Богатая южная природа, с её чистым дыханием, сверкающими косами ручьёв, зелёным, усыпанным цветами одеянием и горделивым нравом, уже не вызывала в душе Никиты тех бурных эмоций, которые испытывал он, впервые очутившись на Кавказе. За несколько месяцев службы ему порядком надоели и эти изумрудные чинары, и вязкий аромат дикого орешника, и мягкая прозрачность неба, ревниво охраняемого зоркими орлами, и многое другое из того, что не встречалось в далёкой, но такой родной Сибирской губернии.
И всё-таки главное было не в этом.
Неприязнь к красавице-природе появилась у Никиты с тех пор, как, набравшись боевого опыта и посмотрев на мир военными глазами, он ясно ощутил, что горы – это враги, леса и ущелья – враги, реки, а точнее, водные преграды, – как минимум, недруги, создававшие немало трудностей на переправах. И эта извилистая дорога, по которой сейчас ползла армейская колонна, тоже воевала на стороне противника, вынуждая машины петлять и невольно снижать обороты – что на марше было крайне рискованно.
Наверное, такие рассуждения могли бы показаться глупостью, если бы только не приходили они в солдатскую голову всякий раз, когда она, эта самая голова с оттопыренными ушами и крупным веснушчатым носом, подвергалась реальной опасности – такой, как сейчас.
Пятнистый бэтээр Никиты, по левому борту которого тянулась густая «зелёнка», а по правому шипела змеистая речка, вел за собой вереницу КамАЗов, прикрывая её от возможного нападения «чехов». Прямо по курсу высился горный хребет, укутанный жидким туманцем, над головой парил грациозный орёл, купавшийся в молочных облаках, за кормой темнела глинистая пыль, сдобренная запахом прогоревшей солярки.
Высунув голову из водительского люка, Никита бегло осмотрел окрестности... Не нравились они ему, хоть тресни: леса молчали, хмурились и, что вполне возможно, предательски готовили какой-нибудь подарок – недобрый, разумеется, других здесь не бывало.
– Спрячь тыкву в погреб, – раздался в шлемофоне голос старшего машины. – Держи дорогу. Ворон другие пусть считают.
Все верно он сказал: водитель должен был рулить, наводчик – стрелять, десант – контролировать боевую обстановку. И всё же страх не слушал правил – давил на рёбра, щекотал под сердцем, беззвучно и противно ныл, сжимая в комок пустой желудок.
– Предельное внимание! – крикнул старший машины, обращаясь к экипажу. – Самое паскудное место на этой треклятой дороге. Не спать! Взбодриться! Искать цель!
– Я очередь дам по «зелёнке», – сказал наводчик, разворачивая башню.
– Я дам, пожалуй, – рявкнул старший. – Успеешь ещё, настреляешься. Бди пока. Лови мышей...
А дать, признаться, не мешало, потому что упредительный огонь никогда ещё не был лишним, а вот его отсутствие...
В следующую минуту под передними колесами ухнуло так, что бэтээр вздыбился, точно осаженная лошадь. Никиту бросило вверх, по ушам хлестнуло жесткой звуковой волной, глаза вылезли из орбит, и сознание, потеряв всякую ориентацию в пространстве, свалилось в черную глухую бездну.
Никита уже не видел, как «чехи» поливали свинцом застывшую на месте колонну, как подбитые гранатомётами машины пылали жаркими длиннохвостыми факелами, как трещали и рвались в кузовах боеприпасы, а сопровождавшие груз солдаты катались по земле, гася на себе полыхающую одежду.
Никита лежал с закрытыми глазами, когда последний бэтээр, получив пробоину в корме, отстреливался, занимаясь едким бурым пламенем, когда десант захлебывался в крови, прикрывая обгоревших и не способных защищаться солдат, когда чадили, плавились и разрывались на куски машины.
Никиту укрывала мгла, в то время как бойцы отстреливались до последней пули и, умирая, сжимали в руках гранаты, а «чехи» выискивали тех, кто остался в живых и, не колеблясь, добивали раненных.
Ничего этого Никита уже не видел, его давила глухая безглазая ночь.
* * *
Сначала он услышал звук – тихий, невнятный, едва различимый. Потом почувствовал боль, обжигающую, ноющую, резко давящую на виски и рёбра. «Значит, ещё живой», - сообразил Никита и с хрустом, будто вылупляясь из яйца, раскрыл залепленные спёкшейся кровью веки.
– Вставай, вставай, – ободрил его сидевший рядом тощий парень в линялом изодранном камуфляже. – Я вижу, вроде шевелишься – зову, а ты молчишь. Ну? Говорить-то можешь или как?
– ... М-могу. А где я?
– В зиндане, брат, в зиндане.
– Г-где?
– В плену.
– У «чехов»?
– А у кого ж еще? У них, конечно.
Никита приподнялся на локтях и, морщась от острой боли во всём теле, протер глаза чёрными, с обкусанными ногтями, пальцами... Рассматривать, в общем-то, было нечего. Зиндан представлял собой глубокую квадратную яму, накрытую толстой металлической решёткой, сквозь которую проглядывала макушка предзакатного солнца. Это был погреб. Земляная тюрьма.
– Как тебя зовут? – спросил сосед, щербато улыбнувшись.
– Рядовой Самохин я. Никита.
– А я Антон, – кивнул сосед. – Располагайся и чувствуй здесь себя как дома. Другого у нас, видно, уже никогда не будет.
– А что будет?
– Вариантов немного, – вздохнул Антон, – вернее, три. Выкуп. Служба у них. И героическая смерть, конечно. Куда уж без неё. Тут без неё никак, угу.
– Я не хочу умирать.
– Никто не хочет, – улыбнулся сосед, – только здесь от нашего желания мало что зависит. Хотя какой-никакой выбор всё ж таки есть.
– Выкупать меня некому, – мотнул головой Никита. – Родители – простые люди. Денег ни копейки
– Значит, остаётся служба у боевиков.
– И у них не хочу.
– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, – махнул рукой Антон. – Посмотрим, что после допроса запоёшь.
– Пытают?
– Угу... Пятки шомполом отбивают и попутно на мозги капают. Вроде как жизни учат. Просвещают.
– В каком смысле?
– В том смысле, что глаза на эту войну раскрывают. Объясняют, что оккупанты мы здесь, а точнее – обманутые бараны... И по большому счёту так оно и есть, наверно.
– Ты тоже так думаешь?
– Ну да. Сижу вот и думаю... За кого мы здесь воюем? От кого страну защищаем?.. Ни от кого... А они – от нас... Вот таки дела... И нам, дуракам, договариваться с ними надо было, а не воевать. Войной-то их не испугаешь.
– Не знаю, – пробурчал Никита, откидываясь спиной на глинистую стенку. – У нас в полку совсем другое говорили. Объясняли, что за интересы страны воюем, от распада, от террористов её защищаем.
– Да хоть бы и так, – печально вздохнул Антон. – В любом случае нам, дуракам, за бугор надо было валить, а не ждать повестки из военкомата. Теперь вот угорели, вляпались, угу.
После этих слов над головой раздался скрежет металлической решётки, и через секунду в днище ямы уткнулась деревянная лестница, на которую неуклюже ступил широкоплечий солдат в грязном засаленном камуфляже.
– Это Семён, - представил парня сосед. – Сейчас расскажет, что там на допросе было. Ну? Как сам?
– Живой, – проворчал крепыш, опускаясь на землю. – Хрен им, а не служба ихнему Аллаху. Я его и знать не знал и знакомиться не собирался. Козлы они все, а не волки, какими перед нами рисуются.
На скуластом лице Семёна нервно заходили крупные желваки, губы сжались в упрямой жёсткой линии, зубы хрустнули так, что, казалось, попади на них чеченец – разорвали бы в клочья. Такой силе духа можно было только позавидовать.
Проговорив с ребятами до темноты и не услышав ничего для себя хорошего, Никита по-щенячьи свернулся калачиком и быстро уснул.
Летняя ночь мягко зашуршала зелёной листвой, дохнула сладостью зреющих фруктов, окатила нежной прохладцей – только это не помогло: спал он плохо, беспокойно, часто вздрагивал и, открывая глаза, таращился на зарешёченное туманное небо, такое далёкое и абсолютно равнодушное к человеческим болям и страданиям. Тело ныло, голова звенела, нервы гудели от напряжения и страха перед завтрашним допросом. Если дело дойдёт до истязаний, то он, скорее всего, не выдержит, сломается. Не такой он крепкий и уверенный в себе парень, как Семён, не такой продвинутый и гибкий, как Антон, и всё-таки выживать было надо, потому что умирать в девятнадцать лет, успев лишь раз поцеловаться с девушкой, и то на выпускном по пьянке, ему совершенно не хотелось.
* * *
Утром в зиндан вновь опустилась деревянная лестница, и здоровенный боевик, стоявший на самом краю ямы, сначала сделал вид, что собирается помочиться на головы пленных, а потом, расхохотавшись над собственной, вероятно, очень смешной в его понимании шуткой, надменно ткнул в Никиту пальцем.
– Вылезай!..
Наверху, как оказалось, шумел большой фруктовый сад. Деревья гнулись к земле под тяжестью ярких, наполненных сочной зрелостью плодов, виноградные джунгли, словно забрызганные, играли на солнце крупными янтарными каплями, курчавая зелень обмахивала ровные грядки нежно-салатовыми кисточками, а пышные цветы делали клумбы удивительно похожими на пёстрые цирковые шатры – все выглядело очень аппетитно и красиво. Но эта благодать кормила врагов, и Никита засчитал природе очередной солдатский упрёк. Возможно, будь здесь холодно и голо, у местных джигитов не возникало бы желаний воевать – пахали бы и сеяли с утра до поздней ночи, на терроризм и ваххабизм не оставалось бы ни времени, ни сил. А так – воюй сколько душе угодно: щедрая природа все равно накормит, и напоит, и согреет.
По узкой тропинке Никиту подвели к двухэтажному дому с каменным цоколем и бурой черепичной крышей; ударами в спину затолкали в небольшую пристройку, напоминавшую кирпичный гараж, где не было ни одного оконца. Внутри стоял гнетущий полумрак. По серому бетонному полу, заложив руки за спину, расхаживал одетый в импортный камуфляж мужчина, выглядевший, мягко говоря, не очень симпатично. На смуглом, изъеденном оспой лице его чернели маленькие угольки глаз, в которых белков, казалось, не было вовсе; низкие, торчащие щёткой брови смыкались меж собой и колко упирались в широкую переносицу, свернутую набок и приплюснутую, словно от удара молотка; на левой щеке темнел длинный багровый рубец, уходящий к сломанному и висящему, как у собаки, уху; жуткий колорит дополняли узловатые, опутанные вздутыми венами руки, на которых не хватало трёх или четырёх пальцев - вместо них торчали страшные уродливые обрубки. Такое могло привидеться разве что в кошмарном сне, и то после глубокой пьянки.
– Жить хочешь, нет? – кивнул чеченец на грязную лавку, кроме которой в комнате стояли две некрашеные табуретки и большой несгораемый шкаф, напоминавший цинковый гроб.
Давал ли кто-нибудь на такие вопросы отрицательные ответы - неизвестно, но на этот раз не прозвучало никакого, потому что Никита увидел на лавке следы плохо замытой крови и, решив, что это и есть камера пыток со своим палачом-хозяином, немедленно потерял сознание...
К жизни его вернул ушат холодной воды и резкий окрик чеченца.
– Вставай, пока к собакам не выкинул!
Никита поднялся на колени, но взобраться на лавку не сумел: голова кружилась, опрокидывая тело на пол, а желудок заходился в тошнотворных позывах и, будь в нём хоть какая-то пища – залил бы рвотной массой всех и вся.
– Э-э, – протянул Вислоухий. – Да тебя и пытать не надо. Сам валишься. Герой.
– Не надо пытать, я все скажу, – чуть слышно проскулил Никита.
– Да что ты можешь сказать? – ощерился чеченец. – Что может знать простой солдат? Кому он нужен? Башку отрезать, да собакам бросить.
– Не надо резать. Я вам скажу пароль на КПП.
– Кому он нужен, твой пароль? Захочем - так зайдём... Ты сам откуда родом?
– Из Сибири.
– Богатый край. Хороший выкуп. Да?
– Родители на заводе работают. Им зарплату выдают с задержкой. Денег у них нету.
– Значит – к собакам... Сам по профессии кто?
– До армии автослесарем работал, потом шофёром. В армии на бэтээр посадили. Вчера вот подбили. В засаде.
– Бэ-тэ-эр, – протянул Вислоухий, оглаживая лицо обрубками пальцев. – Да... Хорошо... Ладно, пока живи. Потом договорим. Вояка...
Вернувшись в зиндан, Никита обо всём рассказал ребятам и погрузился в невесёлые раздумья. Ему не в чем было себя упрекать. На сборном пункте в райвоенкомате он прямодушно заявил: «Воевать не отказываюсь, но если попаду в плен - всех выдам». Смуглолицый капитан из кавказской дивизии, приехавший набирать молодое пополнение, в ответ на это рассмеялся и прочитал короткую лекцию по части доблести и героизма.
«На войне, – сказал он, белозубо улыбаясь, – нужны не только смельчаки. Там много рутинной и тяжёлой работы, которую тоже нужно кому-то выполнять. Кто-то должен кашеварить, рыть землю, обслуживать и водить технику. И потом, герой ты или нет – пока не повоюешь, не узнаешь. К нам попадают простые, такие вот, как ты, ребята. Хорошие ребята. Ущербные-то обычно отмазываются, за подолом прячутся. А вот из хороших война кроит настоящих бойцов, а уж из тех – героев. Так что не дрейфь, браток, таких, как ты, там выше крыши».
Никита не собирался ни отмазываться, ни тем более прятаться: ему не хотелось каждое 23 февраля объяснять любопытным, почему не служил в армии. Как бы он потом смотрел в глаза ребятам или, что ещё хуже, собственным детям – которые со временем, конечно, появятся и будут задавать различные вопросы, в том числе и про армию – как бы он принимал открытки с поздравлениями из рук сына или, что намного позорнее, дочери? Что бы им отвечал? «Меня послали на войну, а я струхнул и отказался?» Нет, такое будущее его нисколько не прельщало. А поэтому, когда капитан стал записывать желающих на курсы водителей бэтээров, Никита, чуть подумав и решив, что за бронёй все-таки спокойнее, чем в пехотной цепи, вышел из строя. Вышел... И вот очутился здесь.
На следующий день пленникам выдали бадью мутной, горьковатой на вкус похлёбки, кинули одну на всех лепёшку, поставили ведро тёплой, пахнущей глиной и нефтью воды. Дождавшись, когда всё было съедено и выпито, боевики спустили в яму знакомую лестницу и приказали всем выбираться наружу. Никита спросил у ребят, что бы это значило? Но те угрюмо промолчали, и ему показалось, что дух взаимной поддержки, который царил в зиндане, на открытом воздухе бесследно растворился. Теперь, похоже, каждый думал о себе, о своей не стоившей даже гнутой копейки жизни.
Вислоухий появился минут через пять. Что-то гыркнув землякам и дав широкую отмашку беспалой ладонью, он повел всех за собой – по утоптанным дорожкам, мимо яблонь, абрикосов, алычи, черешни, мимо сытной благодати... мимо самой жизни.
На задворках аула в дубовой рощице пленных выстроили в одну шеренгу, обступили с трёх сторон, взяли под прицелы автоматов. Никита понял, что сейчас произойдёт – колени затряслись противной мелкой дрожью. Похоже, наступал конец его мучениям: без пыток, без допросов, без выкупов и вербовок – пуля в затылок, и точка.
– Отсюда вернётся только один! – подтвердил горькие предположения чеченец и достал из кобуры блеснувший воронёным стволом пистолет «ТТ». – Кто?.. Сейчас будем посмотреть.
Боевики, человек восемь-девять, расступились волчьей стаей и чутко следили за движениями вислоухого вожака.
Тот не спеша подошёл к Антону, пинком вытолкнул из строя, скалясь, надменно протянул оружие и магазин с двумя патронами.
– Хочешь жить?.. Убей этих.
Антон промолчал. По грязным, давно нестриженым вискам потекли тонкие струйки пота, от которых на впалых чумазых щеках оставались светлые дорожки. Бледный, ссутуленный, обессиленный, он стоял перед рослыми горцами, как колосок перед дюжими косарями. Никита подумал, что, быть может, чеченцы остынут и пожалеют безоружного солдата – много ли надо силы и мужества для того, чтобы срезать тонкий стебелёк? Но надежды оказались по-детски наивными.
– Ну! – рыкнул Вислоухий на Антона. – Или ты их убьешь, или они тебя. Выбирай.
– ...Не могу.
– Стреляй!
– ...Не могу.
– Не можешь!? – вспыхнул чеченец. – А я могу!
Резко вставив магазин в рукоять и передернув затвор, он наспех прицелился и всадил две пули в обе ноги Антона. Тот вскрикнул от боли и повалился на траву, окрашивая зелень вязкой бурой кровью.
«Чехи» одобрительно загудели, на небритых лицах проступили следы животного удовольствия, в глазах заплясали радостные бесноватые огоньки.
Вислоухий, сплюнув на землю и, чуть помедлив, видимо, обдумывая следующие шаги, снарядил магазин очередной парой патронов и сунул пистолет в руку Семёна.
– Добей его. Или ляжешь рядом.
Неожиданно для Никиты сильный и, как ему казалось, стойкий духом Семён не заставил себя долго упрашивать. Испуганно схватив оружие, он, не колеблясь, навскидку выстрелил в истекающего кровью друга. Пуля прошила тому плечо, от чего он застонал и, корчась от боли, начал кататься по траве.
– Баран! – крикнул Вислоухий, забрав у Семёна пистолет. – Добить как следует не можешь. Стрелять не умеешь? Дайте нож. Пусть режет. Ишак.
Один из боевиков выхватил из серебристых ножен широкий, сверкнувший на солнце клинок и бросил к ногам вожака.
– Ну? – рявкнул чеченец. – Прыгай сверху, вспарывай глотку... Или вспороть тебе?
Семён неуверенно поднял с земли нож, шагнул к лежавшему на животе Антону и, опустившись на колени, положил руку на его цыплячью шею.
– Голову назад и режь! – подсказал кто-то из боевиков, делясь, вероятно, собственным опытом.
Семён сгреб волосы в кулак, оттянул голову на себя и замер в нерешительности.
Тотчас у кого-то из чеченцев нетерпеливо клацнул затвор.
Вздрогнув от испуга, Семен поднес лезвие к горлу Антона, вдавил острие в маленький, по-юношески несформированный кадык и нервно затрясся.
– Режь, сука! – хрипло выпалил Антон. – Режь, падла! Не тяни!
На лицах боевиков появилось лёгкое недоумение. Таких речей от щуплого солдата они явно не ожидали. Нельзя сказать, чтобы это их обескуражило, но не доставило удовольствия совершенно точно.
Дождавшись, когда клинок вопьётся в кожу Антона, Вислоухий подошел к Никите и опять предложил свою звериную игру.
– Спасай солдата, – сказал он, протягивая ещё не остывший от стрельбы пистолет. – Убей предателя.
Никита не мог выйти из оцепенения. Ему казалось, что всё это какой-то спектакль, фильм ужасов, который он смотрит из зрительного зала, надеясь на скорый и благополучный финал. Но события разворачивались не по счастливому сценарию: чем дальше, тем становилось всё хуже и хуже - на лучшее надеяться уже не приходилось.
Семён не отдёрнул руку в последний момент, не отбросил нож в сторону, а тупо делал то, что ему приказывали боевики - трясясь и осторожничая, сопя и обливаясь потом, но приводил бандитский приговор в исполнение.
«Сука!» – прохрипел Антон, когда лезвие вцепилось в кожу.
«Режь скорее, шкура!» – прошипел он, заходясь в судорогах от боли.
«Режь, падла!» – вырвалось из горла вместе с бурно хлынувшей кровью.
И Семён резал... Тупо пилил хрящи и жилы, разваливая шею надвое.
У Никиты потемнело в глазах. Виски вздулись шарами. Зрачки застлало влажной пеленой. Он не мог больше смотреть на эту дикость, физически не мог. Не помня себя от ярости и бессилия, он выхватил пистолет из рук чеченца и всадил в спину Семёна две пули подряд. Всадил бы и больше, но закончились патроны... Всё. Это был конец. Точка невозврата осталась в прошлом...
– Вах, молодец! – осклабился Вислоухий, возвращая оружие в кобуру. – Теперь можно дальше поговорить. Поживёшь пока... Умар, ты это снял? – обратился он к плотному боевику, стоявшему чуть в стороне с видеокамерой.
– Конечно, – сверкнул тот золотыми зубами. – Выключать уже? Или снять, как могилы копать будет?
– Выключай уже. Дальше никому неинтересно.
Чеченцы с сожалением вздохнули и, потускнев глазами, как после окончания увлекательного фильма, принялись обсуждать самые острые и захватывающие эпизоды. Кому-то понравилось, как резали шею, кому-то – как стреляли в ноги, а кто-то недоволен был ни тем, ни этим и вспоминал более жестокие случаи, когда, например, вспарывали животы и развешивали кишки на придорожных заборах. Все цокали языками и дружно соглашались...
В зиндан Никита вернулся поздним вечером. В опустевшей яме висела холодная тишина, та самая, которую обычно называют мёртвой. Теперь он остался один, совсем один. И он – предатель... Такой же, как Семён... Но не такой, как Антон... Необъяснимая штука жизнь. Тот, кто выглядел дерзким смельчаком, неожиданно оказался последним трусом, а тот, кто понимал бессмысленность войны, собирался сбежать за границу и ругал своих командиров – вдруг превратился в настоящего героя. Хотя к чему об этом говорить, когда ты сам предатель, когда испугался близкой смерти и убил своего же товарища. Ведь он, Никита, застрелил Семёна не только за его скотский поступок, но и за себя самого – из страха перед казнью. Он же ясно понимал, что ляжет под нож следующим, а, стало быть, защищал свою драгоценную шкуру. Теперь он превратился в эту самую шкуру. И какая бы война ни была – освободительная, гражданская, интернациональная, да какая угодно – герои на ней остаются героями, а предатели предателями. И как с этим жить дальше? Кому он теперь нужен? Разве что – суду, трибуналу... Хотя, с другой стороны, он ведь и раньше не особенно был нужен. Не пришли же ему на помощь танки, не прилетели вертушки, не окружили аул полки и батальоны. Не освободили из плена своего солдата – бросили и забыли. Каждый занимался другими, более важными делами, никого не волновали русские ребята в холодной чеченской яме. Таких в армии еще много. Одни закончатся, других наберут. В военкоматах этого добра навалом. Только тебя там уже никогда не будет...
На рассвете Никиту перевели из зиндана в сарай. Добротный, бревенчатый, с широкими двустворчатыми воротами, он темнел в дальнем углу выложенного булыжником чеченского двора, по которому вальяжно разгуливали напыщенные индюки и жирные утки. Внутри на пропитанной маслом земле стояли: красная «Нива» со спущенными колесами и сломанный бэтээр-«семидесятка». Вот почему Вислоухий оставил в живых именно бэтээрщика - нужно было ремонтировать технику. Чеченцы плохо разбирались в машинах – рулить и нажимать педали они, конечно, умели, но по части ухода и обслуживания были совершенными профанами. Значит, предстояла работа по специальности. Что ж – это все-таки не по своим стрелять. Уже неплохо.
Вислоухий поставил задачу: отремонтировать бэтээр в самые короткие сроки.
Быстро осмотрев машину, Никита обнаружил первые неисправности: сбитое зажигание, засорившиеся карбюраторы, разболтанные клапана и, похоже, запоротый левый двигатель. Требовались инструменты и помощники.
Вислоухий лично проследил за тем, как Никита приступил к работе – хорошо ли разбирался в деле, не обманывал ли, опасаясь смерти? Увидев, что всё идет нормально – выделил в подспорье молодого боевика с крючковатым носом, серыми глазами и мощной, по всей вероятности, борцовской шеей. Его звали Асланом. Он отлично знал, где у машины руль, газ и тормоз, а остальное ему казалось высшей математикой и, само собой, исключалось из области знаний обычного человека. За работу он принялся без особой охоты, но всё же с чувством ответственности за порученное дело.
– Я на нём буду ездить, - с гордостью сказал он ковырявшемуся в моторе Никите. – Старого бэтээрщика в поза-том месяце убили. Меня за него назначили. Ты ремонтируй хорошо. Если жить хочешь.
– Ты хоть головку блока шлифовать умеешь? – поинтересовался Никита, откручивая шпильки.
– Нет. Только ездить могу.
– Ничего, научишься. Нужно головкой по наждаку водить. Ровно и долго. Я покажу. Могу, конечно, и сам, но тогда здесь все остановится.
– Не надо, чтобы встало. Надо, чтобы шло. Показывай. Всё сделаю.
Ключи застучали веселее. Дни потянулись за днями.
Кормить начали неплохо, в темном углу сарая поставили солдатскую койку с дырявым, прожжённым в двух местах матрасом, выдали мыло, зубную щетку, полотенце, на гвозде повесили облупленный, некогда темно-зелёный, рукомойник. Обращались, конечно, как с собакой, но уже со своей, дворовой, от которой была хоть какая-то реальная польза.
Спустя неделю Никита заметил, что Аслан стал относиться к нему с нескрываемым уважением: без лишних оговорок выполнял задания, не отказывался от различных, возникающих по ходу дела поручений, с готовностью брался за грязную мазутную работу. Это, конечно, радовало. Жизнь худо-бедно налаживалась; прошлые события понемногу забывались, отходили на второй план – на первом оставался бэтээр.
Отношения с боевиками постепенно приобретали, можно сказать, дружеский оттенок. Чеченцы нередко заезжали во двор на своих машинах и просили что-нибудь починить, отрегулировать, исправить; за работу оставляли еду – лепёшки, яйца, брынзу. Однажды бойкий старичок в мохнатой шапке, притащивший на буксире разбитую «шестерку», насыпал за хороший ремонт целый мешочек дешёвых конфет. Никита обрадовался карамели, как ребёнок: лакомился, причмокивал, откусывал по половинке, заворачивая оставшуюся часть в липкий фантик, чтобы растянуть удовольствие надолго, чтобы сохранить сладкий неприкосновенный запас – НЗ – но уже к вечеру не выдерживал и, щурясь от наслаждения, торопливо съедал и остатки. Это были, пожалуй, первые минуты счастья в его нынешней безвольной жизни. Много ли простому человеку надо? Не бьют, не издеваются, кормят, поят, балуют сладким – чего ещё желать?
Только ночами Никита спал по-прежнему неважно: часами разговаривал с луной и звёздным небом, которые проглядывали сквозь узкую щель под толстой крышей сарая. Как же ему хотелось взмыть туда в вышину к облакам, очутиться на свободе, оторваться от этой благодатной, но такой враждебной и чужой кавказской земли, как ему мечталось вернуться домой, к маме, к друзьям-подругам, поговорить, поплакаться, рассказать о своих злоключениях... Но не было у него теперь никого: ни друзей, ни подруг, ни знакомых, потому что он превратился в убийцу, в предателя, которому стыдно даже руку подать. И от этой мысли парившие в небесах мечты его падали на землю сбитыми птицами. И уютный родной город, и дом, и мать, и отец – всё оставалось там, в светлом беззаботном прошлом. А в настоящем – чернело убийство, предательство, унизительный рабский труд у бандитов.
Но молодой организм гибок и жаден до жизни. Через какое-то время Никита вполне смирился со своим нынешним положением, чему во многом помогало тесное общение с Асланом, который оказался неглупым парнем и по-человечески хорошо понимал состояние пленного наставника.
– Ты не думай, что предал своих, – говорил он Никите, подавая гаечные ключи. – Это они тебя предали. Они тебя бросили. Ты им не нужен. Зачем они тебе?
– Я присягу давал.
– Кому? Той армии, которая бомбила наши аулы? Мирные.
– Мирные не бомбила.
– Бомбила, клянусь! Детей и женщин убивала.
– Не было такого.
– Было. Грозный кто разбомбил?
– Война.
– Войну устроил кто?
– Вы сами – когда на Дагестан напали.
– Это на второй войне. А на первой твоя армия к нам пришла. Мы вас звали, да?.. Кстати, когда сделаем моторы, а?..
Бэтээр завелся через два дня.
Радости чеченцев не было предела. Они шумно гоготали, прыгали в горских плясках вокруг брони, хвалили Никиту, одобрительно цокали языками и к вечеру зарезали двух баранов, с тем, чтобы устроить шикарный праздник на весь ваххабитский аул. Стол накрыли посреди двора, Никиту усадили на лавку с самого краю. Похоже, теперь его принимали на равных... или почти на равных. Выпив чашу красного вина и откусив кусок ароматной, сдобренной специями баранины, он быстро захмелел и пришёл к выводу, что всё складывалось вполне благополучно. Вряд ли теперь его пошлют воевать против своих – специалисты им нужнее, чем обычные солдаты. Тем более что Вислоухий уже говорил ему, чтоб начинал ремонт красной «Нивы» – а там работы непочатый край, на пару месяцев точно хватит. Но главное – в своих стрелять не придётся. Потому что если бы...
Утром боевики шумной гурьбой выехали на испытания бэтээра.
Никита остался в сарае один. Почесав в затылке и побродив вокруг ржавой «Нивы», казавшейся в сравнении с огромной «семидесяткой» маленькой детской машинкой, он взялся за ремонт мотора. Здесь можно было обойтись и без помощника, тем более что Аслан сейчас, наверное, станет пропадать на выездах. Он – водитель, без него никуда.
Но поработать в одиночестве не вышло. Спустя минут десять-пятнадцать в дверь заскочил мордатый боевик, оставшийся в доме для связи и охраны.
– Собирайся! – махнул он крепкой рукой. – У Аслана бэтээр заглох. Тебя срочно вызывает.
– К рации?
– Не. Хочет, чтобы туда подъехал, помог. Инструмент не забудь. Я мотоцикл завожу.
Никита наскоро собрал ремонтный чемоданчик, взял на всякий случай кое-какие запчасти и, подтянув штаны, выбежал из сарая...
За пятнадцать минут, гремя и подбрасывая седоков на ухабах, железный конь домчался по горному серпантину до места аварии.
Чеченцы задумчиво ходили вокруг заглохшего бэтээра и, разводя руками, дружно попинывали колеса. Аслан сосредоточенно ковырялся в моторе, бормоча под нос что-то по-своему.
– Искру, свечи проверял? – подбежал к нему Никита и ловко взобрался на корму.
– Не. Провода только шевелил.
– Молодец. Держи ключи. Отодвинься...
Работа оказалась нехитрой: выкрутить свечи, обжечь, продуть, зачистить, поставить на место. На всё про всё ушло минут двадцать, не больше.
– Маслом закидало, – прокряхтел Никита, закрывая моторный отсек. – Внатяжку, наверное, шел. Газовал?
– В какую натяжку-растяжку? – вскинул сросшиеся брови Аслан. – В гору шел, газ давил. Он не тянет, я клянусь!
– Нагрузку надо в меру давать, – нравоучительно произнес Никита. – Нельзя его насиловать. Движок-то после капремонта – еще не обкатанный, нежный. Да и бензин тут у вас не ахти какой. Можно запороть.
Эту фразу услышал Вислоухий и, недовольно скривив губы, ткнул обрубком пальца в волосатую грудь Аслана.
– Ты садишься с ним рядом. Он – за руль. Пускай сам обкатывает, как положено. Угробишь машину, баран, я с тебя шкуру спущу – седло для осла сделаю.
Никиту порадовала возможность прокатиться на машине. Давно он не держал в руках баранку, не ощущал радость мощного движения. С удовольствием плюхнувшись в продавленное кожаное кресло, он мягко вжикнул стартером и не спеша тронулся с места.
– Э-э-э! – тотчас закричали чеченцы. – Куда поехал? Не все тут сели.
Никита подождал остальных, заодно проверил приборы. Давление масла показывало норму. Значит, не успел запороть Аслан левый двигатель. Можно было спокойно отправляться в путь. Домой.
Когда последний, десятый по счету, боевик заскочил на борт, колеса оттолкнулись от асфальта и взяли курс на знакомый аул.
Машина покатилась по серпантину без особого напряжения, легко набирая скорость. Двигатели сыто урчали, броня мягко раскачивалась на подвеске, крепкий нос со свистом раздирал встречный ветер. Бэтээр – грозная машина, быстрая...
Только воевать она теперь будет под другим флагом... Благодаря стараниям одного русского солдата. Солдата ли?..
И вновь заноза шевельнулась в сердце, опять пронзила болью – резкой, постыдной, нестерпимой, выворачивающей наизнанку душу...
Никита выглянул из люка и осмотрел окрестности. За бортом зияло глубокое лесистое ущелье, по днищу которого бежала узкая речушка, скованная каменистыми остроугольными берегами. Не дай Бог туда свалиться – костей не соберешь, размажет всмятку. Высоко забрались боевики – орлы, а не люди. Ничего не боятся. Случись, не справиться с управлением, не вписаться в поворот и – ага на полном ходу с обрыва. У тебя коленки трясутся, а чеченцам не страшно – привыкли. Потому что они у себя дома. Это ты здесь на чужбине. В твоей Сибири таких гор не сыщешь, Скромная она, Сибирь-то. «Степь да степь кругом, путь далек лежит…».
Никита взглянул на безмятежное небо, на яркое солнце, золотившееся меж щербатых скал, на орлов, видневшихся точками под кудлатыми облаками и... вдавив газ до упора, круто вывернул руль вправо.
Бэтээр взмыл над ущельем, словно огромная стальная птица. Тяжёлый, мощный, красивый, с длинным пулемётом-клювом, он какое-то время летел по прямой, а потом, чуть накренившись на бок, с воем устремился вниз.
Никита выбрался из люка и посмотрел на застывших от ужаса боевиков. С выпученными глазами, распахнутыми ртами и перекошенными от испуга лицами, они держались за броню скрюченными пальцами, словно это была спасительная соломинка, за которую хватаются перед смертью.
«Все на месте», – удовлетворённо подумал Никита... И резко оттолкнулся от брони...
Он не хотел лежать рядом с ними. Он улетал домой. Теперь он не предатель.
К вечеру бэтээр выгорел дотла. Вернулись в гнезда перепуганные взрывом птицы. Солнце, румянясь, отдавало тепло благодатной кавказской земле, по которой бежала прозрачная речушка, одинаково нежно омывавшая и разбитую голову Никиты, и опаленные тела боевиков.
