Реалистами в жизни и литературе могут быть только сильные люди. Ибо только они могут вынести все прелести, в кавычках и без, этой реальности, глядеть на которую в открытую не у каждого хватит мужества.
В. Казаков является как раз таким писателем-реалистом с мужественным взглядом на действительность. Причем не простую, обыкновенную, а этажом, а то и двумя выше. Там, где обитают небожители-чиновники, от прочего мира как будто уже отрешенные самим своим положением. Но для В. Казакова эта их высокопоставленность не повод менять оптику: писатель смотрит на их весьма специфический мир не снизу вверх, а сверху вниз. Особенно на тех, которые мнят себя хозяевами жизни, “наместниками грома”, а на деле часто оказываются просто плутами, прохиндеями, “гоблинами”. Чтобы иметь право на такой взгляд “сверху” или, как минимум, на равных, надо было повариться в этой среде с ее подковёрной борьбой и подсиживаниями, головокружительными карьерными взлетами и столь же крутыми падениями. И при этом иметь честь остаться собой, сохранить чистоту мундира и совести.
Но пора уже без намеков и околичностей сказать, что В. Казаков — военнослужащий по первой своей профессии, оставшийся им и во второй — госслужащего в весьма высоких сферах (Совет Безопасности РФ, Администрация президента РФ, помощник полномочного представителя президента РФ в Сибирском федеральном округе), да и в третьей, писательской, тоже. С этим жестким, бескомпромиссным, “военным” взглядом мы сталкиваемся в самых характерных для В. Казакова рассказах — о делах и буднях российских чиновников разных уровней и звеньев. Судит писатель их весьма строго. Во-первых, тем, что дает им даже не салтыковщедринские, а фонвизинские говорящие имена, полные издевки и гротеска. Назовет он антигероя рассказа “Чужая слезница”, “служившего всю жизнь по жандармскому ведомству”, Нестором Тимофеевичем Молохом по прозвищу Монстр — и думать-гадать не надо о сущности этого Держиморды “местного разлива”. Который “фактически стал полноправным хозяином огромного края” и у которого сам губернатор “крутился в шестерках”. А уж если писатель означит помощника губернатора Остапом Гоблином, то и вовсе припечатает: имя известного лит. мошенника из романов Ильфа-Петрова вкупе с родовым именем одного из самых отталкивающих “нечистиков” сравнимо с разоблачительной карикатурой-плакатом на проходимцев от чиновничества. То, что этот прием знакового (“припечатывающего”) поименования своих героев для В. Казакова играет одну из главных ролей в его прозе, свидетельствует роман “Тень гоблина”, где положительные герои тоже имеют вполне красноречивые имена.
Но назвать своего героя именем-ярлыком писателю, конечно, мало. У него в запасе целая галерея персонажей, до звучно-эффектных имен со знаками “минус” или “плюс” не дотягивающих. Такие, как Павел Михайлович из “Чужой слезницы”, из-за своей безликости взявший фамилию тестя после женитьбы на его дочери. Или как Павел Миронович Корчагин из рассказа “Искушение столоначальника”, который “не брал взяток”. Но однажды кем-то оставленный на его столе “бумажный брикетик” вызвал в нем внутреннюю борьбу двух “спорщиков”, из которых верх вот-вот возьмет “более наглый и напористый” защитник взяточничества. Разрешившееся недоразумение (сверток вскоре был востребован хозяином) характеризует Корчагина как потенциальное ничтожество. Но вот, казалось бы, совсем не букашка из разряда Башмачкиных или Червяковых, столичный чиновник, бывший министр Вениамин Алексеевич из рассказа “Наместник грома”, удостоенный должности наместника президента (“грома”) “в Ермецком округе”. Но и он подавляет в себе гордыню, когда пронырливый Амроцкий — “личный друг страны”, интриган высшего полета и пошиба, разъясняет ему, что это будет не ссылка, а “путь вождей”. Финал этого едва ли не лучшего рассказа В. Казакова, обходящегося на этот раз без гротесков и “лобовых” характеристик, выводит на чистую воду всю эту братию служащих себе, своей касте, а не стране: тост за Россию Амроцкий предлагает выпить “не чокаясь”. И “все заржали и, довольные собой, нарочито скорбно подняли бокалы”, — разоблачает Армагеддоныча (одна из кличек Амроцкого) и его подельников автор.
Именно здесь, в этом принципиальном вопросе (о подлинном отношении к России высших госслужащих) В. Казаков особенно беспощаден, почти жесток. И если в гротесковых наименованиях и трагикомических ситуациях он прибегает к карикатурам, то здесь говорит открытым текстом. Особенно неприглядным предстает герой рассказа “Путаник” Анатолий Антонович Звездаков, “маститый чиновник регионального масштаба”, без особых предисловий характеризуемый автором как имеющий репутацию циника, “шагателя по трупам”, обладающего “природными склонностями лакея”, “последователь незабвенного Остапа”, запутывающий коллег и начальство интригами, чтобы в конченом счете угодить в Госдуму. Создавая этот подхалимистый тип современного Чичикова, писатель вынуждает даже далеко не идеального главу края назвать Звездакова “омерзительным типом”, “подлецом”, метящим в депутаты, чтобы потом на губернаторских выборах занять его место. И ни у того, ни у другого ни слова, ни мысли о служении Отечеству! Оттого эти “чиновничьи” рассказы В. Казакова оставляют мрачное впечатление — при отсутствии “светлых личностей”, которые занимались бы не дворцовыми переворотами местного значения, а государственными делами.
Но что делать, если неблагополучие, неприкаянность, убогость царят и в нижних “этажах” российского общества, населенного “обожженными душами”. Среди персонажей этого типа у В. Казакова в основном люди, обделенные любовью, недолюбившие и недолюбленные. Такие, как немолодой главный инженер Виктор Захребов, решивший жениться на своей любовнице от одиночества и пустоты, не заполненной ни семьей, ни работой (“Плач одиноких”). Или как пожилой “папамам” своей дочери Машки, присвоенный чужой страной и родной дочерью в полную “собственность” и достойный участи “высушенной ветром подпорки при молодой яблоне” (“Неприкаянный”). Доходит и до самоубийства, как в трагическом рассказе “Молчание ночи” о ресторанных жрицах продажной любви, у одной из которых не получилось любви чистой, потому что платить за грех самопоругания надо по самой высокой цене.
И если подобный вывод из таких рассказов читатель делает чаще сам, чем писатель, в большей мере озабоченный самой историей и ее жизненностью, реализмом, то есть у В. Казакова и рассказы, в таких формулировках не нуждающиеся. Когда речь идет о жизни и смерти, за гранью любви/нелюбви, где все может быть обратимо и поправимо (“Непутевая Катька”, “Ты, или Зарубки на стене”, “Нечаянный свидетель”), рассказ приближается к притче, в которой мысль совпадает с содержанием. Таков рассказ “Покойник” о том, как пленный русский солдат Альберт Гузов оказался (правда, не по своей воле) по ту сторону баррикад в “чеченской” войне. И вот уже новоиспеченный Ахмед расстреливает и режет своих вчерашних соратников и соотечественников. Такова война, разделяющая надвое не только один российский народ, но и одного человека: Алик остался жить в памяти своих родителей из деревни Маслово, а Ахмеда чествуют как новорожденного “великого воина Аллаха”.
Но самым притчевым является рассказ “Эрлик” о “шорских чертях”, которые могут притворяться людьми или могут быть “посланцами эрлика”, творящими “вредную и пагубную работу”. Скорее, это даже миниатюра, ибо автор ограничивается лишь одним эпизодом о том, как герой-рассказчик, сам чуть было не ставший жертвой шорского черта (“озеро помогло”), научился опознавать их в других человекообразных. Например, в одном “очень интересном человеке феноменальных возможностей”, восхищавшем окружающих. Опознанный, он в панике бежал, чем рассказ и заканчивается.
Видимо, мелкий этот бес большего, чем этот мини-рассказ, и не заслужил. Когда же героем становится гоблин, да не простой, а всероссийского масштаба, меньше чем роман у В. Казакова не получается. Правда, в книгу “Тень гоблина” (М., Вагриус Плюс) первой частью входит “Межлизень”, публиковавшийся в других книгах в качестве самостоятельной повести. Например, в книге “Прогнутые небеса” (Минск, Асар, 2008) эта повесть — один из разделов книги рассказов в числе других разделов: “Погонщик мулов” — “чиновничьи” рассказы, “Обожженная душа” — “любовные”, “Прогнутые небеса” — “духовные”, о душах, стоящих на грани жизни и смерти. Представляя прозу В. Казакова в разных ее темах, ипостасях, ракурсах (есть, например, рассказы о священниках, отшельниках, партизанах), “Прогнутые небеса” тоже в какой-то степени роман. И с точки зрения метасюжета — от будней человека, продавшего душу “эрлику” — духу “чистой власти” и мздоимства, до попытки спасения этой души на фронтах любви и нелюбви, духовности и бездуховности. И с точки зрения героя, вернее, особого типа героя, к которому тяготеет писатель: подавляющее большинство “личного состава” персонажей из всех разделов книги “Прогнутые небеса” — чиновники или военные, включая чекистов. Еще более пристальный взгляд обнаружит тот факт, что автору ближе “тип” чиновника, работающего в окружении губернатора (зам, помощник, советник) самого крупного сибирского края, а из военных — офицер, переживший драму или трагедию на войне и оказавшийся неприкаянным, лишним на гражданке, несмотря на надежды, порой радужные, которые он поначалу питает.
Если учесть, что такими надеждами герой-офицер казаковской прозы опьяняется как раз таки на чиновничьей службе самого высокого ранга, то мы получим “схему” романа “Тень гоблина”. Бывший боевой генерал Иван Павлович Плавский приходит на важную должность секретаря Совета национальной стабильности с самыми радикальными намерениями, вплоть до изменения политической ситуации в стране с прицелом на президентский пост. Ему кажется, что хаос в стране, связанный с тяжелой болезнью президента, усугубленный алчностью олигархов, ненавистных народу, — залог его будущего успеха. “Последняя надежда”, как его часто называют, генерал-секретарь, однако, чересчур спешил, не оглядываясь на кремлевских царедворцев. И те припомнили ему и “Белый легион” — полумифическое военное формирование для достижения главных целей, сомнительный мир с чеченцами, получившими в итоге независимость, “отход от принципа коллегиальности в принятии решений”, всего этого с лихвой хватило для его отставки.
Каждый сведущий в политической жизни “лихих 90-х” узнает в этой истории эпопею хождения в высшую власть генерала А. Лебедя. Казалось бы, легко догадаться, что повесть “Межлизень”, в основу которой положены эти события 1996 года, рассказана и написана В. Казаковым, работавшим тогда в Совете Безопасности РФ, исключительно от первого лица, как очевидцем и свидетелем. Но от такой слишком легкой догадки читателя остерегает категорический “эпиграф”: “Все персонажи и события, описанные в романе, вымышлены, а совпадения имен и фамилий случайны и являются плодом фантазии автора”. Можно, конечно, и не поверить осторожничающему писателю: слишком уж узнаваемы в “Тени гоблина” те высокие фигуры, в том числе и ныне здравствующие и вельможные, чтобы все это отрицать.
На что же рассчитывал писатель? Прежде всего, на своего главного, точнее, “основного” героя по имени Малюта Скураш. Герой такого “типа”, говоря словами В. Казакова, давно известен литературе: отчасти исторический, реальный, такой герой удобен писателю для отстраненного описания важных людей и событий. Чаще всего такой “около-герой” либо бесцветен и бездарен, как Клим Самгин у А. Горького, либо ярок и одарен, но неудачлив, как Андрей Болконский у Л. Толстого. Малюта же В. Казакова явно двоится. В “Межлизне”, ставшем первой частью “Тени гоблина”, он, с одной стороны, весьма самодостаточен; в подтверждение автор дает ему качества “мачо” (“Классный мужик!” — восклицает соблазненная им секретарша Инга Мрозь) и перспективного политика (беседы с таинственными стариками со Старой площади — подпольной группой спасителей гибнущей России). С другой стороны, он все-таки тень Плавского, растерявшегося после указа об отставке шефа. “Слабаками”, отказавшимися в решающий момент от применения силы, оказались оба, и Плавский, и Скураш. И потому их обоих легко объединить в одну фигуру, “тип” военного-чиновника, не искушенного в дворцовых интригах и терпящего фиаско в столкновении с такими, как Амроцкий, известный нам по “чиновничьим” рассказам писателя. Это “объединение” тем легче сделать, узнав в стиле и манере речи и Малюты, и Плавского характерные для генерала Лебедя обороты и словечки. Да и сами имя и фамилия заместителя Плавского, происходящие от небезызвестного Малюты Скуратова, больше применимы не к нему, а к его шефу.
Во второй части романа все ощутимо меняется. Если в первой части степень хаоса была наивысшей, взрывоопасной — В. Казаков называет ее по-армейски грубо: “межлизень” (“промежуток времени, когда одна ж… ушла, а другая еще не пришла, и лизать бедному госслужащему нечего”), — то во второй все локализуется в сибирском Есейском крае со столицей в Есейске, где Плавский выигрывает губернаторские выборы. Малюта, назначенный на пост представителя президента в той же губернии, оказывается, по сути, по ту сторону баррикад в отношении к бывшему начальнику, не утерявшему президентских амбиций. В. Казаков здесь еще больше постарался, подчеркивая эту самостоятельность. Одна история с Турмен (так!)-баши, к которому он отправляет своего безработного героя, крупно зарабатывающего на идее раздела шельфа Каспийского моря в ущерб интересам российских газовиков-олигархов, чего стоит. Да и в Есейске он не затерялся не только благодаря своей должности, но и умению “выстраивать отношения”: “Его ценили, почитали водить с ним дружбу, и всяк считал его своим человеком”.
Но все-таки когда на сцену романа является Плавский-Лебедь (сомнения в прототипичности тут окончательно должны исчезнуть), Малюта неизбежно отступает на второй план, входя в роль альтер эго автора-рассказчика. Слишком уж яркой личностью был Плавский и его прототип, призванный “спасти огромную, красивейшую и богатейшую, но смертельно хворую державу с ее нищим народом”. Потому и Скураш не только не участвует в кознях законодательного собрания края и одного из бывших друзей губернатора Павла Дракова, а целиком на стороне Плавского. В то же время должность и обязанности “государева ока” ставят Малюту в патовую ситуацию. Ему остается быть лишь “подслушивателем” разговоров (например, Плавского с бывалым интриганом Стариковым о Дракове), свидетелем и описателем дел, поступков, мыслей губернатора. И главная интрига второй части романа — “бумага” якобы от руководства края о коррупции в МВД и срочной присылке проверочной комиссии из Москвы, что уличало Плавского в “управленческой несостоятельности”, — плетется и разоблачается без него.
А вот уже хитрый ход с выступлением Дракова по ЦТ о президентских претензиях Плавского, игнорирующих “интересы простого народа”, и вовсе вне пары Плавский — Скураш. Это уже прерогатива того самого гоблина, именем которого назван роман. Спасение России не входит в его планы, в нелицемерных кандидатах на эту вакансию он видит только конкурентов своей маниакальной деятельности по изобретению интриг, раздоров, ссор, путая все и всех, он один мечтает свергать и возносить. Азарт игрока и авантюриста, на почве безвластия, становится опасным для страны, где Кремль превращен в “огромную контору “Рога и копыта”, главный его насельник — в директора Фунта”, а сам Амроцкий — в “своеобразного Распутина нашего времени”. Читатель, знакомый с “чиновничьими” рассказами В. Казакова, без труда восстановит облик этого наиболее мерзкого среди чиновничества “типа”. Тем не менее, трудно найти того, кто отказался бы иметь с ним дело: сам Плавский связан с гоблином давней историей с отказом от участия в президентских выборах в обмен на пост секретаря Совета нац. стабильности, с видами на президентское кресло — ввиду тяжелой болезни действующего “царя”.
Амроцкий-гоблин выступает, таким образом, не столько главным врагом спасителей и патриотов России, сколько символом того клубка амбиций, закулисных нашептываний и лукавых речей, бесконечной череды интриг, которого не распутать Плавскому, его соратникам и врагам. Парадоксально, но именно такой вывод делаешь в отношении этого антигероя со страшной кличкой “Армагеддоныч”. Характерна в этом смысле сцена, когда Плавский хочет навести порядок в своих мыслях накануне важного совещания. Думая о том, что своя партия “с казной” могла бы дать необходимую свободу действий, он натыкается на “неписаное правило”: “Все равно придется кому-то продаваться… Противно, но что делать…” Легче вроде бы с кадрами: убери наиболее одиозного, как “засланец столичного банка” Музадохов, и вдруг что-то изменится. Но и тут закавыка: “Кого уволишь без вреда самому себе?” А главное, сам он, как “высшее должностное лицо провинции, избранный народом, опутан обязательствами перед своими тайными и явными кредиторами” не меньше первого лица государства.
Получается, что Гоблин в России не личность, а явление. Гоблинизация страны во времена Амроцкого достигла высшей точки, и тень гоблина лежит на всех, кто “опутан обязательствами”, а не обязанностями подлинной службы государству. И даже новый глава администрации президента Николай Николаевич Пужин, усиленно продвигаемый по карьерной лестнице благодаря вездесущему Амроцкому, заражен этой болезнью на букву “г”. Если читатель правильно понял и истолковал это довольно прозрачное имя, то с удовольствием вспомнит, что после достижения им президентского поста (уже за рамками книги) главный гоблин будет удален из власти и страны. Доделает ли, довершит ли Пужин то, чего не сделал Плавский? В. Казаков оставляет вопрос открытым, ибо есейский губернатор, отказавшийся было ехать в Москву, к Пужину, все-таки “сломался”, а вскоре и погиб в своей вотчине (с этого начинается вторая часть романа). А главное, что стране, уставшей от разного рода гоблинов, до всего этого нет никакого дела: “с поразительным безразличием” смотрит она на все происходящее “нетрезвыми, злыми голодными глазами” (этими словами заканчивается весь роман). Не зря еще в начале романа наше отечество названо “Страной Вечного Межлизня”. И это тот прямой, мужественный взгляд реалиста, о чем говорилось в начале этой статьи.
В. Казаков — писатель именно такого склада. Хотя и не чужд обратного — лирического, созерцательного. Но даже его “Абибоки”, т. е. “спокойные, неторопливые, может, где-то ленивые рассуждения обо всем и ни о чем” (“абибок” по-белорусски значит “лентяй, созерцатель”) далеки от спокойствия и лени. За притчевым: “Всю ночь бежали к свету, а солнце взошло за спиной” следует гневный абибок о народе, “пережравшем свободы”, отчего и возмущаться, что “мы обоср…сь”, нечего. И пока еще есть в России гоблины, смущающие народ и его лучших представителей ложными или злонамеренными “истинами”, верится, что Валерий Казаков останется на посту со своим бескомпромиссным творчеством.
