Лето в деревне
Выходишь на берег, как гусь из воды,
и солнце твои запекает следы
в оранжевой глине.
Так время застынет,
и всхлипнет топляк отголоском беды.
А ветер играет пустым тростником,
да катятся мысли кривым колесом,
чтоб в росы свалиться.
И чувствуют мышцы,
что шутку теченье сыграло с пловцом.
Ведь здесь, заблудившись в высокой траве,
колючая стёжка дробится на две.
Три тысячи тропок.
Луг тёмен и топок.
И только луна одинока в воде.
Куда ты подашься? С какой стороны
упрячешь в охапку огромной страны –
за лес или выгон? –
всё то, что ты выбрал
руками в мешке грязноватой волны?..
Цирк
Я сызнова люблю простые вещи,
о мудрости не знаю ничего.
А в цирке слон – индийский бог Ганеша –
старается для сына моего.
И широко раскрытыми глазами
сын смотрит, как в лучах прожекторов
слон крутит обруч, вскидывает знамя,
на тумбу поднимается – без слов,
и, трубный звук надсадно исторгая,
как человек, на задние встаёт.
Сын спрашивает: – Папа, он – поёт?
– Да, он играет с нами. Он – Играет!..
А, впрочем, я не знаю, знать не в праве
того, что открывается тебе.
Слон Индии играет на трубе,
куда на детства крошечной шикаре
ты уплываешь. Там – иные вещи:
любовь и смех растут из живота,
судьба чревата замыслом, густа,
и с маленьким, с тобою ищет встречи.
…Свет гаснет. Растекается толпа.
– Скажи мне, сын, что жизнь не так зловеща,
как кажется...
Читая сыну Барто
Ты разгваздaл мой давний оберег –
хрустального слона. Его я склеил.
Судьбу ж не склеишь. Жизнь брала разбег,
но лайнер не взлетел – уткнулся в клевер.
Теперь на пепелище моего
полёта неудавшегося, кроха,
ты в жизнь вступил. Что хорошо, что плохо –
не знаю я, – зачем и для чего?
И потому мне страшно наблюдать,
как ты растёшь и первые вопросы
слетают с губ. А я не Маяковский,
чтоб выдавать ответы. Страшно знать
про мрак галактик, про духовный космос,
где заблудились Юнг и Циолковский,
куда и я посмел тебя позвать.
А здесь на счастье не хватает сил,
а здесь за хлеб, за жизнь – до смерти биться.
Но ты сюда откуда-то явился,
в свою ладошку детскую схватил
мой палец указательный. Повёл
меня в игру, в распахнутые двери.
И надо ж так, что я тебе поверил,
и то, что потерял, опять обрёл.
…До половины выбрав жизнь свою,
я в лес попал к моральному зверью,
но вышел на знакомый оклик: – Папа!
И то, что оторвали мишке лапу,
и сердцем истрепался косолапый, –
ещё не горе, – он ещё в строю.
Бабочки
1. Голубянка киана
Ах, бабочка, беглянка, два крыла!
В двуречье, каторжанка, за Урал
уносится – узорница и блажь!
Как хороша! Не воздух, а витраж!
Сквозь северную готику сосны
Химеры-птицы, данницы весны,
стригут лазурь двуострым чик-чирик,
а потому ты гостья, но на миг!
Страдалица, иконка для урла,
святая тать – ты в небо умерла,
немного красоты (в пустой рукав)
над травами у вечности украв!
2. Совка
Как будто тишина большая
собралась задом–наперёд,
на травах бабочка цветёт,
в подкрылках ветер предвкушая.
Пока же – лепесток и флора –
она, спорхнувшая с Фавора,
среди прохожих и машин
ещё не более души.
Но собирается в дорогу
потугой восходящих крыл.
И что ей птица – Азраил?
Когда она – ещё немного –
и ляжет, избежав погонь,
прожилками в Его ладонь.
3. Нимфа
Репейница, крохотный складень,
парящая на воздусях
иконка – не знаем, не найден
Рублёв, расписавший размах
крыла. Сквозь полёта метанье –
начётчиков скучный бубнёж –
молитва проступит, молчанье,
как только ты крылья сомкнёшь.
Атлант
Синичка щебетала: это – свой,
подхватывала крохи на ладони.
Надолго увязалась вслед за мной
голодная пернатая погоня.
Но в сердце шевельнувшееся зло
крылатое доверье опровергло.
И сделалось нежданно тяжело,
как будто я – на руку принял небо.
Механический Будда
Дверцу сердца на бронзовый ключик запри.
Но теперь посмотри: в средостеньи, внутри,
завелась кропотливая жизнь.
Там, где крутятся втулки, снуёт маховик,
зацепился за донце паук-крестовик
и минутный плетёт механизм…
Что ты, глупый болванчик, пугаешься зря:
восемь глаз у него? Он нелеп и незряч!
Много дел – паутинку смахнуть!
И куда как смешон загустившийся яд!
– Так кого же он ищет в силки уловлять? –
шестерёнка жужжит наверху.
Ты же выверен весь – до последних пустот:
и пружина туга, и рассчитан завод
на капризы бессрочной игры.
Но уже прикоснулась чужая рука,
подсадив в несгораемый куб паука,
и другие вращает миры.
Так живи – не тужи: не страдай, не люби,
а привяжется нитка – живей обруби,
будь пустым, словно счастье само.
А не то переменят задумку и плоть,
Человеком в саду обернётся Господь,
поцелует кровавой слюной…
