* * *
Прожорливое время — хищник злой —
довольно пищей мёртвой и живой,
то, как змея, в кольцо свернувшись, спит,
то дремлет, как на солнце динамит;
то овевает тихим ветерком
и шепчет: «Время лечит!», — но потом
от жертвы не отходит ни на шаг
и поступает, как заклятый враг,
и распрямляет свой змеиный хвост.
Но никогда не встанет в полный рост,
удары нанося из-за угла…
Иначе я б его превозмогла.
Осталось потеряться между строк!
не дав себя согнуть в бараний рог!
БОРИСОГЛЕБСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Над синевою подмосковных рощ
накрапывает колокольный дождь…
М. Цветаева
Марина Ивановна!
Вы пожелали придти
в свой переулок у церкви Бориса и Глеба?
Как же трагически долго Вы были в пути!
Дождь колокольный
с тех пор не спускается с неба.
В тридцать-погибельном страшном советском году
Вас не встречали ни хлебом,
ни солью, ни лаской.
Лишь оказались бельмом на глазу — на виду —
Ваши манеры и речь со старинной окраской.
Вот и сейчас Вы сидите,
но так, как сидят
женщины века, который серебряным звали.
Скульптор отметил
Ваш гордо-таинственный взгляд,
тот, что бывает у дамы, танцующей в зале.
Было и это в далёких туманных годах…
Только недолго пришлось по паркету кружиться.
Стыли у горла стихи, среди дня и впотьмах
требуя права на жизнь, как дитя роженицы.
В бедной Елабуге смерть, карауля слова,
сжала в короткой записке последние строки.
Но до конца не пришлось ей достичь торжества:
Вы — рядом с нами,
и мы уже — не одиноки.
* * *
Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело — измена, мне имя — Марина.
Я — бренная пена морская.
М. Цветаева
С Москвы начиная, до самой Одессы
гранитных колен не найдёте.
На глиняных ножках идут поэтессы
и созданы только из плоти.
Но всё же толкуют про «бренную пену —
высокую пену морскую»,
и думают, что не подвергнутся тлену,
измену затеяв земную.
Им рифму поймать поэтической сетью
мешают то шляпка, то платье.
Куда им до той, что однажды в столетье
волной остужала объятья!
А после высокая пена морская
парила над белой бумагой!
У них же волна, берегов достигая,
обычной становится влагой.
Но тянутся кверху лукавые вирши,
но Вас не достать пустяками.
Вам имя — Марина!
Из пены Вы вышли
воссозданной в бронзе и в камне.
* * *
Ах, какие удивительные ночи…
Б. Окуджава
Ах, какое удивительное лето! —
солнечного нам не шлёт привета
и беспечно бродит под дождём!
Пузырей на лужах — миллионы!
Лопаются тихо, обречённо,
будто мы на гибель их зовём.
Никакой им не грозя войною,
лужи мы обходим стороною:
лопайтесь, пожалуйста, смелей!
Наша просьба ничего не значит.
Есть у пузырей свои задачи —
назначенье есть у пузырей:
им погибнуть надобно красиво…
Под зонтом смотрю я терпеливо
на скоропостижность красоты.
Я на смерть её не обрекаю,
просто я к погоде привыкаю,
жду, чтоб стали помыслы чисты.
* * *
Однажды пришла во всей красе Болдинская осень
и попросила Пушкина,
чтобы он её увековечил.
Разве откажешь,
если о вознесении просят?
И он согласился,
только понадобились перья и свечи.
Ещё были прогулки с Музой,
как с родной сестрою,
и она в такт его шагам
говорила и тихонько пела.
Но иной раз и одёргивала Пушкина строго,
если он ленился
или вдруг пытался улизнуть от дела.
А когда за ним прилетела
смертельная пуля,
дремавшая до зимы и вечности
в дуэльном пистолете,
Осень уверовала, что её не обманули,
и спокойно принялась шествовать
из столетия в столетье.
В двадцатом веке Поэзия шла на стадионы.
В двадцать первом —
в компьютерном вавилонском столпотворении
поют таланты и откровенные эпигоны
в тональности непредсказуемых
собственных стихотворений.
Современники ищут друг друга по Интернету.
Но до сей поры
в Михайловском или в Полотняном Заводе
грезят о Болдинской осени многие поэты,
читая стихи
при всём честном поэтолюбивом народе.
ПЕРЕХОД черты
Мифической чертой разделены столетья,
и тою же чертой года разделены.
Как хочет человек особенных отметин
на временных часах, где вечно все равны!
Идущий мимо год устал и беспокоен:
как будто что-то он ещё не досказал.
Но старенький декабрь
всегда немногословен.
А новенький январь — врунишка и бахвал —
ответит без труда:
что там — за поворотом?
А поворота нет, как нет и рубежа.
Никто ещё судьбу не проиграл по нотам,
и время не наймёшь,
как дядьку, в сторожа.
Астрологи легко в свои впрягают сани
то Лошадь, то Быка;
за Тигром будет Кот…
Наивен Новый год — он верит предсказаньям!
И верит вместе с ним бесхитростный народ.
Наивность — не порок…
В прекрасном заблужденье
свершится переход мифической черты.
И потому царит весёлое движенье
за праздничным столом на краешке мечты.
Картошка из Израиля
Картошку везут из Израиля в Россию —
в страну без пророков, в страну без мессии.
Своя замерзает, гниёт или преет —
крестьянин хранить урожай не умеет.
А фермеров жгут, разоряют и гонят
и чёрная зависть хозяйства хоронит.
И нам доставляют свои корнеплоды
из мест «забугорных» другие народы:
Египет нам шлёт, ну и Турция тоже…
У нас урожайность с трагедией схожа:
в амбарах, хранилищах, овощебазах
большой урожай изведут, как заразу.
…Четыре заглавные буквы пропали,
которыми раньше страну называли.
Теперь же осталась в краю без мессии
одна буква «Р», остальное — курсивом.
* * *
Утешенья хочу перед вспышкой блаженного мира,
от которой сознанье ослепнет,
но двинется в путь
Дух без тела,
и только немного помедлит в квартире,
растерявшись, Душа, никого не желая спугнуть.
Трудно возле разбоя,
убийств, воровства и притонов
Духу вызнать лазейку и вывести Душу к теплу
мимо дикой вражды,
что живёт среди боли и стонов,
до улыбки Джоконды, застывшей иконой в углу.
Утешенья хочу! Принесите, подайте, вручите,
подарите его — так, как дарят цветов вороха!
От сознанья конечности и от унынья лечите
самым лучшим лекарством —
сердечной микстурой стиха.
ЧТО МОЖНО ЮПИТЕРУ…
Состарить скульптуру — милейшее дело!
Но так, чтоб невежда не понял подвоха, —
и пусть себе мчится домой оголтело
с восторженным криком: «Другая эпоха!»
Эпоха всё та же! Ах, глупый народец!
Чтоб в длинном кармане деньжата имелись,
гигант Микеланджело Буонарроти
добавил неровностей в мраморном теле.
Юпитеру можно шалить и проказить:
Быку не даётся таких полномочий:
над глыбою мрамора в слёзном экстазе
не он помолиться встаёт среди ночи.
…Юпитер творил до суставного хруста,
и не опасался ни глада, ни мора…
Но, зная, как старятся мысли и чувства,
сумел не дожить до такого позора.*
____________________
* Микеланджело прожил 89 лет.
* * *
Если жизнь торопится в сторону упадка,
трудно сохраняется видимость порядка.
С колокольни возраста — море по колено.
Хочется отправиться к золоту Маккены.
Тягу к путешествиям отягчают годы —
требуют прислушаться к прихотям погоды.
Легче книги старые перечесть неспешно —
оказаться заново в красоте кромешной;
или вспомнить численность
собственных амбиций,
что погибли доблестно, не отдав позиций.
Утешаясь малостью жизненных викторий,
вдруг для пущей важности выбрать крематорий,
чтобы прах спрессованный (весом в полкарата*),
взял на память родственник смелый и богатый.
И тогда я камешком в золотой оправе
приобщусь и к вечности, и к посмертной славе.
____________________
* В Германии процветает бизнес по изготовлению алмазов из пепла кремированного усопшего. Из такого алмаза после обработки получается бриллиант весом в 0,4 карата стоимостью 5150 евро (1 карат — 200 мг).
Ревность
Что ж ты, бабочка, бьёшься в стекло?
Разве это не чудо,
что тебе в этот раз повезло
появиться оттуда?
Я ведь знаю, что ты неспроста
в этот дом прилетела.
Пусть его увлечёт красота
вместо женского тела?
Говорят, ты при жизни была
до того бестелесна,
что в груди у него заняла
незаметное место.
И не бабочку он полюбил.
Он полёт не заметил
и нарочно пыльцу твою сбил
так, как делают дети.
Без пыльцы оставалось одно —
угодить на булавку.
Ты зачем снова бьёшься в окно,
будто делаешь ставку
на паденье?.. Не нужен повтор
на погубленной ноте.
Улетай! Пусть на крыльях узор
не поблекнет в полёте.
* * *
Сидел я в лодке — и волна несла
Меня всё дальше от добра и зла.
Ф. Ницше
Не надо лодки, если нет волны.
А есть волна, нигде не купишь лодку.
И, полагаясь на свою походку,
отправлюсь в глубину своей страны
искать черту между добром и злом.
Зло — на Земле,
добро стремится в Небо.
В полоску жизнь, как в зоопарке — зебра
то мордой повернётся, то хвостом.
Всё это так банально и старо…
Не видно горизонта и границы!
…Последние не дописав страницы,
философ уронил своё перо,
опасную приветствуя волну.
Но левый берег оценил отвагу,
а правый берег принял бедолагу…
И лодку дальше понесло одну.
НЕВОЛЯ
Я список кораблей прочёл до середины…
О. Мандельштам
Сколько книг, что порою не помню откуда
прилетели, приплыли, явились ко мне!
Не оспорит компьютер бумажное чудо,
что на полке становится чудом вдвойне.
Среди новых томов к старым льну неизбежно
снова хочется с ними отправиться путь:
посчитать корабли у Гомера прилежно
или Фаусту слово на ушко шепнуть;
а у душечки Ольги Семёновны святость
одолжить хоть на время, завидуя ей;
смертоносную чашу отнять у Сократа
и продлить красоту босоногих идей…
Нелегко иногда разгадать в предложеньях
непонятную магию ровненьких строк.
Но они терпеливо лежат без движенья —
ждут, что мысли вот-вот потекут, как песок.
И страницы довольны назначенной ролью —
шелестеть, по ночам быть у лампы в плену.
Знаю, книги мои полюбили неволю,
и меня никогда не бросают одну.
Воспоминания о газете*
Редактору Галине Сосновской
Раскрываю газету: казалось бы, просто бумага,
где колонками буквы
построились в правильный ряд.
А возьмёшься читать — возникает занятная сага
про высокую власть,
про любовь, про семейный уклад:
всё — про всех, ото всех, отовсюду…
На то и газета!
Это вам не какой-нибудь долгий тягучий роман.
Но, конечно же, вы понимаете, дело не в этом.
Важно, что полстолетья подписчиков
шёл караван!
Замечали в газете они наши робкие строки,
ожидая, чтоб местный знаток их стихами назвал.
Сколько б лет ни прошло,
сохраняю восторга уроки:
повторить их не сможет потом
и солидный журнал.
…Кнопки попусту жму —
за программой мелькает программа
по ТВ, где жестокость и пошлость
не знают границ.
«Всё проходит и это пройдёт…».
И напишется ДРАМА
про таинственный шелест
шершавых газетных страниц.
____________________
* В газете «Вперёд» (впоследствии «Обнинск») я прослужила 15 лет.
* * *
Евгению М.
Кто никогда не вёл дневник,
тот не был одинок;
ни разу в жизни не поник,
как тонкий стебелёк.
И кто не сеял на листе
сухие зёрна букв,
тот не услышит в суете
подземной тайны звук.
О, этот звук! Ему расти
и заявлять права,
когда окажутся в горсти
созревшие слова.
Их нужно высыпать в тетрадь,
пополнив закрома,
чтоб с урожаем зимовать,
когда придёт ЗИМА.
СТИХИ ВАДИМУ
1
И я ещё закрыт для смерти
Руками мамы и отца.
Вадим Т.
Я открытой дорогой, почти не умея ходить,
к материнской могиле
тропинку себе протоптала.
И завидую всем, пожелавшим печали избыть,
кто пожатье отца принимает как часть ритуала.
Обнаружена, вскрыта, показана, отворена…
Не найти мне убежища, норки, защиты, приюта.
Даже если стою просто так у ночного окна —
слышу, как за спиной копошится холодная смута.
Жду давно, не боюсь,
мне противен предсмертный озноб.
Плохо целишься, снайпер, в меня!
Неужели жалеешь?
Видишь, я подставляю и сердце, и душу, и лоб!
Бей без промаха или совсем ничего не умеешь?
Помоги, наконец, угодить по ту сторону зла
и добра! Вдруг я там незнакомую маму узнаю!
Ты, отец, подожди, я с тобою полвека прошла!
Видишь, прямо у ног распростёрлась
дорога сквозная?
Но едва ли решусь,
хоть и старше я мамы вдвойне,
быть судьёй её смерти,
которая к ней поспешила…
Заметает дорогу, я жду, я — в открытом окне…
На краю бытия материнская мёрзнет могила.
2
И я навсегда виноват...
Вадим Т.
Виновна только в том, что родилась.
Но не просила никого об этом.
В какой-то миг времён возникла связь,
отца и мать скрепившая обетом.
И будет сын сначала, дочь — потом.
Мы — два ростка, нечаянно взошедших
на почве, не удобренной добром —
а взорванной по воле сумасшедших.
Сороковые годы — страшный сон!
И в страшном сне не плакали, а выли.
Потусторонний материнский стон
не поняли, прослушали, забыли.
Извлечены из недр небытия —
сестра и брат — два инородных тела.
Виновных нет. Тем более, что я,
как говорят, рождаться не хотела.
3
Давай согласно в рифму помолчим…
Вадим Т.
Я только и делаю: в рифму молчу
с самою собой. И по небу лечу,
где звёзды вздыхают бесшумно.
Ещё понимает бумага меня,
моя папироса, что просит огня,
и стол, терпеливый и умный;
и дом, где растила бесстрашно детей,
в котором душа моя в век скоростей
жила тридцать лет и три года.
Но всё это в прошлом. Спускаюсь в туман —
со шприцем в подъезде моём наркоман
летает в любую погоду
и держится за одуряющий мрак.
А после сверзается в бездну, но так,
чтоб сгинуть из жизни бесследно.
Зачем ему след? Он своё получил.
А мы нынче в рифму со страхом молчим,
играя полушкою медной.
Опоздавшие мемуары
Памяти бабушки Софьи
Латаю дыры памяти моей.
Словесной тканью пользуясь смелей,
соединяю лоскутами годы.
Но ниток нет — истлели в сундуке,
пока я жизнь сжимала в кулаке,
сюжеты разменяв на эпизоды.
Надеялась, что каждый эпизод,
фамильной драгоценностью сверкнёт
на бледной ткани ношеного платья!
Но бусины посыпались из рук –
и я закрыла бабушкин сундук,
нисколько не тревожась об утрате.
В отместку мне сквозь вереницу лет
разорванный является сюжет
обычного житейского покроя.
Не разглядеть сквозь дыры полотна,
как смерть бывала на миру красна
и жизнь не знала кроткого покоя.
ГОРОДСКОЕ ОТРАЖЕНИЕ
Когда с берёзами и клёнами
начнут шептаться фонари,
тогда выходят обозлённые
из подворотен дикари.
И гостьей я кажусь непрошенной
среди бульваров и аллей.
И городом любимым брошена
на поле брани дикарей:
там, где скамейки исковерканы
и фонари ослеплены.
…Сто тысяч лиц в огромном зеркале
моей страны отражены.
Смотрю со вздохом сожаления,
хоть город и не человек,
как он шагает без стеснения
в прискорбном виде в новый век.
Переводчику
В. Б.
Мимо корысти, зависти,
пустой житейской мороки
мой далёкий товарищ, прошедший огонь и воду,
бросив на произвол свои поэтические строки,
играет на медных трубах мировых переводов.
Для музыки чужого наречия он выбирает
отчётливое соответствие русскому звуку…
Не ему ли, оставив рифмы у опасного края,
держать над огнём наитие, как Сцеволе — руку?
Таится собственное «Слово»
в тоненьком переплёте,
помеченное двадцатого века сложным кодом.
Но если вы, оглянувшись, помедлите,
то поймёте —
огонь, вода и медные трубы оттуда родом.
* * *
Игорю Хаджи
Если розовый куст не озябнет с хозяином сада,
то цветы оживут,
летним утром раскрыв лепестки.
И шипы ощетинят…
Но прежде за дачной оградой
у отважных ромашек начнут золотиться зрачки —
и ромашковый воздух подарит такое свеченье,
что невольно отыщешь себя из оставшихся сил!
Но роскошным цветам придаётся другое значенье:
тонкий запах за щедрым столом и уместен и мил.
Продиктует природа хозяину сада законы,
чтобы к сроку увидеть
сквозь длинную дней череду,
как под утренним солнцем
свои раскрывают бутоны
розы, вами спасённые, в маленьком щедром саду.
Памяти
Владимира Титовича Королькова,
учителя русского языка и литературы
Но не надо про Иуду
Там, где не было Христа...
Сергей Кузнечихин
Иуды не было, и не было креста.
И было нас шестнадцать, не двенадцать.
А наш Учитель в возрасте Христа
нам на уроках позволял смеяться,
противоречить, каяться, дерзить…
Но дерзость не являлась аргументом.
Не разрешалось по верхам скользить.
Считались достоверным документом
взаимопонимания моменты.
И помнится, искала я глагол
не с тем, чтоб слыть прилежной ученицей,
а чтоб слова сияли на странице,
как будто мне Учитель их нашёл!
…Двенадцать разлетелись по стране,
(с годами четверых не досчитались).
Учитель умер — удалось войне
достать его костлявыми перстами.
И сорок лет прошло… Не Моисей
привёл меня к оазису в пустыне.
Учителя я вижу и поныне…
и всех оставленных на родине моей.
В ПЛЕНУ ВОЙНЫ
Свеча горела на столе…
Б. Пастернак
Не дожидаясь тишины
в пространстве мёртвом,
мой брат родился в год войны —
в сорок четвёртом.
Закончилась для всех война
не в сорок пятом.
Втихую рыскала она
по мирным датам.
Таилась гибель про запас
в немецкой мине…
И не было нигде у нас
свечей в помине.
И брата хор не отпевал…
В разбитом храме
священник руку целовал
застывшей маме.
Я родилась в сорок шестом.
И крестик медный,
украдкой принесённый в дом,
исчез бесследно.
Но теплится свеча моя
по убиенным.
И остаюсь навечно я
военнопленной.
