Есть что-то тревожное в его песнях: в их напряжённом ритме, в долгом протяжном как стон ветра ай- ай-ай, в аккордах гитары.
Нет, это не он, Ицхак Фукс, обнажает душу свою перед Богом, с её верой, надеждой, мольбой. То царь Давид, проснувшись в полночь в своём одиночестве, перебирает струны арфы, и слова только что родившегося псалма, звучат поначалу почти шёпотом, как раздумье: "Господь – мой пастух, и ни в чём у меня не будет нужды. Среди пышных трав Он поселит меня, приведёт на тихие воды…" Сколько раз жизнь убеждала его, что у него есть защита, сколько раз в самые трудные минуты чувствовал, как приходило к нему спасение. Голос Давида крепнет: "Даже если пойду долиной смерти, не убоюсь, ибо ты со мной". Когда-то, задолго до него, Давида, праотец Яаков назвал Бога пастухом, так и осталось на века: "пастырь".
Яаков, Моше, раби Акива, и он Давид были пастухами. Словно Бог проверял: доверить ли им "своё стадо", народ свой?
Давид пас коз на горных лугах, исходил все тропинки Иудеи, знал каждый холм и каждую кручу, вбирал в себя всю красоту земли, её краски, запахи цветов, деревьев, слышал голос пустыни, голос ветра в горах, шёпот трав в долинах. У всего на свете была своя мелодия, но не каждому дано было уловить её. Говорят мудрецы, что, многие песнопения родились ещё у Яакова, когда пас он своё стадо. И подслушал их ветер, и носил их по свету, пока не пришло время Давида. И принял Давид этот дар, как мать принимает выношенное в чреве дитя, как принимал он слова псалмов, надиктованные ему Свыше.
Ицхак Фукс чувствует эти слова своими, будто не царь Давид, а он, Ицхак Фукс, однажды услышал их в себе: "Даже если пойду долиной смерти, не устрашусь, ибо Ты со мной…"
Он шёл к ним, словно блуждающий по дороге путник, в поисках нужной ему тропы…
"Не всё в мире розовое, – говорит он мне. – "Не всё тишина и благополучие. Ведь теилим, псалмы царя Давида, – борьба и страдание. Сколько бурь прошла его душа, и как редко бывали у неё минуты покоя", – он долго молчит, перебирая струны гитары, и продолжает свою мысль с прежним внутренним напряжение: "Религия – огонь. Нет готовых истин. Есть радость, молитва, но есть постоянное раздумье, постоянный поиск".
И вновь – пауза. Кажется, он забыл обо мне. Но нет, он просто искал точный образ. И нашёл. "Это как море. Оно не может быть всё время тем же. Ты видишь, как меняется его облик: только что была рябь, и вдруг налетает ветер, вздымаются волны, и от прежнего покоя не остаётся следа…"
Вот это неспокойствие, эти вздымающие волны, это видение мира сквозь призму постоянных перемен, переходов от света к тени, он передал в своей музыке…
Я познакомилась с Ицхаком Фуксом в поселении Рехелим, в горах Шомрона. Тогда оно только пробивалось к жизни, по сути непризнанное, с пятью боровшимися за его легализацию семьями, возникшее как ответ на акт террора, оборвавший жизнь Рахелы Друк и Ицхака Рофе, поселенцев из лежащего неподалёку Шило.
Ушла суббота… Над горами опустился вечер, фонарь отбрасывал свой лунный свет на одинокие караваны, редкие саженцы, беспорядочно нагромождённые камни, вышку, с трепещущим под ветром израильским флагом. Где-то неподалёку возлежали на своих холмах поселения Эли, Шило, напоминая о Скинии Завета, временах Судей, первых израильских царей, первосвященника Эли, пророка Шмуэля. Имена древних поселений возвращались к жизни.
Ицхак Фукс стоял рядом с караваном, а впереди его, чуть поодаль, сидели кто на чём – молодые люди, жители Рехелим, влюблённые в его песни и пригласившие его приехать из Иерусалима. Даже импровизированной сцены не было – всё тут же, на пятачке земли, притихшей в этот час, словно в ожидании его песен.
Он пел. И рука твоя сама собой отбивала такт, подчиняясь ритму песни, и будто уносил тебя устремляющийся с гор поток… Он пел о небе, и о том, что есть у мира один судья, пел о себе и о нас, идущих такими разными путями к самим себе. И песни его были на слова библейских текстов: молитв, псалмов, пророков. И казалось: их долгий и протяжный звук растворяется на вершине холма, где хозяйничал ветер…
Длинные пейсы развевались в такт игре. Борода с проседью, чёрная кипа. Высокий, худой, словно пророк, которому дано нести Божье слово по свету.
Он пел песню на слова пророка Амоса. "Вот наступают дни, говорит Господь, когда я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних".
Пророк Амос пас скот неподалёку от Ткоа, но Голос настиг его и позвал за собой. И он повиновался, и теперь ему дано было заглянуть далеко вперёд и узреть те времена, когда придёт на землю духовная жажда. И будет она томить человека, как томит его жажда в жаркий полдень на иудейской земле, как в час голода изнемогает он по куску хлеба…
Гитара лежала у него на коленях. Она была его верным спутником, другом, слышала биение его сердца, отзывалась на прикосновение рук. Сколько помнил себя, он всегда был с гитарой. Только тогда, когда был молод и далёк от религии, песни его были совсем другие. Жил как все. Родился в Хайфе. Закончил школу. Отслужил армию, женился. Был трактористом на Рамато Голан, доил коров в кибуце, удобрял землю. Свой парень, весельчак с гитарой. Беззаботный внешне, внутренне он был совсем другим. Лишь оставшись наедине с собой, чувствовал, что-то гнетёт его, живёт в нём неутолённая жажда, что-то непрояснённое…
А земля, окружавшая его, была необыкновенно хороша. Он уходил куда-то далеко от кибуца со своей гитарой и бродил в одиночестве, любуясь природой: горы, водопады, ущелья, тысячи перелётных птиц… Вспоминая землю Рамато Голан, Ицхак находит выразительный образ: "праит" – "дикая".
Может быть, холмы Иудеи и Самарии чем-то напомнили ему дикую красоту окружающей его тогда земли… А может быть его натуре ближе не пасторальная красота природы, а ощущение первозданной нагромождённости камней, резких контрастов, какими так богата земля Иудеи и Самарии.
Его возвращения ждали жена и дочь, а он искал себя "в скитаниях по свету". Смешно, конечно, звучит "скитания по свету", когда говоришь о нашей маленькой стране. Но разве в странствиях по свету ищет себя человек? Истинный поиск происходит внутри нас и нередко заводит "в дебри", свои собственные, душевные...
Позже он хорошо выразил своё состояние песней на слова из Мишлей, Притч царя Шломо. "Сын мой, сохрани заповеди мои и живи, и учение моё, как зеницу глаз твоих. Навяжи их на персты твои, напиши их на скрижалях сердца твоего. Скажи мудрости: "Ты сестра моя!" И назови разум родным, чтобы предохранить тебя от жены чужой, от чужестранки, чьи речи льстивы…"
Свет и тень в этих словах, свет дня и мрак ночи, как добро и зло в душе человека. Будто царь Шломо написал их для него, чтобы предостеречь, предупредить, уберечь от зла… Нет, тогда он не знал этих слов. Они придут намного позже, а пока в душе его шла борьба. Жизнь испытывала его многими соблазнами, и порою казалось, что образ жены и маленькой дочери отдаляется от него… Он искал в себе силы противостояния…
Однажды Ицхак не уснул всю ночь. Он и сам не мог объяснить себе, почему открыл Пятикнижие. Какой-то внутренний порыв привёл его к Торе. Из дому унёс он память о своей бар-мицве. Она выпала на главу "Балак". Всё было в этой главе: и выражение ненависти к нам, евреям, желание проклясть и уничтожить… И благословение, прекрасное благословение: "Как хороши шатры твои Яаков, обиталища твои, Израиль! (Бемидбар, 24:6)
Для его отца эта глава была полна особого смысла. Он бежал из Польши, потеряв всех, скитался по России, но выжил, создал семью, и вот пришёл час бар-мицвы сына, которому он дал библейское имя…
Ицхак перечитывал ѓафтару из пророчества Михи, поражаясь красоте слов, музыке, которая в них звучала: "И будет остаток Яакова среди народов многих, как роса от Бога, как капля дождя на траве, что не надеется на мужа и не уповает на сынов человеческих…"
И потянуло его к Книге Пророков. Всю ночь он не сомкнул глаз: вдруг открылась ему глубина и правда их предсказаний. Как странно, что за столько прошедших после бар-мицвы лет он даже не коснулся этой книги… А ведь есть ещё псалмы, притчи царя Шломо, Песнь Песней, Коэлет…
Стояли жаркие летние ночи. Дверь его комнаты была открыта. Лёгкий ночной ветерок коснулся струн гитары. Ицхак слышал мелодию. Она пришла к нему неожиданно, будто принёс её ветер странствий, как приносил он музыку царю Давиду. Он взял в руки гитару, она подчинилась ему… И только что родившаяся строка легла на музыку. Его музыку.
В ней, этой строке, было мало слов. Они варьировались, повторяясь вновь и вновь. И отражали состояние его души:
Ами. Ами. Ами. Ами…
Эйфо ата, вэйфо ани…
Зэ ло пашут, зэ ло каль
Лэхиторер бэ зман…
Мой народ, где ты и где я…
Это не легко, это не просто
Пробудиться вовремя…
Ами… ами… ами… – народ мой. "Ами" – звучало как эхо в горах. Отдалялось от тебя и приближалось вновь.
А началось с той ночи. С Книги Пророков. Потом пришёл черёд и Книги псалмов. Псалмам не дано стареть, они пережили лучшие строки высокой поэзии, отражая тончайшие переживания души. Вот она просыпается вместе с солнцем и пробуждение её полно свете, как у мотылька, что парит над полем, но вот сгущаются тучи, и она вся сжимается от тревоги и страха, молит о помощи, надеясь и веря. "Что же ты поникла, душа моя, и стонешь…" – вопрошал царь Давид (Теилим, 42:6). Вся жизнь души человеческой проходила перед Ицхаком, когда он читал псалмы. Он слышал эти "водопады и волны", словно они проносились над ним, над его душой. Он, Ицик-тракторист, вернулся из долгих своих "странствий", вернулся к жене и дочери, вернулся к себе самому, потому что однажды ночью незнакомые прежде источники открылись перед ним во всей своей бездонной глубине…
Ещё недавно он был так далёк от религии, и родившийся вдруг интерес, и тяга к ней испугали его: "Ицик, – сказал он себе – ты столько раз менял свой путь. Может быть, и это так же ненадёжно?"
Но был ещё один голос. Тоже его собственный и он отвечал: "Ицик, твой дед был один из первых евреев убитых в Польше. Он верил и исполнял заповеди. Сможешь и ты…"
Тогда же он обрёл профессию ювелира. Работал с серебром. Пытался проявить его природную красоту и благородство, добраться до сути… Может быть, и песни его помогут душе нашей добраться до её истинной сути?..
Ицхак Фукс покоряет тебя своей открытостью, искренностью. В нём всегда жила творческая зависть. Он не писал музыку, но знал, что напишет. Слышал её, она звучала в нём. Порой в тишине наигрывал свои мелодии. Он говорит о себе образно: "Я знал, что силён, но не хотел никого повторять. Берёг себя, как девственница. И был уверен, что в какой-то из дней в музыке у меня будет свой ни на кого не похожий голос. Это случилось, когда я взошёл в Иерусалим".
Он шёл вглубь, еврейские источники сами вели его. По выбранным им текстам можно судить и о нём. "И ещё увидел я под солнцем, что не лёгким удача в беге. Не сильным победа на войне, и не у мудрых хлеб, и не у разумных богатство…" Да, это притчи царя Шломо, пронизанные грустным раздумьем о жизни, внутренней борьбой, суть которой сокрыта от первого поверхностного взгляда… Ицхак положил их на музыку.
Слушаю его и вспоминаю Шломо Карлебаха. Шломо излучал тепло. Свет его улыбки, мягкость характера, особую доброту ты ощущал в его музыке. Он весь раскрывался в своих песнях. Ицхак Фукс – другой. В его облике – суровость. Он не смягчает краски… Его тексты и музыка несут боль души царя Давида и мятущийся, подобный предгрозовым раскатам голос пророков. Но как и в псалмах сквозь сумрак надвигающейся ночи пробивается луч света, так и в его музыке есть своя световая точка. И кажется тебе, что он нашёл то единственное сочетание, которое передаёт борьбу в душе человека, свет и тень, сменяющие друг друга. Ему ли, прошедшему такой непростой путь к себе самому, не знать это?
Много лет минуло с той первой встречи в Рехелим. Я вспоминаю, наш разговор и его признание, в котором жила уверенность в своих силах и одновременно тревога: смогу ли передать то, что чувствую, найду ли нужные краски… Как знакомо каждой творческой личности это волнение, когда неверие и вера в себя сменяют друг друга. Но человек идёт вперёд и побеждает сомнения… Ицхак Фукс создал свой ансамбль. И назвал его "Паамон вэримон". Словно ему дано было услышать звук тех семидесяти двух золотых колокольчиков, коими вместе с гранатами обшивали подол мантии первосвященника в Храме: золотой колокольчик и гранат, золотой колокольчик и гранат, золотой колокольчик и гранат…
Однажды в тихий вечер, когда особенно хорошо чувствуешь себя наедине с музыкой, я долго слушала его песни. И позвонила, чтобы сказать: "Ицхак, ты прав: у твоей музыки свой неповторимый голос" Но телефон, который прежде сразу отзывался, молчал. Не слышно было и о концертах Фукса. Всё прояснилось неожиданно. Он – не в Израиле. Нет, не просто израильские музыканты пробивают свой путь к большой сцене. Порой им приходится пройти через разлуку с тем, что дорого, по чему тоскует сердце. Чтобы утвердиться, чтобы успех принесли большие залы Америки… Когда-то рассказывал об этом Шломо Бар, создавший известный ансамбль "Брира а-Тивиит", давно признанный и любимый многими.
По-видимому, в какой-то момент Ицхак понял, что весь принадлежит музыке. Он – композитор и исполнитель своих песен. И это единственное его призвание и единственный путь…
Стоило мне прочесть слова благодарности рядом с текстом песен в последнем альбоме, чтобы ощутить его тоску по дому, детям, внукам, родным и друзьям. Там рядом с ним жена, Эстер, без неё, он не мог бы осуществить свою мечту, и его ансамбль, с которым он неразлучен. Здесь – весь его мир, его прошлое, настоящее и будущее. Холмы и горы, долины и водопады, жар пустыни и снег Хермона – природа любимых и близких его сердцу мест, память о которых несёт его музыка…
Передо мной его новый, шестой альбом. Он назвал его "Ми-маамаким" – "Из глубины". Слова псалма царя Давида "Из глубины я воззвал к Тебе, Господи"… (Теилим, 130:1).
Всматриваюсь в фотографию Ицхака. Годы хорошо посеребрили бороду, но в глазах – прежний огонь. С нетерпением ставлю диск. Слушаю музыку… Да, он верен себе, он всё тот же. В его музыке нет покоя. В ней напряжение, боль, мольба. Она завораживает, захватывает целиком… Есть что-то тревожное в ритме песен, настойчивых переборах гитары, ударах тупим, долгом, протяжном как стон ветра ай-ай-ай, тембре сильного голоса, самих словах…
Как жаль, что не могу тут же поблагодарить за чувство высокого волнения, которое она мне подарила…
