МИР — без начала, без конца...
Стремлю я обруч колеса
Вдоль по деревне, в жизнь влюблён...
Бегу, как будто за нулём.
Евгений Казанцев
1.
Ни в одном городе России нет стольких Северных, улиц Северных! Теперь их насчитывается — за тридцать. В те далёкие сороковые в Омске их было, дай Бог памяти, двадцать одна. И каждая — своя деревня с одной улицей, правда,— бесконечной, по длине — вроде Калачовки, Саргатского района, только из этих каждая — как по линейке, а те — с выкрутасами. Двадцать первая — конец города. Дальше на север — пашни, плацдарм для роста количества, да колки — берёза с осиной. А на двадцатой Северной, дом семнадцать, жили Женькин дядя, Казанцев Макар, и тётя Лена, его жена. У них два сына — Валька и Генка, почти ровесники Женьки. Родились они ещё там, в деревне Аксёново, а вот сестрёнка Настя — она уже городская!
Позавчера мальчишку доставили к ним на полуторке-машине из Степановки.
Это началось с самого утра.
В другом режиме, продолжительнее и тревожнее обычного, гудели фабрики и заводы. Чёрные, как вóроны с распахнутыми крыльями, глубокие тарелки репродукторов вещали с телеграфных столбов, не умолкая, будоражили. Двадцать второе июня!
Глядя на взрослых, ребятня тоже встревоженно слушала... Объявили, что все мужчины, находящиеся в командировках и на отдыхе, должны без промедления выехать к месту жительства... Весть означала, что отец Женькин сегодня приедет! Год не виделись.
Отец, Андрей Александрович, отдыхал в сосновом бору Чернолучья, на берегу Иртыша, после окончания занятий в начальной школе, получив назначение на следующий год учителем физики и математики в пятых-шестых классах в семилетку Боголюбовки, что километрах в двадцати от Шараповки...
Улица опустела. Взрослые ушли на работу или занимались по хозяйству. Соседские мальчишки, те, что оказались вне поручений, затеяли игру в войну. Ввязался в неё и Женька. Он — с небольшой головой, при чёлке наискосок невысокого лба, босой, быстрый. Лёгкий, поджарый, маленького роста, но длинноногий, в белой ситцевой рубашонке, в тёмных хлопчатобумажных штанишках. Носились перебежками от дома к дому по улице и вокруг квартала с палками наперевес. Выглядывали из-за углов, вставали на одно колено, имитируя стрельбу. Ползали по-пластунски, приминая весёлую махонькую терпеливую конотопу. Бабахали, падали навзничь, но пока непременно вставали. С жаром доказывали свою правоту...
— Женька, Женя! — услышал своё имя мальчишка.
Опешил, приставил палку-винтовку к ноге, разжал кулак и что есть мочи помчался к полуторке-машине, ехавшей со стороны «Зелёной рощи» СибАки. Отец, который был для Женьки самым родным человеком на свете, на ходу, привстав ногой на борт машины и держа на весу чемодан, соскочил на землю.
— Па-апа!..
Чернявый, красивый в Женькиных преданных глазах, молодой, ловкий, строгий... И сын кинулся в его объятья.
— Ну вот и встретились, ну вот…— не находил слов отец.— Ну вот... подрос немножко, вижу,— похлопывал сына по спине,— а худющий-то! — гладил его густые жёсткие волосы, прослезился.
Сын заплакал от радости, откровенно, не стесняясь, не вытирая нахлынувших слёз. Пёстрый объёмистый чемодан стоял рядом, как бы наблюдая.
— Ну, пошли, Женя. Ты давно приехал?
— Позавчера.
— Война, сын, надо теперь круто... Будем добираться до Шараповки, а там, глядишь, и дальше.
Женька шагал рядом, держась за ручку чемодана, касаясь горячей твёрдой руки отца, чуть-чуть такой лохматенькой, надёжной... И ещё, помнил Женька, в этой Шараповке — племенной совхоз. Табун чистокровных лошадей — залюбуешься! Отец и сын поглядывали друг на друга — сверху вниз и снизу вверх. Папка у него был строгий, но справедливый. Женька его слушался. Слово отца было законом. Тогда и представить себе не мог другого. А ещё папка хорошо играет на гармошке. Тоже и поёт неплохо.
Нечасто — вместе-то... Первый класс закончил в Омске, второй — с отцом и братишкой, третий вот в Степановке, а над тем, где — потом, и не задумывался, не его это дело. Как скажет папка, так и правильно. Хотелось бы, конечно, всегда, как теперь, но... не быть же упрямым, как вон та коза на длинной верёвке.
Солнце тем временем поднималось всё выше над насыпными домишками. Улицы Северные, широкие, травянистые...
Из скрипучей калитки повыскакивали двоюродные братья — Гена и Валька — и сестрёнка Настя. Тётя Лена высунулась в распахнутое окно поприветствовать. Вошли в дом, на две комнаты. Первая — прихожая, она же и кухня, с небольшой, но тем не менее важной, выбеленной извёсткой печкой — «под русскую». На ней даже и полежать-то было невозможно, не то что в деревне, но сидеть — умещались двое пацанов. Хозяйка что-то варила. Кажется, борщ, судя по запаху. Крутила ложкой в чугуне.
— Валя, сынок, сбегай за отцом, скажи, что дядя Андрей приехал.
Макар работал неподалёку, на овощехранилище кем-то.
Тётя Лена своё «положение» прикрывала фартуком...
Рассусоливать, однако, было некогда. Надо собираться в дорогу: война! Война, война... только и слышно сегодня. А старший брат Андрея и Макара, Борис, работал далеко, трактористом на полях СибАки, не пригласишь.
— Ну, вот и Макар. Встречай брата,— непонятно которому из них сказала Елена.
Да и не всё ли равно, правда что. Сложила руки на округлый живот.
Макар — коренастый. Чуть ниже среднего роста. Глаза — цвета травы-муравы — под густыми белёсыми бровями. Взъерошенные, не приглаживающиеся волосы — цвета охры. Странно, а вот отец Женьки, Андрей, младший брат Макара, был темнокож, черноволос. С глазами — карими, ростом — на два пальца повыше. Их покойных родителей в своё время раскулачили и сослали за Васюганские болота. Но это — глубокая тайна. Можно было бы остаться и в деревне, но ведь третировали. Потому-то и в городе жить стали, хотя и не очень-то любо им здесь было сначала. Теперь и здесь — попривыкли. Но Женька тогда об этом и не догадывался, казалось.
Тётя Лена с дочкой стали собирать на стол взрослым, а всю остальную ребятню срочно послали в магазин. Отстоять очередь и купить аж десять кирпичей хлеба! В деревне пекарни не было, а лепёшки — пресные, да и печь самому не очень-то хочется.
— Выключи, Макар, радио. Понятно, что грызутся. Бойня предстоит не на жизнь, а на смерть,— попросил Андрей.
Когда мальчишки с хлебом возвратились, хозяйка убирала со стола лишнюю посуду. Братья-мужики налили себе ещё по полстакана «Московской». Помедлили, повздыхали и выпили горькую, привстав, один за другим, громко крякнув. Так, как было принято у них в той, предыдущей, большой семье. Занюхали ржаным хлебцем, зажевали сочным солёным огурцом.
Старший сын Макара, Геннадий, держался ближе к взрослым, прислушивался.
— Женька, иди сюда, сынок,— позвал отец.
Мальчик встал рядом, коснувшись сухого колена отца, одарил его ласковым взглядом и потупился. Андрей Александрович гладил черноволосую голову сына, улыбался.
— Ну ладно, Макар, спасибо вам за угощение, спасибо за то, что приютили сынка, вот, спасибо Лена. Буду собираться. Пора, а то, чего доброго, на ветку опоздаем.
Отец вытащил свои посеребрённые часики из тесного кармашка, нажал кнопочку. Блестящая крышка откинулась, пацанам на удивление.
— Пора,— сказал он.
За стол усаживалась ребятня. Встряхнув свой белый выходной костюм, гость усмехнулся:
— Интеллигенция. Когда теперь его наденешь. Дома перекрашу. В какой, в какой... ну не в коричневый же!..
Чемодан до отказа был наторкан хлебом и отставлен к порогу.
— Пузатенький,— сказал Валька и тут же получил подзатыльник от матери! На потеху ребятне.
Настя тоже было прыснула, но тут же прикрыла рот ладошкой.
— Нате-ка вот вам — дорога-то долгая. Тут — яички варёные, ватрушки да маслице... — Елена подала отцу снедь, завёрнутую в тряпицу.
Тоже потолстевший Женькин вещмешок и объёмистый мягкий узел с одеждой притулились к пёстрому новенькому чемодану.
— Голому одеться — только подпоясаться. Были сборы недолги,— процитировал отец.— Ты готов, Женька? Тогда пошли, сынок, дорога длинная.
— Давай-ка, Андрей, к дороге-то, говоришь, посошок,— вручая чарку, сказал Макар.— На вот и тебе, жена, красненького, пригуби, разрешаю. А пацаны — они ещё учатся,— тут Макар осёкся и с тревогой посмотрел на своего старшего сына.— Год-два — и на фронт, глядишь... Что за напасть такая на Россию? То — мировая, то Гражданская, и вот теперь — нá тебе, соскучились! — обводя взглядом остальных своих лобастых, смышлёных сына с дочуркой и Елену, словно точку поставил Макар.
Мать сняла фартук, накинула на плечи цветастый полушалок, но дальше чем за калитку не пошла. Попрощались. Настя осталась с матерью.
Навстречу, с пакетом «листовок» в руке, шёл молодой человек. Макар приостановился:
— Повестки разносит.
Провожали до самой конечной остановки. Андрей закурил...
Трамвай, лихо развернулся и встал как вкопанный. Выпустил пассажиров.
Репродуктор с высоты телеграфного столба сообщил, что идут тяжёлые бои, что сдан город Ровно. Мужики обнялись...
— Пиши!..— Женька потряс руку Вальке-погодку, покивал головой остальным и забежал вверх по ступенькам в вагон, не держась за поручни.
— Мой Вовка, младший, должен ещё появиться. От Марии из Аксёнова привезут. К Борису, договаривались. Может, и к вам прибежит. Присмóтрите? Я через неделю приеду за ним,— торопливо объяснял брат брату.— Хотел их вместе увезти, да вот видишь — приказ...
Трамвай выжидал, выдерживал время. Подошла ещё одна группа людей — призывник и провожающие. Война набирала обороты...
— Отстанешь, Андрей, уедет Женька-то без тебя!— подтолкнул брата Макар.
Тот три раза подряд затянулся, бросил окурок под ноги и придавил его штиблетой. Легко догнал вагон, запрыгнул на нижнюю ступеньку, повернулся на сто восемьдесят градусов, держась за поручень, и помахал свободной рукой. Женька прильнул к окну. Тоже махал остающимся. Он был почти счастлив: отец рядом, впереди — таинственное, тревожное неизвестное. Можно прижаться к родному человеку, такому молодому, сильному, красивому. Положить свою руку, вот так, ему на колено. Год разлуки, конечно же, обострял чувства. Кондуктор с узеньким бумажным рулоном, повешенным на шее, придерживая тесёмку, отмотала с полметра билетов, ловко оторвала и подала отцу, а тот, в свою очередь, сыну. Женька занялся было выслеживанием счастливого номера, но вскоре происходящее за окном увлекло его полностью. Предстояло пересечь весь город с севера на юг... Носом к стеклу. Так живо, так интересно после деревни. Что ещё надо — папка рядом!.. Опять же, и день особый... Слепило солнце, постепенно склоняясь, цвела сирень, яблони в палисадниках домов... Проехали улицы Северные.
Пассажиры входили и выходили. В вагоне становилось теснее. Город сгущал свои урбанистские краски, но день был всё-таки особый. Такой не забудешь. Вот скачет на красивых, отборных конях отряд кавалеристов мимо пожарной каланчи! Красноармейцы в шлемах. В длинных серых шинелях, с кривыми шашками у бёдер... пришпоривают!.. Командир — впереди, на вороном жеребце!
— Глянь-ка ты, уже и новобранцы,— сказал отец.
Нелегко было у него на сердце. По проезжей части улицы, прижимаясь к левой стороне, неорганизованным строем — «в колонну по шесть» — шагали не обученные ещё парни и мужики... Лицо отца было грустным.
Всего месяц тому назад развёлся с женой... снова не пожилось. Двое ребятишек. Предстоящая смена места жительства. С детьми надо будет — в Боголюбовку...
— Папа, смотри, смотри — танки!..
С вытянутыми «намордниками» на жерлах — стволами. Каракатицы. Запахло укропом. Скоро остановка — базар. Дебелая торговка готовится к высадке и продвигает набитую зеленью корзину к выходу. А вот и «Сад пионеров». Там театр кукол, разные аттракционы-карусели. И цирк неподалёку. Косолапые на велосипедах! И... взлетают под самый купол стройные акробатки с крылышками-лопатками на спине! Блеск!.. Счастливо-кувыркающиеся!.. Рычанье тигров. Прыгающие, балансирующие артисты. Клоун!..
«Островский». Драматический театр, его афиши. Старинные, «купеческие» двухэтажные здания... мощёная проезжая часть. Спустились под горку. Ларёк «Мороженое» попался на глаза. Мальчишка облизывается...
Трамвай прогремел на стыках стальных рельсов... Повело влево. А вот и речка! Так называемая «Стрелка». Кинотеатр «Гигант»! Барханы песка сухого на палубе баржи. А на паузке — каменный уголь. Хитросплетения чалок на кнехтах дебаркадера.
О, пассажирский катер до Чернолучья!.. Мой папка бы вернулся на нём, если бы не война, подумал Женька.
«Кабы не бы, кабы не бы...» Мотало вагон. Стучали колёса.
Прогромыхал железный мост... Речное училище... «Пароходство» — с огромными воронёными адмиралтейскими якорями на отполированных гранитных плитах по бокам многостворчатого входа в здание. И цепи с контрфорсами!.. Проехали. Пологий подъём. Трамвай сбавляет скорость, подёргиваясь и виляя задним вагоном с буферами. Женька любил на них, на этих самых, кататься, когда приходилось жить в городе: где деньги-то на билет взять? Летишь себе!.. Можно — стоя, можно и присесть верхом, а то и «по-дамски»! свесив ноги. Только чтобы не видел милиционер, а то — за шкирку!
Голубое небо, увалистые тучи, то как крутобокие корабли-парусники, а то так, словно валки свежего сена на покосе в Степановке...
Покачивает... Пологий разворот по привокзальной, тоже мощённой тёртым булыжником площади, и... трамвай, клацнув тарелками амортизаторов, остановился как раз напротив здания вокзала.
За этими «путевыми картинками» Женька и не заметил, как пролетело время. Лёгок на подъём... спрыгнул со второй снизу ступеньки и, догнав отца, ширя шаг, «подбирая ногу», пошёл рядом. Нужно было поторапливаться — вокзал любит оперативных.
Площадь... Здания... Репродуктор... «Все мужчины к месту жительства»...
— Ветку подадут через... час,— глянув на часы, сказал отец.
Очередь за билетами длинная, с тремя загибами, но ужимается быстро. Пёстрый чемодан не отлучается от ноги хозяина. Женька, сняв с плеч вещмешок, тоже льнёт к отцу, держа за лямку и свою поклажу. На душе спокойно. И что нет счастливее его на белом свете — не кажется, просто присутствует. Хотя и зной...
Объявили, что пассажирский Москва — Владивосток вышел из соседней станции. Да так, что вон даже дедушка содрогнулся как-то, подпрыгнул. И, спросив: «Какой, какой?..» — подхватил два больших узла. Посеменил к выходу вокзала, хотя — зачем, спрашивается, торопиться, поезд ещё только-только...
Душно. Чемодан медленно, что-то очень медленно продвигается. То ногой, то, приподнимаясь, за ручку. Женька мог и заскучать, но был один искус...
— Пап, дай денежку на мороженое,— заглянул в глаза отцу.— Тебе купить?
— Нет, я куплю билеты, а потом схожу лучше — пивка...
Мальчишка, пританцовывая, с интересом и нетерпением наблюдал, как краснощёкая тётенька-продавщица в белом передничке с кружевами по отложному воротничку голубенькой кофточки, в низенький, из лужёной жести, стаканчик-матрицу с подвижным донышком-поршнем... уложила вкусную вафлю и на неё алюминиевой ложечкой стала накладывать, прижимая, густую сладкую сливочную массу-мороженое!.. У Женьки — слюнки. Счистила её заподлицо с краями и сверху всю эту вкуснятину накрыла ещё одной вафлей! И стала выдавливать это, всё вместе сформированное, вверх, придерживая большим и средним пухленькими пальчиками,— Женька облизывался — и подала, как барину!..
— Спасибо! — сказалось само собой, естественно.
Мальчик дотронулся до лакомства кончиком языка — для него это было что-то неописуемо вкусное...
— Купил? И я купил. Ну вот, теперь схожу, а ты посиди, покарауль вещи. Капает же, ты поторапливайся, скоро посадка.
Отец ушёл. Женька сел на край чемодана, придвинул к ногам вещмешки и узел и, прижимая большим и указательным пальцами вафли, с наслаждением лизал холодеющим языком, растягивал удовольствие. По радио объявили, что сдали ещё один город, но это не портило настроения мальчишке. И отец тоже вернулся повеселевшим. Ниши вокзала заполнились пассажирами. Народ зашумел, забеспокоился.
— Женя, сходи-ка, сынок, вымой-ка руки — через двадцать минут посадка!
Вскоре мальчишка вернулся.
Вышли на перрон. Было присели, но поговорить снова не пришлось. Объявили, что поезд Москва — Владивосток прибывает. Предложили всем пассажирам, следующим рейсом Омск — Исилькуль, перейти на вторую платформу. Волна людей с баулами, чемоданами, узлами и всяческой другой поклажей хлынула с перрона, стала заливать железнодорожный путь, подхватив за собой Женьку и отца.
На третьем — готовился к отправке на фронт эшелон солдат. Формировался жёстко: без провожающих. Красноармейцы толпились у своих вагонов. Зной не спадал.
Ну наконец-то! Напившись досыта воды из башни и набрав про запас в тендер, освободившись от брезентового рукава, выпуская струи перегретого пара, посвистывая и дымя во всю Ивановскую до самых «Пороховых», поджарый силач-паровоз двинулся вдоль перрона, медленно вклиниваясь между двумя поездами. Из трубы валит густое чёрное облако, отсекая, как дымовой завесой, эшелон с красноармейцами от остающихся гражданских. Продолжает пыхтеть, тревожно гудеть, посвистывать. «Обилеченные» пассажиры поджимаются к движущимся ещё вагонам. Брезентовый рукав водонапорной башни бесхозно болтается, там, справа, как у безрукого.
— Вот тебе твой,— протянул отец,— живо пробирайся, занимай места.
Эта работа Женьке была понятна, «самое то», знакома.
После толкотни и мальчишеских уловок он очутился в вагоне. Чуть ли не первым, пропустив перед собой слепого дедушку и его поводыря, девчонку, да многодетную женщину. Проскочил, оглядывая свободные места, и круто юркнул вправо. Бросил свой мешок на сидение для отца, занял своё у столика, напротив — по ходу движенья. Ждал и отстаивал места:
— Здесь — занято, здесь — занято!..
Купе быстро заполнилось людьми. Когда появился отец, свободных мест не было. Тяжёлый чемодан с хлебом и узел с одеждой отец задвинул на верхнюю полку, а вещмешки засунули под столик.
Поезд несколько раз дёрнулся, тронулся. Дрогнули пассажиры, рассасывались по своим купе. Суматоха постепенно улеглась
— Ну, вот и поехали. До свиданья, Омск. Через неделю — надо вернуться за Вовкой.
— Война, Женя,— отец прикрыл своей ладонью кисти рук старшего сына.— Заберут на фронт — на тебя вся ответственность ляжет. Рассказывай давай, как ты там поживал-то в Степановке?
— Хорошо. Сусликов выливали! Знаешь…— начал было своё повествование Женька, но отец остановил:
— Да я не об этом. Справку-то об окончании третьего класса взял?
— Взял, пап.
— Оценки-то какие?
— Хорошие. Только по русскому — «посредственно», остальные — «хорошо» и «отлично»!
Поезд подёргивало. Стучали колёса.
— А что ж так по русскому-то?
— Ошибки,— вздохнул Женька.— Знаешь, пап, там школа — маленькая...
— Знаю? Конечно, знаю. В ней наш Вовка родился.
— Я это тоже знаю: баба Лиза рассказывала! — согласился Женька.
Отец погасил улыбку. Закурил было. Вспомнил, что в купе — нельзя. Вышел...
— Ну так вот, ты слышишь? — продолжил мальчишка.— Наш третий, всего-то в нём шесть человек, учился вместе с первоклашками с утра, а с обеда — четвёртый со вторым. Ну ничего — мне так нравилось...
— Учительницу-то как звали, поди, и не помнишь уже?
Женька посмотрел на отца удивлёнными глазами.
— Полина Семёновна! Она молодая, всего на семь или восемь лет меня постарше, только красивая. Косища — чуть ли не до пяток будет, толстенная! — жестикулировал мальчик.
— Кто — «толстенная»?
Сынишка посмотрел на улыбающегося отца.
— Ну не тётя Поля же. Ты ещё и не знаешь, наверно, папа, что она потом, осенью, когда мы все только что в большой новый рубленый дом переместились, даже и нельзя сказать, что мы тогда переехали, слышь, пап, ты бы видел, новый вокруг старенького домишки поднимался, поднимался венец за венцом!..— тараторил Женька.
Что на него нашло сегодня — наскучался, что ли? А вообще-то он молчаливый, замкнутый, сам себе на уме.
— Так вот, Полина Семёновна стала женой дяди Гоши! И мы с ней, с тётей Полей, тогда подружились.
Женька помолчал, посмотрел в окно осины и берёзы, вспоминая...
— А знаешь, ещё вот баба Лиза сказки рассказывает. Хорошие и страшные, но тоже интересные! —
взглянул на подрёмывающего отца и добавил: — Для меня интересные.
Вагон пошатывало. Ближние пассажиры затевали ужин.
— А с Колькой дяди-Ваниным мы тарантулов ещё дразнили, из нор сургучом на ниточке выманивали. Вот страшила так страшила!
Соседка-тётенька вытаскивала узелки с едой. Посмотрела и улыбнулась. Женька поджал ноги.
— Я по нашему Вовке соскучился. Подрос, наверно. Пап, а коней-то красивых в Шараповке ещё выводят? Хочу посмотреть, по ним тоже — соскучился...
Суматоха постепенно утряслась. Все едущие вроде как расположились. И всё-таки, вдруг провалившись из кошмара взаимодействий в недеяние, так скажем, теперь не находили себе места и, как потерянные, немедленно искали, чем бы заняться, и... все разом-таки нашли-порешили, что самое время поужинать.
— Кушать-то будем, что ли? — спросил Женьку отец.
Сын был более чем не против.
— Так, я схожу за кипятком, а ты доставай-ка еду. Что-то там нам с тобой Елена навязала? Попробуем...
Он высвободил из вещмешка солдатский котелок, потеснил краснощёкую колхозницу, извинившись за беспокойство, и, покачиваясь, придерживаясь за полки, скрылся, как бы отставая от поезда.
Поели молча.
— Ну вот, больше часа пролетело,— сообщил отец.— На-ка, отнеси, выбрось в раковину туалета,— сказал, сдвинув по столику завёрнутую в клочок газеты яичную скорлупу и всякие крошки.
Сынишка с готовностью было поднялся, но почувствовал, что отсидел ногу, будто сотни иголок вдруг впились в ягодицу и под колено!
Пацан бывал с отцом нечасто — так складывалась жизнь, а когда уж бывал... то выполнял все его поручения — от «А» до «Я», пунктуально, без промедления, испытывая беспричинную преданность. Был готов исполнить все его поручения абсолютно так, как он просил, или, другими словами, того требовал. Мать давно умерла. Отец для него был и то, и другое. А впрочем, искать, что, да почему, да отчего,— последнее дело.
Заоконье. Течение и кружение! Целый год не ездил на поезде — и голова кру́гом. Женьке всегда нравилось вот так стоять в конце узенького прохода и смотреть в окно. Ясно, что сначала протерев его и глянув потом на вдруг потемневший рукав рубахи.
Отталкивало от себя, но уже и притягивало ещё пока ослепительное солнце. Гляделось в озеро. Поезд вновь набирал скорость. А светило всё увеличивалось в диаметре и присаживалось за грозовые тучи у горизонта. Мелькали столбы, деревья, полустанки. Дальний лес вместе с какой-то деревней, описывая огромную дугу, медленно отставал от поезда-ветки. День подходил к концу.
Сколько-то постояв у того, мальчуган теперь пробирался к своему окошку. И слева, и справа люди молчали о войне. На его месте сидел пожилой мужчина в форменной фуражке с дырочкой на зелёном околыше. Красная звёздочка отсутствовала. На столике стояла недопитая чекушка водки.
— Да, война. Не терпится фрицам: наступают, черти!
Увидев стоящего Женьку, говорящий было замолчал и начал вставать. Но мальчик попросился ещё постоять там, в коридорчике.
...Темнота стала гуще. Наступала ночь. Загадочная и даже пугающая. Замелькали огоньки. Протянутую голую руку семафора ещё можно было видеть. Но нечётко. Стучали колёса. Побрякивали амортизаторы. Трясло и клонило из стороны в сторону. Лица пассажиров стали расплывчатыми. Свет в вагоне ещё не зажгли. Укачивало. Глаза сами собой стали слипаться. Женька зевнул, раскрыв белозубый рот, и направился к отцу. Теперь уже хотелось и Женьке посидеть с закрытыми глазами... То взад, то вперёд, то с боку на бок торкался, двигался. Смешно над собой стало. Вспомнил, что отец теперь рядом, что всё хорошо складывается. Правда, вот война... Но это — где-то далеко же, и много тут... непонятного, таинственного. Даже интересно как-то, невольно хватаясь то за одно, то за другое — ну вот и его место свободное. А папка его уже спал.
Осторожно погладил, чтобы не разбудить. Вот так, вот так... и при качке подходящего качества влепился на своё законное местечко! Поёрзал, устроился поудобней, посмотрел — что там ещё за окном, и закрыл глазёнки. При полном доверии к складывающемуся. Такое бывало с Женькой только тогда, когда отец был рядом.
«Стукоток от колёс, стукоток, стукоток...» — пришла откуда-то извне строчка будущего стихотворения, которая, однако, на этот раз обернулась сладким, как мороженое, бесконечным, как уводящие вдаль блестящие стальные рельсы, сном.
Андрей Александрович пришёл в себя от толчков останавливающегося поезда. Взглянул на спящего сынишку, улыбнулся и высвободил, пошатывая, из тесного кармашка свои часы с откидной крышечкой. Оценив ситуацию, стал группировать вещи, готовиться к выходу. Женька продолжал наслаждаться сном, свернувшись в свою любимую позу — калачиком. Отец хотел было разбудить, да подумал — рановато, пусть ещё понежится. Голова его трещала от потрясений суматошного дня, от усталости и от выпитого спиртного. Прильнул к окну, выставив ладони шорами, но понял только то, что наступала ночь, да что скорость — падает.
Пассажиры спали или дремали. Закутки вагона оккупировал сумрак. Вращающееся от оси динамо надрывалось, стараясь, но не в состоянии было обеспечить расчётную яркость «лампочкам Ильича».
Андрей на всякий случай пошёл поинтересоваться: какая следующая остановка? Симпатичная дежурная проводница в гражданской кофточке и юбке, но в форменной фуражечке с подрезанным по моде козырьком и при хромовых сапожках на высоком каблучке, стояла на средней ступеньке. Она сообщила, что была — Дзержинка, следующая — разъезд Шараповка.
— Спасибо,— поблагодарил Андрей, одёргивая свою толстовку.
«Понятно, наша. Ехать — минут двадцать пять — тридцать. Но это уже сущая мелочь. Наконец-то скоро будем дома, если так можно сказать холостяку...» — с грустью подумал он. Проводница, приподняв флажки, как бы подросла и стала проходить к своему купе. Андрей прижался к стене вагона, касаясь спиной и затылком тёмного стекла окошка, придерживая правой рукой мягкий козырёк своей новенькой парусиновой белоснежной прогулочной кепки.
Покурил в тамбуре. Возвратился в купе, снова поправил головку сына, устроив её поудобнее, сел на место и... моментально отключился.
Проснулся от грубых толчков. Вагон замер. Пока растолкал сынишку, пока ему втолковал, пока пробрались до тамбура — поезд тронулся и стал, как сумасшедший, набирать скорость. Андрей рванул на себя дверь, обернулся:
— Женька?!
Но сын, как часы — тут как тут,— следовал за ним. Он соскользнул, держась за перила, на нижнюю ступеньку. Не до раздумий. В ушах шумел ветер. Отец крикнул:
— Прыгай за мной!
И враз... выбросил чемодан... и узел и, не выпуская из руки вещмешка, провалился и сам, исчез в темноте. Оп!.. Оп.
Поднялся. Последний вагон пронёсся мимо, растворился. Перемогая боль в локтевом суставе, прихрамывая, мельком огляделся и тут же громко позвал:
— Женя!..
Выждал. Сын не откликался. Крикнул:
— Жень-ка!..
Гробовое молчание. Только помигивали красный и синий огоньки на границе разъезда. Заорал благим матом!.. Ещё и ещё... Без-ре-зуль-татно. Машинально торопливо, на ощупь, собрал вещи. Схватился за голову. Фуражки не было. Продвигался по пути следования и кричал, кричал что есть мочи:
— Ты где, Женька?! Отзовись! Женька!..
По спине поползли мурашки.
Как же он непростительно просчитался! Скорость уже была критической — он думал, что меньше,— и прыгни пятью секундами позже — результат был бы и для него непредсказуем, а мальчишке предстояло...
— Женька! Женька!..
Отец осознавал всю остроту и неотвратимость момента. Похмелья как не было. Трезвая голова и хлёсткий ветер в ушах, да затухающий стук колёс уходящего поезда, да, уменьшающийся в размерах, исчез и жёлтый огонёк на торце последнего вагона. Вот и всё...
«Что это со мной? Как же это так?»
Женька! Женя!.. Но безответная мгла ночи глушила и его крик. Заныл, застучал встречный товарняк... напролёт... не снижая скорости. Кричать стало бесполезно, неразумно, но что делать?!.. Достал коробок... чиркнул спичку, а толку?.. А тут ещё этот чемодан с хлебом увязался, не бросишь. Присесть бы, подумать, да где там. Нагнулся. Подобрал палку. Метра два длиной.
...Всё тыкал и тыкал, то поднимаясь по насыпи под самые рельсы, то съезжая в канаву по гравию, заглядывая под каждую выбоину, всматриваясь в предметы, напоминающие контуры человеческого тельца.
Прошёл с полкилометра. Искать дальше не было уже никакого смысла, но Андрей знал и то, что его Женька не мог ослушаться ни при каких обстоятельствах, это было исключено, такого ещё не было.
«Да он выпрыгнул, он где-то здесь, я его найду, должен найти. Жив ли только? Да как же я, балбес, мог так!»
Грохотали поезда. Попутные и встречные. На половине неба, что с востока, сгущались звёзды. Западная сторона была угрожающе чёрной. Ночь вступала в свои права. Андрей сел на рельсы и снова взялся за голову. Тишина. Ослабил лямки. Выставил плотный, увесистый вещмешок из-за спины. Поставил его на колени. Обнял руками, склоняя голову, и вдруг вздрогнул всем своим измотанным существом!
— Что это?!..— не веря своим ушам, потряс головой: в своём уме ли?
Огляделся. Но это не прекращалось: из глубокой ночной тишины до него доносился, накатывался с запада по рельсам проигрыш гармони, и некто старческим, но завораживающим сильным баритоном вдруг запел знакомую с далёкого его детства песню:
Отец мой был природный пахарь,
А я рабо-отал вместе с ним...
Андрей повернулся на месте в сторону поющего...
Шум приближающего поезда, не дав дослушать и куплета, заглушил наваждение. Пришлось соскользнуть вниз по крутой насыпи. Переждать.
Песня больше не возобновлялась. Тучи покрыли треть неба. На остальной, восточной, светили яркие звёзды. «С ума схожу, что ли?» — подумал он.
Слёз не было. Встал и пошёл дальше, теряя надежду, но продолжая поиск, волоча за собой и вещи. Руки онемели, опускались...
Впереди, по ходу движения, замаячил, замотался из стороны в сторону огонёк. Становился всё яснее, ближе... Оказалось — обходчик.
— Эй, кто там? Кто идёт? — послышался строгий оклик.
Сошлись.
— Мальчишка тебе не встречался?
В ожидании ответа замерло сердце.
— Нет, не видел, не попадался, нет. А что?..
Андрей объяснил...
— Ну ты и даёшь! — протянул рабочий, наконец оценив ситуацию.— Как же так-то можно? Уж если задумал спрыгнуть на ходу поезда, так ты его сначала выпроводи, если не жалко, да проинструктируй прежде. А то так для тебя, эвон, чемодан оказался дороже сына: ты, небось, сундучок-то этот из фибры первым ссадил на гравий, когда ещё скорость маленькая была!..
Андрей молчал. Угрюмо, понуро. Что тут скажешь.
— Сам — на такой скорости, а сынишка — прыгай с полного хода, восемьдесят пять километров в час! Тебе не шутка. Ловко получается,— не унимался служивый.— Ну, отец...
— Посоветуй, что делать-то, как поступить?
— Тут так можно,— хриплым, смягчённым голосом стал наставлять обходчик, отстранив от себя молоток на длинной ручке,— можно вернуться на разъезд и попросить дежурного связаться по селектору с поездом. Слышишь меня? Може, мальчишка-то разумней отца оказался, посмышлёней, не спрыгнул вовсе, може.
Сошли с насыпи. Прогромыхал длинный эшелон.
— Хотя — кто знает, отроки теперь пошли отчаянные, вона, вишь, на фронт волокут молодняк, войну предстоит пережить, не шутка.
У Андрея чуть отлегло от сердца: может, жив! Разминулись...
Все сомнения возвратились. «А вдруг он...» — и пошло.
И отец продолжил шарить, тыкать, искать, всматриваясь, склоняясь перед каждым кустиком, булыжником...
Сына нигде не было. Дальше искать не было смысла. Сел на грунт.
— Вот так, Андрей Александрович!..
Он встал, нацепил на себя вещи. И быстро пошагал, теперь уже в обратную сторону.
Дежурный по разъезду позвонил на станцию Марьяновка. Доложил. Приказал ждать результата. Прихватив фонарь, выскочил встречать очередной поезд. Вышел из помещения и Андрей. Небо с запада теперь уже затягивалось сплошной, во весь горизонт, тучей-жалюзи цвета крепкого кофе. Сверкали молнии, то слева, то справа. По всему фронту гремел гром!.. Навстречу — в ночном полёте — полк бомбардировщиков. Хлынул дождь, превратившийся в ливень...
Ответа пока ещё не было. Андрей было присел возле своих вещей. Вышел на порог покурить. Не помогало. А вдруг скажут, что не оказалось такого в поезде? Что тогда?.. Настенные часы показывали полночь. Стрелки двигались, но время зависло. Дождь хлестал.
В третьем часу пришло долгожданное известие: «Мальчик Женя, десяти лет, едет в седьмом вагоне до конечной — Исилькуль — и обратно до Шараповки. Встречайте».
Андрей Александрович со слезами на глазах поблагодарил дежурного и, учёный горьким опытом, попросив, чтобы его разбудили, перешёл в комнату для ожидания на три жёстких пятиместных кресла и стал ждать.
2.
Женька по тем же самым ступенькам, что и вверх при посадке, проваливался в тёмную бездну. Спросонья он плохо понимал происходящее. Следовал за отцом не думая, доверяясь, положившись... И вдруг... отец исчез, неожиданно, оставив после себя только голый приказ: «Прыгай за мной!» Темнота и поток восходящего кручёного шального ветра...
«Что это?» — мелькнуло в голове мальчишки.
«Прыгай за мной, прыгай за мной!..» — стучали колёса. Стоял на нижней ступеньке, держась за поручни, приседая, изготовился... взглянул вниз — мелькнули высвеченные шпалы: раз, два, три, огоньки — красный, зелёный, синий — и движущаяся со страшной скоростью чёрная лента чудовищного, сходящего с ума транспортёра стала уже увлекать его за собой...
«Тук, тук, тук...»
Миг просветления... Да, это всего — миг. Да, только само Существование удержало, приподняло... невидимыми оберегающими руками.
Отца не стало. Папки не стало!.. И это — реальность. И темнота, и завывающий ветер. И, опять же, требовательный, которого нет роднее на свете, голос: «Прыгай за мной!» — звенел в ушах. И вдруг возникшая уничижающая мысль: струсил! ты струсил.
«Я струсил!..»
«Прыгай за мной, прыгай за мной!..» — подтверждали невидимые чугунные колёса.
Женька, совершенно потерянный, нехотя поднялся в вагон, уткнулся в угол напротив двери у бачка с кипячёной водой и, сдерживая рыдания, плакал, не находя нужного положения телу, оседая — ноги его больше не держали — на корточки.
Произошёл вдруг разрыв привязанности. Впервые. «Так, так...» — стучали колёса. Рельсы — чуткие струны. Похоже, ночь — видящая, крылатая... Существованье... причин и следствий.
— Что с тобой? — послышался мужской голос.
Неохотно поднял голову. Над ним возвышался проводник, дяденька в форме железнодорожника.
— Папка выпрыгнул! Он, наверно, разбился!..
— Что ты такое городишь? Пойдём. Где твоё место? Докуда вы ехали?..
— До Шараповки.
— Понятно.
Усадив мальчишку на его законное место, пошёл доложить старшему проводнику о случившемся.
Девочка помогла деду снять гармонь. Приняла её на руки, как младенца, поместила на освободившийся край нижней полки. И когда дедушка, при соучастии пассажиров, присел на край противоположной, подала ему эту видавшую виды кормилицу. Поправила и разгладила заплечные ремни. Сняла с него старомодный картуз и разместила рядышком. Присела сама, наискосок от Женьки.
Седобородый, со смотрящими в бесконечность пустыми глазами, скупым привычным движением пальцев определил проигрыш знакомой большинству из присутствующих жалобной песни. Купе замерло. Жизнь замедлилась. И потекла в потоке мелодии, слилась с ним, стала единым.
Всё травою за-арастает,
Горьку правду тая-а.
И родны-ые не узна-ают,
Где моги-илка моя.
Ведающего не стало...
На мою-то лишь мо-огилку
Уж никто-о не придё-от,
Только ранне-ею весно-ою
Соло-овей пропоёт.
А когда дедушка появлялся между куплетами, когда изливалась только одна мелодия без слов, а слёзы текли из его провидящих, тогда девочка, необыкновенной красоты, промокала его глаза своим коленкоровым платочком с вышитыми голубыми бутончиками цветов.
Пропоё-от и просви-ищет —
И опя-ать у-улетит...
А моя-то ли-ишь могилка-а
Всё лежи-ит да лежи-ит...
Куплеты окончились. В забытый было картуз посыпались монеты. По просьбе слушателей песенник исполнил и ещё одну, ещё более проникновенно, что до этого казалось невозможным. Она начиналась:
Отец мой был природный па-ахарь,
А я рабо-отал вместе с ним...
А заканчивалась такими хватающими за сердце словами:
...Сестру из плена выручать.
Злоде-ей пустил зладейску-у пулю,
Уби-ил красавицу-у сестру.
И... что Россия уже снова — в состоянии войны, вдруг физически охватило всех крыльями вóрона.
Взошёл я на гору крутую
Село-о родное посмотреть;
Горит, гори-ит село родное,
Горит вся ро-одина мо-оя!
Старик молча, только постоянно кланяясь, поднялся. Внучка благодарила стеснительным шёпотом, как бы извиняясь за неловкость дедушки, переводила горсточками блёклые монеты в чистенькую тряпицу. Ловко подобрала её, как-то умело, по-женски, организовала узелок и сунула его в услужливую походную сумку. В этом вагоне слепой больше не пел. Они перешли в следующий. Пассажиры, не умствуя, вздыхали, покашливали и спустя некоторое время стали готовиться ко сну. Нужно было докоротать ночь. Кому-то до рассвета, кто-то, возможно, сойдёт и раньше.
Девочка с голубыми глазами, когда же мы встретимся, да и встретимся ли когда?.. Это была печаль не ребёнка, не отрока — зрелая печаль человеческой души. Она, эта печаль, была безбрежная, как океан, чистая, как только что выпавшая росинка на лепестке водяной лилии, вглядывающейся в голубые небеса.
Бывают мгновения — аромат жизни.
Когда они утонули в глубине вагона и Женька очнулся от нахлынувшего, новая волна собственного горя, смешанного с надеждой, накатилась на него. Перехватило горло, слёзы полились сами «плакучей рекой». Он уткнулся в угол, забылся и... вскоре уснул.
— Мальчик Женя, ты меня слышишь? — звучал женский голос где-то далеко-далеко, но всё настойчивей, всё ближе, всё ласковей.
Чьи-то нежные мягкие руки развернули его на скамейке, и чья-то верховная воля заставила его открыть глаза. Перед ним склонилась женщина. Её оголённые груди напомнили ему далёкое-далёкое, безвозвратно промелькнувшее детство, младенчество, маму. Он съёжился, боязливо отстранился, но тётенька сообщила: его отец жив.
— Твой отец, мальчик Женя,— ты меня слышишь? — ждёт он тебя!
Теперь она взяла его на своё попечение. Она теперь за него ответственная. Принесла подушку и попросила пассажиров потесниться. Уговорила мальчишку прилечь и ещё поспать.
— Утро вечера мудренее. Никуда теперь твой папка не денется, шалопай этакий, ждёт, поди, не дождётся, бедолага. А ты спи, спи, сынок, я тебя разбужу, ты не беспокойся, сынок. Давай я на тебя твою одежонку накину.
Женьке было чудно это, непривычно приятно как-то, что совсем незнакомая тётенька так правильно, не лживо, не притворно, называет его сыном... и другое, томящее. Он встречно улыбнулся ей, и слёзы опять, уже в который раз, сами собой навернулись на его глаза изумрудного цвета, но это были слёзы благодарности, спонтанной безбрежной любви к ближнему, к Мирозданию, к самому Существованию, что ли... через женщину, через Мать.
Вот бы папке такую тётеньку в жёны. Он улыбнулся несбыточному. Закрыл глаза и... вскоре погрузился в надёжный, теперь уже крепкий сон и не слышал, как поезд прибыл на конечную станцию, освободился от прежних пассажиров, принял новых и, отстояв положенное время, теперь уже на полной скорости вращал все свои колёса в другую сторону.
Гаснут звёзды. Появляются и другие первые признаки рассвета. Застучали, зацокали колёса. Эшелон не снижал скорости. Растягивал гармошку платформ... Но в этом постукивании уже чувствовался, уже слышался тотально приближающийся рассвет, то такой щемящий, печальный, то так... обнадёживающий.
Андрей стоит на перроне в ожидании ветки. Рядом железнодорожник с фонарём и зачехлёнными пока ещё флажками. Жёлтым и красным. Сжимается сердце отца. Тянется время. За путями разъезда — берёзовый лес. До деревни — около трёх километров. Почти никчёмный свет прожектора на бреющем полёте высвечивает-таки рельсы. Поезд сбавляет скорость. Женька уже стоит на злосчастной нижней подножке, намереваясь спрыгнуть. Пошмыгивает носом. Сжимается и его сердечко. Он побаивается. Молодая стройная симпатичная проводница при полной форме — на ступеньку выше, придерживает мальчишку за плечо... Андрей поднимает руки и... заключает сына в объятья. Заглядывает ему в глаза. Оба плачут...
Паровоз молча дёргает вагоны. Женька обернулся и помахал рукой доброй знакомой. А на ступеньках последнего вагона стояли та, голубоглазая, неописуемой, как мечта, красоты девочка-поводырь и задумчиво смотрящий в заоблачную синь седобородый старик с гармошкой через плечо, по-походному,— война.
«Встретимся ли?..»
Женька и впрямь опасался, что папка будет его ругать, что назовёт трусом, но отец молча прижал его к себе снова... так, что пряжка его ремня касалась Женькиного подбородка.
Вставало солнце.
— Ну ладно, Женя, урок мне хороший, на всю жизнь. Искуплю кровью,— глубоко вздохнул Андрей Александрович.— Пошли, сынок. Надо добираться до «места жительства», как слышал, хотя нас там с тобой никто и не ждёт. Да, надо.
...А солнце, солнце поднималось над горизонтом — так безмятежно, так привычно и вечно. Освещало замешкавшиеся обрывки туч, ушедших за черту... на восток, спонтанно пролившихся здесь освежающими дождями. Ночь, как всегда, отступила на запад. Остро пахло зеленью.
И снова застучал, зашумел приближающийся поезд, приветствуя таким образом маленький разъезд — зачастили поезда; вагоны один за другим с лязгом стали прижиматься друг к другу...
— Смотри-ка, пап, пушки!
— Гаубицы,— уточнил отец.
Прошёл крупный отвесный дождь. Чисты кровли. Блестящи лужи. Солнце — всё выше и выше.
Сжевали по куску хлеба, чуточку утолив голод.
— Ну, теперь пойдём.
— Теперь уже близко...
— Близко-то близко, да как мы с тобой через лог переправимся? Воды теперь в нём по пояс, обходить — крюк с километр, не меньше.
Долго шли молча.
— А, будь что будет, пошли, Женя, напрямую... Берёзовым подлеском.
Женьке приключения — только подавай. Ботинки так и так промокли! Еле успевал за отцом — он у него ходок хороший. Ему частенько приходилось бывать в райцентре, мотаться от деревни к деревне — так судьба складывалась.
— Снимай брючишки,— сказал отец,— курорт, да и только, после дома отдыха... Иди за мной, тут могут быть ямы.
Вода была уже почти до пояса. Женька задирал всё выше рубаху.
Нужно было держать на руках и вещи. Вода чистая, как слеза.
Отец и ещё придумал-решил.
— А, была не была!
Осторожно положил чемодан плашмя на воду. На удивленье сынишки.
— Он же затонет — кирпичи всё-таки!
— Хорошо сделанный, плотный, да и удельный вес хлеба меньше удельного веса воды. Правда, ты ещё этого не проходил, но теперь знай.
— Ну надо же так: чемодан — сухогруз!..
Переныривают сороки пространство, а пёстрый чемодан — средство передвижения для хлеба. Женьке показалось это забавным. Все невзгоды — как рукой сняло. Вот и другой берег.
— Ну и ночь была, такой ливень прошёл.
Восток всё ещё алел. Окрестность оживала. День вступал, вступал в свои права, разгорался. Солнце приподнималось, уменьшалось в размерах, становилось всё ярче. Порхали, баловались воробьи, куролесили в лужах и трясогузки тоже. Сороки переныривали пространство с тряских осин на берёзы и дальше с пересадками...
А чемодан всё-таки потяжелел. Благо, идти оставалось не так уж и далеко.
— Водичка чистая, дождевая, ничего страшного, съедим,— оправдывал свои действия отец.
Шарахнулись утки. Женька совсем развеселился. Утренние слёзы, как роса, испарились.
— А хлеб всё-таки подмок!..
Стихотворение своё сегодняшнее вспомнил:
Стукоток
От колёс,
Стукоток,
Ты куда нас понёс?
— На восток,
На восток,
На восток,
На восток...
Стукоток от колёс,
Стукоток.
А кругом
За окном —
Темнота...
Там и дом —
Где-то там,
Где-то там,
Где-то там,
Где-то там...
Темнота за окном,
Темнота...
— Давай бросим птицам немножко хлеба, а, пап? А вон и вторая!
— Ну давай, пусть попробуют городского, сороки.
Отец достал нож.
— Дай посмотрю складешок! — попросил Женька.— Ловко-то как: вилка, штопор, лезвие! И костяная ручка, гляди-ка!
Хороший нож перочинный, ничего состругивает! Можно меч сделать.
Домашние голуби набирают высоту. По мелководью брассом куда-то скачет лягушка. Подпрыгивая, смешно вытягивает шею сорока. Смотрят в затылок жаворонка острые глаза коршуна... Вновь звено самолётов напомнило о войне.
— Это истребители,— объяснил отец.— Кому-то надо. Нашла коса на камень... в разгаре лета.
Страшно, баба Лиза, мне
Слушать сказку о войне!
Он их, возникающие стихотвореньица, не старался запомнить, не записывал — вольные птицы. Улетят — рукой помашет... Вспомнилась ласковая, мудрая, добрая, заботливая сказочница баба Лиза. Степановка. Дядя Гоша, тётя Поля... двоюродные братишки и сестрёнки... и Вовка...
Ну вот и долгожданная Шараповка. В ней живут этнические немцы, поселившиеся, как Женька слышал, ещё при царствовании Павла Первого.
И, кстати, стишата шуточные, ликбезовские, специально для русских кем-то составленные:
Стол — тыш,
Рыба — фиш.
Ножик — месер,
Лучше — бесер.
Что такое — васиздас,
Маслобойка — бутерфас!..
Возле правления совхоза стояла запряжённая в бричку пара красивых лошадей. Четверо мужчин, собранные по-походному, и провожающие стояли рядом. Курили. Ждали остальных. Бабы ревели, девчонки плакали, пацаны тёрли глаза кулаками.
— Андрей Александрович, вам тоже — повестка!.. Вот, распишитесь, что получили,— местная почтальонша — звонким альтом с немецким акцентом, с гармошкой-сумкой на плече.— Лошади уже, как видите, поданы, поторопитесь, а то...
— Дайте хоть до дому дойти,— огрызнулся было отец,— мальчишку пристроить-разместить! — но, понимая, что не по адресу, что могут и уехать, не дождавшись, и что тогда ему придётся хлебать киселя, топать пешком, месить грязь до Марьяновки, добавил: — Да уж пусть подождут, я — сейчас, вот только вещи дотащу да сынишку определю...
Прибавили шагу.
— Ну вот, Евгений, и поговорили,— отец обнял сынишку.— Ты-то хоть не плачь, мужик. Ничего, всё обойдётся.
...Зашли в полупустую квартиру на две комнатушки.
...Он прижал Женьку к себе, отстранил, заглянул в глаза, утёр ему слёзы.
— Мужик. Слушай меня внимательно. Вот тебе ключ от квартиры на всякий случай, но лучше будь дома. Что поесть — сообразишь, не маленький. Возьмёшь бидончик, сходишь к прежней нашей хозяйке. Помнишь Эмму Гергардовну? Я у неё снова на харчах. Она тебе нальёт молока. Мука в кладовке, в большой синей кастрюле. Со спичками — осторожней, Женя. Затируху варить умеешь. Или — вот ещё вспомнил, смотри сюда,— он достал с полки давным-давно купленную пачку толокна, покрывшуюся слоем пыли, потряс — почти полная.— Вскипятишь молоко и заваришь...
Отец сунул в вещмешок буханку хлеба, две пачки папирос, проверил, при себе ли ножичек... Встряхнул... вещмешок и определил его на спину, продев поочерёдно руки в лямки.
— Не провожай, не стоит, Женя,— остановил он сынишку на пороге.— Будь дома, суши хлеб. Я вечером приеду или приду. Тогда всё и обсудим.
«Нужно привезти младшего сына Вовку»,— вертелись в голове отца заботы.
Отец был уверен, что на этот раз его отпустят, а там, дальше как,— жизнь покажет...
ДЕНЬ и НОЧЬ... но «лиха беда начало».
— День, ночь, день...—
Пощёлкивает
Щеколда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
СОЛНЦЕ наше — явь КОЛОССА.
Звёзд немеркнущая россыпь.
Нам инопланетный свет
Смигивает «ДА» и «нет».
Не бездушно, не ревниво —
Жду ж, кресаю, взяв огниво—
искромёт, на трут сорю...
— Гимн, рифмуйся! — говорю
(Тоже тактику меняю:
то — стоять! то — погоняю.
Пара, с белой — вороной
конь... кнут чувствует спиной),—
Как проходит жизнь земная!
С кремня гимн: «Другой не знай я,
Переменно! — ночи — дни,—
То на солнце, то в тени...
