Дженифер
Дженифер доверчиво вкладывает чёрную шершавую ладошку в мою руку.
Спускаемся по широким мраморным ступеням в подвал, где находится школьная столовая. Дженифер — не по возрасту серьёзная девочка. Она трогательно поджимает пухлые губки, расправляет на коленях складки форменной юбочки. Один чулок у неё порван. Вчера и позавчера, кажется, она была в одних и тех же чулках. Во всяком случае, они тоже были дырявые. Курчавые её волосы заплетены в упругие косички, стянутые на концах резинками с красными пластиковыми шариками. Розовая курточка Дженифер давно не стирана. Из семилетней её детскости проступают черты зрелой женщины. Я вижу Дженифер сорокалетней.
Она — приземистая, плотная и рассудительная. Жесты её скупы и неторопливы. Из-под фетровой шляпы, украшенной пластмассовыми ягодками, выглядывает широкое тёмное лицо с непроницаемыми агатовыми глазами. Женщина одета просто, возможно — очень бедно. Оживший портрет чернокожей горничной времён колониального режима. Картинка, сверкнув коричневым глянцем, скользнула в учебник по истории Америки.
У меня есть странная и ненужная, приносящая лишь печаль способность — видеть в детях стариков, а в стариках — детей. Это, скорее, не способность, а проклятие, не дающее мне ни на секунду забыть о конечности бытия.
Подружка Дженифер, Ашли, напротив, высокая, сутулая и вертлявая. Она ассоциируется у меня с высушенной на солнце ящерицей. Деревни Африки рождают таких женщин — длинноногих и длинношеих, с крутыми откляченными задами.
Они бегают наравне с леопардами, вздымая горячую пыль крепкими потрескавшимися пятками, они танцуют ночами под дробь барабанов, призывая богов пролить благодатный дождь.
В классе две эти девочки — единственные адекватные. У восьми остальных учеников — различные отклонения и психологические проблемы. В наличии синдром Дауна, гиперактивность, идиотизм и асоциальность.
Кенес, Патрик и Анна ходят в грязной одежде. Кенес и Патрик в свои девять лет не умеют читать и писать. Они не в состоянии распознавать и запоминать символы. Анна занимается в соответствии с возрастом, но она подвержена вспышкам неконтролируемой ярости. В первый мой рабочий день я бросилась защищать её, когда она сцепилась в драке с толстым, весёлым, но необыкновенно драчливым Голфредом. Короткая курточка Анны задралась. Тощее её тельце оказалось покрыто пятнами и язвами. Я оттащила Анну, обняла её, успокаивая. Девочку била крупная дрожь. Постепенно глаза её утратили выражение ярости, смягчились, а тело расслабилось. Тогда я её отпустила.
Через полчаса Анна опять дралась. Опять я её оттаскивала, отбивала, обнимала и утешала.
Каждый день прихожу с работы с новым синяком.
Чёрная, как смоль, миссис Винг напряжённо смотрит на меня. Я легко читаю её мысли. Она удивляется тому, что мне не противно прикасаться к грязным и больным детям. Ещё она думает о расовых различиях. Я — единственная белокожая в этой школе.
О том, что от детей можно заразиться, я не думаю. Не прикасаться к ним не получается: я то разнимаю дерущихся, то обнимаю, успокаивая, то беру за руку. Они вытирают об меня сопли и слёзы. Я застёгиваю их давно не стиранные курточки, завязываю им заскорузлые оборванные шнурки.
Мне очень жаль их и хочется им помочь. В конце концов, это моя работа.
Любой грязный и дерущийся чернокожий ребёнок, встреченный на улице, вызывает у меня раздражение и брезгливость. Здесь, в школе, я смотрю на ситуацию изнутри. Я существую внутри организма и, как могу, выполняю свои обязанности. Часто я забываю о цвете их или моей кожи.
С миссис Винг мы так и не подружимся, хотя, я знаю, она хорошо ко мне относится. Она со всеми держится несколько отстранённо, и мне кажется, что учитель, мистер Сенат, её побаивается. Я уважаю её право на уединённость и никогда не сажусь на «её» стул или за «её» стол.
Мы обе бьёмся изо всех сил, пытаясь упорядочить безумный день.
Артес
Самая чистая и нарядно одетая девочка — самая неконтролируемая. Приручить её не удаётся. Артес злая. Учителю, добродушному и смешливому мистеру Сенату, она показывает голую попу и кричит: «Фак ю!» Она крутится, как юла, задирает детей и беспрерывно извергает ругательства. Сидящей на стуле, кажется, её никогда не видели. Её невозможно уговорить взять в руки книгу или фломастер.
Тем не менее, некое стадное чувство в ней присутствует. Она не настолько ненормальна, чтобы убежать из класса и, например, потеряться. Когда дети парами идут по коридору, нарядное платьице Артис мелькает, словно тень отца Фёдора, на многочисленных переходах и лестницах школы.
Она может надолго пропасть из поля зрения, но, тем не менее, прибывает по назначению — или в зал физкультуры, или на урок французского, или в библиотеку. Она умеет читать и писать, но мне непонятно, каким образом её смогли обучить грамоте.
Кроме ругательств, ничего другого от неё мы не слышим. Девочка осведомлена о взрослых сторонах жизни. По её поведению похоже, что она видела не только платонические проявления любви. Артес ложится спиной на стол, поднимает и раздвигает согнутые в коленях ноги и хохочет. Газетой, словно муху, сгоняю её с ложа.
Школа находится в неблагополучном чёрном районе. Выйдя из метро на станции «Ютика авеню», сворачиваю с широкой Истерн Парквей в переулки. Иду по серому тротуару. Пожухлые тени бездомными собаками трусливо жмутся к домам со слепыми, заколоченными окнами. Словно солдат, шагаю под прицелом оценивающих, часто недобрых глаз. Как могу, сохраняю невозмутимость. По проезжей части патрулирует полицейская машина. Вздыхаю с облегчением. Через неделю каждодневного туда-сюда маршрута чувствую себя получше. «Посторонние» по этим улицам не ходят. Мне кажется, что меня уже «срисовали» и занесли в реестр неприкасаемых, к которым относятся работники школы. Вскоре без опаски начну отвечать на улыбки и приветствия аборигенов. Только стараюсь не «передержать» взгляд. Скользнуть, приветить и уплыть, не увидеть, как в ловких руках возникают, откуда ни возьмись, крохотные пакетики, которые тут же исчезают в чёрных ладонях. Иногда только сверкнёт белым или взметнётся в воздухе край зелёной купюры и цифра «20» — столько стоит минимальная доза героина.
Весь день мы ловим Артес, пытаемся урезонить её, заставить читать или писать. Бесполезно. Как ртуть, она ускользает из пальцев, выкручивается, вырывается из кольца рук. Носится, как ураган, со свистом рассекая воздух.
Меня раздражает психолог. Сидит себе, наблюдает за поведением Артес, ведёт записи.
Все мои бесцельные педагогические потуги бесстрастно заносятся в журнал.
Может быть, стоит плюнуть на дрянную девчонку и усесться в углу, раскрыть блокнот?
Пусть сходит себе с ума.
Девочка явно асоциальна. Только следствие ли это душевной болезни или процесса воспитания, не знает никто.
Странно только, что каждый день на ней новое платье, чистое, красивое и явно недешёвое. Как-то я увидела её с мамой. Высокая, необыкновенно важная негритянка, одетая в клетчатый костюм, в шляпку с короткой вуалью, в туфли на шпильке, в крупные золотые украшения, вела за руку чинную Артес, похожую на дрессированного жеребёнка. Высокомерно дама кивает мне и проплывает дальше.
Наконец назначена какая-то городская комиссия, которая решит, помещать ли Артес в психушку или же в специализированную школу, в которой существует жёсткая дисциплина и где развита система наказаний и поощрений. Эта школа — чем-то сродни тюрьме для детей.
В течение всего трёхчасового заседания Артес смирно просидела на стуле, держа руки на коленях, и произвела на комиссию самое благоприятное впечатление. Педагоги, психологи и судья не могли поверить, что это милое дитя асоциально и неконтролируемо и что оно вообще способно на гадости. Мама утверждала, что на её дочь клевещут.
Артес перевели в частную школу, комиссия выделила деньги на её обучение из городской казны. Мы все вздохнули с облегчением, но легче работать всё равно не стало.
Кенес
Кенес с трудом тащит битком набитый портфель. Зачем ему учебники, ведь уроки-то он не делает? Пытаюсь разгрузить его портфель, вытащить что-то ненужное. Кенес яростно защищает своё имущество. Он начинает кричать и плакать, утаскивает портфель в шкаф, прячет его в углу. На следующий день замечаю, что портфель ещё больше разбух и что молния на нём сломалась. Прорвалась жёлтая парусиновая ткань, и в прорехе торчат книги. Мальчик, согнувшись, за ручку тащит неподъёмный груз по полу.
Спрашиваю миссис Винг, кто его родители. Может, стоит им написать записку, чтобы обратили внимание на школьное имущество сына? Миссис Винг отвечает, что мама Кенеса не совсем адекватна, к тому же имеет проблемы с речью. Кажется, они живут в шелтере.
Я зациклилась на этом жёлтом, рваном и грязном ранце. Приходилось ждать Кенеса, пока он волочёт по полу портфель, поднимая вываливающиеся из него листы бумаги, книги и карандаши. Подкараулив, когда мальчик был в туалете, заглянула внутрь. Три одинаковых учебника, вышедших из обращения. Папки, набитые бумагами, рисунками, листочками из книг. Мусор вперемешку с мелками, карандашами, огрызки яблок, фантики, части сломанных игрушек, жирные смятые салфетки.
Покупаю красивую пластиковую коробочку, приношу её в школу и предлагаю Кенесу сложить в неё его карандаши. Глаза ребёнка загорелись. Рваный портфель, посомневавшись, он водрузил на стул. Сдерживая брезгливость, обеими руками выгребаю из грязных недр мусор. Выбираем из него кусочки карандашей и складываем в коробку. Под стулом я положила раскрытый пакет, куда воровато сбрасываю добытые из портфеля обрывки, объедки и обломки. Послав Кенеса за салфетками, молниеносно прячу в ящике стола три ненужных учебника. В следующую его отлучку прячу папки с бумагами. Отправляю мальчика в туалет мыть руки и выбрасываю мусор.
После ревизии сумка наполовину опустела. Теперь её можно поднять, хотя она всё равно остаётся тяжёлой. Но, во всяком случае, половинки сходятся.
Подумываю, не купить ли мне ему новый ранец. А что, неплохая идея!
Пацана мне жаль. Он тихий, старается. Книги обожает. Листает одну за другой. В том, что не может научиться читать, не его вина. У него букет расстройств и нарушений: он не различает буквы, не запоминает, не связывает понятия.
Терпеливо каждый день показываю ему буквы. Он покорно их повторяет, не запоминая.
Каждый день пунктиром пишу для него алфавит. Кенес старательно обводит пунктирные линии. Ему скучно и тяжело. Он не понимает, зачем я его мучаю, но он понимает, что пока он будет стараться, я буду рядом. Он гордится и дорожит моим вниманием. Если я отвлекаюсь на другого ребёнка, он сердится, расстраивается и ревнует.
Прошу его повторить букву «А», написанную в начале строки. Мальчик беспомощно смотрит на меня, он не понимает, чего я от него хочу. Все эти палочки, чёрточки и закорючки абсолютно ничего для него не значат. Он старается для меня. Ведь в конце концов я перестану его мучить и нарисую для него собаку, машину, лягушку, кота, крокодила, которые он с восторгом будет разукрашивать. Ну ведь узнаёт же он символы! После интенсивных занятий он, наконец, неуверенно тычет пальцем в «В», и «А», и «С». Назавтра с утра не помнит ничего. Всё начинаем сначала.
Память мальчика — как волна, которая набегает на песок и слизывает с него кем-то написанные знаки. Чувствую себя, как Сизиф, толкающий в гору камни, которые тут же скатываются. Бесполезно! Все эти титанические усилия и каждодневные занятия бесполезны.
Сегодня Кенес пришёл с новым портфелем. Родители наконец обратили внимание! Мальчик горд и счастлив. Красный, с чёрными ремнями, мягкий и большой — замечательный ранец! В конце дня замечаю, что Кенес собирает со столов работы других детей, вытаскивает из мусорного ведра скомканные салфетки. Тащит всё это добро и украдкой от меня запихивает в новый портфель.
Пытаюсь забрать у него мусор, но покладистый и добрый Кенес злобно выдирает у меня из рук лист мятой бумаги. Остервенело, чтобы не забрали, пихает в сумку. Лицо его искажено мукой. Каждый день, я знаю, он ворует у меня по карандашу. У него уже их целая коллекция, штук тридцать.
Наверное, он привык к кочевой жизни. Возможно, приходилось жить на улице. Ведь в шелтер попадают с улицы. Очевидно, ему приходилось голодать. Маленький человечек понял: всё моё должно быть со мной! Мало ли что может случиться! У него нет ощущения дома. Поэтому всё своё накопленное имущество, все богатства — мятые жвачки, огрызки карандашей, сломанные часы, красивая крышечка, страница из журнала с нарисованным Бэтменом, половинка яблока,— должны быть всегда с собой.
Украдкой подкармливаю пацана — приношу ему печенье и конфеты. Делаю вид, что не замечаю, что после завтрака в школьной столовой он собирает со столов объедки. Однажды миссис Винг отобрала у него недоеденный кем-то кекс. Кенес долго и отчаянно плакал.
На следующий день я незаметно от других помогла ему запихнуть в карман кусок вафли и печенье, завернув их в салфетку. Пусть ему будет спокойнее! Пусть знает, что у него есть еда!
После обеда агрессивный Патрик начинает задираться. Хватает со стола мои вещи и, хохоча, прыгает вокруг. Кенес берёт книгу, догоняет Патрика и бьёт его со всех сил по голове. Оборачивается и гордо смотрит на меня. Защитил! Мне хочется плакать.
Научится ли он в конце концов читать? Каково его будущее? Представляю взрослого Кенеса, неуверенной прыгающей походкой идущего по улицам родного города. Город враждебен и чужд. Одинаковые дома, одинаковые машины. Кенес пытается вспомнить, где он живёт, но знаки на домах ни о чём ему не говорят. Он даже не может спросить прохожего, где такая-то улица, потому что адреса своего не знает. С надеждой он всматривается в лица людей, как будто найдётся кто-то, кто возьмёт его за руку и отведёт домой. Узнает ли он меня, если случайно встретит на улице? Улыбнётся ли, узнавая, либо равнодушно пройдёт мимо?
Мой день напоминает пребывание в аду. Все усилия — тщетны и бесполезны. Дети дерутся, бегают, рвут книги и плюются кубиками для счёта. Флегматичный мистер Сенат, учитель, просто тянет время. Нам нужно продержаться до конца учебного года. Затем класс этот расформируют. Только Дженифер останется в этой школе, пойдёт в «нормальный» класс. Часто в комнате возникают опасные ситуации. Тогда мистер Сенат выходит из дрёмы (часто, прячась за газетой, он дремлет или ест) и применяет физическую силу. Голфред, Патрик, Джек и Анна временно затихают.
Дома на компьютере распечатываю для них красивые картинки — Синдереллу и Человека-паука. Предлагаю разукрасить. Изобразив интерес, Патрик тянет руку к рисунку. С надеждой протягиваю ему листок. Патрик, подпрыгнув, плюёт на бумагу, одним движением руки смахнув на пол коробку купленных мною цветных карандашей.
Тут же подскакивает Голфред и остервенело их топчет. Мальчикам весело. Они заливисто хохочут. Я даже не пытаюсь стыдить их. Будет ещё хуже.
Рисую Кенесу вертолёт и тщательно охраняю наш столик — островок в хаосе безумия.
В другом конце комнаты миссис Винг занимается с Дженифер и Ашли.
Анна обиделась на меня за то, что в пятницу я не дала ей доллар на мороженое. По наивности я пыталась манипулировать поведением детей с помощью поощрения. Будешь хорошо себя вести — дам тебе доллар. Во время ланча в столовой старшеклассники продают мороженое, за которое дети готовы душу заложить дьяволу. Миссис Винг предупреждала меня: не поможет. Один раз дашь деньги — будут требовать каждый день, и все разом. Ты не можешь каждый день покупать каждому из них по лакомству. А когда откажешь, они же тебя возненавидят.
Не поверила. Купила мороженое для Анны. Дженифер смотрит с обидой. Кенес чуть не плачет, он тоже хочет. Иду за мороженым для Кенеса, Дженифер, Ашли.
Тут же — откуда узнали? — прилепились, заныли: «А мне? А мне?» — Голфред, Патрик и Джек.
Анна смотрела волком весь день. Утром она набегалась, надралась, наревелась всласть.
Я изо всех сил игнорирую её, занимаюсь с Кенесом. Вдруг она подходит, садится возле меня с книжкой: «Почитай!»
Читаем вместе. Втихушку сую ей доллар: «Никому только не говори».
Она меня порывисто обнимает и бежит по классу с высоко поднятой зелёной бумажкой.
Её ловят, пытаются отобрать доллар. Тут же организовывается куча-мала, завязывается драка. Бегу их разнимать. Миссис Винг укоризненно смотрит на меня поверх очков.
Мистер Сенат, вздыхая, откладывает в сторону газету.
Алёнка
Алёнка прячется от меня под стол. Кричит: «Не мучайте ребёнка! Отпустите! А-а-а!»
Чувствую себя фашисткой. Тем не менее — выполняю инструкции. Мама Алёны утверждает, что её девочка может заниматься с остальными детьми, и поблажек ни в коем случае допускать нельзя. Нужно просто найти к ней правильный подход. Посмотреть в глаза, твёрдым голосом произнести инструкции, что и как нужно сделать, и пообещать — обязательно — вознаграждение. После выполнения задания похвалить. Очень просто.
Напоминает дрессуру собачки. Ап! Принесла палочку! Умница. Нá тебе конфетку. Не принесла палочку — вот тебе удар хлыстом.
Собачка, виляя хвостом, со всех ног несётся выполнять приказы хозяина. Радуется поощрению, прыгает, пытается лизнуть лицо кумира.
Алёнке начхать на мои похвалы. Она их и не собирается зарабатывать. Ну, может иногда постараться — только ради того, чтобы поиграть в неурочное время с игрушками. Мне не всегда удаётся даже сделать этот пресловутый контакт глазами. Беру её за ручку, начинаю говорить, чтобы заворожить, околдовать, успокоить, заинтриговать,— и ощущаю пустоту. Она выскальзывает из моего силового поля, выпрыгивает, как рыбка из сачка. И поползла, поползла по-пластунски между рядами сидящих на ковре детишек. И поворачивает ко мне задорную мордашку: попробуй догони!
Стою раскорякой на краю ковра, как на берегу озера,— запретная, учебная зона! Озеро усеяно кочками детских головёнок — двадцать штук! За краем, на стуле, как рыбак, угнездилась мисс Блан. Скорее, как дрессировщик. Класс подобран отменный: отборные, развитые, умытые и умные человеческие детёныши пяти лет, из хороших семей, никаких вам там алкоголиков или безработных — ни-ни! Детёныши глаз не сводят со своего поводыря, дрессировщика: слушают, смотрят, приоткрыв ротики, повторяют послушно, в унисон: «Ма-ма-мы-ла-ра-му!»
А один, некондиционный, ползает, гадёныш такой! И начхать ему на порядок, тишину, дисциплину и учебный процесс. На то, что нужно учиться разбивать слова на слоги. На то, что в класс может зайти директорша, в конце концов. А меня ещё не приняли на постоянную ставку помощника учителя, а точнее, няни для Алёны. У меня — испытательный срок. А я с пятилетней девочкой справиться не могу!
Девочка больна аутизмом. Что это такое — с трудом представляю себе. Помню фильм «Человек дождя» с Дастином Хоффманом в главной роли. Его герой страдал аутизмом, был совершенно не приспособлен к нормальной жизни, но мог умножать трёхзначные числа. Алёнка в пять лет знает все буквы, может читать простые слова, считает до двадцати и совершенно свободно, виртуозно рисует. Зажав карандаш в кулаке, держа его, как плотник держит тесак, из одной поставленной в углу листа точки она вытаскивает изящную длинную линию. Линия свободно гуляет по бумаге, чертит прихотливые загогулины, из которых складываются — лошадка, овечки, динозавр. Такой большой, что шея не помещается на листе.
Словно лужу, огибаю ковёр, шёпотом завывая: «Алёнка, иди сядь на место! Давай послушаем тётю-учительницу! Посмотри, как все детки сидят! Потом с тобой поиграем!»
Быстро-быстро, на карачках, девочка ползёт через строй учеников обратно, на другой край ковра. Бедная мисс Блан, продолжая произносить слоги, умоляюще смотрит на меня. На корточках пробираюсь следом, пытаюсь схватить девочку за рукав. Со счастливым визгом она плюхается животом на пол и, словно змейка, сверкает обнажившейся спинкой. Усаживаюсь на то место, где должна сидеть Алёна, и слушаю мисс Блан. Оставшись без партнёра по игре, девочка, недолго думая, залезает под стол. Оттуда доносится её голос: «Надоели! Отстаньте! Это мой домик, буду здесь жить!»
Выволакивать силой её не буду. Школьному персоналу строго запрещено применять к ученикам физическую силу в любой, самой маленькой и оправданной, форме. Мигом можно заработать статью и лишиться навсегда права работать с детьми. Тем более что мама Алёны уже спрашивала меня, откуда у дочки синяк на ручке. Чёрт его знает, откуда этот синяк!
У меня ощущение, что мы все — мама, я и мисс Блан — ребёнка мучаем. Алёна обитает в счастливом мире фантазий, а мы дружно её оттуда извлекаем и заставляем повторять дурацкие слоги, ритмы и рифмы: коза, гроза, роза, мимоза... Неинтересно!
Она хочет играть. Рвётся в игровой уголок, хватает телефон, блестящую маленькую кастрюльку, вытаскивает из корзины пушистого пингвина. Пусть себе играет!
Поджав губы, осуждающе смотрит учительница. За спиной маячит призрак мамы, которая вечером будет выспрашивать подробности дня.
«Девочка должна делать то же, что и остальные! Она может заниматься! Вы просто неправильно к ней подходите!»
Мама делает всё возможное и невозможное. В два года её дочка ещё не разговаривала, никого не узнавала, и врачи предрекли ей жизнь «овоща». Оксана уволилась с работы и всю себя посвятила тому, чтобы вытащить ребёнка из ямы безмолвия, глухоты и пустоты.
Мама добивается у директора разрешения пригласить в школу психолога. Психолог проводит конференцию в комнате отдыха во время ланча — другого времени нет. Жуя бутерброд, она утверждает, что девочка может делать всё и поблажек ей давать нельзя. Своих учителей она должна бояться, знать своё место. Ей нельзя давать садиться на голову. Приказ — награда или наказание!
Выдираю из ручек Алёны пингвина. Говорю: «Потом, потом, а сейчас нужно посчитать палочки, ну пожалуйста! Сколько здесь палочек?»
Девочка выкладывает палочки в ровную дорожку, затем делает из них домик, забор, что-то ещё. За нашей спиной возникает мисс Блан.
«Алона,— спрашивает она по-английски.— Сколько палочек? Сколько? Считай!» И делает мне отмашку не переводить.
Я волнуюсь так, словно сама сдаю экзамен. «Каунт, каунт!» — повторяю с надеждой. Вдруг догадается? Двигаю две палочки — один, два...
Алёнина ручка зависает над дорогой, и нехотя — отвяжитесь, наконец,— она роняет: «Девять».
Мы с мисс Блан изумлённо переглядываемся.
Самое трудное для меня начинается, когда мы идём на занятия «артом» — изобразительным искусством. Хотя Алёна обожает рисовать, она не терпит навязанных идей. У неё полно своих. Пятилетних детей учат принципам и законам, существующим в искусстве. Например, они изучают типы линий: пунктирная, зигзагообразная, точечная, волнистая,— или цвета: контрастные или дополнительные,— и делают упражнения на заданную тему. Инструкции длинные, подробные. Дети следуют им шаг за шагом. Всё нужно выполнять скрупулёзно, поэтапно. В силу особенностей болезни — невозможности сфокусировать внимание на длительный срок,— Алёна начинает скучать. Она крутит головёнкой во все стороны, ведь в комнате столько всего интересного! Ныряя со стула, бежит к окну и хватает невысохшую маску из папье-маше. Мисс Луи закатывает глаза: «Нельзя трогать!»
Спасаю маску, водружаю её на подоконник. Егоза в это время заинтересовалась книгами по искусству, выставленными на полке. Нельзя! Выдираю книгу из её ручек и, как козу, гоню за стол. Дети в это время выклеивают из полосок и кусков бумаги бегущего человека. Алёна клеить не хочет. Чтобы её заинтересовать, сама выполняю задание. Алёна в это время сосредоточенно размазывает по столу кляксу клея. Согнулась низко-низко, локти растопырила, раздвинула: отстаньте от меня,— и пальчиком ковыряет в клее. Мисс Луи качает головой. Мы ей мешаем работать. Вытираю салфеткой измазанные Алёнины пальчики, свистящим шёпотом, по-русски, убалтываю: «Ой, мы сейчас такого человечка сделаем! Как он бежит? А ножки какого у него будут цвета?»
Алёна с воплем: «Отстаньте!» — ныряет под стол. Мисс Луи закатывает глаза. Я чуть не плачу. Мне кажется, что я пытаюсь согнуть металлическую палку.
Ну зачем мы мучаем ребёнка, заставляя его делать то, что тому неинтересно? Уверена, что если бы я дала Алёне просто лист бумаги, то она бы с удовольствием начала рисовать.
Неужели эти строгость и занудство оправданны? Разве нельзя немного отпустить вожжи? Дать девочке более лёгкое и интересное для неё задание?
Аутизм означает нарушение социальных связей. Аутист не нуждается в компании, в обществе. Ребёнок-аутист не играет с детьми, не чувствует привязанности к матери. Он может проявлять способности к чему-либо — к музыке, к искусствам. Такой ребёнок не слушает воспитателей, часто гиперактивен. В то же время может долго сосредоточенно чем-то заниматься. Например, следить за полётом мухи, смотреть, как капает из крана вода. В большинстве своём детский аутизм переходит в шизофрению.
В реальной жизни страдающий аутизмом без посторонней помощи обойтись не может. Поэтому чем больше в детстве занимаются с таким ребёнком, тем больше шансов у него адаптироваться к жизни.
Прошло три месяца. С Алёной мы друзья. Во всяком случае, мне так кажется. В одном пункте её поведение не совпадает с определением болезни: Алёна любит маму. И этим можно манипулировать — во всяком случае, пока.
У пятилетнего ребёнка вообще нет моральных норм. Дети слушаются, потому что их заставляют слушаться, потому что они не хотят огорчать маму или боятся учителя. А если ребёнок не любит маму и не боится учителя? Как его воспитывать? Как его научить читать и писать? Ведь это трудно и не всегда интересно. Как научить ребёнка делиться игрушками, оторвать от сердца и отдать кому-то нужную самому себе куклу или машину? Как привить уважение к чужой собственности, как убедить, что причинять боль живому существу нельзя?
Животным легче — у них инстинкт определяет поведение, помогает ему выжить. У человеческого детёныша инстинкты основные — есть, спать. Моё! хочу! — вот движущая сила их поведения.
Алёна может играть одна часами. Она рассказывает сама себе историю, расставляя игрушки по ходу действия. Иногда ей что-то нужно — кубик ли, чтобы изобразить стол, либо машинка, чтобы возить жирафа. Алёна оглядывается, находит нужную вещь и резко выдёргивает её из рук одноклассника. Отобрать эту вещь у неё очень трудно. Ведь ей она совершенно необходима для игры! Без этого кубика рушится вся история, не складывается декорация! Игра для Алёны реальна. Более реальна, чем окружающее. Она не видит, что находится в комнате, что вокруг играют другие дети. Она находится целиком и полностью в воображаемом мире. Украдкой от мисс Блан защищаю Алёну, убеждаю обиженного ребёнка, что тому этот кубик не так уж и нужен.
Через месяц замечаю, что Алёна совершенно не считается ни с чьими желаниями, что она всё более агрессивна в отстаивании своих интересов. Теперь она может ударить, отбирая игрушку. Я была неправа! Моя любовь к ней и понимание её нужд невольно укрепили в ней понимание того, что всё, что ей нужно, она легко получает. Теперь я не даю ей отбирать игрушки у других детей. Алёна с обидой кричит: «Противная! Не люблю тебя!»
Пытаюсь сделать игру совместной, распределяю роли. Алёна кричит: «Сама! Не мешайте!»
Слава Богу, что Алёна обожает книги. Требовательно, повизгивая от возбуждения, она требует: «Читай, читай!»
Я заставляю её водить пальчиком по строчкам и проговаривать вместе со мной слова. Нетерпение гонит её вперёд, часто по картинкам она уже знает, чем закончилась история.
Она торопится схватить новую книжку, но мы ей не даём. Дадим только тогда, когда эту она прочитает сама. Покричав и подрыгав в воздухе ногами, она смиряется. Водит пальчиком по строкам, приговаривает: «Что лежит у тебя в коробке? Это подарок на день рождения!»
Я вижу, что глаз её уже косит на следующую
страницу. Пронизывает догадка, что она запомнила, когда я читала для неё, и теперь повторяет текст, слово в слово!
Украдкой, когда не видит мисс Блан, читаю для неё более сложные истории.
Тест на английском Алёна прошла блистательно. За пять минут до начала теста она кричала, валялась по полу, отстаивая своё желание играть. Пришлось поставить плюшевого жирафа на стол, вопреки правилам. Я только шепнула Алёне на ушко: «Покажи жирафу, как ты хорошо учишься!»
Каждое утро, приходя в класс, Алёна обнимает меня и говорит: «Я тебя люблю, мисс Лана!» Моё сердце тает от счастья. Мне кажется, что она — самый лучший, самый умный, талантливый и неординарный человечек. И моя миссия состоит не в том, чтобы сломать её, заставить быть «как все», а чтобы сохранить её уникальность, развить её способности.
И в то же время её нужно научить жить в мире и ладить с этим миром.
