувшееся за иллюминатором.