мы бы ещё долго встречались по кафешкам, не решаясь на последний шаг в постель, но настал уже совсем морозный зимний день, зимний полдень, и я встал ждать свою Наташу рядом с памятником-Пушкиным. чем дольше жду – тем больше голова становится понурой, как у Пушкина. ох уж эти Натальи и глаза их карие! немало поэтов они занимали, поэты морозились, ждали, стрелялись. чёрт, ведь холодно ушам да носу! но ждать желанную женщину даже на морозе – приятно. сквозь вихри снежные поглядываю то на один, то на другой выходы из «трубы». жду уже полчаса сверх срока, вспоминаю, сколько раз опаздывал сам, вспоминаю рыжие волосы и сразу согреваюсь надеждами...
из дальнего выхода спешит моя Наташенька! в очень милой меховастой шапке-ушаночке, она у меня вообще с редким вкусом одевается. что тут говорить на морозе, извиняться? можно только целоваться – и этот поцелуй ведь куда красноречивее любых словосочетаний и интонаций. удивлённая публика завидует: аналогичных ожидающих тут много, но чтобы такая немедленная награда, это уже редкость. обнимаю, приподнимаю над заснеженным асфальтом свою долгожданную раскрасневшуюся, нежную, прилежную… и бежим в кафе греться, к нашим любимым кофе и корице. есть тут ставшее уже нашим за несколько визитов местечко в переулке за аркой – «Cherry».
греющий одним только запахом капуччино нас приводит в чувства после мороза – в наши чувства. и снова руки говорят-сплетаются пальцами, стремятся к предплечьям (ты обожаешь лазить в рукава моего свитера), и снова твои зубки блестят в улыбке, а раскосые глаза сообщают, что хотят, хотят преодолеть дистанцию кафешного столика. день намечается суетный – вечером у друзей моих концерт-презентация в подвале МДМ. но сейчас, белым зимним утром, уже перешедшим в день – мы предоставлены только себе и капуччино. корица, её аромат и вкус так идут к лицу твоему, Наташа… розовые веки, красноватый оттенок щёк, рыжие кудри-волны-спирали. волосы, конечно, крашеные, видны тёмные корни, но выбор цвета идеальный. вместе с ароматами корицы и кофе ты греешь своим сияющим весёлым видом моё неудержимое обоняние и воображение.
ты очень скромна при своём внешнем шике. не раз отказывалась заглянуть ко мне домой, намекая, что приемлемый для тебя вариант – гостиница. где можно было бы дать полную волю нежности – и ласкать, ласкать… но это как-то нелепо. не знаю как, но, видя за тобой зимний переулок и потенциальную скукоту будня, умудряюсь недолгими уговорами обрисовать лучшую перспективу: отсюда всего в пятнадцати минутах нашей целеустремлённой ходьбы ждут нас целых три часа уединения у меня дома, а далее в плане лишь визит в подвал МДМ. ты ещё сомневаешься, но вдруг взгляд с карим мальчонковским бесёнком соглашается воспользоваться возможностью. должно же когда-то закончиться это кафейное томление!
в этот раз ты не удержалась, мы не удержались, как тяжёлый рыхлый снег на карнизах - сорвались ко мне.
назад в арку, и по Тверской от центра - к переходу, который ближе к Маяковке, выводящему под гостиницу «Минск» разбираемую. кратчайшим путём через Старопименовский к моим дворам и там по Садовому. ни малейшего замедления – мы как будто самолёт на взлёте, только ускорение! вошли со стороны двора, тайно. целуясь в лифте, снова заговорщицки глядим – что-то есть в тебе пацанёнковское вместе с этой милой картавостью…
включил свет, вбежали в комнату мою, снова сцепились в поцелуе, яростно стягивая друг с друга только самую верхнюю одежду, чтобы дать волю живот-ным, кожным ощущениям друг друга упали на неразложенный диван, и тут ты так сильно волнообразно стала прижиматься ощутимым сквозь всё лобочком своим к моему линейному напряжению, что я понял и сказал:
- Давай на полноценной горизонтали?
было бы глупо устраиваться на трети дивана, когда можно увеличить его ещё на две трети – как учил, согласно утверждениям архивариуса Виктора Ерофеева, гуманист Антон Павлович Чехов. в чёрном бюстхоулдэре ты ещё вЕдьмистее: рыжее и чёрное прекрасно смотрятся вместе… положительно отреагировала на рационализаторское предложение и немедленно стала помогать застилать зелёной простынёй в большой красный и белый цветок поляну грядущих страстей. остаётся – дораздеться. сама снимая лифчик – возбуждаешь ещё сильнее. что-то бытовое и покорное в этом, будничное – меня лично именно взвинчивает… груди прекрасные, классические, хоть и неюные, слегка сниженные, но с рыжими волнистыми локонами гармонирующие так, что немедленно начинаю их целовать. электрический свет мы включили с самого начала, рано нынче темнеет, и ещё эти облака…
на поляне простыни неспокойно лежит красавица-ведьма, которая чувствовать спешит. эта спешка – почти паника, ты так раздевалась, будто каждый грамм одежды был чреват утоплением в сером будне, несбыточностью нашего секса. но вот и чёрные трусики твои отброшены, под ними крылась слегка размыкающаяся в предвкушении внедрения розовая половинчатая полосочка. как же она лаконична и красива! женщина, которой за тридцать, но с лучшей в мире кисулькой!.. надо на вкус попробовать… объясняю, почему приостановил классический ритуал:
- Можно, я там? Я мечтал, что буду так делать…
конечно, никакого сопротивления, только те же панические вздохи, уже прорывающиеся в стоны, ты настоящая ведьма, громкая. поразительно: ты кристально женственна, прозрачна на вкус, хоть не из душа и не из дому, а ведь мы честно полдня были вместе в кафе и на улице, и упали в горизонталь, едва сюда прибежав. покорно размыкающиеся недлинные ломтики, изобилие скОльзного ожидания. моя провокация подействовала: не вытерпев в одиночку такой сладкой пытки, ты мгновенно перевернулась в позицию «69» и точно дала мне к языку снова свою кисульку, но наоборот, сама овладев при этом моим бойцом устно. ему, конечно, хорошо от этих почестей, но я так сконцентрирован на твоём вкусе и идеальности формы этого воистину третьего розового глаза, что забыл о своих ощущениях. нет, он там греется, растёт и хвастается своим ростом и смуглостью… но теперь сверху длинной вязкой ниточкой на меня свисает твоё скользное ожидание – моего бойца, сообщение оттуда, узелковое письмо изнутри… как же ты меня хочешь, истекаешь, нИбби!
- Я знал, что буду целовать тебя там в самом начале, я искал твоего вкуса…
но тебе не до разговоров, секс-паника овладевает нами всё сильнее. пора в тебя ворваться, мы перелегли. чёрт, близость к нижним устам внезапно размягчила бойца, а момент ответственный! мешает ещё ассоциация с осенним аналогичным стоянием у широких ворот Анастасии Второй, источавших не столь приятный елей, но тут такая красотища и неизведанность, что прочь воспоминания! я что-то там лепечу в самом начале оправдательное по поводу заминки, а ты немедленно, очень
нежно, но и властно говоришь:
- Тебе не надо оправдываться, делай, что хочешь и как хочешь!
я, покрасовавшись раскапюшоненным пурпуром, и внедрил немедля. он сперва самоуничижительно робел, но потом, чувствуя шикарный приём, вырос в самооценке и стал уже не красться, а ритмично врываться. на каждый прорыв ты отвечаешь капризным стоном, словно в горячке отличая каждое наше сближение горловым, ворчливым оттенком. паническая самоотверженность моей драгоценной ведьмы… ведь вот мы уже вместе, и так легко входить в тебя, нИбби, и так правильно, что ты даже не заикнулась о средствах защиты, о проклятых резиновых нахлобучках. наоборот, после моего открытого интенсивного наступления, уже загнанная в угол поляны, ты прервав горячечные стоны вдруг сказала, уловив истину ощущений:
- Если ты сейчас кончишь, я забеременею…
- Ну, я же слежу, можешь мне доверять.
- Нет, я… другое... Хотя бы ради того, чтобы узнать, как это бывает. Я теперь знаю, я поняла. Всё открыто, всё ждёт тебя и твоей…
ах ты, рыжая ведьма, не только стонать умеешь? ну, получай же тогда атаку беспрерывную и снова напевай капризным голосом!.. нет, я очень нежен, я уже сбился со счёта твоих громких взрывов удовольствия, я только привыкаю к мелодике твоих стонов… но сам пока далёк от взрыва. ты нетерпелива, тебе хочется менять позы.
вот я уже позади и ты словно присела мне на колени, но всё это время продолжается работа, движение, которое и даёт ощущение пребывания в тебе, а тебе – обладания мной. да, неверно высокопарное клише «овладел ею», это она овладевает, она удерживает своей тропической благодатью… мы отражаемся в балконном окне, за которым уже стемнело, так что наши светлые тела там весьма разборчивы. и я, обнявший сзади, подначивающий снизу – только твой темноволосый фон, как и вечер. ты сиятельна и стремительна: вот уже находишь более действенное применение такой позе, хотя она и странно меняется. командуешь нашей импровизацией ты – моя милая, голосом мальчишковатая, картавящая заговорщица.
- Погоди, давай теперь так…
это классическая зверюшечья позиция – ты должна бы на четвереньках стоять на простыне-поляне, но опираясь лишь левой рукой, согнутой в локте, рыжей головою утопая в цветах, ты правой делаешь себе удовольствие, а я, не прекращая напора, даже чувствую работу целеустремлённого острого пальчика внизу точки слияния. это мило, это очень непосредственно – я наполняю тебя мужским присутствием, но ты сама торопишь наслажденье настырным пЕрстиком. точно: что-то в тебе есть персиковое! не только цветовое, рыжее, но в ощущении тебя, в погружении в тебя. шикарные, почему-то кажущиеся мне французско-барочными ягодицы и бёдра - во власти моих хватких ладоней. и видеть, как легко в это белокожее нежное создание внедряется мой смуглец средь розовой лаконичности, как вычерпывает Наташин глянец – уже награда за долгие ожидания в кафе, за кофейные томления и вообще... прихватывая на палец слюны и продолжая свои капризные рулады, ты спешно и негромко кончаешь, Наташа… и уж совсем удивляешь, поднимаясь из самоповерженности ниц, оборачиваясь разрумяненным прекрасным анфасом, глядя карими в карие и говоря сдержанно, почти по-бытовому:
- Спасибо…
эта неожиданно высказанная вслух благодарность делает нас либо совершенно взрослыми, либо детьми не по возрасту: если мы так начнём высказывать благодарности, то всё действо перейдёт в речевой план. но мы неутомимы, уже час без остановки работает в тебе мой ритм. нам просто не хочется ни на секунду терять интимное ощущение друг друга… вдруг ты останавливаешь меня и прямо, без метафор, требуешь:
- Пожалуйста, снова полижи меня.
«снова» - утончённость намёка: да, теперь я ощущаю и свой привкус в тебе. а очерчивать языком твою идеальную заострённую сверху и снизу овальность – ещё интереснее. но ты недолго принимаешь мои языческие ласки. вот ты по-французски на мне, даёшь отдохнуть, сама давая волю танцу живота. моё сердце после кофе частит неимоверно, аж немеет левая рука, о чём, беззаботно задыхаясь, всё же тебе говорю. всё поняв, словно личный врач мой, меняешь скорость. теперь помедленнее, чётче, смакуя моё внедрение каждый раз, ты скользко обрисовываешь длину слияния своим танцем на мне… груди с выпирающими словно для кормления ребёнка бордовыми сосками, груди взрослой женщины, но моей при этом ровесницы – ладно всколыхиваются в ритме французского танца, наполовину вверх-вниз, наполовину вперёд-назад… венчающие всё это движение белой красоты рыжие спиральки-локоны делают картину восхитительной до умопомрачения, и сердце по-прежнему частит, а мне, поверженному и подвергнутому пляске на мне, хочется целовать тебя везде, выше, куда гляжу…
после двух часов сладостных пыток и стонов, я опять взял верх и наслаждаюсь не только скОльзным ощущением тебя внутренней, но и симфонией твоих стонов – никто так в моих объятиях не жаловался сладостно и самозабвенно. стоны твои уговаривают сделать то, о чём ты сказала в начале. всё же решаюсь выплеснуть перламутр своего ликования на исцелованную белизну твоего живота, Наташа. это хоть и продолжающаяся секс-паника, дрожь и откровения уже моего разнузданного голоса, но даже в мгновении уловима чёткость красоты, последствия слияния противоположностей: смуглый и покрасневший в тебе боец заливает живот и груди жемчужными сгустками до подбородка, а ты немедленно, словно этого только и ждала, размазываешь моё ликование по себе, пробуя на вкус, впечатлённая, лицом будто не верящая в происходящее. я ещё долго прихожу в себя, дочувствуя эхо сладкой мышечной дрожи. ты вся теперь испаряешь мой хлористый перламутр, моё живое жертвоприношенье… под электрическим освещением мы отлёживаемся точно под солнцем на пляже, боясь возбуждающей силы – видимости нашей общей, но теперь располовиненной в будничность красоты.
мы решили ещё в процессе безумств опоздать к началу концерта, но сейчас и двадцати минут не осталось на дорогу, до «Фрунзенской». нужно прервать нагое блаженство, одеваться, собираться… всё далее – уже не слитно, а пунктиром, потому что разделились мы. и снег, встречающий нас как часовой на улице, на ветвях, уже в вечернем сиянии, пахнущий освежающе, изредка опадающий… походки наших усталых, но напоённых негой ног… и метро, что разлучит – тебе наша рок-музыка ни к чему, ты сама музыка, рокот страсти, моя нИбби. и главное, расставаясь – хотим всего вновь, как можно скорее, легко угадываю это в раскосом взгляде.
спустившись с высоты нашей близости, с моего шестого этажа видимости этой ранней зимней ночи, мы словно и не выходим из подземелий: ты далее в метро удаляешься, я через десять минут прохожу, молча приветствуя, бюст товарища Фрунзе (пристально вглядывающегося в толщи земли и будущего) и с приятной усталостью поднимаюсь по эскалатору, чтобы, обогнув МДМ, войти в подвал же его с фасада. некогда единый советский МДМ с невидимыми в темноте наших dark ages оптимистическими мозаиками на комсомольские темы - поделен на коммерческие клетушки, одной из них является новое помещение старого доброго (доселе, в девяностых квартировавшего за Москвой-рекой) клуба Tabula Rasa. после освещённого электрической желтизной твоего рыжего сияния, Наташа, глаза даже рады сумрачному рок-клубу, отдыхают глаза на депрессивной, мрачной презентации первого номерного альбома «Анклава». входя, встречаю на лестнице их клавишницу Мару:
- Ещё не начинали без меня?
- Нет, ждали.
- Ну то-то, ради вас я прервал такие занятия!..
при последнем слове, намекая на суть занятий, приобнимаю Марабеллу, ей это нравится, пожалуй. зря с ней разошёлся путями-дорогами разнузданный своей мужеской волей музыкальный мой коллега Кольчугин. далее – поднимаюсь и наблюдаю с обступающего сцену балкона выступление знакомой группы на незнакомой сцене. после кофе и изнурительной телесной лирики безумно хочется есть. наличие салатика с мяскОм-языком в здешнем меню радует как манна подвальная. с пивом – долгожданное насыщение. как иногда всё сразу достаётся: безудержный секс, громкая, хорошо знакомая и хорошо отрепетированная музыка друзей… каналы восприятия прочищены твоими стонам-откровениями, Наташа, и хоть ты такого рока не любишь явно, он сейчас воспринимается мной с благодарностью тебе.
концепция выступления – мрачнейшая. гранжготика такая, с лейтмотивом бродящей по зимним полям смерти, которая (в видеоряде, который своевременно возникает на экране) забирает к себе в снежные объятья кукольного Маленького принца – всё в чёрно-белом, очень отчаянном настроении. и так же как час назад беззаботно я радовался, купался в твоей наготе, моя Новая, я теперь ощущаю обильно подступающие слёзы, на меня как подготовленного слушателя видеоряд почему-то очень сильно действует. открылись все поры, все doors of perception, отворённые не наркотиками, но нашим сексом, как завещал своим примером великий Джим. может, тому виной, задувает в эти уши-двери-ноздри шум ветра, который до начала песни единственно и сопровождает видеообряд захоронения в снегу Маленького принца. он – рок-музыкант, длинные волосы у него, он похож на Колю Барабанова, одного из поющих в «Анклаве» братьев. другой же брат – играл полуобморочного горожанина, который валится в придорожный снег от тяжести жизни, тяжести оттепели. и потом – чистые искусственные волосы Маленького принца оказываются в чистом подмосковном снегу, заботливые руки хоронят его…
знаю, что вытягивает слёзы: контраст жизни и смерти, точнее – смертности и нежности. холодная безжалостность и даже безразличность небытия к живому, движущемуся - versus ласки взаимонеобходимых тел, доверчивые и беззащитные, от снега отделённые окнами, этажами и квартирами, которые сейчас, конечно, экран не покажет, но у меня они контрапунктом пульсируют. друзья мои, рок-коммунары, всё же только намекают на смертность, но образами намекают действенными. поймали обморочный контраст снега и грязи в городе, потом – леса и снега в поле. мы с Наташей в течение нескольких часов занимались жизнеутверждением, живое переливалось всеми нашими цветами, перетекало из противоположностей, принося сигналы не только о наслаждении, кульминациях бытия, но и о возможности добавить в это бытие нового субъекта. «Если ты сейчас кончишь, я забеременею». и так легко это вдруг оборвать, опровергнуть – простым намёком на конечность. двусмысленность пугливого названия действия «кончишь», которое я всегда недолюбливал. грубый сленг, никакого вчуствования в действие. вот и кончается всё, всё кончает. и так я доверчив почему-то этой модной в данном музыкальном направлении пропаганде фатализма: слёзы так и прут. похоже, я становлюсь эмо. Чёрный вспоминает твои розовые веки, нИбби.
и тьма побеждает, но я ношу в себе твой рыжий свет. скрытое превосходство над всеми клубящимися тут. даже эсэмэски могут ласкать, они сыплются от тебя в подвал и ответами моими назад-наверх даже пока я слушаю громкий знакомый драйв. полумрак балкона и прущий с экрана-сцены фатализм, кажется, отражается и в моём рок-одногруппнике, Ване Баранове – он узнал о презентации случайно, зайдя в «Фаланстер» и увидев там флаер. при встрече тут улыбнулся с укором: мол, не позвали же. он пьёт уже третий или четвёртый поллитровый пластмассовый стакан пива и становится, увы, всё мутнее, хоть и улыбается, словно сам растворяется, разбавляется в этой пузырчатой жидкости цвета утренней мочи. грустное зрелище, но не нравоучения же читать сейчас, перекрикивая драйвы? мы который уже год не выступаем со своей группой и не записываемся, у него явно кризис, но об этом мы не говорим – из какой-то моей интеллигентской вежливости, а, может, трусости. чтобы не развалить группу, не добить ещё теплящиеся надежды. выбитые в очередной драке зубы – даже не рискует вставлять снова, фатально опасаясь, что выбьют снова, как два предыдущих раза. о чём тут говорить?.. тут просто надо беречь человека – какой он есть.
наверное, спешу из клуба чтобы не видеть его пьяным, уйти от неприятностей восприятия, перегар в разговоре, слетающий с уст умолкшего трибуна, подавляет и даже злит… поэтому вдох снежной атмосферы под высокой колоннадой МДМ, пеший путь в метро – бодрит и радует. Наташа, ты тоже спасаешь, греешь и возбуждаешь эсэмэсками – про то, что не смываешь мои следы с себя. оттягиваешь посещение душа до самого позднего времени. мы погружаемся в ночь и зиму, настала ночная, мрачная часть года…
***
теперь такой режим: ты работаешь литературным редактором на Каспарове.ру, я тебе помогаю весь день со своего компа из дому, придумываю заголовки, правлю тексты старых мерзких либералов, делаю всё чтобы скорее увидеть тебя. асечное общение полно условных нежностей – увы, оно не умеет персонифицировать эмоции смайликами. но почему мы всякий раз находим в них сходство с любимыми? вот и розовые щёчки одного, и губки другого – микромасштабные, но напоминающие тебя, Наташа.
тебе трудновато на новой работе. быть при надёжном начальнике секретарём - куда приятнее. но – секвестрировал, выплатив щедрое выходное пособие и присоветовав поработать с каспаровцами. мучают меня подозрения, что между вами было что-то, но ты утверждаешь, что нет. и вообще дуэт верности и ревности у нас звучит как-то странно, инфантильно, слишком вкрадчиво для нашего возраста.
вдруг ты вызвала меня в наше вишнёвое кафе, снова дневная зима глядит буднем из переулка, из-за твоих рыжих волос, а ты гладишь как-то извиняясь. почему-то пьёшь в этот раз апельсиновый сок, а мне несут традиционный капуччино. чёрт, наверное, не лишены были почвы мои прежние, утихшие после сближения, предположения – сейчас скажешь о муже… властно ласкаешь моё предплечье от запястья, что-то с трудом собираясь сказать. внимательно глядим в глаза друг другу, твои уже не так раскосы и рассеянно очаровательны, глубоко дышим, словно плывём пятидесятиметровку.
- Я хотела, должна сказать тебе… Я не одна живу.
да уж… конечно, не бывает такого безоблачного счастья вдруг, сейчас пойдут извинения и рассказы о разладе с мужем, к которому надо всё же вернуться, благодарности за «секс». Чёрный, до каких лет, своих и чужих, ты дожил, что будешь обязан всё это выслушать?! но не молчи – твой же ход. включи рацио, не топи ситуацию. глотни капуччино и…
- Вы только живёте вместе? Или спите тоже?
- Нет, ты не правильно понял, мы только расписаны, я с ним уже давно не…
- Ну, тогда ничего страшного.
почему мне тут именно рисуется в воображении лестничная клетка и сетчатая шахта лифта, старого образца? странный и внезапный образ, вид чужого подъезда снизу вверх. муж твой высокий, стоит в дверях на верхнем этаже, а я, наверное, зашёл в этот подъезд с тобою целоваться, и он может позвать тебя наверх: «Натааша!»...
- Просто у меня была ситуация безвыходная, меня преследовал прежний муж, он бандит. Можно было спрятаться только за нового мужа, расписаться, а тут как раз он предложил, у меня и фамилия теперь его, нужна была другая фамилия…
вот так: богатая биография, о которой робкий партнёр не осмелился осведомиться. девяностые даром не прошли. но сразу же хочется тебя освободить ото всего этого бандитского наследия, вытащить в свой мир! уже ухватился за тебя, рука в руке, до предплечья. я видел и предчувствовал последствия того, что ты совсем из другого мира, я готов был даже услышать сейчас, что у тебя что-то венерическое, слишком извинялся взгляд. а дело только в муже, который не партнёр в единственно волнующем меня плане. моя порядочная, искренняя, ответственная! кажется, отлегло. как же прекрасен глоток благоухающего корицей капуччино!
- У тебя правда с ним ничего нет?
- Клянусь, правда.
- Когда последний раз был?
- Осенью, кажется, я и не помню, это настолько неинтересно…
в общем, и ревновать к прошлому нет повода: у меня осенью, и у тебя, всё поровну и честно. порно порознь поровну. твоя предшественница Анастасия Вторая не выдержала моей долгой ангины, а ты, нИбби, спасла, затмив и Анастасию Первую заодно, сняв проклятие. так что обстоятельства твоего быта, то, что живешь с мужчиной в квартире – меня не отпугнут. хоть это и странно. но в такие годы подобные странности простительны.
- Понимаешь, до фиктивного брака меня доставал, шантажировал этот бандит. Кстати, тоже Дима.
- Наверное, классический братэлло – жирный, грубый?
- Нет, сухой такой, выше тебя. Алкоголик он… Представляешь, у него связи по линии Лужкова, в мэрии, и когда я ушла от него, он добился того, что мою маму выгнали с работы, из поликлиники, она рядом тут, на Маяковке, элитной считается. Из-за фамилии выгнали, вот я и сменила…
бандитов, всю эту бешенную сволочную братву, мы перестреляем в ходе революции первым делом – ибо они не смогут затаиться, оружие будет жечь ляжки… но как мне сейчас залечить твои раны, успокоить, доказать что я, а не фиктивный муж - твой настоящий освободитель, и делаем мы одно оппозиционное дело, ты на своём Каспарове.ру, я на Форумске? я снова эмоционально проницаем, как на концерте в МДМ, я ласкаю твои руки, хочу поцеловать розовые веки…
- Главное, Наташа, что ты только со мной. А жить можешь с кем угодно…
- Мне и самой перед тобой неудобно, думала, сейчас встанешь и уйдёшь…
- Правда, так думала?
- Ну да…
- Моя глупенькая. Нет, я бы не ушёл. Ни за что.
- Мне такая жизнь с фиктивным мужем самой надоела, но он не москвич, а выселять его было бы неблагодарностью, он же мне помог тогда, заступился…
ну да: фамилией поделился... о, загадочный слабый пол! чтобы спастись от притязаний одного мужа вы стремитесь к другому: клин клином, сила на силу. проклятый институт брака! он как наркотик, который может победить, перебить только более сильный наркотик… замкнутый круг, где уже нет счастья, а есть одни обязанности, отметки в паспорте, прописки, ответственность, долги совести. и от этого революция освободит! говорить об этом сейчас глупо, но именно такие мысли окрашивают мою улыбку, которая заставляет и тебя улыбнуться в ответ, обнажив жемчужный блеск идеальных зубок.
напряжение спало у нас обоих, ты уже спокойнее рассказываешь о своём быте: живёте втроём, ты, твоя мама и он, а ещё сфинкс, породистый лысый котяра. что-то элитное должно было мелькнуть в твоей обстановке, и это – кот. а первый муж – бизнесмен… его-то я и видел в Независимом пресс-центре. вы ходите на танцы латиноамериканские, нечасто, но для него это повод тебя видеть. крепкая у него хватка: у тебя после него второй уже по счёту муж, а он всегда поблизости. «бывших мужей не бывает». но ему ничего не перепадает, потому что, как мы условились с тобой – только по нежности и по взаимности. а это сейчас именно у нас, бывшие мужья рядом не валяются. ты тоже испытывала перебои с наслаждениями, а потом, как ты выразилась, однажды «набросилась» на кухне на одного друга мужа. странная моя ведьма, Наташа. прямо на кухне оседлала, кошмар. изголодалась! и приготовила из него отбивную. и снова долгий перерыв… а тут я, такой нежный и прилежный. и ты всё пытаешься меня разгадать, но не получается, ты там что-то ворожишь, колдуешь, ведьмУешь, недоговариваешь мне про исследования моей личности заочные.
а сейчас не до этого – мы снова, легко преодолев едва наметившуюся преграду, бежим ко мне утолить свои взаимные жажды. но на этот раз мы не вдвоём в квартире, так что решаем как будто уйти… а сами – в соседнюю дверь, ключик я захватил. ты просто умаляешь: «Хотя бы ненадолго, только чтобы снова почувствовать тебя внутри». это чёрный ход, это вход Чёрного в Поэму Столицы, в первую часть. но сейчас от счастья и жажды позабыты все заветы первой несчастной нелюбви и проклятие Машунчика, мы взбегаем по узким ступеням выше моего этажа, здесь тепло, по крайней мере. батареи под окнами греют воздух ни для кого, а сейчас именно для нас. зима за пыльными стёклами, снег на перилах балконов напротив, подглядываем за жизнью моего же дома из необычного укрытия… надо греться движениями.
ты в растерянности, такого в элитном прошлом у тебя не было точно. стягиваю джинсы, прорываясь к источнику дабы утолить свою жажду. как хорошо, что между твоих бёдер не что-нибудь ещё, а именно эта раздваивающаяся линия под узкой короткой полосой тёмно-русой растительности. кисулька снова идеальна на вкус, язык снизу вверх неглубоко прочерчивает то, чего хочет более длинный агент влияния, и ты угадывая все эти желания спускаешь джинсы ниже, поворачиваешься спиной. нет, так не получится, надо полностью снять штанины, что ты делаешь с необыкновенной и покорной проворностью, игриво сверкая глазами. вместе с курткой на узкие металлические перила кладёшь штанишки, застёгиваешь сапожки. я за это время успеваю лишь извлечь бойца и приспустить свою вельветовую амуницию. обнажённые, по-европейски белые ноги в высоких чёрных сапогах, а выше расхристанная белая рубашка в мелкую серую клетку под бархатной зелёной жилеткой, рабочая одежда моей рыжей ведьмы. такого мой чёрный ход ещё не видел, Поэма продолжается! шаг одной твоей ножки на ступеньку вперёд приоткрывает тыловую видимость третьего розового глаза, куда стремится мой смуглец. сперва мечу ниже чем надо, но твои пальцы быстро поправляют дело. дела пошли на лад…
вот где предельно уютно, где забота и благодать. но нужно двигаться чтобы ощущать тебя, нИбби, дыша рыжими волосами. мир вокруг не изменился – всё тот же пыльный мирок этого изолированного от людей, но отапливаемого участка дома. кирпичная стена позволяет тебе опереться рукой, но такая упрятанность наша не позволяет громко по-натАшьему реагировать на проникновение. снаружи могут услышать ждущие лифта всего метрах в пяти от нас... а внутри стало замечательно. я просто в тебе, легко вскальзываю и набираюсь азарта, ускоряюсь. делаю тебе удовольствие и накапливаю своё. такое радикальное согревание быстро приводит на грань экстаза.
именно простота нашего взаимодействия является побудителем и подкреплением быстрого удовольствия. дико возбуждает эта детская, подростковая скрытность, авантюрность, к которой прибегли представители разных полов, которым за тридцать. причём, нет – не ища романтики, просто вынужденно. ты стесняешься по первости этим заниматься со мной, когда мы не одни дома. и это, пожалуй, проблема. но сейчас, здесь, по ту сторону стены моей комнаты всё удачно – мы вопреки преградам вместе, и мне в твоём самом нежном месте вот-вот станет максимально великолепно… снаружи вдыхаемый нами спёртый воздух, теплом изолирующий нас от зимы, а внутри – ты, внутри гладкая влажность, дарящая благодать. укрытие в укрытии, словно матрёшки: Столица сама является укрытием от зимы, спряталась от заснеженных лесов и ледяных водоёмов, греет свой парниковый воздух, в Столице наш дом, в доме чёрный ход, в нём нИбби, в нИбби я, точнее часть моя… возникает мысль выплеснуть светлый восторг прямо на пыльную серую лестницу, но решаюсь сдержаться во имя равенства в удовольствиях:
- Сегодня так быстро, я прямо вот-вот…
- Ладно, не будем, мы же чуть-чуть хотели.
голос твой то ли снова заговорщицкий, то ли устыжающий. да, лучше сейчас остановиться. и быстро одеться чтобы вернуться домой, как бы погуляв…
до нашей отлучки, не смотря на твою ведьмину пугливость, мама сразу одобрила тебя, едва увидела в прихожей – молча, в тайне от раздевающейся тебя, мимически восхищаясь. я так же молча мимически ответил: мол, плохих не приводим, сам доволен уловом. только после разъяснил, что цвет волос не собственный. но шик твой был отмечен мгновенно. поэтому и беседа за чаем сейчас полились свободно, дружелюбно – и ты словно дома у себя, без презентации, рассказываешь, что работа нынешняя для тебя временная, что у бывшего шефа оказалась из-за интереса к экономике и стремишься саморазвиваться далее… чёрт, а я только и думаю, как бы уединиться с тобой в моей комнате и уговорить не бояться. это вскоре удаётся. и закрытая дверь…
сперва привыкаем у компьютера, как бы совместно работая, ведь мы сотрудники, есть повод, есть алиби. потом плотнее притворяю дверь и мы решаемся – у батареи, стоя. сапоги твои потребуются, прихоть ведьмы. в комнату их забираю, закрываю дверь снова, делая вид, словно ты уже одеваешься, а мы – встаём под книжными полками в полный рост нашей страсти, на фоне карты Тебя, Столица моя. там виден и Наташин дом в Кузьминках, и мой, где мы сейчас снова начинаем… Москва-река делает свой центральный извив как раз над рыжими волосами моей любимой.
да, сейчас именно любимой – не помню, когда впервые это слово сорвалось с наших уст, но в обнажённом состоянии оно стало теперь звучать часто и взаимно. как бы мне хотелось так и жениться запросто, лишь сказав друг другу это слово, и поняв, что мы – друг для друга дороги, незаменимы на всю жизнь… теперь уже по другую сторону стены мы соединяемся. удивляет, чарует спокойствие твоего сейчас желтоватого от электрического света лица. нагота не шокирует: сверху-то мы одеты. но внизу… всё происходит спокойно и плавно. просто я снова в тебе, не спеша двигаюсь, наступаю, очень деликатно, глядя в глаза, словно шепча там внизу, как я сверху тобою любуюсь на фоне зелёной карты, моя рыжая нИбби. кольцевая, концентрическая структура – словно метафора, пересказ на плоскости формы того места, куда я стремлюсь всё сильнее. твои глаза преданнее и удивлённее, но голос пока сдерживаешь, выражая лицом как бы растущую досаду только, чаще жмурясь и выглядывая затем карими пьяно. в своих чёрных сапогах ты как раз такого роста, чтобы нам удобно было соединяться низами, низменно, неизменно.
останавливаясь мы долго вглядываемся друг в друга, всё ещё не веря, что можем творить такое столь безнаказанно. подтверждаем это для своего восприятия и удовольствия в середине ковра и на диване. но приличия и спешка побеждают – уже поздний час, нужно провожать тебя да и честь знать. первый официальный визит, всё же…
очень не подходит, обзывается слово «картавишь», но твоё «р» иначе не описать. «грассируешь» - тоже мимо цели, напыщенно. ничего в твоём «р» французского, на самом деле. ты, скорее, всё же картавишь, но не по-еврейски, а по-мальчёнковски, по-дворовому как-то. ты стала часто пить у нас чаи, то есть и предаваться позже со мной наслаждениям в комнате – чутко, пугливо… в ходе зачайных бесед ты рассказала и откуда такое «р», и откуда экзотический оттенок цвета лица. всё оказалось упрятано корнями в детстве – казанский папа с московской мамой ссорились, некогда было ребёнка к логопеду сводить, вот и задержалось навсегда недоросшее, неокрепшее «р» в речи милых утончённых твоих губ, а точнее в вибрации связок, голосового язычка.
красноватое же, словно бы загорелое лицо – результат ранней тяжёлой болезни, а вовсе не отблеск роскоши. золотистый стафиллокок проник в детский организмик, ты лежала в больнице с жуткой температурой и шансов выжить было совсем немного, но тогда испытывался советский антибиотик новый и твоя мама-медик (слава ей и всем мамам!) дала письменное согласие на его использование для лечения малютки. стервец-отец согласия не дал, струсил или просто ушёл от ответственности. видимо, и тут прошла линия распада семьи. лекарство тебя вылечило, но золотисто-красноватые оттенки не только на лице, но и на всём теле видны, странный царственный глянец… мне иногда они видятся на твоих веках, будто особая косметика.
не меняя больничной темы, говоря о борьбе за жизнь, ты вдруг перескакиваешь на воспоминания более поздние – как лежал в том же отделении мужик, у которого откачивали гной из полости брюшной. всего-то ему не надо было закусывать водку жирной курицей, говоришь. странное беспокойство обращается ко мне почти с мольбой, но властной, вЕдьмистой, с сумасшЕдшинкой поспешной:
- Обещай мне, что никогда не будешь водку закусывать курицей и вообще чем-то жирным, хорошо?!
надо же, как беспокоишься, Наташенька! это о многом говорит – видишь наше общее будущее, наверное…
