Услышал как-то от коллеги по литературному цеху: «Годы, когда у руля областной писательской организации находился Воронецкий, были «золотым веком» для калужских писателей».
И это близко к истине. Писательские собрания и конференции, встречи с читателями стали тогда привычным явлением в культурной жизни области. Большая комната отделения Союза писателей в одном из престижных домов Калуги практически никогда не пустовала. Сюда писатели заходили и по делу — решить ли квартирный вопрос, узнать ли судьбу своей рукописи, и просто так — пообщаться с товарищами, поделиться написанным и прочитанным. И всегда центром, душой общения был Михаил Гаврилович.
Я познакомился с ним, когда он ещё не был… Воронецким. Поясню: это его псевдоним, а настоящая фамилия — Кузькин. Но после того, как Хрущёв обещал показать американцам кузькину мать, над молодым тогда литератором начали посмеиваться: не твою ли мать обещал показать Никита Сергеевич? И решил Михаил сменить фамилию. Доводы друзей о том, что, мол, знаменитый в те годы хоккеист Кузькин отнюдь не тяготится своей фамилией, его никак не убедили.
Ну, Воронецкий так Воронецкий. Сначала он подписывался двойной фамилией — родной и новой: Кузькин-Воронецкий. А в последние годы окончательно перешёл на второй вариант.
— Откуда такой выбор? — спрашивали его.
— Бабушка у меня, — отвечал Михаил Гаврилович, — полячка. Воронецкая.
Между прочим, гордясь тем, что принадлежит к свободолюбивому племени хакасов, он с не меньшей гордостью подчёркивал, что в его жилах намешано столько кровей — и хакасская, и польская, и казацкая, и ещё, уж не помню, какая.
Традиции, привычки хакасов он помнил и при случае демонстрировал. Мог спеть без участия языка — издавая гортанные звуки. Трезвый — добрый, подчёркнуто сдержанный и тактичный; изрядно выпив, особенно, если при этом, пускай и ненароком, задели его национальные чувства, мог и за «кынжал» схватиться. Правда, случалось такое чрезвычайно редко.
Стихи он начал писать, по его собственному признанию, когда, поработав табунщиком и плотогоном, а закончив авиационное училище, стал служить на Кавказе, в городке Цители-Цкаро, известном тем, что там бывали Грибоедов, Пушкин, Лермонтов и что до сих пор там витает поэтический дух.
В 1959 году Михаил заочно закончил Литературный институт имени А. М. Горького, в Союз писателей был принят в 1962-м, за год до переезда в нашу область.
Стихи Михаила Воронецкого размашистые, как картины, написанные крупными мазками, просторные, как хакасские степи.
Рано ушёл он из жизни, столько мог бы ещё создать!
Алексей ЗОЛОТИН,
член редколлегии журнала «Золотая Ока».
Михаил ВОРОНЕЦКИЙ
Мгновенье негасимого прозренья
НОЧЬ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ
Здесь поля нет — отлогие холмы,
лощинами изрезанные склоны…
Но явственно доносится из тьмы,
как у Непрядвы всхрапывают кони.
Я не Омар Хайям и не пророк.
Несу под кожей восемь вёдер зноя.
Что мне Мамай?! Что мне Боброк?
Здесь у меня родство совсем иное.
Во мне иные нити сплетены.
Последний сгусток родословной редкой,
я знаю — с той и с этой стороны
Здесь полегли мои прямые предки.
И после смерть сводила их не раз.
Но, слух остря и огрубляя лица,
текла путями двух враждебных рас
Их кровь, чтобы во мне соединиться.
* * *
Я — азиат.
Потомок азиата,
молившегося Будде и коню,
и в век ракет космических
я свято
в душе своей предания храню.
Храню тоску и скорбь тысячелетий,
мечты рабов,
истлевших, как трава.
Их прах
развеял по пустыням ветер.
По выжженным степям разнёс…
Москва!
Я не из тех, кто жёг твои посады
под клич Батыя, шедшего с равнин.
Мне твоего прощения не надо —
я от рожденья твой
законный сын.
РОССИЙСКАЯ РАВНИНА
Как безвозвратно всё уходит ныне!..
С отрадой горькой думалось зимой,
что я-то не увижу той равнины,
которую увидит правнук мой.
А мне, конечно, было б слишком больно
глядеть здесь в эту даль в иные дни,
когда аллеи, парки, колокольни
исчезнут — как и не были они.
Не потому ль дорогой этой самой
люблю я проноситься в час ночной,
когда равнина с тёмными лесами
светло-о, далё-ёко занято луной.
Российская равнина… Нет, не просто
тебя представить ночью при луне
без смутной церкви посреди погоста,
без рухнувшей усадьбы в стороне.
Как краткий миг, столетья промелькнули.
Какие судьбы пали! Этот вид
дворцов и парков вдоль дороги к Туле
до слёз, до боли душу нам щемит.
Забытой жизни стёршийся предел.
Зачем мы нынче думали об этом?
Кто на дорогу в сумерках глядел?
Кто брёл в росистый луг перед рассветом?
Тоскуя, проклиная и любя,
прошедшее, влекомое судьбою,
чем дальше мы уходим от тебя,
тем ощутимей наша связь с тобою.
* * *
Перед зарёй, когда истает сон,
когда весна овладевает нами,
возникнет где-то колокольный звон
и поплывёт над тихими полями.
Земля тиха, безоблачен зенит,
мертвы собора рухнувшего главы,
а звон над всей окрестностью висит
как отзвук неизбывной древней славы.
Плывёт, не задевая купола
церквей, где дремлет истовость седая,
в сердцах, тоскою выжженных дотла,
извечной благодатью оседая.
* * *
Когда не по себе мне — всякий раз
иду в старинный лес, где долго не был,
ложусь в траву и в прорезь узких глаз
в вершинах сосен
снова вижу небо.
Лишь небо может всё соединить:
вот дрозд шумит в кустах — как будто спятил;
от паутины оторвалась нить;
с вершины вниз нырком слетает дятел.
Мерцанье и вспугнутая тишь —
здесь всё как откровенье. Всё в новинку.
И лишь на фоне неба разглядишь
и каждый лист, и каждую хвоинку.
Ты будто к ним плывёшь издалека:
Глухой и посторонний поначалу,
уж вскоре зришь, как дышат облака,
приткнувшиеся к соснам,
как к причалу.
Перстами лес касается ресниц.
А небо,
в кронах скапливаясь тихо,
просвечивает
падающих птиц,
и облака,
и дум неразбериху.
Прикрывшуюся Истиною
ложь.
И случай,
нарядившийся Судьбою…
И ты, насквозь просвеченный, поймёшь,
как слишком часто не был сам собою.
Горел, не честь, а почесть возлюбя,
соблазнов ради, а не ради хлеба.
Всё, что таил ты даже от себя,
всё, как рентген, просвечивает небо.
В его свеченье обретает звук
немое слово,
а душа крылатой
становится
и, вырвавшись из рук,
летит, про всё забывшая, куда-то.
Её качает небо в вышине,
как птицу
в светло-синем оперенье,
и — вечное — взамен дарует мне
мгновенье негасимого прозренья.
НЕРАСТОРЖИМОСТЬ
Вам стала ль пухом мать-земля сырая?
Родились, жили, канули — и пусть!..
Но отчего ж, в веках не умирая,
связала нас нерасторжимо грусть?
Всегда ль добром за доброту платили?
Кому и в чём сопутствовало зло?
В полях тысячелетним слоем пыли
всё это безвозвратно замело.
И знойной мглой подёрнутые дали
безмолвны — как и тыщу лет назад…
И люди, что любили и страдали,
под плитами курганными лежат.
Лежат…
А как страдали?
Как любили?
Какою страстью нам они близки?
И были ли они? Конечно, были.
Иначе этой не было б тоски,
что душу вдруг сожмёт на солнцевсходе
при взгляде на разливы ковылей.
Чем дальше мы от прошлого уходим,
тем этот груз раздумий тяжелей.
ВСАДНИК
Стоит он на кургане — всадник;
волос охапка — по плечам.
А степь мертва, но и отрадна
его душе, его очам.
Чабан? Но где его отары?
Пастух? Но где же табуны?
Лишь стелется ковыльник старый
да горы в дымке чуть видны.
Стоит он на кургане — всадник —
среди камней, среди травы.
Степняк в посадке виден ладной,
в наклоне чёрной головы…
Нагайку ветер чуть качает…
Стоит, забыв жену, жильё, —
влюблённый в вечное молчанье
и в одиночество своё.
* * *
Наглотавшийся пыли и зноя,
я с шоссе на просёлок свернул,
и, как волны реки за кормою,
расходился над пашнями гул.
Но молчали стога, и молчали
в стороне у деревни плетни…
И в полях я не видел печали,
хоть и вроде б печальны они.
Пахло спелой травой и садами.
Были руки мои горячи.
Где-то там, далеко за стогами,
предотлётно кричали грачи.
Я подумал о хлебе, о квасе,
и под стогом упал на стерню,
и поклялся до смертного часа
быть обязанным этому дню…
Мне сегодня открылось впервые:
среди благ, что нам в жизни даны,
только эти пространства пустые
не имеют на свете цены.
Просветлённый отлётом грачиным,
я сподобился нынче понять,
что лишь эти стога пред кончиной
я хотел бы увидеть опять.
ЗАБЫТЫЙ СТОГ
Чем пахнет стог слежавшегося сена?
Не прелью, а ромашкой полевой.
Медвяником — коровам по колено —
и пряной богородскою травой.
Чем пахнет стог, в степи забытый всеми,
уже сгоревший чуть ли не дотла?
Он пахнет соком, пробурившим землю
в предчувствии апрельского тепла.
Чем пахнет стог дождливою весною,
над полем приподнявшийся едва?
Он пахнет сенокосною волною,
что захлестнёт в июне острова.
Под вьюгой, заливающей равнину,
о, как он грустен, стог —
колюч и груб, —
тоскующий по крытому овину
и хрусту мягких лошадиных губ.
ЖЕНЩИНА
Кто любит красоту, меня поймёт:
Как много в том поэзии и смысла —
Тропинкой воду женщина несёт,
Рукой едва касаясь коромысла.
И тяжесть вёдер женщину не гнёт —
Привычна с детства женщине работа;
Покачивая юбкою, идёт,
Как будто бы обдумывая что-то.
Не веришь, что пройдёт её пора.
Вот так всю жизнь и будет молодою,
Придерживая чутко край ведра
Опущенною лодочкой ладонью.
И кажется, что жизнь её легка,
И что всегда упругим будет тело,
И выше локтя голая рука
Всегда немножко будет загорелой.
Я постарею, но с любых высот
Та красота не потеряет смысла —
Тропинкой воду женщина несёт,
Рукой едва касаясь коромысла.
* * *
Огородившись виадуком,
иду во тьму, скользя в снегу…
Электропоезд с громким стуком
мелькнёт, растает на бегу.
Мелькнёт, растает, как и не был,
и тут же вдруг из полумглы,
из тишины проступит небо
и обрисует все стволы.
Снега без шрама, без помарки…
Я под Москвой, бредя во тьму,
вчера бродивший по Игарке,
не удивляюсь ничему.
Там — это время непогоды,
висящей день и ночь луны…
Ни трактора, ни пешеходы
от бури не защищены.
Сейчас там авиабилет
важнее золота и хлеба:
на материк, как на тот свет,
всего одна дорога — в небо…
Иду над выдутым откосом,
душе покой и мир творя
из тишины бесснежных сосен,
из белой грусти января.
И возникает вслед за мною —
обнажена, как снежный наст, —
тоска в семь тысяч вёрст длиною,
соединяющая нас.
КОГДА-НИБУДЬ
Когда-нибудь я лягу и не встану
на этой вот опушке при луне.
И синий лес по белому туману
перед зарёю вспомнит обо мне.
Не кронами, летящими безгласно
На молодые птичьи голоса,
И не разливом жёлто-бурых красок
Волнует нас осенние леса…
Глядим на них с тоской и ожиданьем.
Притихшие в багрово-рыжей мгле,
они тревожат нас напоминаньем,
что мы всего лишь гости на земле.
Умру легко и просто — словно мимо
пройду, как и положено тому,
кто чувствовал себя неразделимым
с рекой и полднем в утреннем дыму.
С двумя-тремя сосёнками меж пнями,
живущими невзгодам вопреки,
с далёкими вечерними огнями
на том пустынном берегу Оки.
И оттого, наверное, счастливо
я прожил эту жизнь, что знаю сам,
как дорог был и зацветавшей ниве,
и дальним облетающим лесам.
ДОРОГА
Покачнулся вагон, и поплыли,
отставая с обеих сторон,
тополя, голубые от пыли,
и сухой бесконечный перрон.
И державшая долго усталость,
как всегда, через четверть часа
отошла, растворилась, осталась
в синеве, затопившей леса.
Я ещё ничего не заметил
на лице проступившего дня,
но пространства пластающий ветер
смыл дремотную одурь с меня.
Мера жизни — не годы. Я много
повидал и успел позабыть.
Сколько жить — мне отмерит дорога.
Ветер скажет — кого мне любить.
* * *
О женщинах, которых мы не знаем,
Хоть с ними дышим и растим детей,
О женщинах, которым не прощаем
мы почему-то даже мелочей.
О женщинах, которым мы готовы
Тревожный взгляд, неосторожный смех
Иль неудачно сказанное слово —
Поставить сразу в самый тяжкий грех.
Они близки нам.
И далёки вроде.
Глядим на них как будто из окна:
В задумчивости замкнутость находим.
В весёлости беспечность нам видна.
О женщинах, которых нету в спорах
О вечности, и о добре, и зле…
Пишу стихи о женщинах, которых
Непостижимо много на земле.
Которых не целуем под луною
И знать не знаем до поры, когда
Они встают железною стеною,
Чтоб напрочь не сломила нас беда.
ВСЕГДА ТВОЯ
«Всегда твоя», —
ты говорила мне,
не думая об этом и, быть может,
ещё не уяснив себе вполне,
кто для тебя любимей и дороже.
«Всегда твоя», —
среди холодных строк
я, от судьбы всё более зависим,
искал и отыскать уже не мог
в конце всё реже приходивших писем.
«Всегда твоя», —
ты говорила мне,
всю жизнь свою принадлежа другому…
И я, тебя увидев вдруг во сне,
вставал и шёл к оставленному дому.
Когда тоска хватала в оборот,
через года, как через километры
разлиновавших Арктику широт,
«Всегда твоя», —
мне приносили ветры.
Пусть, что ушло, не повернётся вспять —
как странник, вновь плывущий от причала,
«Всегда твоя», —
читаю я опять
и начинаю жизнь свою с начала.
В КАЛУГЕ ЛИСТОПАД
В Калуге листопад и дождь.
В Калуге
как никогда, мне грустно в эти дни:
стремительны арктические вьюги,
но писем не доносят мне они.
Тревога перехватывает горло:
ты там одна, а как тебе помочь?
Опять к тебе дороги в небе стёрло
разлившаяся северная ночь.
И я, тоской отрезанный от мира,
бреду к Оке по зябкому дождю…
Всех снежных бурь Игарки и Таймыра
я, кажется, уже не пережду.
Штрихует дождь насупленные зданья…
Меж нами тыщи гор и тыщи рек.
Я четверть века жду с тобой свиданья,
а я ведь тоже смертный человек.
ГОСТИ
— Нет, вы отказываться бросьте!
Да, да…
— Ну что ж… —
Передо мной
Сидят нечаянные гости —
Мой дядя с пьяною женой.
Сидят, на стены смотрят кротко.
Спохватываюсь — и несу
В графине поллитровом водку,
На блюдце режу колбасу.
Я говорю им:
— Вот так встреча… —
Молчу и в рюмку лью опять.
Ведь больше мне занять их нечем.
И больше нечего сказать.
Мой старый дядя… А давно ли,
Назад каких-то десять лет,
Я выходил с тобою в поле
Встречать с литовкою рассвет.
Как было нам тогда неплохо,
Когда, склонённая едва,
С перерывающимся вздохом
Ложилась на прокос трава.
А вечером у переправы,
Где шумный ждал людей ночлег,
На свежескошенные травы
Мы спать ложились меж телег.
Мой старый дядя… Было ль это?
Росой звенел ли синий луг?
Шумело ли травою лето?
Иль это выдумалось вдруг?
Мне всё равно не сжиться ныне
С тобой таким, какой ты есть.
На опорожненном графине
Закат багряный ставит крест.
* * *
Порою удивляюсь, что — пишу.
Немало ведь иных работ знакомо.
Но и пишу — как будто бы пашу,
А белый лист дымится чернозёмом.
Стихи — что всходы: вдоль и поперёк
Так ярко поле в мае захлестнули…
Но вот всё ближе зрелой жизни срок —
И строки суше, как хлеба в июле.
ЛИВЕНЬ
Он взялся в ночь.
Навсхлип у окон плакал.
Шарашился за стенами вокруг.
И по дороге шлёпал, как собака,
с цепи сорвавшаяся вдруг.
Он лил всю ночь спокойно и упорно,
и мглой дышала мокрая земля,
на прежнюю и будущую
чёрной
стеною ливня
жизнь мою деля.
Во сне всполошно вскрикивали птицы…
Какая ночь — вовек не позабыть.
Вот жаль — в такие ночи мне не спится…
Не спится, да и всё — и как тут быть? —
Зато к утру скользнёшь из-под навеса —
охватит разом с головы до ног
натёкший из раздевшегося леса,
ничем не замутнённый холодок.
В глаза прольётся сразу столько света,
что навсегда охватишь в миг один
всё разноцветье вянущего лета,
осеннюю пространственность равнин.
Длинны, как жизнь, дороги полевые,
и так далёко видно всё вокруг,
как будто вся осенняя Россия
перед тобою распахнулась вдруг.
НАД ВЕЧНОЙ РЕКОЙ
Из всех открытых жизнью мне чудес
лишь эти до конца пребудут рядом:
широкая река, осенний лес
и женщина — в веснушках,
с тихим взглядом.
Передавая право на житьё
и всё, чем дорог мир был, вспоминая,
на миг представлю: реку, лес, её,
любившую меня, — за что, не знаю.
Ей оставляю я разлуки боль —
пусть только помнит:
я совсем не трушу.
Тебе ж, мой лес, сомкнувший ветви вдоль
равнинных рек, я завещаю душу.
Чтобы она, оставшись вдруг одна,
со мною претерпевшая немало,
раскаяньем моим отягчена,
по свету одиноко не блуждала.
Пусть в хоре голосов твоих, зимой
сливавшихся с протяжным стоном вьюги,
выводит свою нить и голос мой,
пронзенный грустью о забытом друге.
Пусть к миллионам звёзд твоих, всегда
мерцавших над дорогою большою,
прибавится ещё одна звезда,
что столько лет была моей душою.
Над избами, дымящими вразброд,
над странником с печальными очами
в тот первый вечер пусть она взойдёт,
земли касаясь белыми лучами.
И если свет свой, радостно горя,
прольёт в сердца, объятые тоскою,
я буду знать, что жизнь прожил не зря
под шум лесов
над вечною рекою…
