Школа для девочек+5

Вероятно, он даже не подозревал, что все дети, какие когда-либо у него будут, окажутся банальными девочками. И это, наверное, было оскорбительно. У него всегда было чёткое представление о том, как правильно всё должно быть у нормального человека в жизни, а наличие сына было бесспорным подтверждением этой правильности и нормальности. Словом, традиционную формулу, что надо «построить дом, посадить дерево, вырастить сына» он воспринимал с примитивным буквализмом. Впрочем, всё это мы знаем лишь от наших родственников.

Дом он построил, хотя и с опозданием. Вернее, достроил и расширил то, что было на этом месте прежде. Деревья, наверное, тоже посадил где-то, в какой-нибудь воинской части; правда, скорее всего, руками солдат-срочников, даровой рабочей силы. Ну а сына... Сына у него так и не было, прямо как у короля Лира, сказала моя сестра Катя, как раз приступившая тогда к чтению Шекспира. А ведь это, наверное, по его понятиям, очень плохо.

Возможно, что так. Во всяком случае, мы, три сестры, да ещё погодки, не имеем явных подтверждений, считал ли он так на самом деле. А если и считал, то, возможно, не всегда, а потом даже считал наоборот, но это уже было потом. Может быть, он и был недоволен отсутствием наследника, но мы были вполне довольны. Нам было хорошо и весело. Нам даже подруги не требовались, потому что мы сами себе были подругами.

Когда он отъезжал в «горячие точки» и возвращался, он всё же старался относиться к нам по-особому. В короткие отпуска, находясь дома, он ездил с нами в гости к друзьям и знакомым, гулял в парке и даже читал нам допотопную книжку про Мальчиша-Кибальчиша. Правда, ещё про Питера Пэна, Красную Шапочку и Буратино, про Нильса и гусей, и ещё какие-то «Вредные советы» про то, что надо в папины ботинки вылить мамины духи. Но это было редко. И в результате — всё шиворот-навыворот. Вот фотография старшей, тогда пятилетней, Екатерины, в отцовской парадной военной фуражке. Кажется — мальчишка, и всё нормально, но ведь девочка... Уже не то. Или младшая, Кристина, едва стоит на ногах, но уже держит кобуру. Ну ладно, можно поверить, что это игрушка. Ей было всё равно. Для меня же, средней, Анастасии, тоже было всё равно, во что играть — в куклы или машинки, строить дом или военную крепость, у меня не было любимой игрушки, потому что поочерёдно любимыми были все.

И он был очень удивлён, увидев однажды, после одного из длительных отъездов, что у него три уже почти взрослые дочери. Это было написано на его лице, суровом, немного загорелом и усталом. Три девочки-подростка, каковыми мы предстали перед ним, показались ему чем-то неземным, словно свалившимся с неба, под которым идёт бесконечная военная жизнь.

Что эта жизнь значила для мамы, ушедшей от нас два года назад, трудно было представить. Ушедшей — нет, не туда, куда она хотела уехать всегда, куда-то в Московскую область, а совсем недалеко, в маленький городок за холмом за железной ржавой накренившейся остроконечной оградой, а местами и без ограды. Здесь, в этот пролом в заборе, мы и приходили к ней, чтобы не идти в обход к центральному входу, и шли по тропинкам мимо старых крестов и памятников, к тому уголку, где она теперь поселилась вместе с бабушкой и дедушкой, рядом. Почему-то весь круг её жизни замкнулся здесь, откуда и начинался когда-то, и все её странствия и путешествия по городам были не более чем сновидением. Можно было бы узнать у неё, расспросить, что это за жизнь такая, что за игры в отъезды и приезды, но уже было поздно: задавать такой вопрос было некому.

Она много плакала последнее время. Я почти не помню, чтобы она улыбалась, разве только на старых фотографиях, в первые месяцы знакомства с отцом и в первые годы их общей молодой здоровой жизни. Ведь когда-то она выходила замуж за красивого стройного курсанта, будущего офицера в мирной, ещё советской стране, ну, относительно мирной, и, как говорили родственники, её ждало обеспеченное будущее с хорошей зарплатой, жильём, статусом домохозяйки и карьерой офицерской жены, возможностью проводить отпуска в военных санаториях и домах отдыха, воспитывать детей в достатке и сытости. Как, должно быть, хотели и все остальные люди, но не всем тогда такое было позволено. Откуда ей было знать, что страна, которая была на тот момент и которую он был призван защищать, скоро исчезнет, во всяком случае — вдруг резко поменяет свои незыблемые очертания на политической карте мира, а мирное в целом время, если не считать затянувшейся вой­ны где-то за её пределами, обернётся постоянным вспыхиванием войн уж совсем рядом, к югу, закроются санатории и сократятся зарплаты, и всё её будущее окажется не таким, каким она представляла. Впрочем, поясняла одна наша знакомая, маме нужно было не это. Она просто любила отца, а он был тогда совсем другим человеком. Почему он изменился — не знает никто.

Какое-то время мы были все вместе, жили в общежитиях и малогабаритных квартирах, потом в более просторных квартирах при воинских частях, в военных городках, в которых часто что-то расформировывалось и переформировывалось. В целом для нас всё было неплохо... Но что-то случилось. Однажды мама сказала, что мы собираемся и уезжаем. Так она вернулась вместе с нами в свой город, то есть домой, где мы сейчас и живём, где яблоневые сады и где старые крепостные валы, на которые когда-то было так интересно взбираться. Отец уезжал и приезжал; мы никогда не знали, когда он может появиться и на сколько уедет снова. Почему-то каждый раз нам неохотно давали понять, что он может и не вернуться, что это может случиться однажды. Как будто нас приучали к мысли, что это неминуемо на его работе. Он несколько раз получал ранения и даже где-то был контужен. К его постоянному риску привыкнуть было невозможно. По крайней мере, не могла привыкнуть мама, а мы привыкли почему-то.

Но никто не мог подумать, что с мамой это случится раньше. Причиной её заболевания послужили неврозы. Это мы услышали от наших родственников, которые теперь, когда к нам приехал отец, отдалились от нас, потому что не любили его.

А отец просто вышел на свою раннюю пенсию. Точнее — был комиссован по состоянию здоровья. Он поселился с нами в нашем доме, обшил его сайдингом, достроил второй этаж, покрыл крышу коричневым ондулином, вставил стеклопакеты, с хрустом выломав старые рамы вместе с резными наличниками; сделал пристройку, гараж и сарай, провёл коммуникации, какие в нашем городе вообще-то есть не у всех, и даже некоторые учреждения до сих пор имеют «удобства» на улице, да ещё в шокирующем приезжих состоянии. А про дома, особенно бедные, и говорить нечего. И наш старый дом, доставшийся от дедушки, преобразился в короткое время.

Теперь мы принадлежим к довольно состоятельной — пусть и не самой богатой — прослойке нашего города. Нам стало понятно, что отец неплохо зарабатывал, участвуя в этих своих боевых действиях. Хотя, как он говорил, рисковал жизнью не ради денег, но можно было получать и больше.

Он повесил спутниковую тарелку на фронтоне нашего обновлённого дома и начал, как он сказал, новую жизнь. Конечно, делал всё это он не сам лично, не своими привыкшими к оружию руками, а посредством тех, кому это больше пристало. К нам приехали красивые здоровые ребята на военном грузовике, со стройматериалами и инструментами, и работали несколько дней, поглядывая временами на нас, а мы, разумеется, с любопытством поглядывали на них. Единственное, что от нас требовалось,— помогать тёте Гале готовить для них еду, а есть они, как мы поняли, очень даже хотели.

Впрочем, он мог бы и не делать всего этого, мог бы не затевать всей этой нудной возни в скучном и чужом для него, как он говорил, населённом пункте. Мы почему-то думали, что он увезёт нас отсюда куда-нибудь в большой город, гораздо больший нашего, туда, где у него есть квартира и друзья, но он почему-то не захотел. Хорошо бы, чтоб это была Москва или где-нибудь около неё, где мы жили как-то совсем недолго, но этого не случилось.

И вот теперь отец с нами дома. Мне иногда кажется, мы совсем не знаем его. Зато он уже познакомился с некоторыми «шишками» в нашем городе. И не только с ними, но и с какими-то странными плохо одетыми людьми, похожими на бомжей, сказав нам потом, что это «свои ребята, зря пострадали». А ещё он устроил скандал в новом супермаркете, потому что на полке лежали упаковки с просроченной атлантической сельдью. Он потребовал директора, которого, конечно, не оказалось, а пришёл какой-то холёный сонный менеджер; и вынудил-таки просмотреть все оставшиеся упаковки, открыть их и даже понюхать, едва ли не в морду этому менеджеру тыкал этой селёдкой. Собралась большая очередь, и все смотрели, чем всё кончится, но никто не поддержал его, даже будущие покупатели селёдки. Как рассказала нам знакомая, наблюдавшая эту сцену, все боялись, потому что отец в этот момент совсем не был похож на себя.

Он не рассказывал о своей военной работе, а мы понемногу привыкли, что расспрашивать его бесполезно. Очевидно, таким образом он наложил табу на эту тему, как и мы наложили табу на разговоры с ним о причинах маминой смерти. Большая часть нашего детства прошла без него, и что он в это время делал там, в своих военных операциях, мы не знаем. Он был закрыт от нас. Мы привыкли жить без него.

И может быть, оттого, что у него стало больше свободного времени, а может быть, оттого, что он наконец-то впервые столкнулся с нашим реальным существованием, он стал размышлять о том, как усовершенствовать жизнь. Не именно нашу, а жизнь вообще. В её вселенском масштабе — или, по крайней мере, в городском.

И тогда он задумал создать в нашем городе школу для девочек.

 

Мы сидим на кухне за широким обеденным столом, под лампой в разноцветном плафоне, испускающей мягкий рассеянный свет. Ужин, который иногда готовим мы, иногда отец, а иногда наша родственница тётя Галя, сметён. Телевизор выключен, потому что приемлемый для нас заряд информации о наводнениях, воровстве в государственных структурах и о каком-то очередном нераскрытом заказном убийстве нами уже получен.

— Да,— говорит отец, обращаясь к нам троим и в то же время говоря как будто только с собой или с какой-то невидимой для нас аудиторией,— для девочек нужно всё особое. Именно для них нужна особая школа. Это ведь не мальчики, это не какое-нибудь пушечное мясо, это де-воч-ки, у них свой мир, и у них должна быть совсем другая жизнь. Ради них мы живём, ради них мы воюем и стремимся к миру, для них умираем, для них обустраиваем жизнь...

Иногда он впадал в патетику. При последних словах Катька, смотревшая на дно своей пустеющей чашки, усмехнулась.

— Ты что-то сказала? — не поворачивая головы в её сторону, спросил отец.— Докладывай.

— Нет, ничего,— пробормотала она.

— Она хочет сказать,— решительно разъясняю я,— что воюют мужчины по большей части для себя.

Отец вздыхает.

— Может быть, вы и правы, девочки. Может, и правы. Хотя...

— Нет,— говорит Кристина.— Представьте, что в городе появляется чеченский бандит и взрывает жилой дом. Ночью. Или садится в переполненный автобус в поясе шахида. Что делать с такими?

— Уничтожать! — подхватывает отец.— Силой оружия! Ты правильно рассуждаешь.

Кристина вздыхает.

— Всё равно школа нужна, очень нужна,— продолжает отец.

На листке бумаги он набрасывает краткий проект того, что это будет. Надо учить девочек так, чтобы они как можно меньше знали о войне, чтобы её вообще никогда не было в их жизни, и тогда, может быть, только тогда они сумеют воспитать достойных мужчин. Чтобы защищать их же. Они должны изучать домоводство, кройку и шитьё, вязание. Кстати, сказал он, когда он учился в школе, были такие предметы для девочек.

— Даже в моё время всё это было,— сказал он с укором кому-то.

— Да, папа,— встряла Кристина,— а мама говорила, что у вас ещё была начальная военная подготовка. НВП. Мама умела собирать и разбирать автомат Калашникова!

— Да, было, да. Надо подумать. Лучше плавание, теннис, волейбол, лыжи, что угодно.

— А каратэ, папа?! — снова подаёт голос Кристина, вдохновляясь идеей другого образа жизни.

— Зачем это? Жестокая борьба с дикими нечеловеческими криками, направленная на убийство. Нет, не проходит.

— А для самообороны? Разве не нужна самооборона?..

Отец задумался.

— Самооборона, конечно, нужна. Нужна хорошая самооборона. Я подумаю.

Мы уже утомились от этого нудного, однообразного разговора. Кате хотелось пойти и покурить на заднем крыльце дома, Кристине — досмотреть на своём плеере «Миссия невыполнима», а мне — вернуться к своей компьютерной игре «Цивилизация».

— Папа, а может, дзюдо? — не унимается развеселившаяся Кристина.

Он не видел, это только мы понимали, что она уже начинает разыгрывать его.

— Нет, нет. Самбо, дзюдо — это всё ерунда, это для тупых идиотов. Я должен подумать. Во всяком случае, цветоводство, кройка и шитьё, кулинария, оказание первой медицинской помощи должны быть в обязательном порядке. Не помешает верховая езда. И танцы, танцы!

 

Первой заподозрила неладное Катерина. И когда на выходные приехал на своём «форде» Виктор Степанович, давний друг отца, и привёз нам разные вещи для хозяйства, а отцу какие-то бумаги, Катя улучила момент, чтобы пошептаться с ним немного.

Он выслушал её, а потом позвал и нас с Кристиной на заднее крыльцо дома, выходящее в сад из кухни. Эта дверь у нас часто была открытой, особенно когда было тепло. А потом мы прошли с ним под увитую плющом арку над цветником, который когда-то делала ещё мама.

— Вот что, девочки,— сказал он, склонив голову.— Не знаю, сразу вас расстраивать или постепенно. У вашего отца, похоже, серьёзные проблемы со здоровьем. Всё это стало усугубляться после контузии. Мне это известно. И от вас сейчас зависит многое. Вы ведь не хотите, чтобы его объявили недееспособным, а вас отправили в интернат?

Мы дружно замотали головами.

— Насколько я знаю, никто из ваших родственников не сможет взять вас под опеку.

Мы снова замотали головами. Увы, им всем было отказано. Нашему двоюродному дяде сказали, что ему самому нужен опекун. Другой родственнице указали на слишком низкий материальный уровень. А тётя Галя, как ни старалась, так и не смогла доказать родство с нами.

— Поэтому,— продолжил он по-военному чётко и уверенно,— лучше делать всё, чтобы это его состояние не обострять, и никому не говорить о том, что с ним происходит. По крайней мере, до совершеннолетия одной из вас. Ну, то есть твоего, Катя. Не думаю, что он будет слишком часто появляться в публичных местах. Лечение ему прописано, и если он будет ему следовать, всё будет нормально. Через какое-то время, может быть, положим его в госпиталь на повторный курс. Но дома вы должны присматривать за ним. Я беспокоюсь за вас. Теперь от вас зависит его судьба и, следовательно, ваша...

Говорил он серьёзно и страшно. Катя тоже испугалась, но не подала виду. Кристина только улыбнулась и сказала:

— Мы будем стараться. Мы его не дадим в обиду.

Кажется, она ещё не поняла, о чём шла речь.

— Конечно, мы будем помогать, мы не оставим его,— сказал Виктор Степанович, не уточнив, кто такие «мы».

Ну а мы, со своей стороны, не спрашивали, потому что уже привыкли к некой полуконспиративной манере отношений.

Потом мы пили чай в нашей гостиной. Потом Виктор Степанович и отец ещё поговорили наедине в его комнате. Мы думали, что отец снова переберёт с алкоголем — пузатая бутылка коньяка «Бастион» присутствовала, как всегда, на столе,— но он был совсем трезв.

Обеспокоенные, мы попрощались с нашим гостем и поздно вечером пошли спать наверх.

 

На троих у нас были две комнаты на втором этаже и небольшой холл. Мы не делили площадь. В дальней всегда размещалась та, которой надо было особенно усиленно заниматься, но сейчас, летом, таковых среди нас не было. Да и вообще, никто из нас всерьёз не занимался. Только Катя иногда располагалась там с книгой на кушетке и не выходила часами, несмотря на наши призывы пойти прогуляться, искупаться или прокатиться на велосипеде.

У нас было мало друзей и почти не было подруг. Мы в них не очень-то нуждались, потому что нам хватало друг друга. Ведь даже между старшей из нас, Екатериной, и младшей, Кристиной, всего два с половиной года разницы. Были, конечно, некоторые дальние родственники. Например, тётя Галя, которая помогала иногда по хозяйству. Одна девушка, активно распространявшая «орифлэйм» и пытавшаяся убедить весь город, что лучшей косметики в мире не бывает. А ещё Ольга Сергеевна, или просто Ольга, учительница литературы в Катином классе. С соседями мы тоже попробовали дружить и даже, ещё когда-то давно, в детстве, приносили им на Пасху и Рождество подарки, куличи и крашеные яйца, рождественские свечки и маленькие самодельные вертепы. Но потом оказалось, что некоторые из наших соседей сильно огорчились, когда у нас появились второй этаж и гараж.

Катя однажды попробовала дружить со сверстницами, но и тут ничего у неё не получилось. И не потому, что они были с татуировками, пирсингом где только можно, килограммами косметики и в совсем уж падающих джинсах, ругались матом, пили пиво из горлышка и чуть было не подсадили Катю на «иглу». А потому, что они насмехались над младшей, Кристиной, когда она увязывалась с ними. От «иглы» же Катерина каким-то образом увернулась. Неизвестно, что удержало её,— может быть, слова, которые когда-то сказала мама: «Девочки, если в какой-нибудь компании вам будут предлагать покурить травку, или сделать укол, или попробовать необычные таблетки, знайте, что это не ваша компания». И хотя Катя не относилась к числу очень послушных дочек, всё же почему-то это на неё подействовало. А может быть, ей просто было с ними скучно. А ещё на неё подействовало то, что Кристина с тех пор усвоила: мир старших местных девочек — это жестокий мир. Курить Катя всё же научилась; правда, делала это изредка, как она говорила, «на нервной почве». Иногда они подбрасывали ей порно, скачанное из Интернета, и мы с ней, конечно, смотрели, но не показывали Кристине.

С мальчиками же у неё тоже всё не заладилось. На каком-то вечере в школе она познакомилась с одним симпатичным, как она рассказала, красавцем, но он почти сразу предложил ей переспать с ним, и она расстроилась. Может быть, где-то в глубине души она была и не против такого продолжения отношений в каком-нибудь пусть не очень далёком будущем, но для начала всё же ей хотелось поговорить о кино-поэзии-книгах-артистах-музыке и погулять по берегу реки под луной или без луны, на худой конец — посидеть где-нибудь в кафе или попрыгать на дискотеке. Словом, попытаться найти «духовное родство душ», о котором мы слышали от мамы, а Катя читала в книжках. Но, как сказала тётя Галя, наша мама в своей жизни так и не нашла никакого духовного родства, как ни старалась, и вообще она была романтиком, искала то, чего нет. И Катя на какое-то время решила ни с кем не дружить, наблюдая, как вся эта дружба складывается у меня. Но ещё до того, как смазливый красавец сделал ей это откровенное предложение, она поняла, что его интересовало совсем немногое: пиво, игры, футбол, драки, тусовки. А от этого, призналась она, веет тоской, на что Кристина заметила, что здесь все этим занимаются и это вполне обычное дело, а быть романтичной совсем не обязательно, а такого же двинутого, как она, на книгах можно никогда не найти.

В тот вечер, когда уехал дядя Витя и мы, попрощавшись с отцом и пожелав ему спокойной ночи, пошли наверх, быстро заснуть нам не удалось. Екатерина тоном старшей говорила, что теперь нам надо быть очень осторожными, внимательными, нам надо хорошо учиться, и наставляла Кристину больше читать, готовиться к новому учебному году и меньше сидеть за компом. Мне она сказала, что я должна меньше разговаривать с теми, с кем плохо знакома.

— С кем же это я разговариваю?..— спросила я.

— Сама знаешь с кем,— ответила она.— Может быть, он тебе не пара.

— А я никого пока что не считаю своей парой,— ответила я.— А разговаривать можно с теми, с кем просто интересно поговорить.

Она имела в виду Мишу, старшего брата одного моего одноклассника, который всего лишь вчера провожал меня домой. До дома он не провожал меня никогда — а только до поворота на нашу улицу. Иногда он провожал меня до нижнего парка, и оттуда я уже шла домой одна, потому что я так хотела. Вернее, не хотела, чтобы территория обитания моего отца пересекалась с маршрутом нашего и, главным образом, Мишиного пути. Но почему-то каждый раз этот путь становился всё длиннее, и расстояние до дома становилось всё короче.

Я, конечно, соврала, сказав, что никого своей парой не считаю. Именно Мишу мне хотелось видеть всё чаще. Потому что когда увижу, то вдруг начинаю радоваться. Даже как-то глупо. Иногда мне хотелось, чтобы он взял меня за руку. Я даже закрывала глаза и представляла, как он берёт меня за руку, и у меня начинало колотиться сердце. А иногда я представляла, как вместе с ним мы плывём в лодке ночью по извилистой узкой реке, подальше от нашего города, а потом, положив вёсла, смотрим на звёздное небо. А потом... потом...

Одна знакомая моей мамы, увидев как-то меня с ним, сказала, что мы с ним чем-то похожи. «Чем же?» — спросила я тогда. «У него грустные глаза. Твой взгляд последнее время тоже изменился...» Она имела в виду — после смерти мамы, но не сказала прямо. Да и этого могла бы не говорить. Но ей почему-то нравилось говорить именно на эту тему. «Бедная Танечка,— любила повторять она.— Она так мало пожила. Но всё-таки у неё остались такие замечательные девочки...»

А у нас с Мишей вчера разговор был вполне обычный. Можно сказать, ни о чём. Он старше меня на восемь лет; мне кажется, что он взрослый и умный, что он много знает и что с ним интереснее, чем со сверстниками. И в то же время вдруг сходящая на него серьёзность и задумчивость настораживают меня. Он бывает мрачен. И эта его спонтанная грусть вдруг пугает меня, потому что за ней скрывается мрак одиночества, несмотря на то, что я рядом.

Мы поговорили о кино, о компьютерах, о мобильных телефонах, а потом, когда уже шли в сторону моего района, заговорили просто так, ни о чём.

— Хорошо вашему отцу,— вдруг сказал он ехидно.

— Чем же хорошо? — спросила я.

— А тем,— ответил он,— что не надо будет отправлять вас в армию или стараться отмазать от неё.

Я засмеялась:

— Даже если бы у нашего отца были три сына, а не три дочери, он ни одного из них не стал бы отмазывать от армии.

— Да, отмазывать, может быть, не стал бы, но место службы выбрал бы приличное,— ответил он.— Что-нибудь благополучное или даже элитное.

Я ответила, что отец наш всю свою жизнь — или почти всю жизнь — служил в горячих точках. Или где-то около них. Вряд ли он стал бы сыновьям своим подыскивать место покомфортнее.

Я вспомнила, хотя старалась не забывать, что и Миша служил в совсем не спокойном месте. Говорили, что он получил какие-то травмы или ранения, но никто не знал подробностей. И я не знала. Вдруг в этот момент меня стало распирать любопытство: а почему, собственно, он так особенно говорит о моём отце?..

— Это тебе так кажется, что не стал бы,— ответил он.— Любой отец, если бы встал вопрос, посылать сына на смерть или нет, сделал бы всё, чтобы не посылать. Кроме такого, конечно,— добавил он с усмешкой,— который всерьёз считает службу почётной обязанностью...

Мне тогда стало не по себе.

— Что ты всем этим хочешь сказать? — спросила я.

— Нет, ничего особенного,— ответил он.— Знаешь, что такое украденная жизнь?..

Я не знала, что ответить. Сказать «знаю» было бы слишком самоуверенно, но и сказать откровенно «нет», как будто я полная дура, я тоже не могла. После службы в армии Миша долго лечился где-то и потом искал работу. Совсем недавно он стал работать в салоне связи, и это в масштабах нашего города было совсем неплохо. Может быть, их пути с отцом где-то пересеклись, а может быть, в их путях просто есть что-то общее, откуда мне знать?..

— Я знаю, знаю,— говорю я.— Но ведь сейчас у тебя всё хорошо. Ты работаешь... Папа, кстати, говорит: человек сам не знает иногда, что он теряет, а что приобретает... Если всё кончилось хорошо, то что ты потерял?..

— У меня были другие планы,— ответил он.— Их уже не наверстать. Их уже не реализовать никогда.

— Почему не реализовать? Как будто ты потратил много времени! Пожалуйста, делай сейчас что хочешь!

— Дело не только во времени,— ответил он.— Ещё и в себе. Надо вернуть себя прежнего, а его уже нет.

— И что же такого ты хотел, чего в тебе уже нет? — с некоторым напором спросила я.

Наверное, за это он мне и нравился. Никто из моих сверстников не сможет говорить такие странные, абсурдные вещи.

Он усмехнулся.

— Какая разница, что я хотел? Есть вещи, которые уже нельзя исправить,— сказал он.— Их уже не вычеркнешь, и твой отец, наверное, тоже очень хорошо знает это...

Сообразив, на какую опасную почву разговора мы ступаем, я решила одним махом преодолеть этот путь.

— Ты, наверное, хотел бы сказать, что знаешь моего отца?.. Ты хочешь сказать, что знал моего отца там, где ты служил?.. Где ты служил, в какой части?..

Этот вопрос был бессмыслен. Я всё равно не помнила номера частей, где служил отец. И даже не утруждала себя запоминанием их.

Он почему-то не ответил.

— Не волнуйся,— вдруг сказал он.— Твой отец никогда не сделал бы ничего плохого. Он никогда не послал бы зря солдат на смерть. Ни за что. Он берёг бы каждого и за каждого пострадал бы сам.

И произнёс он эти слова так, что понять их можно было с точностью до наоборот.

 

— Он очень странный, этот твой Миша,— сказала Катя.— Я не понимаю, что в нём интересного.

— Он такой же мой, как и твой,— отвечаю я ей.— А если мне интересно, это не значит, что должно быть интересно и тебе. Но если хочешь, можешь поговорить с ним сама.

— Мне кажется, неспроста всё это. Он преследует какую-то цель. Почему ни разу не зашёл к нам в гости, на чашку чая?..

— Потому что я его не приглашала,— сказала я.

Но теперь, после сегодняшнего разговора с дядей Витей, всё должно быть по-другому. Это стало очевидно, и я не собиралась спорить. Иногда мне становилось всё равно, потому что казалось: есть какая-то обманчивость в спокойной и нормальной жизни, на самом деле жизнь похожа на войну — только линия фронта всё время перемещается куда-то и вдруг неожиданно оказывается перед самым носом. Такое убеждение появилось у меня очень давно, ещё в детстве.

Теперь же надо было только решить, как дальше вести себя с Мишей. О том, что он мне всё же нравится, придётся забыть. Может быть, на время, успокаиваю я себя. На время.

И с тоской думаю об этом странном сопутствии. Людей странных, конечно, немало, но почему-то сразу двое оказываются в моём близком окружении, рядом со мной, отец и Миша, и оба какие-то инвалиды, покалеченные какой-то странной вой­ной в мирное время.

 

Наш город не очень большой. Может быть, даже маленький. И я даже не знаю, стоит ли говорить, как он называется. Ведь кто-то вдруг может решить, что речь идёт о его городе, хотя это не так, речь идёт о нашем и только о нашем городе. Во всяком случае, название его вполне обычное. Может быть, созвучное таким словам, как «Купавна», «Крапивна» или «Коломна», а может быть, это какой-нибудь Посад, а может быть, Тихорецк, Сестрорецк, Зареченск или Заозёрск. Это неважно. Сейчас это никого не интересует. По сути, до нашего города никому нет дела.

Сначала Кристине очень не нравилось здесь, и она говорила, что хочет уехать. Куда угодно. А я, успокаивая её, говорила, что надо жить там, где живёшь, и надо стараться что-то изменить вокруг, то есть сделать лучше. Это не я сама придумала, а слышала от кого-то. И Кристина стала изучать историю нашего города, ходить в музей и даже познакомилась с местным краеведом, Петром Григорьевичем, и потом заставляла нас слушать разные истории.

Сначала, когда-то давно, наш город делили между собой удельные князья, а страдали от этого, разумеется, мирные жители. Потом совершали набеги ордынские ханы, сжигая храмы и уводя в рабство опять же мирных местных жителей. Но это было давно. Потом, когда ханов прогнали князья, в нём заново возводили храмы, развивали разные ремёсла, строили мастерские, мануфактуры, лодочную станцию, каменные дома,— словом, шёл нормальный прогресс, который приводит к тому, что жить становится легче. Однако не для всех. То есть не для местных жителей нашего города. В общем, была у него какая-то своя история, хотя, как выяснила Кристина, а Катя тоном знатока подтвердила, радостного в этой истории было мало. Например, хозяева усадьбы, которую можно увидеть вдали со второго этажа нашего дома, когда-то продавали крестьян, как вещи. От крестьянских деревень, правда, тоже ничего не осталось — развалины да два-три дома. А в городе было построено шестнадцать храмов, которые потом, после революции, были либо разрушены, либо превращены, например, в бензозаправку, лесопилку, общежитие техучилища, диспансер, архив. Во время и после революции снова убивали местных жителей, разорили богатые дома и эту единственную за нашим городом усадьбу. Одного местного фабриканта расстреляли, а другой уехал за границу. Несколько лет назад приезжал какой-то его потомок и с тоской, чуть ли не со слезами, смотрел на дом своих предков, в котором сейчас сидит какое-то ООО, и на здание фабрики, которая, хотя и работала когда-то, в последнее время тоже закрылась. А усадьба, которую можно увидеть со второго этажа нашего дома, долгое время привлекала кладоискателей. Кристина сказала, что в областном музее находятся некоторые картины и красивые вещи из этого усадебного дома, те, что крестьяне когда-то не успели растащить и сжечь.

А ещё была немецкая оккупация. Правда, недолго. Одного из наших родственников угоняли на работу в Германию, а потом, когда он вернулся, его арестовали и отправили в наш советский лагерь, и оттуда он уже не вернулся. А тех, кого не угоняли, потом проверяли наши, нет ли среди них предателей. Как говорил прадедушка, «нас тут бросили на произвол судьбы, а потом пришли тыловые крысы от НКВД и нас же судили». В городе осталось даже немецкое кладбище; правда, его после войны сравняли с землёй, укатали и разбили на этом месте сквер. Какие-то слишком активные люди в городе говорили, что это нехорошо, что даже немецкое кладбище всё же должно быть кладбищем, но эти чрезмерные проявления демократии, свободы слова и почтения к иноземцам были быстро пресечены. Кладбище осталось сквером. И сейчас где-то за холмом иногда копают чёрные археологи, находя что-то то ли из восемнадцатого века, то ли из двадцатого. В общем, всё не сахар, рассказала нам Кристина. Если учить историю не по школьному учебнику, всё оказывается очень даже печально. А потом была перестройка.

Многие наши знакомые и родственники ругали перестройку, считая, что она разрушила счастливую советскую жизнь, в которой хоть и мало было еды, но человек с голоду бы не помер и на улице бы в грязных вонючих лохмотьях не валялся. Словом, если ты Солженицына-Синявского-Даниэля не читал, Галича на кассетах не слушал, Би-би-си и «Свободу» по ночам не ловил, советскую власть открыто не ругал, то жить можно было. Кроме тех, конечно, которые, как наш родственник, получили срок ни с того ни с сего как изменники родины. Но мама говорила, что всё равно было плохо. Плохо было оттого, что не хватало воздуха. Какого ещё воздуха ей было нужно? — недоумевала Кристина, а Катя отвечала: особого воздуха для ума и души.

Из шестнадцати когда-то действовавших храмов восстановили и открыли только два: один в центре города, соборный, и женский монастырь на окраине, за кладбищем, на холме, где жили пока что три монахини, да и те приезжие. Они как-то потихоньку превратили унылую развалину, оставшуюся от храма, в праздничную белую игрушку, и теперь голубые в белую крапинку купола были видны издалека.

Туда часто заезжал отец, потому что там на службе было меньше народа. Он деловито ставил свечки и подолгу стоял перед иконой Богоматери по стойке «смирно», как солдат перед начальством. Наверное, по-другому он не умел делать никакое дело. О чём он думал в этот момент, одному Богу известно. Верующим он стал совсем недавно. Потом он подружился с настоятельницей, матушкой Антонией, и помогал ей, находя для неё то каменщиков, то кровельщиков, то плиточников. Мы же побаивались немного и монастыря, и матушку, которая казалась нам очень строгой. Кроме Кристины, которая тоже стояла, не шелохнувшись, всю службу и даже подпевала хору. А матушка говорила, что собирается в будущем открыть здесь приют для детей. Отец же сразу поделился с ней своими планами — открыть школу для девочек, но с планами матушки это почему-то не совпало.

А ещё кто-то говорил, что там, дальше, за валами, уже в лесу,— то ли следы метеорита, то ли остатки какого-то странного сооружения. А сразу после перестройки, рассказывала нам мама, здесь у одной жительницы открылись вдруг какие-то паранормальные способности, она стала пророчествовать и исцелять, и сказала, что когда-то здесь совершил аварийную посадку НЛО. Что стало с пришельцами, никто не знает: может быть, они погибли, а может быть, смешались с местными жителями и живут сейчас где-нибудь в нашем городе.

А ещё мы впервые увидели здесь такую бедность, какой не видели никогда, ни в одном из городов, где мы жили раньше, ни в одной из воинских частей, ограждённых заборами, ни за пределами воинских частей. На другой окраине, восточной, располагаются самые бедные дома — старушек и стариков, которым уже никто никогда не поможет. Там пыльные окна, тёмные занавески, перекошенные двери и падающие заборы. Если туда идёшь, лучше не смотреть на эти окна, потому что бедность здесь незыблема, как сама вечность. И Пётр Григорьевич сказал Кристине, что так было всегда.

Может быть, поэтому отцу захотелось остаться здесь, на родине мамы, что до него, этого города, действительно никому нет дела? Может быть, это было связано с мамой, которая теперь здесь осталась навсегда, может быть, в напоминание о юности, которая отчасти прошла в этих местах. Может быть, красота здешних мест, река и луг, которые видны из окон нашего дома, после походов, поездок и передряг пришлась ему по душе? Может быть, ему захотелось тишины. Хоть и тревожной, мучительной, безнадёжной, но тишины. А может быть, из-за нас и только из-за нас решил он остаться здесь.

Когда-то, во время серьёзных разговоров с отцом, мама говорила, что было бы лучше ему приобрести мирную профессию. «Какую мирную профессию, где я её возьму, да и какая профессия — мирная? — возражал он раздражённо.— Кем бы я мог быть? Чиновником, торгашом, бизнесменом, чёрт возьми?.. Или, может быть, юристом? Адвокатом бандитов, мать твою?..»

Этот разговор нас пугал. Но на этом он, собственно, и заканчивался. Отец заводился, а мама удалялась куда-нибудь на кухню, если разговор происходил в комнате, или в комнату, если разговор происходил на кухне.

Потом, когда он уезжал, она говорила, что до смерти устала от всего этого.

 

На другом конце нашего города, в противоположном от монастыря, самом зелёном и красивом районе, сохранилось каменное двухэтажное здание бывшей женской гимназии. Теперь здесь размещался технический колледж, бывшее ПТУ, в котором учились местные парни и девушки. Но поскольку учащихся парней и девушек становилось всё меньше, некоторые отделения закрылись, а часть здания пустовала.

Именно это здание облюбовал наш отец в качестве школы для девочек. И поделился с нами своими соображениями.

Окрылённый, он, кажется, получил новый стимул к жизни. И только мы, переглянувшись, пожали плечами. Через пару дней появились ещё люди, которых отец назвал соучредителями. Папка с документами постепенно приобретала солидный вид.

— Всё надо исправлять в этом мире,— говорил он.— И начинать надо вот с таких, казалось бы, простых вещей. Создания школы для девочек. И как я раньше об этом не догадывался?! Этот мир испорчен безнадёжно. Мы пропадём, если ничего не будем делать.

— Папа,— немного иронично спорила с ним Кристина,— ты всегда говорил, что мир надо очищать от бандитов и негодяев.

— Да, конечно,— отвечал он.— От них тоже. Только от них землю не очистить. Никогда.

Через три дня после нашего разговора с дядей Витей отец заявил, что нужно придумать название для его необычной школы.

— Какое имя тебе больше всего нравится? — обратился он ко мне.

— Татьяна,— не раздумывая, ответила я, потому что так звали маму, и другого имени мне на ум не могло прийти.

— Н-да,— промычал он разочарованно.— Нет, нет, не годится. Это слишком... как тебе сказать... банально... Надо что-то новое, неожиданное и в то же время традиционное...

— Виктория,— говорит Катя.— Это — победа.

— Это хорошо. Но не то.

И он сказал через некоторое время, что назовёт школу для девочек «Жанна». Во-первых, потому, что имя это особое, благодатное, героическое; а во-вторых, Жанна д’Арк всегда была для него образцом героизма и самопожертвования, а также напоминанием о человеческой неблагодарности к тому, кто проявил это самопожертвование для спасения многих.

— Но ведь её сожгли,— с опаской заметила Катя.

— Да, верно,— задумчиво сказал он.— Кстати, и здесь, на территории старой усадьбы, когда-то была школа. И её сожгли крестьяне.

— Да не школу, папа, а Жанну д’Арк!..— воскликнула с раздражением Катя.

— Да, знаю,— спокойно ответил он.— Аутодафе.

Он ездил по делам. Так, в те августовские дни, когда жизнь ещё идёт в ритме летних отпусков и каникул, он сумел договориться об аренде здания.

Когда мы узнали, что он убедил некоторых людей в городе в необходимости создания школы, мы решили, что это конец. Отца вот-вот заберут в психдиспансер.

Ничего этого не случилось. В городской администрации ему сказали, что если он возьмётся за это дело, то это хорошо, ещё одно образовательное учреждение в нашем городе не помешает, пусть собирает необходимые документы. Он нашёл спонсора. Он нашёл юриста, который согласился помочь подготовить устав и получить лицензию. Отца даже не спросили о том, о чём сразу спросили мы:

— Папа, откуда такое количество девочек в нашем городе для твоей школы? В неё никто не пойдёт.

Никто не пойдёт в частную школу, кроме двух-трёх, ну, четырёх-пяти детей бизнесменов, начальника автозаправки и самой городской администрации, говорили мы. Ну, ещё этого спонсора, директора швейного комбината... Но даже у них у всех, вместе взятых, не найдётся такого количества девочек!..

В нашем городе действительно в последнее время стало мало девочек. И вообще детей. И вообще людей. Отец же говорил нам, что мы ничего не видим вокруг себя и не понимаем его замысла. Была бы идея, а девочки найдутся.

 

Так в нашем доме стали появляться люди.

Серьёзные тёти и дяди писали устав для школы «Жанна». Они приходили к отцу, сидели в его комнате за компьютером, сверяли каждое слово, выходили на кухню выпить кофе и снова шли корпеть над текстом — очень серьёзно и деловито. Мы переглядывались, что-то слушали краем уха — нет, у них тоже не было никаких опасений насчёт психического здоровья нашего отца. Кажется, они даже были рады, что у них появилось наконец-то настоящее дело и в их захолустную жизнь ворвалась струя свежего воздуха.

Появились: преподаватель иностранных языков, который, наверное, надеялся, что ему здесь будут больше платить; наш учитель физкультуры, которому было всё равно, с кем бегать и играть в футбол; учительница французского языка, которая, оказывается, много лет, с самого своего рождения, жила в нашем городе.

Её звали Софья Александровна. В нашей обычной школе французский был не нужен, его не изучали, и она была не у дел. Сама она была внешне очень похожа на француженку, сухая и высокая, с интеллигентными чертами лица, и нам хотелось бы у неё учиться. Мы даже не догадывались, что здесь могут жить такие интеллигентные люди. Когда мы спросили, где она учила французский, она ответила: ещё бабушка в детстве разговаривала с ней по-французски. И читала Шарля Перро в оригинале, и потом рассказывала разные сказки, а вот её мама, то есть прабабушка, училась в гимназии и потом ещё в пансионе.

— А где же здесь был пансион? — спросила Кристина.

И Софья Александровна со знанием дела кивнула:

— Был, был, потом покажу где.

Она говорила, что её бабушке чудом удалось избежать чисток.

— Но к тому времени, когда откроют эту школу, нам французский уже не понадобится, мы закончим свою школу и, может быть, уедем отсюда,— сказали мы.

А отец говорил:

— Я лишь координирую. Делают пусть другие. Педагоги, соучредители, директора. Кто будет преподавать музыку? Где найти учителя? Кто будет преподавать искусства? Эстетику? Ну а если уж дело дойдёт до военного дела, военной подготовки, то тут буду преподавать я,— резюмировал он,— но до этого не дойдёт. Я не позволю никакому военному делу вторгнуться в тонкий процесс специального женского воспитания.

Иногда он сам, надев пиджак, уезжал на какие-то встречи с новыми людьми. И каждый раз нам казалось, что этот раз — последний. Что завтра к нашему дому подкатит психовозка, и больше мы отца не увидим.

 

Мы идём по тенистой аллее верхнего парка, примыкающего к соборной площади, или площади Ленина, откуда расходятся улицы в разных направлениях — на север, юг, восток, и запад. Пойдёшь на север — там два небольших, ещё работающих, пыхтящих завода. На восток — там спуск к реке, а за ним — развалюхи, гаражи, сараи. На западе живут богатые люди нашего города, там сосновый бор, остатки какого-то пансионата и стадион.

Мне уже не хочется, чтобы он брал меня за руку. Более того, я боюсь этого. Я боюсь его. Я иду, держа руки в карманах джинсовой куртки. Как всегда.

— У тебя всё хорошо? — спрашивает Миша.— Что случилось?

Спрашивает не сразу. Очевидно, это слишком заметно.

— Нет, ничего,— отвечаю я.— Всё хорошо.

Ведь и он никогда не говорит о своих переживаниях. Говорить о компьютерах, играх, мобильных телефонах, любимых фильмах — и ничего, совершенно ничего о своих переживаниях. Так легче. Так принято. Мы живём в каких-то разных мирах, закрытых друг от друга. Закрытых в себе, потому что не видим никакого смысла кого-то впускать туда.

Мы спускаемся вниз, к началу парка, к подножию холма. Здесь — памятник солдатам, освобождавшим наш город от оккупантов. Здесь братская могила. Раньше здесь горел вечный огонь, но теперь его нет. Мемориал был разрушен, памятник — воин с автоматом — покосился, но сейчас городская администрация его подправила немного и покрасила бронзовой краской. Но всё равно он здесь стоит как-то криво.

Мы обходим холм, мы идём в сторону нижнего парка, то есть ближе к нашему району, и там, у поворота, расстаёмся. Я снова иду домой одна.

 

— Ты будешь преподавателем литературы? — спрашиваю я с усмешкой Катю.— Поступишь на педагогический или филологический, а потом будешь работать в нашей школе?

Катя — единственная из нас, кто любит много читать. Она прочитала всё, что было в нашем доме, у соседей и в библиотеке. Иногда она могла целый день не выходить на улицу, лежать на кушетке или на полу и читать Александра Дюма или Джека Лондона. Теперь она читает Гюго и Шекспира, последнего даже пыталась читать в оригинале, чем привела в восторг свою учительницу литературы и почти подругу Ольгу Сергеевну. Мы же с Кристиной дальше «Гарри Поттера» не продвинулись.

— Вот ещё! — отвечает она, недовольно поднимая от книги свою занятую голову.— Ни за что не буду преподавать, и уж тем более в нашей школе. Мне интереснее читать. И переводить.

— А жить ты когда собираешься?

— А я что, по-твоему, делаю?..

— Тогда куда ты будешь поступать?

— Откуда я знаю? Ещё есть время подумать.

И снова — глаза в книгу, как будто там для неё всё самое интересное в жизни.

— Так ты думай побыстрее,— назойливо говорю я ей.— Может быть, у тебя нету никакого времени.

— А я не хочу спешить,— невозмутимо возражает она, теребя прядь волос.— Если человек совершит неправильный выбор, он никогда не будет счастлив.

— Да что тебе до этого счастья? Дело не в счастье. А в том, где ты будешь учиться. А счастье ищи потом, сколько хочешь. Нам надо поскорее зарабатывать, понимаешь?.. Сама же говорила — теперь всё меняется!

— А мама говорила,— подключается Кристина, снимая наушники,— что никакого счастья в жизни не бывает. Бывает его предчувствие. Или иллюзия. Или ожидание. Это всё очень субъективно. Счастье — это эйфория, а эйфория всегда говорит о какой-то неадекватности. В общем, о психической ненормальности.

— Может быть, поэтому тебе так нравятся занудные монастырские службы? — ехидно спрашивает Катя.— Заунывные и длинные. Там никакой эйфории. Мне там всегда плакать хочется.

— Это потому, что здесь всё тоскливо,— отвечает Кристина.— Радость может быть только там, на небе...

— Да кто тебе это сказал? А может быть, тебе надо в семинарию?..

— В семинарию девочек не берут,— сказала Кристина серьёзно, даже с раздражением.

— Для них девочки — не люди. Второй сорт. Это мне одна послушница сказала. Так что даже если ты хоть семи пядей во лбу, судьба твоя — ходить с тарелкой по храму,— с серьёзным видом говорит Катя.

— Лучше всего,— говорила Катя,— выйти замуж за богатого.

— Хорошо,— говорю я ей,— пожалуйста, да чтобы он ещё при этом был хорошим человеком.

Так говорила мамина подруга, Марина.

Я смотрю в окно и вижу там, вдали, ровное поле, и рощу, и излучину реки.

— Ну а ты? Ты-то сама чего собираешься делать? — спрашивает недовольно Катя.— Тебе-то чего хочется?

Я какое-то время молчу, продолжая рассматривать уходящий к горизонту пейзаж.

— Я тоже пока не знаю,— говорю я.— Наверное, путешествовать.

— Ух ты... Ну-ну, попутешествуй... Счастливого пути. Может, в Москву хочешь поехать?

— А может быть, и дальше,— говорю я.

Я хочу увидеть Великую Китайскую стену. Я хочу увидеть Великие озёра. Голубые горы и пустыню Пиннакли в Австралии. Я хочу увидеть Большой Каньон. Хочу проплыть по Большому каналу в Венеции. Бродить по Манхэттену, по Бродвею, по Елисейским полям, по Трафальгарской площади, а потом, когда надоест, вернуться домой. Только где он потом будет, мой дом? Я знаю где — там, где будут Катя и Кристина. И Миша... Ах да — конечно, и отец. Совсем забыла. И отец.

— А я пойду к матушке Антонии в послушницы,— говорит Кристина так, что даже не поймёшь, шутит она или нет.

В монастыре за кладбищем, где жили монахини, к Кристине относились хорошо. Может быть, потому, что она могла сосредоточенно и благочестиво выстоять всю службу, как и отец. У нас с Катей не хватало на это терпения. Может быть, у неё была какая-то особая богобоязненность, в отличие от нас. Может быть, у них с отцом была врождённая религиозность, которая вдруг вот так у них обоих ни с того ни с сего проявилась.

А я в монастыре после службы только однажды подошла сначала к священнику, а потом к матушке. «Что с тобой, Настя? — спросила матушка.— Ты совсем как в воду опущенная».

Какой странный вопрос — что со мной. Как будто непонятно. Совсем недавно мы были здесь на панихиде, когда была годовщина мамы. Что тут непонятного?

«Я понимаю, тебе тяжело. Но ты подумай, мама сейчас там, с Богом, и ей там хорошо. Ведь когда мы грустим по нашим близким, мы грустим прежде всего по нам самим... Мы жалеем не их, а себя...» — «Нет, не понимаю, всё равно не понимаю,— говорила я, с трудом подавляя подкативший к горлу ком.— Разве она нам не нужна? Как ей может быть хорошо там без нас?..» Матушка, а потом и священник отец Николай объясняли мне, утешали, что так надо, что надо смириться и что всё не так уж страшно, ведь я не одна, у меня сёстры; но тогда, помню, это не утешило меня. Они говорили, что если б у меня было побольше духовного зрения, то я поняла бы, какая великая милость Божия посетила нас, и не роптала бы, а благодарила бы Бога за посланное испытание. Это сразило меня окончательно, и я едва не разрыдалась.

И когда я сказала об этом Кристине, она ответила на удивление спокойно: «Если ей там лучше, то пусть так и будет. Я думаю, она будет помогать нам оттуда. Я иногда слышу её, как она оттуда говорит нам, что всё будет хорошо». Ну вот, у Кристины свои разговоры и отношения с тем миром. Лучше бы ты занималась побольше, говорит ей Катя.

— Ну а если серьёзно? — говорю я Кристине.— Если серьёзно, то куда?..

— Ну что ты пристала к нам?..— восклицает Катя.— Куда, куда...

— Нет, ничего,— говорю я.— Просто так.

Мы, как ни странно, мало похожи друга на друга. У Кати — светло-каштановые вьющиеся волосы, как у мамы, немного вытянутое худое лицо, и если надеть на неё очки, она будет похожа на профессоршу. У Кристины — чёткие, даже резкие черты лица и тёмные прямые волосы. Она похожа на отца — только на его голове волос осталось совсем мало, да и те стали белые.

А я не похожа ни на кого из родителей. Говорят, похожа на нашего родственника, которого угоняли на работы в Германию, а потом в наши лагеря.

Но между нами всегда было одно безусловное сходство. У нас были похожие красивые голоса. Мы всегда хорошо пели. В альбоме сохранилась фотография, которую делала мама, где мы, когда нам было девять-десять-одиннадцать лет, на школьном празднике поём песню. Мы стоим: Катя в центре, и мы с Кристиной — слева и справа. Я помню, как мы тогда привели в восторг всю школу, исполнив легко и задушевно: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко...»

После маминой смерти мы перестали петь. Мы больше не поём. Только иногда, когда плохое настроение, мы слушаем на mp3 электронную музыку или techno, которую Миша качает из Интернета.

 

Отец, конечно, скоро узнал, что я встречаюсь с молодым человеком, да ещё, оказывается, чуть ли не ставшим инвалидом во время военной службы, то есть одна новость плохая, а вторая — ещё хуже. Это его насторожило, но не очень смутило. Он не выяснял подробностей. Ни как его зовут, ни как давно мы знакомы, он не спрашивал. Он ушёл в себя на какое-то время. Потом сказал, что надеется на моё благоразумие. Я кивнула с серьёзным видом. А ещё через некоторое время сказал, что всё же надо ввести в нашей школе уроки некоторых восточных единоборств — например, кун-фу. А я, увидев перемену его настроения, сказала:

— Папа, этот Миша совсем безобидный. Он хороший человек. Он работает в салоне связи. Я вас познакомлю. Он тебе понравится.

— Да, да, понял,— сказал отец.

Кажется, он впервые столкнулся с такой проблемой. Ведь у нас, оказывается, могут появиться друзья. И что они могут быть совсем не такими, какими представляли он и мама. И мы поведём себя совсем не так, как они предполагали.

— Нужна, нужна эта школа,— сказал отец.— Кроме восточных видов борьбы, нужно всё-таки владение холодным оружием. Обязательно. Это нужно не для нападения. Не для войны. Это нужно, если вдруг она останется одна... Как, например, вы оставались с мамой, пока меня не было... И некому её защитить. Да, конечно, она должна уметь защитить себя сама. И как я раньше не подумал об этом, старый дурак?

Он только сделал кое-какие пометки в тетради, которую вёл в связи с «Жанной», и ушёл в свою комнату.

Так в нашем доме появился ещё один житель. Вернее, жительница. О ней говорили каждый день. Тень «Жанны», как тень чьего-то безумия, всегда ходила за нами и требовала к себе постоянного внимания. Непредсказуемая и странная, она вставала вдруг между нами и наводила иногда страх, иногда тоску, иногда спонтанное желание бежать отсюда куда угодно. «А как поживает «Жанна»?..» — мы с Кристиной, вернувшись с прогулки, задаём этот вопрос Кате. «Пока спокойно, без перемен»,— отвечает она, оглядываясь, чтобы не услышал отец.

 

Кончается лето. Мне не нравится, когда оно кончается. Мне не нравится, что уходит зелень из нашего сада. Мне не нравится, что погибают цветы. Мне не нравится, что ветер гуляет среди веток, поднимает листву и зачем-то шумит в трубе камина. Мне не нравится, что обнажаются фасады домов на нашей улице, делая их владельцев более доступными.

У нас остаётся совсем немного времени до начала нового учебного года, до школы, в которую так не хочется идти. Закончить бы её поскорее, чтобы забросить учебники и стать свободными.

Отец сказал, чтобы мы составили список всех вещей, которые нам нужны. И поехал по делам своей школы, которую, сетовал он, никак не получится открыть к сентябрю, и даже к октябрю, и даже к Новому году.

Мы же этому только радовались.

По своим делам он любил брать кого-либо из нас. Это, говорил он, придаёт ему уверенности. В присутствии одной-двух дочерей всегда легче открывать школу для девочек. У нас же была возможность наблюдать за ним, за его необычным, непредсказуемым поведением.

— Папа, а может, ты на следующий год займёшься этим? То есть школой? То есть «Жанной»? — спрашивает Катя. Спрашивает не без умысла: на следующий год ей уже будет семнадцать, а там уже совсем недалеко до совершеннолетия.

На этот раз он с Кристиной и Катей поехал встретиться с одним из вероятных спонсоров. Однажды мне удалось видеть, как он убеждает людей. Его командный тон вдруг превращался в ласковое щебетание. Он становился обходительным и вежливым. Сейчас, идя к дому, я вспоминала выражения лиц людей — с них постепенно сходило напряжение при его потоке речи, и мне хотелось крикнуть: «Не надо, не слушайте его!..»

Я иду к площади, туда, где сейчас ярмарка к началу учебного года. Разноцветные тряпичные павильоны с вывешенными развевающимися рубашками, футболками, пиджаками, разложенными на прилавках тетрадями, блокнотами, ручками, канцелярскими наборами. Можно походить, поглазеть, можно кого-то встретить из знакомых и поболтать о том о сём, можно порыться в дисках.

Может быть, я когда-нибудь увижу Великую Китайскую стену. Может быть, я буду плыть по Большому каналу в Венеции с Мишей и тремя нашими детьми-погодками (ах да, мальчиками, конечно, мальчиками!), может быть, я смогу когда-нибудь брести по самой кромке Атлантического океана к закату солнца. Но я знаю, что никогда не смогу совершить в своей жизни одного очень нужного путешествия. В прошлое, в тот день своей жизни, три года назад, в март или апрель, число не помню. Когда мы с ней поссорились. Когда я наговорила ей разных слов про то, что мне всё надоело и я сама всё знаю, а потом выбежала, хлопнув дверью. Я хочу, прежде чем делать это, остановиться и сказать ей: «Ма...»

— Настя! Ты слышишь меня?..

Подняв голову от прилавка, я увидела женщину, которая смотрела на меня в упор. Она стояла прямо, прижимая к груди сумочку. На ней были красивый приталенный пиджак поверх белой блузки и строгая юбка. Я пытаюсь вспомнить, как её зовут. Я видела её в каком-то кабинете с табличкой, куда заходила с отцом. Она улыбается, но сдержанно. Странно видеть её здесь. Кажется, она вышла из ближайшего бутика — единственного в нашем городе.

— Вот что, Настя,— говорит она деловито, даже не поздоровавшись.— Скажи отцу, чтобы зашёл ко мне по поводу своей школы. Надо обсудить с ним некоторые вопросы по поводу лицензии.

Мне захотелось спросить: «Чего-чего-чего? Лицензии? Ему? На школу? А вы разве не знаете, что он...»

Я киваю головой, стараясь не смотреть ей в глаза. Да, конечно, передам, да, мы ему помогаем по мере своих сил, но нам просто некогда, нам надо заниматься, а так он и сам справляется, да, хорошая идея, да, конечно, он молодец...

Ну вот, наконец-то она, повернувшись, ушла, немного раскачиваясь на своих каблучках и придерживая сумочку. Я сажусь на какую-то тумбу, и мне кажется, что я уже ничего не понимаю, что происходит здесь.

Потолкавшись немного у лотков, я иду домой готовить ужин.

Свернув на нашу улицу, я увидела новую незнакомую машину. Джип — блестящий, чёрный, новый, с тонированными стёклами, полированная банка, такой, на каких ездят у нас бандиты и мафиози и при виде которых скукожится от зависти любой лох из нашей школы,— стоял прямо против нашего нового забора и железной калитки.

Из окна высунулась голова — бритая, упитанная, круглая. И совершенно, как в песне, глупая. За тёмными стёклами ничего не было видно.

— Девушка,— сказала голова,— это ты здесь живёшь?

— Да. А что?

— Да ничего. А полковник Тарасов — твой отец?

— Да. А что?

— Да ничего. Где он?

— Его нет. Он уехал. А что?

— Да ничего. А когда он будет?

— А вам зачем?

— А ты отвечай на вопрос, когда тебя спрашивают.

— А я вас не знаю,— отвечаю я.— Почему я должна отвечать?

— Как ты разговариваешь со старшими?

— А вы мне не старший.

— А кто же я?

— Откуда я знаю? Вы мне документы не показывали.

— Девочка, кто тебя научил так разговаривать? Отвечай на вопрос.

— Вот ещё. Кто вы такой, чтобы мне приказывать?

— Ну ладно,— сказал он.— Передавай привет своему папаше.

— А от кого привет?

— От боевого друга.

— У него нет таких друзей.

— А ты этого не знаешь.

Голова скрылась в кабине, потом взвизгнули колёса, и чёрная блестящая банка умчалась вдаль по улице.

Вечером, когда приехал отец, я сказала, что на нашу улицу заехали бандиты из другого города и даже другой области. Наверное, по ошибке, но почему-то назвались боевыми друзьями. Отец долго расспрашивал меня, как выглядела эта голова и какой был номер на машине. Я ответила коротко:

— Коротко стриженый, голова круглая, и говорил с акцентом, как чёрные на рынке. А номер,— продолжила я,— был какой-то блатной, с шестёрками и семёрками, да ещё заляпан. Но это был не наш, папа,— сказала я,— это был не наш номер!

— Всё, всё, понял,— сухо отозвался он.— Свободны.

Конечно, единственное, что мне бы хотелось знать: зачем они упомянули нашу фамилию и откуда она была им известна?

 

Я вижу из окна нашей комнаты, со второго этажа, как он спокойно жарит на мангале шашлык, накинув на плечи камуфляжную куртку. И с кем-то говорит по мобильному телефону, неторопливо поворачивая шампуры. Я вдыхаю этот приятный дымок, который, наверное, коробит соседей, потому что шашлыки здесь часто не жарят.

Но отец обещал нам сегодня ужин. Шашлыки у него хорошо получаются.

— Послушай,— говорит он кому-то,— я не знаю, как вы там будете выкручиваться... Какое мне дело, б...?

Я вижу, как он оглядывается: не слышит ли кто-либо из нас этих слов. Убедившись, что нас поблизости нет, он продолжает:

— Ты меня не парь, ... мать, я тебя достану, ты знаешь, что надо делать... Я вас всех, блин...

Я не могла понять, о чём шла речь. В разговоре с другим абонентом мобильной телефонной сети отец говорил уже более спокойно и дружески:

— Я, знаешь, уже не могу этим заниматься. Да и зачем мне это надо? Посуди сам: у меня три девочки. Девочки остались без мамы. Я должен хоть что-то сделать для них... Я должен думать об их судьбе. Что с ними будет дальше?.. Если бы мальчишки, можно было бы отдать в какой-нибудь кадетский корпус... а дальше крутись как хочешь... А они... Просто ужас, как многому их надо учить... Я должен во всё вникать... Должен всё знать: что они делают, чем увлекаются, с кем общаются. Да ещё всякая физиология... Но я же не могу рыться в их вещах в их отсутствие. Им надо и профессию получить, но только не тяжёлую, не кирпичи же на стройке таскать, а что-нибудь спокойное, интеллигентное, и чтобы деньги платили. А откуда я знаю, что это? Парень, на худой конец, может пойти грузчиком работать, чтоб себя прокормить, а девочка куда? Может, им в ресторан пойти работать? Или в парикмахерскую? Или учительницами стать? Но это же замучаешься — оболтусов учить... В медицинский, конечно, неплохо, но это надо уезжать отсюда... Что? Ну да, конечно, замуж вый­дет... А если муж какой-нибудь козёл попадётся, пьяница, бабник или которому вообще на семью наплевать?.. Или военный, который сегодня здесь, завтра там, которого, кроме стрельбы, ничего больше не интересует?.. Так им и зависеть всю жизнь от какого-нибудь хрена на ножках?..

Он перевёл дух, словно выслушивая ответ собеседника, и продолжил:

— А каково с ними разговаривать? Я никак не пойму их языка! Шутят они или всерьёз? Может, меня разыгрывают? Иногда чувствую себя круглым дураком... Иногда так хочется цыкнуть на них, а потом думаю: чего добьюсь? А потом... Им и так досталось... Конечно, трудно ей было одной с тремя... Из-за них, из-за них она заболела...

Наверное, мне надо было захлопнуть окно и больше не слушать. И я захлопнула.

У него всегда получались вкусные шашлыки. Он говорил, что научили его этому делу знающие толк мужики.

И всё же трудно было поверить, что он ненормален. И с чего мы взяли, что с ним что-то не так? Может быть, нам всё показалось?

 

Миша был одет в тёмно-синюю футболку, голубые джинсы с заплатами и складками, а в руках держал лёгкую джинсовую куртку. Всё как полагается. Он привёл меня в восторг. И почему это у Кати он вызывает подозрения?

Он принёс мандарины и пирожные к чаю. И ещё коробку «Коркунова».

Отец поздоровался с ним вполне цивилизованно, но с каким-то плохо скрытым недоумением: как будто он так и не мог понять, зачем этому парню сидеть за нашим общим столом. Он вёл себя так, как будто ему приказали выполнять некие действия, смысл которых был ему абсолютно непонятен.

Миша не рассказывал о себе, а отец не расспрашивал. Зато говорил:

— Все стремятся уехать в большие города. А мне всегда нравились маленькие уютные городки. Мне всегда хотелось жить в маленьком старинном городке, с двухэтажными купеческими домиками, с речкой, прудом, садами, рощами. Ловить рыбу из лодки. Так, чтобы рядом был луг, широкие поляны, тропинки, спуски к реке. Читать книги в саду в тени яблонь...

Никогда ничего подобного он нам не говорил. Ему всегда нравилось воевать и только воевать, почти кричу я про себя. И командовать. Автомат Калашникова ему всегда нравился, а не книжки, блин.

А Миша сказал:

— Знаете старые валы? Остатки крепостной стены знаете? Знаете про подземный ход? Их тут несколько, этих ходов. Их до сих пор ищут. И я искал одно время, а потом перестал. Но и сейчас мне иногда хочется найти. Говорят, там можно найти клады. Кто найдёт клад, станет счастливым, есть такая легенда... Может быть, я когда-нибудь найду?.. А может быть, я найду НЛО?

— Да уж, разумеется,— усмехается Кристина.— С кладом-то ты точно станешь богатым. А с НЛО ещё и счастливым.

— А я,— продолжил Миша,— всегда хотел чего-то необычного. Мне иногда казалось, здесь есть такие «чёрные дыры». Можно попасть в прошлое. И тогда увидишь мир, который был раньше здесь... Может быть, это из-за НЛО или метеорита этого дурацкого... Но я вам точно говорю — есть такое ощущение...

Вот тоже фантазёр, подумала я. А ещё прикидывается таким деловым и серьёзным.

— Да уж,— усмехается Кристина.— Большого труда не надо, чтобы попасть в это прошлое. Надо только закрыть глаза...

— А можно даже не закрывать глаза,— добавляю я.— Выйди на улицу, спустись вон туда, за мост, и увидишь всё прошлое, и настоящее, и будущее. И развалюхи, и сараи, и помойки... Потому что и в будущем там будет то же самое.

— Да,— подхватывает Катя.— Вон там, на поле, работают крепостные крестьяне. У реки женщины стирают и полощут бельё и тащат на себе большие корзины. На улице непролазная грязь. Там гуляют свиньи и куры. Телега увязла в грязи...

— Ну что же ты так сурова, дочка? — усмехнулся отец.— Ты всё представляешь слишком абстрактно. По книжкам. А частная жизнь — она неоднозначна, в ней много всего — и радостей, и печали... Иногда она может пройти мимо политики... Иногда во время больших общих трудностей человек может найти свою маленькую радость... И быть счастлив...

— Не думаю,— сказал Миша,— что она может пройти мимо политики.

— Это значит,— пояснила Катя,— когда всем плохо, кому-то может быть хорошо?..

— Ну не совсем так,— ответил отец.— Нам остаются от истории схемы, цифры и даты. Но атмосферу мы уже не можем уловить... От прошлого остаются чёрно-белые фотографии, а жизнь на самом деле разноцветная.

— Да, действительно,— говорит Катя,— а ведь наверняка люди думали, что жить станет лучше. И счастливее.

— Во всяком случае, лучше она не стала.

— Надо искать не счастье,— говорит отец.— А смысл жизни. Призвание. Долг...

— Долг...— задумчиво говорит Кристина.— Получается, человек всегда кому-то должен. А матушка говорит — надо искать спасение души. Вот и пойми...

— Я иногда представлял себя воином,— продолжил Миша, пропуская возникшую дискуссию мимо ушей,— который, держа меч, ехал на коне. У меня был рыжий конь. Я представлял себя каким-то воеводой... Или кем-то из княжеского войска... Я даже хотел научиться владеть мечом в одном историческом клубе... Теперь это так смешно.

— Теперь уже не хочется? — спрашивает Кристина.

— Теперь, конечно, нет,— усмехнулся он.— Теперь совсем даже не хочется. Сейчас я как-то охладел к оружию.

А ещё, рассказал он, здесь водятся призраки. Прямо как в английских замках. И однажды, когда-то в детстве, он с ними встретился.

Миша рассказывал, как это произошло. И даже обещал показать место: это в той, заброшенной части города. Туда надо прийти поздно вечером... Он может показать, если будет желание и если не будет страшно... Однажды в детстве он оказался там с ребятами и услышал разговор...

Наверное, он шутил. Но отец вдруг сказал всерьёз, что когда-то в молодости, когда приезжал сюда вместе с мамой, он сам разговаривал здесь с одним из таких призраков...

Он замолк. Однако неловкой паузы не возникло — мы продолжили расспрашивать Мишу о его салоне сотовой связи, и он говорил о том, что покупать нужно «нокию» или «эрикссон», ну если уж вы среднего достатка, то тогда «самсунг», ну а если совсем денег нет, то покупайте «моторолу».

И он говорил о телефонах, сетях, о новых технологиях, которые ещё не пришли пока в наш город, но скоро придут. Обязательно придут.

И отец предложил стаканом апельсинового сока тост за то, чтобы они обязательно пришли.

А это значит, что — даже если в нашем маленьком городке жизнь всегда была не сахар — мы будем жить лучше.

Уж мы-то всё равно будем жить лучше.

На прощание Миша, достав фотоаппарат «Olympus», предложил сделать снимок. Цветной, разумеется. Для будущего альбома. Для будущих воспоминаний.

 

Иногда отец вдруг уезжал на несколько дней, небрежно швырнув в багажник спортивную сумку, а на словах бросив, что он по своим делам куда-то ненадолго.

За старшую оставалась старшая — Катя.

Мы не спрашивали, что у него за дела. Мы привыкли ни о чём его не спрашивать. И может быть, зря.

Вот и в тот день он уехал. Куда, для чего?

— Какое наше дело? — говорила Кристина.— Пусть едет. А мы отдохнём без него. Погуляем где-нибудь.

— Теперь нам не всё равно, куда он едет,— сказала я.— Теперь нас это очень даже касается.

— Да, верно,— подтвердила Катя,— мы должны выяснить, что у него за дела. Надо проверить его комнату.

— Не надо в его отсутствие устраивать обыск,— сказала Кристина.— Это неприлично.

— Теперь не до приличий,— говорит Катя.— Мы должны всё контролировать.

— У нас и так всё под контролем,— весело отвечаю я.— Он же слушает нас и даже общается с Мишей!

И мы все отправились в его комнату.

Стол, кровать, книжный шкаф, платяной шкаф. Кресло у окна, небольшой журнальный столик. Зарядное устройство для мобильника, которое он, вероятно, забыл. И, в отличие от наших комнат,— ничего лишнего. Порядок. Ноутбук забрал с собой.

Катя открыла ящик письменного стола и вытащила несколько папок. Какие-то бумаги, в основном касающиеся его выхода на пенсию, какие-то воинские указы, старые письма начальству, ответы на них, рапорты — то, что сейчас уже было для него неактуально. Несколько книг — оказывается, он ещё читал книги,— детективы в мягких обложках. Фотоальбом, который был у него всегда и в котором присутствовали даже мы. И больше ничего, что помогло бы пролить свет на его прошлую жизнь. А в настоящей, кажется, кроме нас и «Жанны», больше ничего нет.

Впрочем, может быть, лучше в его дела не соваться.

— Руки вверх! — услышала я за спиной голос и ощутила между лопаток прикосновение твёрдого предмета.— Вы арестованы!..

Кристина держала в руках пистолет.

— Как тебе это? — спросила она.— Прикольно?

— Хватит,— говорю я, с недовольством отталкивая её руку.— Положи на место и не трогай его.

— Он не заряжен.

— Если отец узнает, что мы рылись в его вещах, будет скандал. И вообще, это нехорошо.

— Это «Оса»? — спрашивает Катя.

— Нет, настоящий, ПМ.

— Ну и положи. И вообще не наводи на человека.

— Да знаю, знаю.

— Хочешь сказать, умеешь им пользоваться?

— Хочешь сказать, тебя папа не учил?.. Вот, кладу,— отвечает Кристина.— А где же патроны? У него даже патронов нет!..

— Пойдём отсюда,— говорю вдруг я, испытав ка­кое-то неприятное чувство от этих наших действий.

Мы выходим в гостиную. Надо идти в магазин, а очень не хочется. На улице вдруг стало прохладно.

Вечером приходит тётя Галя, помогает нам приготовить ужин, попутно расспрашивая, как у нас дела. Катя отвечает, что всё хорошо, только очень хочется съездить куда-нибудь.

— Как вы думаете, надо ли нам уезжать отсюда?

— Уезжать? — переспрашивает она.— Наверное, если у вас получится переехать в какой-нибудь большой город... Наверное, так будет лучше.

— А мне здесь нравится,— говорит Кристина.— Здесь есть старинные дома и храмы. А потом — если все уедут, кто останется?

— Девочки,— говорит тётя Галя,— вам, конечно же, надо учиться. И вы правильно делаете, что не лоботрясничаете, а занимаетесь. Уезжайте! В нашем городе у вас нет будущего.

Уезжать... Куда, куда? Где оно есть, наше будущее?..

 

Через три дня, под вечер, когда только начал накрапывать мелкий дождь, приехал отец. Мы услышали шум подкатившей машины и привычный сигнал — так он давал знать о своём приезде. Потом раздался короткий хлопок дверцы, скрежет открываемых ворот, и затем — привычное шуршание колёс, когда машина въезжает в гараж.

Настроение было приподнятое, какое бывает у него обычно после пары рюмок коньяка. Он привёз нам новые мобильники «нокия» и маленькие ноутбуки. И дал нам денег на косметику.

— Командуйте,— сказал он, выложив перед нами подарки.

Нас охватила радость, которую я не буду описывать, потому что мы уже привыкли сдерживать чувства.

— Папа, это же дорого,— только и сказала Катя.

— Это не должно вас беспокоить, девочки,— отвечает он.— Вы не должны чувствовать себя хуже других.

Он спросил, как у нас дела. Готовимся ли мы к занятиям? Что читаем, и читаем ли? Какие книги нам нравятся? И снова рассказывал, как в детстве любил Дюма и Джека Лондона, Майн Рида и Конан Дойля.

Вечером мы лениво собираем на стол. Мы бы это делали ещё ленивее, если бы отец не участвовал в этом деле. Он быстро режет хлеб, одновременно давая указания Кате — порезать помидоры, а Кристине — разогреть котлеты. И, садясь за стол, начинает разговор о том, о чём не говорил прежде.

— Кем бы вы хотели стать, девочки?

Вопрос почему-то вызвал напряжение — наверное, потому, что на сей раз нам надо было отвечать на него.

Мы переглянулись, как будто никогда не думали об этом.

— Ну то есть... Учиться где бы вы хотели? Ведь думали же, наверное, об этом.

— Да, думали,— ответила Кристина.— Но пока ещё точно не решили!

— Ну а примерно? — сказал он.— А если примерно?..

— Примерно…— Катя вздохнула.— Я бы хотела уехать отсюда. Конечно, поступить в институт... Не здесь.

Конечно, ведь здесь нет институтов.

— А где же? — продолжал допытываться отец.

Катя сказала, что куда-нибудь в большой город. В Москву, например. Но это, конечно, если получится. Если будут деньги. А может быть, на заочное. А поступать она будет, скорее всего, на экономический. Это ведь перспективно.

— Экономический…— задумчиво повторяет отец.— Какая ещё экономика, где вы её видели? А иностранные языки тебя больше не интересуют?.. А книги?

— Интересуют,— отвечает Катя.— Но там много не заработаешь.

— Да, да, понятно,— сказал отец.— Это смотря где работать. Ну а ты? — и посмотрел на меня.

И я сказала: чтобы правильно выбрать, нужно время...

— Может быть, нет времени,— сказал он.— Иногда решения надо принимать быстро. От быстроты принятия решений зависит жизнь, может быть, не только твоя.

— Тогда,— говорю я,— я хотела бы поступить на какой-нибудь строительный факультет и уехать на фиг отсюда.

Отец передёрнул плечами.

— Круто,— сказала Кристина.— Тоже в Москву?

— Какая-то специальность не женская,— сказал отец.— Строительная... Может, скажешь ещё, что хотела бы в армию пойти?

— Нет, не хочу. Но почему не женская?

— Значит, уехать,— вздохнул отец.— Ну а как же дом? Как же всё, что здесь есть? Куда всё это?..

— А я,— сказала Кристина,— не поеду никуда. Я к матушке пойду петь на клиросе. Буду помогать в церкви. А потом подумаю.

— Н-да,— сказал отец.— Час от часу не легче. Вы что, сговорились, что ли? Ничего умнее не могли придумать?..

Мы пожали плечами.

— А моя школа как же? Кто будет мне помогать со школой? С «Жанной» что будет?..

Кристина вздохнула.

— Впрочем, вы правы, девочки,— ответил он сам.— Лучше вам уехать отсюда. Всем вместе уехать. И забыть про «Жанну».

Он сказал о ней так, как будто это был ещё один член нашей семьи, то ли наш брат, то ли сестра.

— Папа, не волнуйся,— говорит Кристина.— Разве мы оставим тебя и «Жанну»?..

 

И вдруг однажды случилось нечто странное, о чём нам поведала Катя.

Она пришла домой из библиотеки. Единственной оставшейся библиотеки в нашем городе, в которой она была едва ли не почётным читателем. Мы с Кристиной в это время пили чай с блинчиками в гостях у одной нашей дальней родственницы, Клавдии Степановны, за мостом через реку.

Отец был дома, и не один. Какие-то люди, странные и мрачные, вдруг наполнили наш дом своим дыханием. И словами не совсем приличными. Нет, совсем не те люди, которые подхватили заразную болезнь создания школ для девочек. Совсем другие люди. Их было двое: один — высокий и угловатый, и второй — круглый и тёмный. Да, и голова у него была совсем круглая и бритая. Так их описала Катя. И недалеко от ворот стояла машина.

На журнальном столике стояли прямоугольной формы бутылка с желтоватой жидкостью и стаканы.

Поймав встревоженный взгляд отца, она поняла, что здесь что-то не так.

Они прекратили разговор. Так и замерли, увидев её.

Отец же, хлопнув себя по коленям, спешно поднялся:

— Всё, мужики, отбой. Базар окончен. Я всё сказал,— и, поворачиваясь в сторону Кати, добавил: — Иди наверх, дочка.

Один из них сидел, положив ногу на ногу. Он с любопытством, но холодно посмотрел Кате вслед. И вообще, от всей этой компании веяло каким-то смертельным холодом, сказала Катя. Она впервые ощутила такое. Такого в нашем доме не было никогда, сказала она. А отец — встал у камина и начал подбрасывать в него мелкие щепки. Последние дни было прохладно, и он решил затопить камин.

— Я же сказал,— пробурчал отец монотонно,— всё кончено. Что ещё?

— Ладно,— неохотно сказал один из них, поднимаясь и надевая куртку, брошенную на спинку кресла.— Нет так нет. Только... Зачем ты решил скрыться в такую глушь?.. Думал, не найду тебя?

Отец не отвечал, а только подбрасывал щепки, от которых потом разлетались искры.

— У меня теперь всё другое,— мрачно сказал он, не глядя на них.

— Нашёл что-то другое? Бизнес какой? Куда-то ездишь...

Они неторопливо направились к двери, и один из них позвякивал ключами от машины.

Катя поднялась наверх и вошла в нашу комнату, но её одолело такое любопытство, что она приоткрыла дверь, а потом тихо прижалась к перилам.

И только слышала чужой голос:

— Не обойтись нам без тебя, без твоих связей.

И второй чужой голос с усмешкой:

— Неужели оставишь такое дело? Хм... А жить на что будешь — на пенсию?..

И голос отца:

— Нет, всё кончено. Всё.

Она слышала шум шагов, хлопок двери, потом голоса звучали приглушённо за дверью, недоверчиво и раздражённо. Она уже не могла разобрать слов.

Вот всё, что она рассказала нам.

 

Иногда мы совершаем прогулки на велосипедах. По верхней дорожке, на холмы, откуда виден наш город. У нас только два велосипеда, поэтому кто-то остаётся дома. На этот раз осталась Кристина. Иногда заезжаем к знакомым, которые перестали ходить к нам в гости после того, как у нас поселился отец. Иногда пьём чай и слушаем рассказы о жизни.

Катя дружила с учительницей литературы. Даже странно представить, что в таком городке оказалась такая интересная учительница. Она была старше нас совсем ненамного. По сути, она была ровесницей Миши; может быть, даже моложе.

Жила она в двухэтажном доме, на втором этаже, без горячей воды. Когда-то здесь она жила с бабушкой, а теперь осталась одна. И — в комнате осталось всё, как было при бабушке. Старые тюлевые занавески. Книжный шкаф со скрипучими дверцами, за которыми стояли строгие ряды книг в старых тёмных переплётах. Рядом этажерка с учебниками и брошюрами. Старый диван с потёртой спинкой, который Ольге было жаль выбрасывать. Узкая, вытянутая кухня. Когда-то этот дом принадлежал одному хозяину, а потом его «разбили» на секции, и теперь здесь живут восемь семей. Во дворе, у железных гаражей, всё время грохотал мотоцикл.

— А я помню вашего отца,— говорила Ольга Сергеевна.— Мы были ещё маленькие, а он был такой высокий, красивый, стройный, когда приезжал с вашей мамой к вашим бабушке с дедушкой. Он казался нам таким сильным и недоступным. Все говорили: вот Танина судьба, такой надёжный и правильный, как это хорошо, что она встретила такого...

Катя изучала содержимое книжного шкафа, выискивая, что бы ещё выпросить почитать. Я жевала шоколадный батончик.

Ольга Сергеевна, или просто Ольга, говорила:

— Знаете, что мне всегда казалось? Здесь время идёт как-то по-другому... Может быть, по кругу... Мне иногда казалось, оно даже начинает идти назад... И можно было в это поверить и увидеть в этом какую-то необыкновенную красоту, если бы... Если не какое-то ощущение безысходности... Иногда видишь, как всё было прежде... Здесь жили люди... Куда они все делись?

Кажется, она говорила примерно то же, что говорил и Миша. Правда ли, что здесь появляется какое-то особое чувство времени, как будто времени нет? Или влияние какого-то метеорита, упавшего в далёком прошлом (ну не НЛО же! — сказала Катя). В любом случае, для нас время только начинается, его у нас много, и у нас есть время разобраться, куда же уходит здешнее местное время.

Мы возвращаемся домой.

— Вот те на,— говорила Катя.— А ещё говорят, что мама была романтиком. Она по сравнению с ними была самым трезвым человеком. Они все здесь, в этом городе, какие-то странные... Откуда эти сказки про время, про какую-то другую жизнь, другое пространство? А что, может, и вправду — НЛО?..

— Это всё для того,— говорю я,— чтобы скрасить жизнь. Разве можно жить такой жизнью в реальности, не додумывая что-то?..

— Но ведь тебе же нравится,— говорит Катя.— Тебе же нравится наш дом, нравятся наши комнаты...

— Да, нравится,— говорю я.— Пока нравится,— и добавляю: — Это примерно то же самое, что навести уют и комфорт в отдельно взятой каюте на большом корабле, который идёт ко дну.

Мы катимся с горы, и Катя ещё раз пересказывает мне то, что было вчера. Спускаясь с холма, притормаживаем; издалека виден наш дом — ведь он теперь выше окружающих его домов, и кажется — что-то в нём не так. Только подъехав, мы понимаем, что изменилось: на углу дома, чуть выше забора и молодой яблони, висит бело-сине-красное полотнище.

Отец в гараже. Мы ставим велосипеды на место, в угол, отец лишь весело кивает нам и помахивает рукой.

Кристина сидит наверху. И встречает нас чуть ли не слезами.

— Ну вот,— бормочет она,— теперь все поймут, что он сумасшедший...

— С чего ты взяла? — спрашиваю я её, стаскивая с себя мокрую футболку.— Может быть, наоборот, все последуют его примеру... И что такого? Он военный, почему бы ему не повесить флаг?..

Нам важнее успокоить Кристину, чем разбираться — стоит висеть российскому флагу на нашем доме или нет. Не снимать же его теперь. И уж тем более не расспрашивать отца, с какой стати он его вдруг вывесил.

— Вот увидишь,— поддерживает меня Катя,— завтра на всех домах будут висеть флаги. И по праздникам у нас по всему городу флаги висят. И что же, весь город — сумасшедшие?

— По праздникам — это по праздникам.

Мы зовём её вниз, готовить ужин, ведь сегодня собирался прийти Миша, и спускаемся в нашу кухню-столовую, которая одновременно — место бесед и приёма гостей, обсуждения планов, споров и ссор. Отец, закончив дела в гараже, входит незаметно, вытирая руки полотенцем.

И Катя задаёт вопрос, который ей не терпелось задать весь сегодняшний день:

— Папа, кто те люди? Которые были здесь?

Отец не ответил — ни в первый раз, ни сейчас.

— Папа, почему ты не дашь им то, что они хотят? — это уже с нарочитой придурковатостью спросила Кристина.

— Что и кому я должен дать? Я никому ничего не должен. Вас это не касается. У вас всё будет хорошо.

Мы переглянулись. У него явно было неважное настроение, как будто он был недоволен кем-то из нас.

Ужин готовили мы с Кристиной, неохотно разливая тесто для оладий на две раскалённые сковородки. Миша принёс бутылку безалкогольного пива «Карлсберг» и полупрозрачную усечённую пирамиду «Рафаэлло». Он поставил всё это на столешницу и тихо шепнул мне на ухо:

— Всё в порядке?..

— Да,— тихо отвечаю я ему,— всё хорошо...

— А чего флаг повесили?..

— Да так, захотелось...

И мы приготовились к тихому, уютному семейному ужину.

Только его на этот раз не получилось. Отец был не в духе. Почувствовав это, Миша рано засобирался домой, поднялся из-за стола первым. Он встал — и вдруг тяжёлая рука отца опустилась на его плечо. Потом это плечо вместе с рукой оказалось вывернутым назад, как будто самого Мишу отец вдруг решил вывернуть наизнанку, так что мы даже не успели охнуть.

— Кто ты такой? Что тебе надо? Ты зачем следишь за мной?..

— Нет, нет,— испуганно прохрипел Миша.— Я не слежу. Я всего лишь в гости к Насте...

— В гости? Кто прислал тебя? Отвечай!

— Папа, что ты?! — закричала я.— Он всего лишь на чашку чая!..

— Я тебе сейчас устрою чашку чая, мать твою...

— Папа, он у нас уже был! — поддержала меня Кристина.— Ты с ним уже разговаривал!

— Мы его давно знаем, папа!..— добавила Катя.

Рука Миши была вывернута, голова клонилась к столу, к столешнице, и отец, возвышаясь над ним, давил рукой на его шею.

Мы все только ахнули.

— Папа, папа, папа! — хором кричали мы.

— Кто тебя послал? Говори же!.. Убью!..

После трёх секунд воцарившейся тишины отец всё же отпустил руку. Миша распрямился. Он так и не сделал ни одного движения, чтобы защитить себя.

Он повёл плечом, распрямил спину и выбежал из дома. Схватив его куртку, я вышла следом за ним. Он стоял у калитки, переводя дыхание.

— Ничего,— сказал он.— Ничего. Ты не думай, что я не смог бы... Я смог бы... Просто...

— Не надо,— сказала я.— Я должна тебе сказать что-то... На него нельзя обижаться как на обычного человека... У него... последствия контузии... Только об этом никто не должен знать, хорошо?..

— Я не буду,— ответил он.— Никому... Могила.

— Может быть, тебе не надо приходить сюда. Пока.

— Хорошо, не буду приходить. Пока.

Он встряхнул кисть руки и засунул в карман куртки.

Когда я вернулась в дом, Катя и Кристина сидели за столом, понурив головы. Я села рядом. Отец ходил по кухне, заложив руки за спину, и говорил, не глядя на нас:

— Теперь слушайте мою команду. Поняли? Так больше не будет продолжаться. Нужна дисциплина. Порядок. Теперь во всём будете отчитываться. Составите распорядок дня и принесёте мне. Во сколько подъём, зарядка, завтрак, какие дела, хозяйство, занятия и так далее.

— Папа, у нас же не казарма,— возразила я.

— Мы уже взрослые, мы сами знаем, во сколько надо вставать, чтобы делать наши дела,— добавила Катя.

— И нам не надо вставать в одно и то же время,— продолжила Кристина.

— Молчать!..— прервал нас отец.— Сейчас я говорю! Здесь я командую! Хотя бы дома можно не приказывать мне, что я должен делать? Хотя бы дома можно позволить делать то, что считаю нужным?..

Кристина выскочила из-за стола.

Мы опустили головы.

— Завтра составите этот распорядок. И никуда из дома не выходить без моего разрешения. Всё понятно? Есть вопросы?..

Мы замотали головами. Нет, нет никаких вопросов, какие могут вопросы.

Мы собрались идти наверх.

— Я ещё не всё сказал,— остановил он нас резким жестом.— Установите дежурство, чтобы убираться в доме. А когда идти в магазин — составите список продуктов и принесёте мне. Всё, свободны.

Мы тихо поплелись наверх, друг за другом, как овцы под кнутом пастуха, тупо и бессловесно.

 

Мы с Катей сидим на тахте, Кристина — на полу.

— Ты же понимаешь,— успокаиваю я её,— что ничего этого мы исполнять не будем. Мы же не сумасшедшие.

— А ты думаешь, он позволит нам не исполнять? А ты знаешь, как его называли в армии? А мне мама рассказывала...

— Врёшь ты всё,— говорю я.— Ты всё выдумываешь. И ничего тебе мама не говорила...

— Это неважно,— вмешалась Катя.— Всё равно мы ничего не будем исполнять.

— Вот теперь и разберись — надо заходить в его комнату или не надо, надо рыться в его вещах или нет,— говорю я.— А может быть, он перестал принимать лекарства? А какие лекарства он принимает?..

— А вы ещё ничего не поняли? — говорила Катя.— Надо установить жёсткий контроль над ним.

— А может, его надо в больницу?

— Его в больницу, а нас куда?..

— Звонить дяде Вите?

— А чем он нам поможет? Уже звонили. Не очень-то мы ему нужны.

— А мне уже надоели эти причуды,— говорит Кристина.— Когда всё это кончится?

— Успокойся,— говорю я.— Главное, что пока никого особенно сильно он не побеспокоил. А нам главное — поскорее выучиться и начать зарабатывать.

— Сначала надо решить, где учиться,— вздохнула Кристина.— Я пока не знаю.

— А ты думай побыстрее,— говорила Катя.— Не думаю, что монастырь тебе поможет. Там, скорее, ждут, когда ты будешь что-то им жертвовать, чем чтобы тебе заплатить за работу. Им всегда платить нечем.

— А я и не хочу, чтобы они платили мне,— говорила Кристина.— Храм не для этого. Только когда отец туда сходит, он спокойнее становится.

— Это если он с матушкой не поговорит,— уточнила я.— А после разговора с матушкой он становится взвинченный. И развивает бурную деятельность.

Утром мы не торопились подниматься. Утро всегда приходило к нам сквозь небольшое окно под потолком, через которое было видно небо. Поздно вечером можно было смотреть на звёзды. Как в иллюминатор космического корабля. Может быть, того самого, который прилетел сюда когда-то. Возможно, те, кто летел сюда, также рассматривали этот звёздный рисунок.

И если смотреть долго — может получиться именно так, как говорили Миша и Ольга: время отступает, уходит куда-то, остаётся только вечность, в которой ты можешь отправляться куда захочешь, как совершенно-абсолютно свободный человек-птица, человек-ангел, живущий без границ и тягот житейских.

 

— Девочки, ну что же вы не спускаетесь? Пора завтракать! Посмотрите на часы! Подъём!

Теперь через верхнее оконце льётся свет, да ещё такой яркий, что я невольно поднимаю голову, вырываясь из другой, беспечной жизни, называемой полётами во сне.

Катя молча натягивает джинсы. Кристина лениво расчёсывается, глядя на себя в круглое, прибитое к стене зеркальце.

После вчерашнего вечера мы ещё не знаем, чего нам ждать.

Мы спускаемся друг за другом и друг за другом идём в ванную. На столе уже стоит большая сковорода с омлетом. Расставлены чашки, разложены бутерброды.

Наскоро умывшись, мы садимся за стол.

Если отец берётся что-то готовить, он готовит вкусно.

— Вы что такие мрачные? — весело спрашивает он.

Мы пожимаем плечами. Он раскладывает омлет, нарезает сыр, заваривает чай.

— Случилось что-то?

Он смотрит на Катю.

Катя пожимает плечами.

Он смотрит на меня.

— Мы не составили распорядок, папа,— осторожно отвечаю я.— Мы не успели.

— Какой распорядок?

— Распорядок дня и дежурств,— говорит Кристина.

— Который ты вчера велел сделать,— добавляет Катя.

— Подъёма, уборки, завтрака, занятий,— уточняю я.

— Я велел составить распорядок?..

— Ага.

— Дежурства?..

— Да.

— Ну что вы, девочки, какое дежурство, мы же не в казарме.

Мы молчим.

— Я что-то от вас требовал?..

— Угу.

— Я кричал?

— Угу.

— Я ругался? Не может быть!

Мы молчим.

— Я вас обидел?.. Что я ещё говорил?

Мы молчим.

Он садится напротив нас, бросив кухонное полотенце на край стола, и потирает виски руками.

— Забудьте,— говорит он.— Забудьте... Не надо верить моим словам... Я сейчас поеду в управу... Потом — встретиться с одним преподавателем. Возможно, у нас всё же будет школа! Всё же будет.

Мы переглядываемся и пожимаем плечами.

Час от часу не легче.

Он уходит и через некоторое время выкатывает из гаража свой «мерс».

 

Вечером он пришёл домой огорчённый. Бросил в кухне свой кейс, который придавал ему солидности, и тяжело опустился на стул у окна.

— Ну надо же,— говорил он.— Они говорят, что невозможно зарегистрировать такую школу. Школа для девочек гуманитарной направленности... Почему только для девочек? У нас равенство полов, говорят они, почему вдруг такая дискриминация? А чем она не подходит для мальчиков тоже? Я долго им объяснял, что девочки — это девочки... А они говорят: школу делайте для всех, для мальчиков и девочек, а название ей дайте... ну, например, «Жан» или «Иоанн»...

А ещё оказалось, что в здание бывшей женской гимназии, на которое наш отец положил глаз, временно решили переселить интернат для умственно отсталых детей, которые раньше жили в старом двухэтажном кирпичном доме на окраине.

— Нет, не позволю,— говорил он, расхаживая по кухне.— Каких-то идиотов, дебилов, умственно отсталых олигофренов и уродов поселить в здании бывшей женской гимназии! Ни за что не позволю. В центре города — школа для придурков. Я буду возражать, я буду против. Я буду сражаться до конца, до последнего. Я не отступлю.

— Папа, это же временно,— начинала я успокаивать его.— Пока не будет отремонтировано их здание. Оно уже разваливается совсем, там холодно и сыро. Миша как-то там был по делам, они там проводили кабель, и говорил, что там ужасно жить, как в тюрьме. А в гимназии им будет лучше.

— Да какая мне разница, лучше им будет или хуже? Не всё ли равно?.. Это же дебилы.

— Папа,— подключалась Катя,— так не положено говорить. Они не дебилы, тем более что среди них есть очень даже умные. Они не дебилы и не идиоты. Они — с отклонениями в развитии. И что такого, что они будут жить в центре города?.. Они же безобидны, они со всеми здороваются и всем улыбаются. Пэтэушники вели себя гораздо хуже.

— Вот я и говорю, что дебилы. С чего бы со всеми здороваться? Нормальный человек не будет всем улыбаться.

— А что,— продолжила держать нашу общую линию обороны Кристина,— если человек безобидный, вежливый и всем улыбается, то значит, он уже идиот?.. А нормальные кто же?

Отцу, казалось, нечего было возразить. Но согласиться с тем, что лелеемая им мечта натыкается на такие нелепые препятствия, он всё же не мог. И хотя возражения на свои слова он получал в тройном объёме, то есть от всех нас троих, соглашаться так просто не собирался, потому что был слишком упрям.

Для нас же каждая победа в сражении с ним давалась нелегко, и всё же они были.

Но на этот раз всё оказалось хуже.

— Папа,— сказала Катя,— может быть, тебе отложить эти дела на следующий год? Зачем тебе сейчас этим заниматься?

И никогда не знаешь, на что наткнёшься.

— Хватит,— взрывается вдруг он, да так, что мы вздрагиваем.— Я уже говорил, что не надо мной командовать! Хотя бы здесь, в своём доме, я имею право, чтобы мной не командовали?!..

— Папа,— сразу возражает Кристина,— но это и наш дом... Это дедушкин дом... И мамин... Это не твой дом!

— Хватит меня учить! — ещё более раздражённо говорит он.— Я знаю, что мне надо делать!.. Генералы мне здесь не нужны!.. Как и всё прочее дебильное грёбаное начальство!

Мы с Катей молчим, ожидая, что эта волна сейчас спадёт. Не может молчать только Кристина, которая, как нам кажется, находится с отцом в каком-то одном нервном диапазоне.

— Это из-за тебя, из-за тебя она умерла!..— кричит она и выскакивает из-за стола.

Он смотрит ей вслед недоумённо, как будто не понимает, о чём она говорит.

Мы с Катей молчим.

Постепенно он согласился с тем, что дети из коррекционного интерната имеют право переехать в здание, вернее, в часть здания бывшей женской гимназии. И, к счастью, он не пошёл разбираться по этому поводу в администрацию, не стал звонить знакомым и людям, которые могут употребить своё влияние и задействовать рычаг телефонного права.

Интернат... Одно это слово нагнетает тоску. Ведь мы тоже были в интернате — правда, в другом и совсем недолго,— после смерти мамы, пока он не забрал нас оттуда. Я помню, как по ночам, просыпаясь, смотрела в серый унылый потолок, и мне было ужасно тоскливо. Кристину и Катю поселили зачем-то в другие комнаты. И там, в этом чужом доме, где я почему-то никак не могла согреться, я решила, что сделаю всё возможное, чтобы никогда больше не попасть туда.

Отец даже не подозревает, как невелико расстояние между теми детьми и нами. А между нами и ними, наверное, такой же крошечный шаг, как, например, между богатством и бедностью, между здоровьем и болезнью, между славой и забвением, между любовью и ненавистью.

Отец решил, что найдёт другое здание для своей школы. И всё равно ничто не помешает ему создать её.

 

— Ну что, покажешь нам своих призраков? Когда мы их увидим?

— А ваш отец не прибьёт меня между делом?

— А мы будем тебя защищать.

— Ну, тогда покажу. С вами мне не страшно.

Я нажимаю красную кнопку, завершая разговор с Мишей, уже не решающимся просто так зайти.

Посмотреть призраков захотела и Кристина, и сказала, что обязательно пойдёт, потому что их не существует. Можно увидеть ангела, но ты ведь не святой, чтобы видеть ангела. Поэтому, сказала она, скорее всего, ты разыгрываешь нас... И Мишин брат Саша, мой одноклассник, тоже увязался за нами, хотя его компания мне была совсем ни к чему. Он был глуповат. К тому же, казалось мне, мог рассказать потом всем в классе о нашем походе. А если в классе зайдёт разговор про меня и Мишу, обязательно подвалит Сорокина или Круглова и спросит якобы по секрету: «И вы с ним что, ни разу не спали? Ну что, совсем ни разу-ни разу? Ну и ну...» И будет смеяться надо мной перед всеми.

Мы шли три километра до развалин в сторону от реки, мимо старой усадьбы, за небольшую промзону, где были свалки.

— Вон там,— сказал он,— были какие-то склады. Здесь была тюрьма. Я покажу тебе подвал, в который одному лучше не ходить.

— Ничего подобного,— сказала Кристина.— Ничего такого здесь не было. Тюрьма была недалеко от центра, на спуске к мостику, она и сейчас за проволокой.

— Здесь была другая тюрьма. Для заключённых. Для политических заключённых. Здесь расстреливали людей,— говорит Миша.

— И ты повёл нас сюда на экскурсию? Здесь же страшно!

— Мне будут сниться кошмары.

— Глупость какая,— расстроилась Кристина.— Призраки. Тоже мне, нашёл где искать призраков...

Миша сказал:

— А я действительно видел здесь призраков. Нет, не видел, я слышал. Вот если спуститься в подвал и если прислушаться, можно услышать, как они разговаривают... Я слышал здесь голоса... Иногда они как будто плачут... Или зовут...

— Перестань! — воскликнула Катя.— Ты нас разыгрываешь!

— Они зовут,— говорю я,— потому что они здесь погибли. Вот и изучай,— говорю я ей,— ты ничего этого не знала.

— А я,— сказал Миша,— даже знаю людей, которых держали здесь. Вернее, их родственников...

— Я не могу этого понять,— сказала Кристина.— Я не хочу этого знать. Я это, конечно, знаю, но не хочу этого знать.

— Ну и не знай,— сказал Миша.— Пойдём дальше.

Вниз вели крутые ступени.

— Мне рассказывал один человек, у которого родственник работал здесь охранником. Вот так человека приводили сюда... Здесь открывалось окошко... Ему давали бумагу подписать... А потом — дальше, ступай сюда...

Мы вышли из узкого коридора в более просторное помещение. Сырое, холодное. Миша посветил фонариком.

— Вот здесь он останавливался... Сзади исполнитель... Он приводит в исполнение...

Саша приставляет к затылку Кристины указательный палец.

— Дурак, что ли? — вздрагивает Кристина.— Тебе делать больше нечего?

— Да нет же,— усмехается он,— ты только представь...

— Не хочу представлять,— отворачивается она.— Сами играйте в ваши игры. А я не хочу.

— А здесь вовсе не игры,— говорит мрачно Миша.— Хотели посмотреть места, о которых не знали, вот я вам и показал. Сейчас об этом все забыли. Боятся.

— А что те, кто работал здесь? Ну, надзиратели...— спросила Катя.

— Ничего. Они уж умерли. У них всё нормально было. Отец как-то видел одного из них, говорил, что ему было всё равно в кого стрелять. Правда, он потом спился совсем. Его сын сейчас какой-то крупный бизнесмен.

Кристина что-то бурчит. Да и мне хочется поскорее выйти отсюда, хотя я не буду показывать Мише, что мне страшно. И с досадой думаю, какая же странная экскурсия, зачем надо было нас вообще приводить сюда. Зачем приводить сюда Кристину?

— Ну а НЛО?

— НЛО в другой раз,— говорит Миша.

Мы быстро поднимаемся наверх, бегом, как будто за нами кто-то гонится, и если оглянуться, то может случиться что-то страшное. Если оглянуться, можно увидеть то, что происходило здесь когда-то. Скорее к воздуху и к свету.

Наверху страх отступает. Хотя здесь, в этой части города, где к тому же свалки каких-то старых вещей, всё равно неуютно. Мы выходим на дорожку, идущую мимо промзоны, и быстро обходим бетонный забор.

Идём в центр города есть мороженое. Располагаемся в пластиковых креслах под большими зонтами-тентами, положив сумочки на пластиковые столы. Нам принесли политый сиропом пломбир в железных вазочках.

— Нет,— говорит Кристина,— лучше сидеть в кафе и есть мороженое, чем ходить по таким местам...

— Ешь мороженое,— сказал Миша.— Сейчас такого не бывает. Чтобы человека вдруг посадили в фургон и увезли.

— Я всё узнаю у Петра Григорьевича,— серьёзно сказала Кристина.— Я знаю всё это, но не знаю, как это могло быть в нашем городе.

— Узнай. Что же до сих пор не узнала?

— Нужно всё это снести,— говорит Катя.— Нужно уничтожить то место.

— Зачем же? — усмехается Саша.— А вдруг ещё понадобится?

— Да,— добавляет с иронией Миша,— а вдруг завтра всё это снова понадобится? Ничего не надо строить, приходи, открывай, вот тебе и новая старая тюрьма.

— Нам это не грозит,— сказала Кристина.— Мы не делаем ничего плохого.

Миша проводил нас с Кристиной до заветного поворота на нашу улицу. Теперь мы почти бежали домой — почему-то этот подвальный холод продолжал нас преследовать.

Когда мы вечером пили чай, Кристина сказала:

— А я знаю, почему твой Миша такой странный. Я знаю! Я всё узнала!

— Что ты узнала? — недовольно спрашиваю я.

— Не было у него никакого ранения. Не был он ни в каких горячих точках. Он пострадал не в бою. Его просто избили. Вот поэтому он и любит ходить по местам, где людей мучили.

— Это была дедовщина,— поясняет Катя.— Он в этом не виноват.

Я какое-то время молчу.

— Ну и что? — говорю потом.— Тебе что до этого?

— Ничего,— ответила Кристина.— Никакой он не герой.

— Ну и что? Мне и не нужно, чтобы он был героем. И то, что ты рассказываешь, знают все.

— А может быть, он герой ещё больше,— отмечает Екатерина.— Значит, это как в тюрьме. В бою, может быть, легче. А ты попробуй в тюрьме оказаться!..

— Мы там были только что,— говорит Кристина недовольно и отворачивается.

Иногда мы с ней разговариваем как с маленькой, и ей это не нравится.

 

А ещё через день отец поссорился с матушкой из-за того, что она раскритиковала его будущую школу. У неё же к тому времени открылся приют — самый настоящий, а не на бумаге, в котором появились первые обитательницы — две худенькие девочки немного младше Кристины, которых уже одели в длинные подрясники, а на головах у них были тёмные платки.

Отец говорил, что её школа — это неправильная школа. Школа должна быть совсем не такой. Незачем девочкам стоять на службе часами, бубнить молитвы, а одежда, которую они носят, никогда не разовьёт у них эстетического чувства, и они никогда не научатся одеваться красиво и, соответственно, видеть красоту в чём-то другом. Матушка же отвечала, что одеваться красиво совсем не обязательно и даже грешно, и главное — надо быть не по одежде красивой, а Богу угождать, а что касается красоты, так она вся в храме Божием, и большей красоты человеку и не нужно. Отец же говорил, что категорически не согласен: нельзя загонять девочек в казарму, нельзя их так гнобить, они должны расти в свободной и радостной обстановке, подальше от всякой угрюмости и суровости, чтобы потом передавать, нести в мир радость жизни. И тогда мир, может быть, переменится. А матушка в ответ — что вся эта свободная жизнь есть жизнь греха, а радость жизни, о которой он говорит,— ненужная утеха, которой соблазняет девушек дьявол.

Так они ни о чём не договорились. Отец сел в машину, хлопнув дверцей. Мы с Кристиной уже сидели на заднем сиденье. Мы слушали весь этот разговор, не участвуя в нём никак. Вернее, участвуя, но только молча. Мы смотрели, как бы отец не сказал чего лишнего. Теперь это была наша главная забота.

Мы выехали за территорию монастыря. Несколько километров в объезд — и мы в городе. Мы заехали в книжный магазин, где отец купил нам тетради и новые авторучки. Потом припарковались у супермаркета, где набрали йогуртов, хлеба, блинчиков и котлет.

Дома нас дожидались гости.

У калитки стоял джип, тот, который я уже видела. И я сказала отцу: смотри, это та самая машина. Он кивнул.

Мы вошли — осторожно, и увидели первым делом Катю, которая в каком-то недоумении стояла у стола в холле, и двоих — того, кого она сама называла «высоким», и второго, с круглым тёмным лицом. Это был тот, с круглой глупой головой, и он, кажется, узнал меня. Они сидели за журнальным столиком в креслах. Так же, как, вероятно, они сидели в прошлый раз.

— Ну что решил, полковник? — спросил высокий, даже не поздоровавшись, когда мы вошли.— Я ведь предупреждал, что приеду. Так ничего и не надумал?

Он поднялся и стал не спеша ходить по комнате. Отец недовольно бросил на пол сумку с покупками.

— Убирайтесь к чёрту,— сказал он,— я ведь сказал уже!..

Гость только улыбнулся, встал и подошёл ближе к Кате — так, как будто хотел спрятаться за неё. Но Катя отступила назад.

— Идите на улицу, девочки,— сказал отец строго.— Идите погуляйте пока.

Мы с Катей двинулись в сторону двери, да так и остановились. Выход нам перегородил другой — круглоголовый.

— Последний раз,— сказал гость.— Последний раз, Петрович. Мне стволы очень нужны. Без тебя никак.

— Послушай,— сказал отец.— Ты что, тупой?

— Ты же всё можешь, я знаю. Я не уйду.

Высокий улыбнулся, а круглоголовый нахмурился. От них веяло силой и каким-то решительным героизмом. Вся комната, казалось, пришла в движение от присутствия этих слишком бодрых и слишком смелых людей, так что та атмосфера мира и тишины, которую мы так лелеяли в последнее время, рухнула мгновенно.

— Тогда вот что,— сказал высокий, который, очевидно, был главным.— Мы отсюда не уйдём. Мы поживём здесь, у тебя. А обслуживать нас будут... Пожалуй, вот эти твои девочки... Так?

Отец засунул руки в карманы куртки.

— Послушай,— сказал он спокойно,— не советую меня шантажировать. Я уже сказал: больше ничего не будет.

— Впрочем,— добавил гость,— пожалуй, она поедет с нами. До тех пор, пока не надумаешь...

И круглоголовый взял за руку Катю. И положил другую руку на её шею и сжал её.

— Стой,— сказал отец.— Стой, говорю!

Круглоголовый опустил руку. И посмотрел из-за Катиного плеча.

— Отпусти. Я помогу,— сказал отец.— Последний раз.

Недоверчиво посмотрев на отца, тот убрал руку. Потом, посмотрев на «главного» и ещё раз на отца, услышав слова «да, да, обещаю, отпусти», убрал другую.

— Так бы и сразу,— проворчал «главный».— А то ты, Петрович, как ребёнок, блин,— упрёшься на пустом месте. Я ведь не даром прошу тебя это сделать. Ещё и бабки получишь, как всегда. Тебе ведь деньги нужны, наверное? Что ты здесь затеваешь? Школу решил открыть? Для девочек, да?..

— Катя, иди,— сказал отец.

Катя не шелохнулась.

У двери отцовской комнаты стояла Кристина с полувытянутой вперёд правой рукой. В ней был пистолет, который она направляла прямо на высокого.

— Валите отсюда на фиг,— сказала она.— А то я буду стрелять.

 

Это было долго и скучно. Потом мне много раз приходилось пересказывать эти события, этот момент, эти секунды, которые стали вечностью между жизнью и смертью — и всё же завершились смертью. С нами разговаривали разные люди, следователь и ещё кто-то, нас фотографировали и записывали наши слова. И я повторяла снова и снова, уже почти автоматически, одно и то же.

Кристина держала в руках пистолет. Нет, она раньше никогда не держала его в руках. Нет, она не училась пользоваться оружием — никогда. Нет, у нас в доме не было оружия. По крайней мере, нам об этом ничего неизвестно. Нет, я раньше никогда не видела этого пистолета. Нет, мы никогда не заходили в комнату отца в его отсутствие, у нас это не принято. Нет, нет, нет. Нет, мы раньше никогда не видели этих людей. Нет, я не знаю зачем. Нет, я не знаю. Нет, не рассказывал. Нет, не спрашивала. Нет, она не целилась... Нет, отец не учил нас пользоваться оружием. Он говорил, что это ни к чему, тем более девочкам. Может быть, она видела это по телевизору?.. Нет, нет. Он считал, что нас защищают милиция и армия. Нет, не вру. Честное слово. Да, она выстрелила случайно. Да, она попала случайно... Я не видела, как он упал, я видела, как он лежал... Мне показалось, она стреляла вверх, выше головы... Нет, никогда не видела раньше второго... Он достал пистолет, да, у него был с собой пистолет... Нет, он не стрелял... Не успел, отец ударил его...

Кристина, как мы узнали, давала сбивчивые показания. Она сказала, что не собиралась стрелять и даже не помнит, как стреляла. Просто она очень испугалась за отца и за Катю.

Приехавший довольно быстро дядя Витя провёл со мной и Катей специальную строгую беседу и запретил нам что-либо говорить о том, о чём говорили «гости» — о «стволах». А дядя Витя загадочно пообещал «вытащить» нашего отца. Он нервно ходил по коридору и кричал кому-то по мобильнику, что «они решили сдать его» и что ему «нужны бабки».

Тот, в кого выстрелила Кристина, скончался в больнице. В городе заговорили о том, что дочка полковника убила бандита, который приехал в наш город, чтобы устроить теракт. Другие говорили, что это был друг отца, с которым воевали в какую-то кампанию, и теперь он не мог не воевать, потому что у него крыша поехала.

Отца увезли в тот же день, началось какое-то длинное расследование, после чего состояние отца ухудшилось, и его поместили в госпиталь, куда приезжали на машинах какие-то люди в костюмах. Кристину тоже поместили в какое-то закрытое учреждение для подростков, где её можно было иногда навещать, и потом обследовал врач, и потом ещё была какая-то экспертиза. Мы очень боялись: если Кристина окажется в тюрьме для малолетних, там ей придётся совсем несладко. Там её будут обижать. Она, конечно, будет давать сдачи — и сама же будет страдать от этого. Нас же с Катей временно оставили на попечении тёти Гали — до того, как соберётся опекунский совет, чтобы решить нашу дальнейшую судьбу.

Она поселилась у нас, и успокаивала нас, и сама иногда плакала, и что-то говорила невпопад про невезение и наказание Божье. Миша привозил нам продукты, он старался поддержать нас, разговаривая каким-то нарочито бодрым голосом, рассказывая о том, что происходит в городе, умалчивая о том, что говорят, а я сейчас уже смутно помню, что в те дни происходило со мной. Катя равнодушно разбирала пакеты с продуктами и говорила, что есть ей почему-то совсем не хочется. Мы с Мишей почти не разговаривали. Он садился напротив и пытался сказать что-то весёлое. Я однажды попыталась спросить: разве можно было, чтобы отец такое делал? Ну, то есть с оружием? Миша только усмехнулся и пожал плечами.

 

Я резко просыпаюсь среди ночи, как будто кто-то толкает меня где-то в черепной коробке. Я смотрю на кровать, где спала Кристина. Пусто. Мне становится жутко, и я бужу Катю. Она вздрагивает и приподнимается.

— Спи,— говорит она.— Не бойся.

Я пытаюсь заснуть. На полу — замысловатый рисунок из теней и лунного света. Всё оттуда же, откуда-то из космоса. Какое-то НЛО, не иначе.

И утром, спускаясь вниз, я знаю, что не увижу привычной картины. Отец больше не варит кофе. Тётя Галя, торопясь, ставит на стол чашки.

— Девочки, я сегодня приду поздно, вы тут сами распоряжайтесь.

Она вздыхает, глядя на нас.

Нужно время, чтобы привыкнуть. Пока что его прошло слишком мало, говорит тётя Галя.

И так каждый день. И снова наступает ночь, я засыпаю, мысленно пожелав Кристине спокойной ночи, а потом просыпаюсь и снова смотрю на её пустую кровать и на лунный рисунок на полу.

Всё изменилось в городе. Мне кажется, я впервые вижу его. Он стал какой-то неинтересный и скучный. Он посерел. Он стал обшарпанный и унылый. Теперь я точно вижу, как в нём остановилось время. Это мёртвый город, хочется сказать мне. И если мне скажут, что время пошло назад, я не удивлюсь. Тётя Галя говорит, что это пройдёт. А может быть, это то, о чём говорил Миша: ушла часть тебя, и её уже не вернуть.

И вот наконец в воскресенье утром мы с Катей отправляемся в монастырь и долго ждём, пока освободится матушка. Мы стоим всю службу и весь молебен, хотя жутко устаём от этого, но после всего, что случилось, это кажется пустяком. А когда служба заканчивается, матушка ведёт нас к себе, в свою келью братского, то есть сестрического, корпуса, куда вход запрещён посторонним, и благословляет нас.

И тогда я прошу её о том, о чём мы с Катей договорились просить. Чтобы она взяла нас к себе, в свой приют. Мы говорим: уж лучше быть здесь, в монастыре, чем там, в интернате. Мы будем делать всё, что нужно, только бы оставила нас у себя. Это ненадолго, два года, а потом уже Кате исполнится восемнадцать, и она оформит опекунство и на меня, и на отца, и на Кристину. И уже никто не посмеет поселить нас ни в какое учреждение. Для нас главное — ближе к дому.

Да что вы, девочки, отвечает она, у нас ведь приют ещё не совсем обустроен, да и с документами ещё не всё в порядке, да и условия у нас такие строгие, подъём рано, молитвы, служба, потом помощь по хозяйству, а вам ведь ещё учиться надо. А работы у нас много: и по огороду, там картошку надо будет копать, и в храме убираться, и вот сейчас корова появилась, её надо доить, да и вообще сейчас дел невпроворот, стройка к тому же никогда не кончается.

Нет, ничего, это не так страшно, отвечаем мы, мы будем вставать рано и будем исполнять всякие послушания, мы ведь умеем кое-что, можем научиться петь на клиросе, мы ведь пели когда-то хорошо. Нам бы только остаться здесь, рядом с домом.

А ещё посты, говорит она, вам будет трудно поститься, вы ведь не привыкли. Это как раз неважно, чуть ли не хором отвечаем мы, мы едим мало, а сейчас вообще перестали есть, потому что не хочется...

Матушка Антония вздыхала и крестилась, качала головой.

— Ну не знаю, что вам сказать, сейчас многое про вашего отца говорят, не знаю, правду или нет, но кем бы он там ни был, я о нём всё равно хорошее думаю, он помогал мне, хоть он человек резкий и нервный, но я молюсь о нём и буду молиться. Без него мы бы крышу не сделали. Не знаю я, как вам тут будет, ну да ладно, так и быть, не могу я вам отказать, ваш отец помогал мне. Вы не обязаны отвечать за его дела. У вас своя жизнь. Устраивайте её.

Мы с Катей отвечали, что отца мы всё равно не оставим, мы всё равно будем заботиться о нём. Что бы там ни решили, как бы его ни судили, всё равно он когда-нибудь вернётся домой.

Слава Богу, подумала я тогда, вот есть ещё один человек в нашем городе, который может вспомнить отца добрым словом, несмотря на все его странности. Хотя, хотя, сказала я потом Кате, всё равно уже не будет у нас как прежде, мы не будем такими, как раньше, ведь что-то поменялось навсегда. А пока что нам, как и всем, хочется просто жить, очень-очень хочется жить, ощущая далеко впереди прекрасное будущее.