Мне было лет десять. У нас был пес, звали его Урус. Не знаю, любил ли я его, он был для меня просто частью привычной жизни. Это был крупный пес. Шкура у него была белая. Не снежно-белая, а с желтоватым, цвета сливочного масла, отливом, с парой черных пятен на ухе и хвосте. Быть может, раньше когда-то он и был белоснежным щенком, но я этого не упомню.
Он и имя свое получил за белый цвет шерсти. Старший брат уверял, что по-татарски «урус» значит белый.
Пес был по собачьим меркам уже немолодой. Ему было лет шесть-семь. Он давно уже перестал быть ласковым созданием. При хозяевах на чужих он не бросался. Но был у него большой недостаток: полаять он любил. Если слышал соседских псов, поднимал громкий лай в ответ. Когда кто-то подходил близко к забору, его голос менялся, приобретая заливистую злость. Так что шуму от него было.
Он сидел на привязи, и его единственная мечта была – вырваться на свободу. Считалось, что собака закреплена за старшим братом, это он должен был за ней ухаживать, но, как в известной присказке, должен-то он был, да рассчитался. Иногда пса мы выпускали на свободу, в тайной надежде, что он не вернется. Но Урус непременно возвращался, правда, иногда через два-три дня и даже через неделю. Опустошенный до последних сил, он шёл покорно к будке, где его снова сажали на цепь.
Иногда его отпускали гулять одного, но чаще всего с ним шёл гулять я. Это ничего не меняло в сценарии. Уже через сто метров от дома он полностью забывал обо мне, не обращал внимания на мои окрики и исчезал из виду. Стоило увидеть ему бродячую собаку, он бежал к ней, как к доброй знакомой, обнюхивал, взвизгивал, и оба мчались от меня прочь. Так что обязанность гулять с ним была необременительной.
Толку от моих с ним прогулок не было совсем. Но в этом был большой политический смысл. Дело в том, что, поскольку пес наш принадлежал к разряду пустолаек, то он имел право лаять столько, сколько ему заблагорассудится, днём и ночью. Молчал-то он больше зимою, скуля от голода-холода. Летом характер у него менялся, и его голос был слышен далеко в округе. Этот собачий лай к месту и не к месту здорово раздражал нашу соседку, тетку Галю. Она говорила, что такую крупную собаку надо выгуливать, и моя бабка, чтоб её успокоить, сразу же показывала на меня: вот Колька с ней гуляет.
Увы, прогулки Уруса не успокаивали, его гулкий лай и сегодня стоит у меня в ушах. И вот ещё что. У тетки Гали, соседки, во дворе также была маленькая псинка. Неясно, кто из животин начинал первым, но та тоже тявкала без умолку. Соседка была полностью уверена, что это наш пес мешает жить, и из-за него её мелкая собачонка гавкает и не дает отдыхать. Моя же бабушка придерживалась противоположного мнения, и это вызывало известную напряженность в отношениях.
– Уймите пса, – подходила к нашему окну тетка.
– А ты свою собачонку кормила? – с ехидством парировала бабушка.
Такого разговора им двоим хватало, чтобы неделю-другую тихо ненавидеть друг друга.
У попа была собака. Он её кормил.
Собаке доставались объедки со стола. Мы питались плохо, еды псу доставалось мало, и он часто подвывал, напоминая о себе. Миска возле конуры была обычно пустая и чисто вылизанная, и никого чужого он к ней не подпускал. Легче было погладить его самого, чем притронуться к его миске. Мои друзья знали об этом и к ней не лезли.
Однажды пришла к нам тетка с сынишкой, он был на год меня моложе.. Гость – это уже событие, и мы заигрались, забыв обо всём. Урус одобрительно наблюдал за нашей возней, время от времени взвизгивая, всем видом выказывая желание присоединиться к нам. Я отцепил ошейник, и нас стало трое. Из сеней показалась толстая тетка Галя вместе с моей мамой, они остановились вдали от нас, разговаривая. И вдруг её сынишка побежал и с ходу опрокинул миску с парой кусков хлеба наземь. И произошло то, что и должно было произойти: Урус, как пуля, бросился, но не на мальчика, а на тетку, и его клыки впились в женскую ногу. Истошный крик огласил двор, из места укуса сочилась кровь. Уруса тотчас же посадили на короткую цепь, оставили без еды.
Мне до сих пор непонятно, как пес выбрал виноватого. Как он понял, что не нужно кусать ребёнка? Как определил, что за него должна ответить женщина, мать мальчишки?
На семейном совете пса было решено отдать собачнику. Был в поселке такой мужчина, который из собачьих шкурок шил шапки. Пользовался он славой известного пьяницы. Но вся мужская половина посёлка ходила по зиме в сшитых им шапках. Было решено дать ему денег, чтобы он забрал собаку. Решение было принято втайне от меня, однако стало сразу же мне известно от брата. Мои уговоры на мать и бабушку не подействовали. Теперь-то я понимаю, что их больше подвинула на этот шаг экономическая необходимость. Мне было обещано, что собаку не тронут, но через два дня её не стало. Я ждал такого поворота событий, и на вопрос, где Урус, услышал: отвязалась, прибежит. Цепи и ошейника, однако, не было.
Я заскочил в дом, схватил копилку с брякающими монетами, засунул её под рубаху и помчался по улице. Забежал в ближайший переулок и со всей силой грохнул её о первый же камень, собрал разлетевшиеся монетки и бумажки в карман и помчался к другой конец поселка. Я спешил, я слышал, как в кармане звенела медь, и это подбадривало меня, ведь от меня зависела жизнь друга. Я был готов к самому худшему.
Я протянул все сбережения, не рядясь, не пересчитывая. Мужик вывел пса из сарайки и передал мне его вместе с цепью. Я шел, счастливый. Я не думал, что совершил героический поступок. Я не вспоминал ни о разбитой копилке, ни о своей мечте купить подростковый велосипед.
Бабушка обреченно вздохнула и вынесла Урусу еду. Пес стал вначале пить, а затем всё съел. Я сидел возле него и смотрел, как он жадно проглатывал один кусок за другим.
Недели через две пса снова не стало. Цепь и ошейник были на месте. Он не вернулся ни через два дня, ни позже.
Мать где-то через месяц спросила:
– Сколько денег у тебя в копилке было?
– Не знаю, я не считал.
– Велосипед вот купили бы, – в её словах было явное признание своей вины.
– Не надо мне велосипеда.
Велосипеда мне не купили. Я ни разу не попросил об этом.
Глубокой осенью я встретил мужчину в шапке. Цвет её был до боли знакомый. Белый с желтым солнечным отливом. И все вспомнилось вновь.
У попа была собака.
Я долго и мучительно думал о несправедливости происшедшего. Виной всему была злая воля? Или у пса судьба такая? Я понял, что нельзя зависеть от милости других. Что даже самый добрый человек под давлением обстоятельств способен на предательство.
С этого случая я стал взрослеть. То есть видеть мир в его истинном свете.
* * *
Но история, пожалуй, ещё не закончена.
Что заставило меня задуматься о сложностях жизни? Я жил в привычном мире, легко объяснимом, не ставящим передо мной сложных вопросов. Случай с собакой многое изменил во мне.
Совершенно неожиданно в жизни возник необычный человек. Семья, соседи – это мой привычный мир. И вдруг появился Захар, одинокий человек, живущий в покосившемся доме на краю посёлка. Не инвалид, получавший военную пенсию, не работающий, но как-то пробивающийся в жизни. Не ходила о нем как о воре и разбойнике худая слава. Ну, пил. Но кто не пил в то время? Домашнее пьянство процветало повсеместно, оно было даже удалью, поводом для хвастливого разговора. Так что пьянство не надо ставить Захару в большую вину. Просто он выделялся своим упорным нежеланием работать, быть таким, как все. Не скажу, вел ли он хорошо одинокое своё хозяйство, была ли у него хоть коза во дворе. Но огород был, бурьяном не заросший, это я заметил сразу, когда разыскивал дом, в котором он жил. Люди, не расспрашивая, зачем мне нужен Захар, показали на старую избу с непременным в селе огородом.
Я побаивался его тогда. Помню, как постучал в окно, как навстречу вышел вполне обычный мужик и сразу же понял мои сбивчивые объяснения. Деньги взял как нечто само собой разумеющееся, и, не пересчитывая мятые бумажки, сунул их в карман. У меня не было желания говорить с ним, меня полностью занимала судьба собаки и радость оттого, что пес жив. Но Захар меня запомнил, как я понял, навсегда.
Может быть, благодаря Захару в селе почти не было бродячих собак. а может, просто потому, что и пропитаться им было нечем. В послевоенное время люди берегли каждый кусок хлеба. Выбросить на помойку хлеб считалось святотатством, кусок хлеба редко перепадал даже коровушке-кормилице. Так что мои представления о живодёре Захаре преувеличены, нечасто ему выпадала такая неприятная работа. И всё же я иногда встречал Захара навеселе. Со знакомыми было принято обязательно здороваться, я хмуро кивал, а он улыбался мне. Он не пытался заговорить, о чём могла быть между нами беседа? Не мог же я спросить, куда исчез Урус, и так всё было ясно. Так что симпатии к Захару я не испытывал.
И вот однажды я встретил его страшно грязного, в рванье, но не пьяного. Увидев меня, он подошел ко мне, и слезы покатились у него из глаз.
– Сынок!
Этот просторечный «сынок» покоробил меня,
А он продолжал:
– Изба у меня сгорела! Думал, что придавит она меня, а она сгорела. Видно, пацаны меня подожгли. Из-за собак они не любят меня.
Меня осенила мысль, что он подозревает, что это я ему отмстил.
Я вдруг крикнул со злостью и со слезами:
– Причем тут я? Я в вашем краю не хожу!
Он опешил:
– Сынок, да ты что! Да разве я думаю на тебя? У тебя душа чистая! Ведь если ребятишки за собакой приходят, я и без денег им её отдаю. Я ведь собаку-то неделю, а то и больше, у себя в задворках держу, думаю – одумаются люди и придут за ней. Иногда приходят, иногда дадут за содержание рубль-другой...
Он смотрел на меня как-то странно, выжидательно.
– Дядя Захар, у меня ведь денег нет!
И вот тут вдруг Захар заплакал пуще ребенка.
– Эх-ма, что же мне Бог ни жены, ни сыночка не дал! И вот дом сгорел. Как жить? Не жить мне больше на белом свете!
Мы ревели вдвоём посреди дороги. Какая-то сердобольная тётка подошла к нам:
– Захар, ты за что парнишку обидел?
Я, размазывая слезы, встал рядом на его защиту:
– Не обижал он меня!
Я догадался, какие чувства испытывал этот одинокий человек ко мне. Мне хотелось его одобрить как-то, но что я мог сделать?
Где обитал Захар, было для меня загадкой. Вот этот старый дом – единственное, что привязывало его к земле. Изба, огород. Со стороны людей он, видимо, чувствовал отчуждение к себе, да и не очень он в людях нуждался, моё появление, видно, что-то изменило в нём. Да разве поймешь чужую душу!
Захар незаметно исчез. Он руки на себя не наложил, это точно. Это люди запомнили бы на десятилетия.
Я часто расспрашивал о нём. Никто ничего не знал.
Но однажды какая-то женщина сказала мне, что видела его где-то далеко на церковной службе. Говорят, он стал при монастыре жить.
