* * *
А. Рембо
Когда всё исчезнет, когда всё закончится разом
и в рыбьем желудке умрёт оловянный солдат,
мы правду узнаем по глупым и лживым рассказам
на жёлтых листах, не скреплённых наличием дат.
Ведь звук первородный извечен, но так изувечен,
что в этой тональности трудно становится петь,
поэтому и отвечать нам практически нечем
на то бормотанье, с которым здесь шествует смерть.
Вода здесь мутна, и безумием воздух изъеден
в тех злых городах, что растут, как грибы в голове.
Да ну их всех к чёрту, давай лучше в Африку съедем
и будем в Сахаре резвиться на свежей траве.
Мы время обманем легко, оказавшись далече
от скрюченных им беспокойных мясных автострад,
презрев априорную ложь человеческой речи,
отправимся с чистой душой на каникулы в ад.
Иду за тобою, мой дальний неназваный брат.
В дождь
1.
Изныло небо под свинцовой краской,
И я под слоем времени изныл,
А ливень со спины ко мне подкрался,
Пугая предвкушеньем новизны.
Но он ушёл, как дверью, хлопнув громом,
Оставив мутную унылость луж.
Как этот мир, на первый взгляд, огромен,
И как он мал сквозь призму наших душ.
2.
Входит заря-кокотка
В свежее майское небо,
Грома лужёная глотка
Лужам орёт на потребу.
Капли низринутся скопом,
Отбыв в атмосферном плену,
И, как в окуляр телескопа,
Тайком я в твой сон загляну.
* * *
Ты — только мой похмельный бред,
что у зари на страже,
тебя и не было, и нет,
но что не будет — страшно.
Ты — только мой шершавый стих,
печальный и разбойный,
и срок мне вечность не скостит,
что я душой разболтан.
Ты — только мой табачный вздох,
скупая света долька.
Но если я ещё не сдох,
то значит, что не только.
* * *
Молчанью не нужен рупор.
Смотри на меня в упор!
Смотри и молчи, чтоб глупым
не вышел наш разговор.
Молчи и смотри. Готово.
Не наша с тобой вина,
что не различает Слово
предметы и имена.
В безумии волн фотонных
теряется слова след.
Насколько мудрец — фотограф,
настолько же глуп — поэт.
Но если не станет света
с последнею головнёй,
мы выживем только этой
нелепейшей болтовнёй.
Ни кисти мазок, ни нота
не смогут помочь — не ври.
Оставшаяся на фото,
со мною поговори.
* * *
Пространство сладко, словно карамель,
и ядовито, как плохая проза.
Каминная карминная Кармен
жестоко гибнет в пламени мороза,
а я не слышу пенья аонид,
а вижу только исполненье планов,
и говорит со мною Леонид,
известный под фамилией Губанов.
Он говорит, но тихо и с трудом,
и я его почти уже не слышу.
Передо мной желтеет каждый дом,
охреневает и теряет крышу.
В моём подвздошье застревает ложь
в потеху изолгавшемуся люду.
И ты когда-то к этому придёшь,
но я тому свидетелем не буду.
Dum spiro, spero... Чёрта ли?! Глоток
небытия мне повредит едва ли,
ведь этот сумасшествия виток,
наверное, последний по спирали.
А наверху... Там пусто, наверху.
Там скучно, там за час идёт минута.
Скелет в шкафу рассыпался в труху.
А я струхнул. И выжил почему-то...
И снова вижу серые дома,
И вновь штампую мрак напропалую.
Идёт такая лишняя зима.
И сигареты я взатяг целу́ю...
* * *
Наплевать, что слова наплывают
друг на друга в усталом мозгу.
Обо мне ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Но не в этом ирония злая
задыхания строк на бегу.
О тебе ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Снова рифмы морскими узлами
я бессонные строфы вяжу.
Ни о чём ничего не узнают,
если я обо всём не скажу.
* * *
О, как стенные трещины узорны!
Мир герметичен и геометричен.
Люблю тебя, как Данте Беатриче,
И размягчаюсь, словно звук сонорный.
Смотрю в окно, а там пейзаж неброский,
Под глазом неба пыльные мешки,
И набело, не делая наброски,
Пишу тебе влюблённые стишки.
И пахнет время пряником с корицей,
И сердце рвётся изнутри на части,
И хочется кому-то покориться,
Чтобы не сдохнуть от такого счастья.
Гармония не делится на три,
Как две уснувших в пачке папиросы.
Не задавай дурацкие вопросы,
А пристально в глаза мне посмотри.
* * *
Бессонница, Гомер, тугие паруса...
В конце концов, всё попадает в списки:
и шмель живой, и мёртвая оса,
вся водка, анекдоты да ириски.
А что же остаётся? Ничего,
за вычетом протяжных отголосков,
на чернозёмной почве речевой
взрастающих лениво и неброско.
Слова просты, и нет у них фамилий,
как брёвнышки Харонова плота,
но сквозь густой туман полифонии
я слышу, как хрустальна немота,
сквозная и внесписочная тоже,
красноречивей смерти говоря,
она меня когда-то подытожит,
другие звуки заново творя.
Я окажусь в последнем списке списков,
среди джедаев, сов и кораблей.
Ах, ласточка, как ты летаешь низко!
Приклей меня к молчанию, приклей...
