Всё лучшее останется со мною
* * *
Двадцатый век. Россия. Что за бред?
Сюжет невероятного романа,
Шальное сочиненье графомана,
Где не наложен ни на что запрет.
От океана и до океана
Империя, которой равной нет,
Вдруг распадётся и из мглы дурмана
Преображённой явится на свет.
Россия и двуглавой, и двуликой,
Растоптанной, великой, безъязыкой,
Отмеченной судьбою мировой
Встаёт до звёзд и валится хмельной,
И над её последним забулдыгой
Какой-то гений светится живой.
БАЛЛАДА О ДОМЕ
— Как я жил? Я строил дом
на песке. Волна смывала...
Только в детстве горя мало,
если можно всё сначала —
и не важно, что потом.
Шёл по жизни с другом рядом,
с женщиной встречался взглядом,
оставался с ней вдвоём:
занят был одним обрядом —
возводил незримо дом.
— Не поэты строят дом,
а поэт рождён бездомным,
одержимым, неуёмным,
жить он призван под огромным,
под вселенским колпаком...
— Но война повинна в том,
что всю жизнь я строил дом.
Шла война стальным парадом
по садам и по оградам,
двери высадив прикладом,
сапогами, кулаком...
Что я мог?
Я строил дом,
спорил с холодом, огнём,
снегопадом, бурей, градом,
смертью, голодом, разладом,
одиночеством и адом:
что б ни делал — строил дом,
чтобы дети жили в нём,
чтобы женскою улыбкой
он светился день за днём...
Стены дома в жизни зыбкой
я удерживал с трудом.
— Хороши снаружи стены,
изнутри — нехороши
и чреваты чувством плена
одомашненной души.
Парадоксы — аксиома,
это женщине знакомо,
той, что за и против дома,
что бунтует и в тоске
молча делает проломы
в стенах и на потолке;
а ещё — взрослеют дети
и мечтают на рассвете
дом покинуть налегке...
— Я любим, и ты любима,
злые ветры дуют мимо,
но душа неизъяснима,
всё мы строим на песке...
Я меняюсь вместе с домом,
он просвечен окоёмом,
мировым ночным объёмом —
дом висит на волоске,
он спасётся — невесомым,
рухнет, если — на замке.
Я хожу теперь по краю,
ничего теперь не знаю,
но перед любым судом
буду прав.
Я строил дом.
* * *
Суждено горячо и прощально
повторять заклинаньем одно:
нет, несбыточно, нереально,
невозможно, исключено...
Этих детских колен оголённость,
лёд весенний и запах цветка...
Недозволенная влюбленность —
наваждение, астма, тоска.
То ль судьба на меня ополчается,
то ли нету ничьей вины; —
если в жизни не получается,
хоть стихи получаться должны.
Комом в горле слова, что не сказаны,
но зато не заказаны сны; —
если руки накрепко связаны,
значит, крылья пробиться должны.
РОВЕСНИКАМ
Мы — дети ложного стыда…
А стоит ли винить эпитет,
когда свободные стада
стыд без эпитета
копытят?
Пускай у торга свой девиз,
сильней свободы предрассудки;
удел тургеневских девиц —
им не раскрыться
в камасутре!
Бог с ними!
С нами.
Вот она —
страна любовного искусства,
где, как берлинская стена,
у ложа рухнул
нож Прокруста!
Но только жаль, что навсегда
отменит
секса том учебный
ледышку ложного стыда
весны моей,
весны ущербной…
* * *
В сёлах принято, как дома,
всем здороваться со всеми.
Горожане незнакомы
и живут в другой системе...
Им бы в транспортной горячке,
пешеходной канители,
узнавать не лица — тачки,
их прикольные модели.
В круговерти человечьей
приспособлен мегаполис
обеспечивать невстречи,
как пустыня или полюс.
Но Москва не обкатала
сокрушительным шаблоном
одного провинциала
с романтическим уклоном:
Всё болею той привычкой,
всё не верю я в ошибку,
всё ищу в толпе столичной
узнавания улыбку.
* * *
Когда голубым озареньем
распахнуты окна в луну
и пагубно пахнет сиренью,
боюсь — никогда не усну.
О молодость, будь покороче!
Но всё неподвижней, длинней
семнадцатилетние ночи,
что всех одиночеств больней.
И снова не сплю. И губами,
как рыба, я воздух ловлю.
Не сплю, задыхаюсь я, мама,
я первой любовью люблю...
* * *
Меняя счастье на несчастье,
Любовь и молодость губя,
Идёшь ты... Пропасть чёрной пастью
Гипнотизирует тебя.
Ты наклоняешься над нею,
Глядишь, не отрывая глаз...
Чем глубже пропасть, тем сильнее
Она притягивает нас.
Так околдован возвышеньем,
Кто знал вершины, высоту,
Так тянется к опустошенью,
Кто знал провалы, пустоту
Я б силой спас тебя, любовью,
И жизнь бы глухо пронеслась,
И вдруг ты крикнула бы с болью:
— Зачем не дал ты мне упасть?..
ФОТОГРАФИЯ
Когда-то было — я тебя целую,
Когда-то было — за руки держу,
Когда-то было... А теперь колдую, —
Из мрака негативы вывожу.
Поёт зима... А здесь под красным светом
Твои глаза в меня устремлены.
Вокруг тебя Сокольники и лето,
На платье ситцевом — гроздь бузины...
Не всё ль равно теперь, не всё равно ли,
Кому в глаза глядишь наедине?
Но в эту ночь тебя помимо воли
Я заставляю улыбаться мне.
Не изменяясь — будешь вот такою,
Не изменяя — сколько б лет и зим...
Всё лучшее останется со мною,
Всё прочее достанется другим.
ЗИМНЯЯ НОЧЬ
Какая ночь! Как тихо, сказочно,
Как свежим снегом замело!
Вся ночь, как зимний день, показанный
Сквозь тёмно-синее стекло.
Хрустальный воздух не колышется,
Застыл он в сладком снежном сне,
И в тишине волшебной слышится,
Как бережно ложится снег.
Вошла ты в комнату румяная,
Наверно, целовал мороз.
Твои глаза — от счастья пьяные
И на ресницах — искры звёзд.
А ночь, привыкшая умалчивать,
Не скажет, где бродила ты.
Поспешно нежным снежным пальчиком
Она загладила следы.
* * *
С тобой мы на плоту, у мира на виду,
не пощадило утро нашу наготу,
и нас река не повлекла назад.
Твой муж стоит на правом берегу,
моя жена на левом берегу,
а впереди грохочет водопад...
* * *
Вдыхая волос надушенных
Каштановую волну,
К тебе, поцелуем разбуженной,
К горячему телу прильну...
Как просто — любить согласно,
Лежать на твоей груди,
Когда давно уже ясно,
Что нет ничего впереди...
ПИСЬМО
Пришло наконец.
Я схватил его жадно,
Я целую вечность надеялся, ждал...
Прости...
На секунду мне стало досадно,
Когда на конверте твой почерк узнал.
Прости...
Среди писем искал я упрямо
Мой адрес, написанный женской рукой,
Но только небрежной, рукою другой...
Прости меня, мама.
Я знаю — ты слушаешь сводки погоды:
Сурова ли нынче зимою Москва?..
И вновь над колодою карт у комода
Склонилась седая твоя голова.
На сердце у сына —
Бубновая дама.
На сердце у дамы —
Король,
Но не я...
Ты все понимаешь, родная моя...
Прости меня, мама!
ВСЕ РОЛИ
— Всевышний написал все бессмертные роли
для земной и небесной любви.
Гениальные роли — мужскую и женскую.
Выбор большой — от классических, уникальных
до бездарных, провальных.
В небесах (во вселенных и в генах)
метатекст утверждённых ролей
для шутов, для любовников, для королей.
Что мне делать мальчишке-провинциалу
среди руин недавней войны?
Настал мой черёд себя примеривать к роли,
О тексте надо догадываться,
импровизировать на ходу.
Как играли Антоний и Клеопатра,
или Ромео с Джульеттой?
Я впервые на этой планете.
Моя отсебятина в вечном сюжете.
Мои сочинения, мои расшифровки,
мои переводы, Его заготовки.
Мои примечания, Его заголовки...
Роль исчерпана, дети выросли,
Внуки ко мне прибегают с вопросами.
Что им сказать?
Нелегко быть соавтором Господа Бога!
ДЕНЬ СВОБОДЫ
Распахнулись свободно ворота тюрьмы,
ни собак, ни охранников нет.
Удивляется, жмурится — из полутьмы
узник совести вышел на свет.
Узник совести взял свою старую шляпу,
очки, ботинки, серый пиджак
и на новую землю сошёл, как по трапу —
ни решёток нет, ни собак.
Но зато есть пляж, молодые люди,
пиво в банках, шприцы, песок,
голые попки, открытые груди,
автомобили, мобильники, рок...
— Двадцать лет я молился, поверьте,
стены камеры словом долбил,
говорил о любви и о смерти,
одиноко и гордо любил;
Понял я, что прекрасна свобода,
если люди друг другу верны.
Друг единственный — больше народа,
а любимая — больше страны!
— Что с тобой, что бормочешь, папаша?
Выбрось шляпу, долой пиджак,
сбрось предрассудки, книги,
скрипки, брюки, вериги —
за полсотни зелёных
я любовью с тобою займусь
прямо здесь — никто не оглянется —
ты свободен, папаша. Свободен!
Что с тобой?..
* * *
Некая исконная ирония
нас морочит странною игрой:
Почему чужая, посторонняя
предстаёт единственной, родной?
Кто нас околдовывает бреднями;
почему, сбивая нас с пути,
первый взгляд, как дурака последнего,
может за собою увести?
Никакой разумной информации,
кроме визуальной, но она —
как вердикт без права апелляции
коей справедливость не нужна.
Полюбить сильнее, чем родителей
уличную девку не хотите ли?
* * *
В этом городе мы оба
раззнакомились, похоже, —
не столкнуться нам до гроба.
в вечном вареве прохожих...
Двойники твои, девицы
зря мелькают предо мною.
Ты теперь в Москве-столице
за китайскою стеною.
Но чтоб и рукой не двинуть,
не коснуться телефона,
надо в прошлое откинуть
всю тебя — во время оно!
Отодвинуть всю куда-то,
чтобы не было возврата.
Адрес: Прошлое. И дата —
старых ран координата...
* * *
По чьй-то неведомой воле
закинут я в залы дворца —
проснулся на царском престоле.
а я недостоин венца!
В боях за меня пропадают,е
признания ждут и наград,
с мольбами к стопам припадают,
а я виноват, виноват...
Я пасынок, я самозванец,
едва я осилил букварь,
я в этой стране иностранец,
не бойтесь меня — я не царь!
Не лидер я, не повелитель,
погладьте меня — я не вождь!..
Но разочарованный зритель
готовится вбить первый гвоздь...
СОВРЕМЕННАЯ БАЛЛАДА
Ворон, кто мой сборник купит,
Прочитает невзначай,
Кто теперь стихи полюбит? —
Чёрный ворон, отвечай!
Чёрный ворон, глядя косо,
Не ронял ни да, ни нет...
Мне в ответ на все вопросы
Ворон каркал:
— Интернет!
* * *
колючий цветочек московской элиты
Илона
красавица умница злюка — открыты
колена
но годы проходят и ищет колючка
колечка
чурается сказки где вместо кареты
корыто
а молодость наша уже не баллада —
болото
и нам не найти золотую монету
в тумане...
* * *
Живу с тобой, но не с тобой живу,
живу воспоминаньем о тебе, —
с той, что двоится — снится наяву,
русалкой плещется в моей судьбе.
Я знаю, что, переступая край,
судьба не возвращается назад,
и кто упрямо рвётся в прежний рай,
срывается на том же месте в ад.
Но я держусь покамест на краю
и потому, что снишься наяву,
с тобой живу и холодность твою
я солнечным затмением зову.
* * *
Не поют нам серафимы,
нет любви, и музы нет...
Эротические фильмы
хороши на склоне лет.
В белый снег на белом свете
выйдем, свежестью дыша...
Только новое столетье
не сулит нам ни шиша.
Пожилой идёт прохожий,
как и все, своим путём.
Совершенно непохоже,
что такие бури в нём.
Он противится итогам,
плоть бунтует, дух скорбит...
Безответно спорит с Богом
и за всё благодарит!
* * *
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Медленный оползень в доме,
библиотека в разгроме...
Мудрость — в каком она томе?
Я к прилетающим перелечу
иль к улетающим прочь?
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Списаны пыльные книги,
в памяти горные сдвиги,
годы мои — как вериги...
Пламени доброе слово шепчу
и заклинаю помочь.
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Самое прочное — зыбко,
опыт — большая ошибка,
после провала — улыбка...
По золотому лучу полечу,
дай только плоть превозмочь...
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Тает, качаясь, квартира
в коловращении мира
с веком без ориентира...
Я в эту ночь, помолясь, помолчу,
ты в эту ночь не пророчь...
ПЕСНЯ С УЛЫБКОЙ
Сколько женщин в одной!
Сколько в стерве родной!
Сколько мёда и яда в улыбке!
Сколько снов у девиц,
сколько в зеркале лиц,
Сколько песен и скрипа у скрипки?
Сколько женщин в одной! —
чехарда, разнобой,
оболочки, скорлупки —
от улыбки голубки
до лисицы лесной.
Сосчитай — не сочтёшь
в песне правду и ложь,
платья, брошки и складки в атласе.
а когда не с тобой,
может, стала другой —
плюс одной, что таилась в запасе?
Сколько женщин со мной! —
И пожар, и покой,
нагоняй и награда —
только больше не надо,
хватит мне и одной!
* * *
Жить собрался я мирно и кротко,
но опять и опять весной
надо мной
любовь и эротика
ходят врозь,
как солнце с луной.
Вдруг нечаянно и прелестно
сопрягается с солнцем луна, —
через плоть
между сердцем и чреслами
напрягается больно
струна.
* * *
В ослеплённой прокурорской роли
женский начинался беспредел.
Чувствовал я приближенье боли,
увернуться от неё хотел.
Расставаться с женщиной, как с жизнью...
Как с одной из жизней... Всё равно
упираться будешь перед казнью,
хоть и подготовился давно.
Жизнь не так длинна, как представлялось,
а ещё короче от обид.
Чья тут правота —
какая малость!
Доброта спасёт и сохранит.
Долго заговаривал разлуку...
Женщина стояла у окна.
— Нам остаться б добрыми друг к другу!..
Этих слов не слышала она.
Женщина, испорченная жизнью,
подневольной властью половой
и чужой и собственной корыстью —
с детским сердцем, глупой головой...
Чтобы доброта не победила,
ударяет первая больней...
От влюбленной дури отучила —
вытравила нежность вместе с ней.
Я боюсь — она любую каплю
назовёт последней... Виноват.
Я смолчу, прощу, слегка слукавлю,
но стихи её не пощадят.
* * *
Она меня любит косвенно —
в музыке и вине,
в письмах, в астральном космосе
и в беспокойном сне,
только не может, Господи,
просто прийти ко мне, —
стелет небесные простыни,
стынет на простыне...
О САМОМ КРАСИВОМ
Рассажу о зелёном и синем,
о вершинах в лиловом дыму,
но сначала —
о самом красивом,
о самом красивом
в Крыму.
Брызги летели весёлым жемчугом,
прозрачной была глубина.
Видел я
молодую женщину,
с морем
играла она.
Я женщину эту знал в комнате,
в городе,
и думал, что знаю её до конца,
знаю счастье
в движениях, в голосе,
в отрешённом сиянье лица.
Но такого счастливого смеха
я не слышал ещё никогда,
ибо искры поющего света
ей зелёная дарит вода.
Отдыхая, легла на спину, —
тело зыблет живой малахит, —
в небо смотрит,
руки раскинув,
чайка, крылья раскинув,
парит…
Море чует влюблённую душу,
что природной свободой полна.
Ей пора выходить на сушу,
но обратно тянет волна…
Ты была ли моей?
Ты была ли замужем?
Ты девчонкой плывёшь,
ничьей,
ты, как ласковый радужный камушек,
он горяч от лучей.
Ты, как радужный камушек,
ласковый,
в нём неведомо скрыты огни, —
заиграет он всеми красками,
только в море его
окуни!
* * *
Пускай другие ищут робко
Аллею тёмную одну, —
А нам легко, нажав на кнопку,
Гасить настольную луну;
И в этой комнате вечерней,
Где занавешено окно,
Тогда становится пещерно,
И первобытно, и темно.
Тогда рассеянной ладошкой
Ты вспоминаешь наугад,
Что под отглаженной одёжкой
Дикарской шерстью я богат.
И всё твоё в переплетенье
Моим становится вполне:
Мои глаза, мои колени,
Моя ложбинка на спине.
Ты вся моя, ты вся родная,
Торопишь, губ моих ища,
Замрёшь и ждёшь, изнемогая,
Как поле знойное дождя.
Внезапно мы коротким блеском
Озарены, ослеплены, —
Как молнией, горячим всплеском
Твоей касаюсь глубины.
И сон не встанет между нами.
Ты, засыпая, в полусне
Подушку трогаешь губами,
Губами тянешься ко мне.
ПОКОЛЕНЧЕСКОЕ
— В мире дурацких оценок
мы проживали, друзья.
Мы собирались на сцену,
нам говорили: нельзя.
Дескать, не значитесь в списке
к пьесе допущенных лиц;
ешьте в буфете сосиски
на бенефисе тупиц.
Лучших сживали со света,
временщики, дурачьё.
Чудилось — песенка спета,
хоть мы не пели её…
— Вам и не спеть.
У свободы
новых актёров набор.
Для отстающих от моды
это уже приговор.
— Дело не в моде, однако,
суд у искусства не скор.
Ждите посмертного знака:
тот ещё будет отбор!
В ЦИРКЕ
В гробовой тишине
деревянные ярусы замерли,
но старается шут,
акробаты в скрещенье лучей.
В цирке зрителей нет.
За ареной следят телекамеры...
Жаль мне детства, зверей,
и самих циркачей.
Неужели навек
разделили нас всех аппаратами?
Одинокий факир...
Виртуальные клетки квартир...
Что с того, что работали
в поте лица операторы?
Неизвестно ещё
попадёт ли программа в эфир.
Потому что сулят
сто каналов нам переключатели,
Телезрителей власть
возросла, как небрежный разврат,
И возможности злей,
чем запретов былых налагатели —
Торжествует экран,
что нам делать и кто виноват?
...Я даю представление
сам себе предоставленный,
в зале нет никого —
ни врагов, ни подруг, ни друзей,
и не скажет никто —
на меня ли сегодня направлены
телекамеры будущих дней.
БАЛЛАДА О ВОЛКЕ
Хоть следы его в чаще потеряны,
Слух о нём до сих пор не умолк.
На отшибе под высохшим деревом
Жил однажды чувствительный волк.
Сердцем он обладал поразительным —
Разве можно считать за вину,
Что он отроду был композитором
И умел воспевать Луну.
Он успел убеждение вывести
И в лесу огласил, наконец,
Что во имя святой справедливости
Он решил не губить овец.
В чём они виноваты, бедные,
И какие у волка права?
Овцы — кроткие и безвредные,
Симпатичные существа.
Надо с ними сдружиться волку,
И настанет тогда расцвет,
И не будут люди с двустволками
Волчье племя сводить на нет.
Обязательно надо попробовать,
и опомниться наконец!
Волки слушали пылкую проповедь,
Прослезившись, терзали овец.
Овцы тоже ему не верили —
Волчья внешность у волка была.
Поневоле под высохшим деревом
Грыз он кости с чужого стола.
А зимою он умер молча,
Вьюга тихо его замела,
Потому что не жил по-волчьи,
Потому что не делал зла.
МОЯ КАРТИНА
— В последнем зале есть ещё картина,
она висит одна. Для вас откроем дверь,
вы — наш почетный гость.
Мы вас так долго ждали...
...И я вхожу: освещена закатом
картина на стене в знакомой с детства раме —
сидит отец вполоборота к маме,
стол, скатерть с кисточками, три прибора,
печенье, чайник, помидоры,
на патефоне замерла пластинка,
и — стул пустой с плетёной жёлтой спинкой.
— Родные ваши с вас не сводят глаз,
идите к ним, садитесь, стул для вас...
...Шагнул и оглянулся: жаль другую,
откуда я уйду, — картину в раме
снежинок,
звёзд...
дождей и яблок,
звёзд...
