Поэт издали любовался Женой. Она стояла у огромного зеркала, светясь сознанием своей юной красоты. Сёстры щебетали рядом, воруя у неё восхищённые мужские взгляды. Вот она заворожённо подняла руку, заправляя золотой серпантин локона, легкий рукав упал, обнажился локоток с трогательной ямочкой. Поэту нестерпимо захотелось подхватить жену на руки, удрать с этого бала, бросить дур-сестёр усатым гвардейцам, и на санях по ночному морозцу, а там, укрывшись тяжёлой шубой, целовать, целовать тугие холодные щёки...
Поэт при людях не решался подходить близко к Жене – он был невелик ростом и по-нездешнему странен лицом, когда-то взвихрённые вдохновенные кудри поредели, волосы обывательски обвисли, робко проявилась небольшая, стыдливая, как тайный грех, плешь. «Моя рыжая косая Мадонна...» – с нежностью и какой-то особой недосягаемостью подумал он о Жене, и тут же резкая боль и тяжесть в затылке запрокинули его голову назад... Поэт понял – это опять подкрался Белый Охотник и, ликуя, поднял над ним скрещённые руки, изображая ветвистые рога.
* * *
Лось предчувствовал, что обречён – весёлый и дерзкий Охотник шел следом. Но было нечто важное, хотя и необъяснимое, что привлекало зверя в этой встрече, сдерживало его нервный шаг, когда разудалая песня убийцы раздавалась совсем близко. И дело не в Охотнике, он всего лишь исполнитель, только ЭТО не должно произойти здесь, в чахоточном осиннике, уже окровавленном плевками листьев. Лось уводил стрелка вглубь леса, на сквозной простор заветной поляны...
* * *
Поэт резко обернулся – один, и шепот толпы, как шелест листьев: «Рогоносец... грубиян... кокю...». Он переворошил взглядом пестроту нарядов – стихотворец искал белый мундир и белокурую голову своего Охотника. Да! Ты оказалась права, кофейная ведьма, нагадав однажды: «На тридцать седьмом году жизни берегись белого человека, белой лошади или белой головы...».
А-а, вот и он, красавец-офицер, безукоризненный победитель женских сердец! Удивительно, как в этом светском вертопрахе и дамском угоднике много общего с героем его поэмы, да и с ним самим в молодости. Как говорила няня: «Красивым никогда не был, но молод был». А его приятель Живописец вторил ей: «Счастливый Поэт – смеётся так, аж кишки видно!»
Стихотворец поскрёб бакенбард ногтем, длинным, холёным, с лиловым оттенком: «Литературные герои открывают на автора охоту и убивают его». Досадно, что вся эта история именно сейчас, когда многое изменилось в его жизни. Да и перед государем неудобно... Не раз бывало, что он не мог сдержать разгула своего мятежного дарования и переходил дозволенное. «Ты довольно шалил», – грозил император Поэту пальцем.
Вот Охотник, жмурясь ласковыми глазами, отделился от толпы и легко, почти танцуя, скользнул по паркету к трём сёстрам. Поэт заметил, как мгновенно порозовели щёчки его Жены. Боже! Нет, нет, не здесь – он бросился к своей юной супруге, схватил её за руку и – к выходу. Им уступали дорогу. Поэт почти бежал, склонив голову под бременем невидимых рогов, волоча следом лепечущую от стыда Мадонну: «Ах, мой друг, ну зачем ты...». А вслед: «Каков уродец!»
* * *
Кустарник трещал под копытами могучего зверя, рогами он крушил низкие для него ветви, мелкая живность забивалась в норы.
Охотник был достоин своей жертвы: он не упускал её из виду и не осквернял охоту поспешностью, суетой – зверь слишком уж хорош, чтобы убить его просто так...
* * *
Поэта всю жизнь снедал жар, в момент вдохновения, радости или гнева он мог в одночасье вспыхнуть соломенным факелом, жар спекал его изнутри, как торфяной огонь болото, гудел в нём ночами, от этого кожа была так смугла. Сочиняя, для безопасности он всегда держал перед собой графин с водой и льдом, а будучи приглашенным в гости, вдруг убегал в умывальную комнату – остудить голову. Полыхание в крови досталось ему от предков – воинственных черногорцев Восточной Африки, но северная созерцательность разбавила негритянское безумие: если прадед Поэта был страшен и чёрен, как ночной кошмар, то мать его – уже миловидная креолка, с мягкими жёлто-леопардовыми ладонями.
Тёмное лицо стихотворца, вытянутое, с приплюснутым длинным носом, чуть отвислыми презрительными губами, заросшее кучерявыми бакенбардами и сведёнными к переносице, слегка навыкате глазами, напоминало морду надменного животного, гордого своей силой и древностью рода.
* * *
Лось ошибся: на том месте, где он надеялся выйти на поляну, годную для любви и поединка, оказалась хлябь болота. Редкие деревца болезненно согнуты и покрыты зелёными струпьями лишая, а когда он проткнул острым копытом зыбкую твердь, как бумагу, выступила чернильная зловонная жижа. Лось остановился, тяжело дыша. Пожалуй, довольно... На поиски прекрасной поляны у него не хватит сил, да и Охотник не позволит. Зверь попил воды из лужи, прислушался. На его бороде дрожали капли, отражая перевёрнутый лес. Где-то сухо треснула ветка. Идёт... Лось медленно повернулся на звук.
* * *
«Нет! Только дуэль», – резко ответил Поэт, запахнулся в доху и сел в сугроб. К вечеру студенистые облака потемнели и уже цеплялись за макушки елей. Пуржило, и сам воздух казался колюч. Хотелось широко вздохнуть, уехать далеко, туда, где покой. Последние годы его засасывала какая-то чужая жизнь, он никак не мог из неё выбраться, она душила его. Ему всюду корчили рожи из-за мраморных колонн: «Поэт, где твои новые стихи?! Верни наши денежки, сочинитель!!! Эй ты, рогоносец!..» Её-то бы не трогали, она совсем ещё молодая и глупая, она ещё не видела ваших зубов, господа…
Поэт взял комочек снега и жадно съел его, гася внутренний жар.
Секунданты, чёрные и надменные, как вороны, бродили по заснеженному полю, неторопливо отмеряя шаги – сначала двадцать, а потом – десять. На рубеже сброшены шинели. Они лежат ничком, как уже убитые.
Ах, как ему всё это знакомо! По молодости он часто ходил к барьеру, не раз воспевал поединки в стихах и прозе, да и в прошлом году дважды снимал перчатку. Слава Богу, за всю жизнь никого не убил, хотя, стреляя в дерево, мог насадить пулю на пулю.
Его друг, секундант, молча подал ему пистолет. Не прячь глаза, Полковник, ты сделал всё, чтобы не было этой дуэли – пока мы ехали сюда, пили лимонад в кондитерской, не раз встречали румяных и шумных друзей, возвращавшихся с катаний, даже разговаривали с ними, я видел, как ты ненароком ронял пули, чтобы привлечь их внимание, но они были слишком веселы и рассеянны, спешили домой к самовару и к рюмке водки. К счастью, моя Мадонна близорука – ведь мы видели и её... Не кори себя, Полковник, а если что... прощай, дружище!..
Ах, как душно!..
* * *
Когда Лось впервые увидел своего Охотника, он недовольно щёлкнул трубчатыми ушами, шумно вздохнул – неужели его смерть будет исходить от такого жалкого существа? Зверь готовился к схватке с неведомым лесным исполином и не ожидал такого позора.
Оскорблённый, он, презрительно фыркнув и склонив рога, пошёл к кусту, где притаился Охотник, и чем ближе Лось подходил, тем уверенней, упруже становился шаг, в его мелких глазах зажёгся древний огонь боевого азарта.
* * *
Лишь повстречавшись с пулей, Поэт смог вздохнуть полной грудью. Он вновь, всей кожей, почувствовал жизнь, стал радостен и не верил, что ранен смертельно. Почти лёжа, он пальнул в своего противника, но когда увидел, что тот упал, почему-то испытал досаду. Всю дорогу, кровавя доху, стихотворец шутил, как будто возвращался с пикника и слегка перебрал.
Дома с него срезали новый сюртук с дырочкой от пули, величиной с ноготок – несколько дней назад на примерке у портного он довольно крутнулся перед зеркалом: «Эту выползину я не скоро сброшу». Поэта положили среди книг, его друзья – Романтик и Собиратель слов – не отходили от дивана. Жену проводили под руки в соседнюю комнату, чтобы не увеличивать общие рыдания. Появился лекарь, толстенький, стеснительный, боязливо осмотрел раненого и, не смея лгать Поэту, покраснев, всхлипнул виновато.
Умирающий поблагодарил лекаря за искренность.
* * *
Противник поступил нечестно с Лосем. Он не вышел ему навстречу, а нанес удар в брюшину раньше, чем зверь добежал до кустов. От сильного толчка и жжения в животе подкосились задние ноги, и удивлённый Лось повалился набок. Он не ожидал и не хотел такой скорой и нелепой развязки, зверь жаждал схватки лицом к лицу, он попытался вскочить на ноги, но через несколько шагов рухнул всей тяжестью, теперь уже навсегда, в мягкую мшистую постель...
* * *
Поэт попросил лекаря съездить к императору и вымолить прощения для себя и Полковника. Всю ночь умирающий со смирением ожидал ответа и успокоился лишь тогда, когда ему показали бумагу, на которой государь собственноручно начертал карандашом: «Умри христианином. О жене и детях не беспокойся...». Поэт исповедался, причастился святых тайн. Всё это время за окнами слышалось людское движение и испуганный шёпот. Комната, в которой умирал Поэт, была как камень в ручье. Потом он простился с Женой, детьми, книгами и вдруг перед смертью пожелал мочёной морошки. Отведав несколько ложечек, он прошептал еле слышно: «Ах, как хорошо!..» – и вскоре тихо умер на руках у Собирателя слов.
* * *
Лось приоткрыл тяжёлые веки – глаза его подернулись белёсой смертной мутью, как водная гладь травяной ряской. Хотелось пить. Огонь выжигал потроха. Прямо перед его мордой на кочке багровела россыпь крупных болотных ягод. Напрягши остатки сил, он потянулся к ней губами, как для детского поцелуя, оторвал несколько бусинок, но, так и не проглотив, умер. Нижняя вислая губа его с прилипшей легкомысленной травинкой дрогнула, будто Лось перед смертью чему-то усмехнулся.
* * *
– Ох, и знатный зверь! Да еще с первого выстрела – пуля-то, небось, до сих пор в брюхе сидит... Вы её не бросайте, барин, ещё разок стрельнуть можно – не промахнётесь, верная примета.
– Я не суеверен. Возьми её себе, Мартынка!..
