Игра
Игра воображения — действительно игра.
И, пожалуй, самая захватывающая из всех доступных человеку игр.
В ней можно позволить себе всё: быть тем, кем хочешь, стать таким, каким мечтаешь.
В ней можно даже рискнуть и оказаться тем, кто ты есть на самом деле.
В ней можно манипулировать временем, пространством, мыслями, представляя себя философом или оратором, выдавать чужие великие идеи за свои, с головой погружаться в нескончаемые сложносюжетные капризы, а потом, не стыдясь, безболезненно исправлять многочисленные ошибки, умело ретушировать глупость и, в конечном итоге, из раза в раз, как ни в чём не бывало, начинать жизнь заново.
Вот когда удаётся с лёгкостью менять любые маски, неприкрыто лгать и относиться к этой лжи как к полноценной правде.
Более того — появляется соблазн опережать события, бравировать ещё не совершёнными грехами и, не боясь наказания, заигрывать с небесами.
Игра воображения — игра, способная создавать параллельную реальность, которая в большинстве случаев выглядит куда выразительнее, чем бытие.
А иногда достойнее.
Логичнее.
Откровеннее.
Нет, речь не идёт о пренебрежении к миру или о бегстве от собственного «я».
Напротив, это естественный поиск «я» истинного.
Скрытого зачастую не столько от посторонних, сколько от самого себя.
Но насколько можно доверять всякого рода надуманным параллелям?
Какой из двух поступков искреннее — воображаемый или совершённый наяву?
Как относиться к остальным homo sapiens — беря пример с книжных героев или исходя из личных слабостей и корысти?
Появление таких вопросов способно вывести психику из равновесия.
А то и вовсе лишить ума.
Воображение же — всегда отдушина.
И надёжное укрытие.
Где можно перевести дух, разобраться с комплексами и фобиями.
Где можно собраться с силами, позволив себе многое: и дерзость с коварством, и отчаяние, на которые прилюдно обычно не хватает характера.
Это самый доступный способ свержения стереотипов.
Первый шаг к обновлению.
А значит, и к созиданию.
Трудно найти себе более верного друга.
Воображение никогда не предаст.
Оно спасает даже самого безбожного, трусливого и наивного.
Разрешает открыто любить запретное и покушаться на бессмертие.
А ещё позволяет по-настоящему ненавидеть и не искать объяснений своей ненависти.
Ничто так не приводит в движение чувства и не провоцирует на неожиданные выходки, как неуёмная человеческая фантазия.
Ничто так не искушает и не заражает азартом, как попытка представить мир иным.
И себя в том числе.
Почти всегда получается.
Почти всегда получается ярко.
Хотя порой и с трудом узнаваемо.
Главное — держаться подальше от судей.
Пусть лучше их место займут кумиры.
Которых всегда можно принести в жертву.
Чтобы потом навыдумывать себе новых.
Игра воображения...
Нескончаемая.
Длиною в вечность.
Её ДНК целиком и полностью состоит из образов.
Иногда сложных.
Иногда пустых.
Иногда неосторожных.
А иногда умышленно неосторожных.
«Семь раз отмерь» — здесь неуместно.
От идеи до воплощения всего мгновенье.
И чем процесс скоротечнее, тем слаще результат.
Другой такой игры нет.
И по простоте.
И по глубине погружения.
Она сама себя выдумала.
Из воздуха.
И настроения.
Её принцип — импровизация.
Её блеск — в остроте.
Особенно это ощущаешь, когда оказываешься перед чистым листом бумаги с карандашом в руке.
Кириллица, латиница, грузиница отныне в твоём беспощадном распоряжении.
И ты бросаешься в бой.
За своего героя.
Не боясь быть непонятым или осуждённым.
Не боясь ни собственной совести.
Ни ответственности.
Ни безответственности в том числе.
Ты — один на один с собой.
Будто нагой.
Бросивший вызов отражению.
Берлин
Да, Берлин — не вся Германия.
Тем не менее, Берлин — вся Европа.
Ведь сердце и есть всё и вся.
Не в том романтическом смысле, как в песнях.
А в прямом, анатомическом.
Эх, хочется, облачившись однажды в белый халат, покопаться в человеке и человечестве.
Почувствовать себя хирургом-проктологом-гинекологом.
Но ни в коем случае не анестезиологом.
Берлин — самый удачный для этого эксперимента пациент.
Он же — самая подходящая для подобного садизма арена.
Без лишних декораций и прочих выпуклых условностей.
Здесь аллюзии быстро расправляются со временем.
И превращаются в абстрактные каменные изваяния.
Здесь реальность беззащитна перед континентальными амбициями.
И, вопреки логике, готова идти на уступки.
Когда показательно, когда закулисно.
У этого города все признаки истории налицо.
Диагноз — пустая формальность.
Как и многотомная справка сорок шестого года, где он был в деталях описан.
И зачем Берлин брали штурмом?
Жгли.
Рвали.
Кромсали.
Он и сам бы отдался.
На расчленение.
К тому же гораздо раньше отведённого ему срока.
Театр начинается с вешалки, история — с виселицы.
Виселицей она и заканчивается.
Таков окончательный зрительский приговор.
Который обжалованию не подлежит.
Театр можно назвать Берлином.
А можно Нюрнбергом.
Лица одни и те же.
И никакой самодеятельности.
Обожаю Лени Рифеншталь [2].
От её шедевров до сих пор мурашки по телу.
И слюны полон рот.
Ничего более оголённо-нервного в Белых Столбах [3] мне отыскать не удалось.
После её сеансов сразу потянуло на подвиги.
Захотелось скорчить рожу кайзеру-монументу.
Примерить на себя музейную концлагерную форму.
Заняться любовью в бункерном будуаре Гитлера.
Даже спустя месяцы после посещения Столбов я с удовольствием попивал мутное баварское на ступеньках Рейхстага, а потом там же разбрасывал пустые банки, которые с грохотом скатывались вниз.
Не испытывая ни страха, ни угрызений совести.
Полиция при этом меня молча прощала.
Fair play [4] в Германии нынче в моде.
Четыре здоровяка в форме равнодушно наблюдали за маленькой вакханалией.
Ну как не воспользоваться такой свободой?
Прямо у них на глазах я покорил ближайшую гору неистребимого бетонного мусора.
На всю округу извергая из себя благое многообразие родной русской речи.
Поупражняться в нецензурной брани на развалинах Берлинской стены — бесплатная забава для многих восточноевропейских туристов.
Не удалось в своё время под дулами автоматов на неё вскарабкаться, зато теперь посчастливилось от души проорать всё, что когда-то ты о ней думал.
Берлин — открытый урок прошлого.
И на нём вправе присутствовать любой гражданин мира.
Без приглашения.
Визы.
И не только еврей.
Ещё на примере Берлина любопытно наблюдать, как миллионы прячутся от своей истории.
Отчаяннее немцев этого не делает никто.
Они продолжают пугаться собственной тени.
Втянув голову в плечи.
Без умолку болтая о покаянии.
Осталось лишь переименовать Берлин в Берл-Авив, а Гамбург — в Хайфу.
И стоило тогда заваривать кашу?
Точнее, целых две мировых каши.
После которых даже пустых мисок не осталось.
Ладно, не будем злопамятными.
Великий великого должен прощать.
Ведь среди проигравших был и сам Маркус Вольф [5].
Цвет глаз: пятнадцатый.
Цвет волос: «B».
Категория: годен.
Давайте относиться к себе подобным по-родственному.
В конце концов, мы все появились на этот свет из одного общего смысла.
И все в единое бессмыслие уйдём.
Ещё раз респект Лени Рифеншталь.
Спасибо нордической красотке.
Её мир — не просто проктология с гинекологией.
Это круче.
Это триумф воли.
Арийской.
Хоть и вперемешку с женской.
Жаль, что её не вдохновили неарийцы — Рузвельт, Сталин, Черчилль.
Мы бы ещё такого кино насмотрелись!
И уж совсем непонятно, почему ей не пришёлся по вкусу обаятельный пионер-отличник Хонеккер.
Не повезло очкарику.
Не повезло четверти всех немцев.
А вместе с ними и Белым Столбам.
Лени, ты восхитительна!
И не по-женски отважна.
Ты заглянула в экранное зеркало от имени сходящей с ума нации.
Более того, ты показала миру всё, что в нём увидела.
И в чём так боялись признаться твои соплеменники.
Кино, правда,— самое безжалостное из искусств.
Берлин прочувствовал это на своей шкуре.
Ещё задолго до расчленения.
Коалиция же сделала вид, что ничего не видит.
Да и позже она мало чего замечала.
Тем временем у мучителя-мученика появились свои поклонники.
Можно не сомневаться: скоро народятся и новые боги.
Нарисуются новые оси.
Никто не знает, сколько времени осталось до очередной каши.
И неважно, кто её на сей раз заварит.
Стол не может быть долго пустым.
За аппетитом же дело не станет.
Неубитые медведи всё ещё бродят по лесам, проспектам, странам и континентам.
Так что будет что делить.
И с кем из друзей-врагов ссориться.
«Прощай, оружие» — не про нашу эру.
У голодных и жадных свои счёты с миром.
Свои дорожные карты и свои расчёты.
Флагшток им в руки.
А кусок нужной тряпки подберут по ходу, ближе к очередному «блицу».
Чёртово колесо Истории крутится.
Без тормозов.
И ничего, что со скрипом.
Даже не важно, в какую сторону.
Да хоть во все сразу.
Mahlzeit [6]!
Контрабас
Если о ком-то и можно сказать, что медведь ему на ухо наступил, так это обо мне.
Даже в моём разбухшем личном деле, хранящемся на одной известной московской площади, данный нюанс выделен красным фломастером.
Что повышает авторитет моего полуглухого уха до уровня объекта государственной важности.
Но, слава Богу, их у человека два.
И слава медведю с товарищами, которые моё второе то ли не заметили, то ли великодушно пощадили — вдруг оно ещё пригодится обществу.
Так или иначе, мне сохранили полноценную жизнь.
А для музыки — ещё одного, хоть и не совсем внятного, но страстного любителя.
Всё же лучше слушать музыку одним ухом, нежели не слушать вообще.
На фестивале в Байройте я в этом убедился.
Во всяком случае, спящего в сотне шагов от концертного зала Вагнера присутствие столь сомнительного ценителя классики не разбудило и не возмутило.
Нибелунгов с мейстерзингерами тоже.
Стерпели.
Более того, от них от всех я получил удовольствие ничуть не меньшее, чем остальные слушатели.
Впрочем, не Вагнером единым...
Мои восторги, несмотря на природный казус, относятся в равной степени к любой музыке.
Я — всеяден.
То ли от недообразованности, то ли такова специфика моего выбора.
Но особое место в этой бесконечной коллекции занимает контрабас.
Он будоражит внутреннее состояние от первого до последнего звука.
Он затачивает нервы.
Заставляя колотиться сердце в одном ему понятном, неповторимом ритме.
Вот только не знаю, любил бы я контрабас, если бы на нём не играл Ираклий [8].
Как и не знаю, любил бы я Ираклия, если бы он не играл на контрабасе.
Но нам троим повезло.
На гэдээровских развалинах последнего рейха мы ощущали себя в полном триединстве.
Целых три месяца.
Подчинив себе, как рабов, и музыку, и мысли, и благоухающее весной пространство.
Даже скачущий по столу белый теннисный мячик до сих пор вызывает умиление.
Время же, увы, подчинить не удалось.
Оно всегда рубит наотмашь.
Был Ираклий — нет Ираклия.
Был контрабас — нет контрабаса.
Однако музыка под натиском времени устояла.
Признанию не обязательны слова.
Ему достаточно нот.
Смычок пилит.
Струны воют.
Без жажды аплодисментов.
В стиле польского постмодерна.
Ираклий не пожалел собственного эгоизма, сумев красиво себя посвятить.
Одному-единственному слушателю.
В бархатном саду среди облезлых античных статуй.
И посвящение это вернулось ему взаимностью.
У замка Виперсдорф оказалась не только богатая история, но и благородная аура.
Привидения не вмешивались в чужое таинство.
И не навязывали своих средневековых вкусов.
Они были лишь частью интерьера.
Проводниками духа.
Я до сих пор дышу хвойным запахом тех мягких зеленовато-кокаиновых вечеров.
А резкие взмахи длиннющих рук всё ещё всплывают в слегка замутнённых воспоминаниях.
Viva Gabrys [9]!
Viva гений!
Ведь ты и был тем Ираклием.
И благодаря тебе он остался навсегда.
Щепотка белого «снега» альянсу не мешала.
Живая музыка хоть и дружит с запретным, насильно в рай никого не тянет.
Так что земная любовь торжествовала.
Выше её нет ничего.
Однажды родившись, чудо не умирает.
Жаль только, что рождается оно редко.
Случайно.
И в том есть его уникальность.
Вагнер и контрабас могут подтвердить.
Они — вне конкуренции.
А значит, вне ревности.
Они знают цену всему утончённому.
Смычок пилит.
Струны воют.
Соло продолжается.
Который год подряд.
Как со сцены, так и по ночам, в записи.
И ничего, что для одного уха.
Щёки всё равно горят.
До утреннего пробуждения.
P. S.
Ещё раз слава медведю.
А то ведь он мог бы и на второе...
Спросонья, например.
Или спьяну.
Или по наводке товарищей.
Liberty
Самое избитое слово из скудного плебейского лексикона.
На каком бы языке оно ни звучало.
И в каких бы горах эхом ни отдавалось.
На него был, есть и будет спрос.
Оно лишено альтернативы.
Хотя не лишено харизмы.
И ему всегда найдётся видное местечко.
Поближе к сердцу обывателя.
Чтобы стреляло в цель наверняка.
Свобода.
Слово-плакат.
Слово-гранит.
Слово-коллаборационист.
Приложений можно придумать тысячи.
И каждое из них по-своему впишется в образ.
По затасканности, по частоте звучания в мудрёных речах с этим словом не сравнится никакое иное.
Более того, оно с лёгкостью затмевает в новостях любое событие и даже любую проблему.
Потому что уже само по себе оно есть проблема.
От которой никогда не избавиться.
Из-за которой можно лишиться разума.
Поговорите о свободе — вас крупным планом покажут по «ящику».
Покричите с флагом в руках — выдвинут в депутаты.
Не упускайте шанс.
Отвечать за сказанное не придётся.
Ведь ваша персона — всего лишь прикрытие.
Свобода давным-давно перестала быть категорией личностной.
И уж тем более личной.
Превратившись в главного покровителя зла.
Всё, что продаётся в мире,— от её имени.
Всё, что губит душу людскую,— связано с ней.
Можно, конечно, подать на неё в суд, но, увы, судить её будет некому.
Ну кто осмелится на подобный вызов?
И тем более кто рискнёт привести в исполнение обвинительный приговор?
Гораздо проще найти с ней общий язык, чтобы использовать в меркантильных интересах.
Чаще всего именно так всё и происходит.
Правда, под маркой интересов куда более значимых и глобальных.
Толпа — опытный купец.
Толпа — старый еврей.
Уж она-то знает, что со свободой делать.
Потому что она всегда во главе борьбы.
Даже если это — имитация.
Даже если это — провокация.
Однако, вопреки разным ухищрениям клоунов и иллюзионистов, история аккуратно всё фиксирует.
А значит, и приговор свой когда-нибудь вынесет.
В былые времена под свободой подразумевалась пролитая за неё кровь.
Теперь она чаще ассоциируется с баррелями, кубометрами и симметричными оскалами президентов.
Бедный усатый Ницше — его, наверное, на том свете тошнит от всего происходящего на свете этом.
Но что поделать, сам виноват, не надо было задирать так высоко планку.
Теперь о свободе духа вслух говорить не принято.
Слишком экзотично и не материально.
Поэтому вряд ли кто станет с ней разбираться.
Такая свобода выстрадана не выгодой и спросом.
И не управляется специальными институтами с заумными названиями.
Такая свобода не просто индивидуальна.
Она — безмерно глубока.
Она — интимна.
У каждого к ней свой неповторимый путь.
Ухабистый.
Извилистый.
Долгий.
И не надо стыдиться роковых ошибок и заблуждений.
Потому что они — часть этого пути.
Не надо за них просить прощения у будущих поколений.
А заодно у прошлых.
Да вообще ни у кого.
Такая свобода есть частная собственность.
Она неприкосновенна.
И неповторима.
Более того, она даже незрима.
Будучи вершиной самопознания, она умирает одновременно с человеком.
Тоже физически.
Такой свободе памятников не ставят.
И гимнов не поют.
Такой свободе посвящается жизнь.
Именно об этой свободе говорил Заратустра.
Но сейчас позабытый жрец и пророк молчал.
В городском путеводителе одной из столиц, который я просматривал в переполненном вагоне метро, разумеется, говорилось о другой свободе.
И я не стал с красочной брошюрой спорить.
Я пребывал в отличном майском настроении, направляясь по случаю праздника в центр города, поэтому решил не отвлекаться на философские изыски.
В конце концов, у каждого существа своё представление о свободе.
Значит, и сегодняшний парад в её честь имел право на размах и помпезность.
Тем временем пассажиры в вагоне, словно готовясь к старту, засуетились.
Все улыбались.
Все громко разговаривали и смеялись.
Напоминая возбуждённых фанов победившей команды.
Неожиданно и я почувствовал себя частью этого счастливого народа.
Голос диктора развеял последние сомнения.
Осторожно, двери закрываются.
Следующая станция — «Площадь Свободы».
One
Части тела на выбор.
Цвета, формы, размер.
Что Амстердам.
Что Репербан [10].
Что центральная улица любого города России.
Ты стоишь, будто приклеенный спиной к стене.
Не помня, был ли ты здесь вчера.
И не понимая, как здесь оказался сегодня.
Ты стоишь уже который час.
Не слышащий самого себя.
Невидимый для остальных.
Вроде бы всего и вся вокруг в избытке, но ты этим разнообразием пренебрегаешь.
Ты существуешь в иной плоскости.
В ожидании внутреннего взрыва.
Но взрывать некому.
В голове мелькают лишь случайные мысли для поддержания пульса.
Ни креатива.
Ни азарта.
Ни тлеющего перманентного сумасбродства.
Телефон дёргается в кармане от звонков — тебя хотят видеть близкие, дальние, разные.
Но среди них нет того, с кем бы хотелось говорить.
Или хотя бы обменяться молчанием.
Одиночество — не отсутствие людей вокруг.
И не пугающая забвением тишина.
Это пустота в тебе.
Это отсутствие того единственного звука или блика, способного заставить тебя творить, претворять или, на худой конец, вытворять.
Когда всё задуманное (исполненное и неисполненное) уходит в безвозвратное прошлое.
Ты замираешь в ожидании чего-то нового.
А оно, будто в наказание, не наступает.
Можно, конечно, все неудачи свалить на стечение обстоятельств.
На всевышние капризы и недоразумения.
Однако сколько ни оправдывайся, сколько ни выискивай в своей душе добродетель, в какой-то момент всё равно осознаёшь, что твоя персона больше ни для кого не представляет ни интереса, ни ценности.
И в первую очередь — для самого себя.
Одиночество — вирус.
Почти не исследованный наукой.
И не признаваемый медициной.
Тем не менее, ты чувствуешь его каждой клеткой.
Каждой воспалённой извилиной.
От него нет прививок и лекарств.
Как нет их от суицида.
Вот почему трудно избавиться от этого наваждения.
Его не сломить разгулом и не заглушить оркестром.
Его ни задобрить, ни запугать.
Одиночество — терминатор.
С генами ада и бессмертия.
Ты стоишь в ночи, им поглощённый.
Не сопротивляясь.
И только мозг где-то в глубине по инерции тихо отстукивает азбуку Морзе...
Озарение наступает спонтанно.
Словно в ответ приходит неведомый сигнал из космоса.
Ты получаешь команду взять в руки спички.
И развести костёр.
Пусть горит.
Обжигает.
Пусть возносится пламя до небес.
Вселенная должна очнуться от прикосновения света.
Признать в тебе частицу себя.
И лишь тогда жар от костра вернёт тебе способность воспринимать мир.
А это уже надежда.
Или хотя бы намёк.
Ещё вчера было не важно, кто тебя окружает, с кем ты отсчитываешь время.
Не имело значения, кто смотрит на тебя, тебя не замечая.
Днём ты жил почти вслепую, по ночам же оказывался под гипнозом тусклой настольной лампы, наедине с комнатными тенями, лишённый своего имени и родства.
И вдруг появляется шанс.
Найти в уличной толпе образ, близкий лично тебе.
Ты снова начнёшь искать.
И поиск этот станет твоим нервом и кровью.
Превратится в непредсказуемый спектакль.
А будет новое действующее лицо в нём придуманным или реальным, не столь важно.
В конце концов, какая разница, кому быть благодарным за спасение?
Главное, что целительные иллюзии начинают дарить неведомые до сих пор чувства.
И в первую очередь — альтернативу твоим затянувшимся заблуждениям.
Без свежих замыслов-вымыслов, правда, можно в петлю залезть.
И жалко себя не будет.
Так ударим воображением по одиночеству!
Невзирая на собственные комплексы и выкрутасы психоанализа.
Превратим неизбежность бытия в победу над пустотой!
Вот только не потерять бы в очередной раз голову.
И не поддаться на оптический обман.
Одиночество — призрак.
Оно никогда далеко не уходит.
Но даже временное спасение от него способно изменить тебя.
Рассвет.
На Репербане гаснут фонари.
Ты отрываешься от стены.
И, кажется, на сей раз знаешь, куда идти.
Чем не повод для маленького торжества?
За компанию приглашаются все желающие.
Приглашаются все одинокие.
Факел как ориентир.
Renaissance.
Или проще: реанимация.
С2H5OH [11]
Сам по себе сей искуситель ничего не значит.
Градус — он и есть градус.
Ценность представляют лишь его художественные последствия, которые надолго оседают в памяти, как в музейном запаснике, всплывая время от времени на трезвую голову.
Вы когда-нибудь видели пьяного дельфина?
Я видел.
Вживую.
Более того, я пристально за ним следил.
И в профиль, и анфас, и в полный рост.
Не пропуская ни одного его упрямого слова, ни одного размашистого жеста.
Правда, для всех, кроме меня, он с виду не очень-то и дельфин.
Даже не безрогий олень, от которого, по домыслам генетиков, миллионы лет назад произошли эти милые гладкошкурые животные.
И ходит всегда на полусогнутых, как профессиональный регбист.
И штаны на нём сарафаном висят, как на потерявшем подтяжки Карлсоне.
А то, что он был пьян,— ничего.
Я ведь тот день тоже начал борьбой с похмельем.
Ему была суша по барабану.
Мне — море по колено.
Короче, мы нашли друг друга.
И в редком согласии, и в отчаянных спорах.
Периодически меняя одну полутёмную забегаловку на другую.
И общий язык нашли сразу.
Потому на вопрос респектабельной «Frankfurter Allgemeine» [12], можно ли рассуждать о мировой истории за стойкой бара, без тени пьяного кокетства отвечаю: «Можно!» — и ещё как.
Эта тема — лучшее дополнение к любому будоражащему кровь напитку.
Даже закусок не надо.
Так что ханжеский и лицемерный вопрос газетчиков абсолютно неуместен.
Им тоже свойственно заблуждаться.
Да и вообще, с полным стаканом в руке можно умничать о чём заблагорассудится.
Хоть о бейсболе.
Хоть о сексуальных пристрастиях улиток.
Хоть об акварелях фюрера.
Причём не важно, в стакане водка, коньяк или одеколон из галантерейного ларька.
Ничего страшного, даже если все три — в одном.
Каждый живёт по собственному рецепту.
Градуснику.
И компасу.
Дельфины — не исключение.
Они ведь тоже люди.
И на историю у них есть свой взгляд.
Который, кстати, ни с моим, ни с газетным очень часто не совпадает.
Гаумарджос [13]!
Или, как восклицают на Майне: «Prost [14]!»
Я уже не одно десятилетие дружу со многими спиртопотребляющими.
И надо сказать, что гуманитарные вопросы ещё ни разу меня ни с кем не ссорили.
А тут вдруг обида на целую газету.
Но заядлого пьяницу это не изменит.
Не протрезвит и не исправит.
Моё воображение не выбирает пепси.
Так что не стоит путать высокое с вульгарным.
Бесполезно навязывать человеку с устойчивыми взглядами на прошлое приторные вкусы.
С русской рулеткой они не сочетаются.
Как и с нерусским Вагнером.
Остальным моим (по крови вашим) персонажам они тем более чужды.
Я — в своих слабостях последователен.
Поэтому что хочу, то в своих текстах и ворочу.
Не ваше дело, господа бумажные.
Мы сами с усами.
И даже с бородой.
Так что не судите строго.
И не приписывайте лишнего.
Мистикой я не злоупотребляю.
Идеологией тоже.
Злоупотребляю только алкоголем.
И с огромным удовольствием.
Впрочем, чего я перед вами оправдываюсь?
Меня вам всё равно не понять.
Вы же никогда не видели наяву пьяного дельфина.
Точно знаю, что не видели.
А я видел.
Так-то!
И даже до глубокой ночи шатался с ним в обнимку по улицам и разным хинкальным.
Жаль только, что на брудершафт мы не выпили.
Забыли.
Наверное, нужно было пригласить в компанию сказочницу Линдгрен.
Вот кого не хватало.
Она бы напомнила.
Затмив своей непосредственностью все спорные злоключения мировой истории.
И может, заодно б подтяжки в подарок дельфину прихватила.
Для полноты образа.
Двое
Дружба — всегда зависимость.
Дружба с алкоголем — зависимость вдвойне.
Иногда настолько привыкаешь к главной способности любимого напитка отправлять реальность в нокдаун, что надолго выпадаешь из повседневного графика и забываешь о существовании реальности вообще.
Такая дружба редко терпит третьего лишнего.
Она сродни оргазму, делиться которым ни с кем не хочется.
Я наливаю рюмку за рюмкой.
Без праздного шума и свидетелей.
Без спешки, льда и тостов.
Я наливаю рюмку за рюмкой, и окружающее пространство постепенно теряет свой обывательский лоск, а заодно привычную форму и устойчивость.
Сорокаградусный импрессионизм надолго погружает в густой нелётно-погодный туман.
Но ухудшающаяся видимость меня не отвлекает.
Идей с каждым глотком всё больше.
Они всё смелее и разнообразнее.
И друг с другом не соперничают.
Они с лёгкостью перемешиваются, как джин с тоником, превращаясь в бесконечно тягучую пьяную гениальность.
Которую нельзя ни скорректировать, ни оспорить.
А по форме напоминающую то ли строгий выговор, то ли приговор.
Возбуждённый мозг начинает рулить на полную мощь и по всем направлениям.
Мозг — безумец.
Обольститель.
Творец.
Я удивляюсь своей заведённости, своим спонтанным открытиям и способностям.
Не понимая, откуда их столько и сразу.
И лишь одному алкоголю известна подоплёка этой поистине неземной плодовитости.
Вот из чего рождаются типажи.
Слезливые и высокопарные.
По замыслу — величественные, по мнению критиков — слащаво-смазливые.
Одним словом, художественные.
Дружба всегда держит автора в тонусе.
Но она не только продуктивна.
Она — репродуктивна.
Особенно с того момента, когда появляется мягкое головокружение к концу дебютной бутылки.
Наступает время нового восприятия.
Время — без времени.
Лишённое колкостей и нудностей бытия.
Переполненное ехидством и злым юмором.
Да здравствует вседозволенность!
Долой жеманство и уставное приличие!
Я наливаю рюмку за рюмкой.
И готов проявить себя в самой сумасбродной роли.
Но готовность эта остаётся невостребованной.
Энергия кипит исключительно внутри.
И выплеснуться наружу ей не позволяет отсутствие уверенности в ногах.
В конце концов я смиряюсь.
Окончательно зарывшись в свои эмоции и мысли.
Через пару часов, по пути из кухни в спальню, меня нечаянно останавливает собственное отражение в зеркале.
Разглядеть в колышущемся силуэте знакомые очертания удаётся с трудом.
Я стою и смотрю на себя.
С высоты предвзятого зрителя.
Оцениваю свой размазанный портрет работы неизвестного художника.
И нахожу себя героем.
Губы надуваются от важности.
Рука небрежно тянется за сигаретой.
Кто сказал, что я пьян?
Не-е-ет...
Последняя рюмка ещё не выпита.
Самая умная мысль ещё не зафиксирована.
Вектор моего движения меняется по беззвучному велению: «Кругом!»
В игру вступает второе дыхание.
Из холодильника появляется новая бутылка.
Недозамкнувшись, круг вновь размыкается.
Моё состояние — прекрасно!
И отнюдь не похабно.
Я не могу нарадоваться этому открытию.
За что всечеловеческая органическая благодарность Дмитрию Ивановичу.
Менделеев как синоним бессмертия!
Его величайшая интуиция породила в моём мозгу не одно поколение шестистопных ямбов.
И эту цепь химических реакций не остановить...
Вторая бутылка пьётся с ещё большим удовольствием, чем её предшественница.
А то, что после такого размаха я могу и не добраться до постели, меня совершенно не смущает.
Сон — он и за столом сон.
И на полу сон.
Главное, чтобы его никто не потревожил.
Вот только жажда тебя никогда не пожалеет.
О дружба, ты не знаешь границ!
С какого ракурса на тебя ни взгляни.
Двое навеки.
Тифлис
Наверное, нигде и никогда я не испытывал столько восторгов и разочарований, как в Грузии.
Иногда по одному и тому же поводу.
А ещё чаще — по отношению к одним и тем же людям.
Моментами я даже не соображал, что происходит.
Особенно за моей спиной.
За кого меня принимают.
Или за кого себя выдают.
У грузина на тысячу настроений тысяча мнений.
Причём сориентироваться в его шквалистых эмоциях, которые зачастую не вписываются ни в какие кодексы, удаётся не сразу.
Не говоря уже о том, чтобы разобраться, где причина, а где следствие.
В Грузии тебя могут мгновенно полюбить.
И точно так же, без какой бы то ни было причины, от души возненавидеть.
Среднего не дано.
Мне довелось на себе испытать все эти американские горки грузинской ментальности.
Резкие перепады которой способны вывести из равновесия любого инородца.
В первых письмах из Грузии я настолько путался в своих впечатлениях, что, перечитывая текст перед отправкой, иногда себя же не понимал.
Точнее, сам себе не верил.
Но наступавший новый день все нестыковки и неправдоподобности, увы, подтверждал.
Независимо от конкретных лиц и обстоятельств.
Независимо от того, появлялась ли на кого-то скрытая обида или нет.
Грузин не стесняется своих радостей и слёз.
Напротив, он гордится ими.
Превращает их в роли.
Особо это проявляется при скоплении народа.
В возбуждённом состоянии.
И конечно, за столом.
Когда сумма температур всех присутствующих тел превращает пространство в баню.
А молодое вино на пару с чачей становятся символом всего самого достойного, крепкого и мудрого.
Мера — потеря имиджа.
Мера — всегда за скобками.
Каждый недопитый бокал считается оскорблением не только присутствующих, но и чуть ли не всей нации.
Возражение бесполезно.
Как и опасно наличие любого отличного от Стола мнения, высказанного вслух.
Так можно всех собравшихся против себя настроить.
А там, глядишь, и страна поднимется.
Чтоб дать отпор пришельцу.
Чем не очередной подвиг для обновлённых учебников истории?
Грузины — люди с фантазией.
Которая служит им часто не только стимулятором тщеславия, но и оружием.
Убивающим репутацию человека наповал.
После чего вовек ни оправдаться, ни отмыться.
Ни в узком личном, ни в широком публичном смысле.
Удостоить врага чести, принести друга в жертву, сочинить оду новому покровителю.
Одни называют это смелостью и талантом.
Другие — клеймом конформизма.
Но сколько бы ни спорили грузинолюбы с грузинофобами об уникальности homo cartvelicus [15], выявить правого им не под силу.
Время на «горячо-холодно» не влияет.
Любовь и ненависть продолжают поочерёдно обрушиваться на всех подряд.
Без разбора.
И снисхождения.
На любом уровне.
По разным случаям.
Впрочем, в Грузии ко всему привыкаешь.
Сумбурные эмоции, помимо воли, постепенно захватывают и твоё инородское сознание.
Пафос понижается до уровня будней.
И ты уже не стесняешься воспринимать некогда чужие мысли как свои.
Однажды даже покажется, что таким ты и родился.
Причём не где-то далеко, а на берегу Куры.
У подножия плечистых гор.
Где любовь и ненависть нанизаны на один шампур.
Ты, конечно, можешь изредка покрутить носом.
Схватиться за голову.
Но никто тебе не даст нарушить местную гармонию.
Хоть кулинарную, хоть моральную, хоть театральную.
Грех — не грех, если его нельзя искупить.
Бред — не бред, если нельзя поставить точный медицинский диагноз.
Традиционное недержание чувств проще списать на темперамент.
Точнее, на генетическую вольность богатого национального колорита.
Последние годы, находясь в Грузии, письма я сочиняю всё реже и всё короче.
Чтобы не повторяться.
И лишний раз не заблуждаться.
Но заканчиваю их по привычке одинаково.
Из Тифлиса с любовью.
Растаявший апофеоз.
Алиби
Человек с рождения ощущает в себе двух извечных антагонистов: амбиции и лень.
Так и тянется эта вражда изо дня в день.
С унылым постоянством.
С умным видом.
И переменным успехом.
Независимо от возраста, физических данных и интеллекта.
Зачастую даже назло здравому смыслу.
Однако стоит самому разумному из земных существ осознать, что с ним и в нём происходит, что ему больше всего мешает, как он решается на хирургическое вмешательство, избавляясь от одного из конкурентов.
И вот выбор сделан.
Оставшийся в живых торжествует.
А воспоминания о междоусобицах остаются лишь в старых дневниковых записях, которые рано или поздно всё равно оказываются на свалке.
Копание в себе — не от безделья.
Это форма существования.
Которая низводит почти до нуля значение среды обитания.
Лучше дружить с одним победителем, чем с двумя побеждёнными.
Citius, altius, fortius.
В честь наведённого порядка сразу зажигается олимпийский огонь.
И его уже не погасить.
Даже если твоим лидером становится лень.
Так что с этой минуты «я» можно смело писать с заглавной буквы.
Можно заводить новый дневник.
Награждать себя новыми перспективами.
Комплиментами.
Мифами.
И любить себя с удвоенной силой.
Тучи над головой рассеиваются.
На фоне синевы появляется нимб.
Homo и sapiens наконец обретают положенное им по рождению единство.
Эго торжествует.
Эго как солнце.
Именно оно в первую очередь страдает от разных внутренних распрей.
И несёт ответственность за всё в себе.
Эго не терпит несовместимостей.
Презирает двусмысленность.
И злится, когда его будоражат «свои» же.
Будучи властью верховной, оно готово без оговорок признать любую власть исполнительную.
Для него всё равно: что лень, что амбиции.
Главное, чтобы его не беспокоили.
И не заставляли спускаться с высот на землю.
В конечном итоге, эго нет дела до того, каков есть человек по сути.
Оно в такие мелочи не вникает.
И, несмотря ни на что, примет и себя-убийцу, и себя-спасителя.
Линия жизни как линия тщеславия.
Вот оно — нефильтрованное естество человека!
Вот она — невозмутимость жанра!
Это и есть любовь к себе.
В чистом виде.
Без примесей и суррогатов.
И в другом виде её не бывает.
Причём любовь эта — не часть характера, и вообще она не может быть частью чего-то.
Она над характером.
Над телом.
Над всем.
Она существует вне религии и уж тем более ничего не знает о муках совести.
А вся её квинтэссенция выражается одной незамысловатой, но броской фразой: «Я плевать хотел...»
Но на что или на кого конкретно, значения не имеет.
Мир громаден.
Соблазнов — тьма.
Плюй, пока сил хватит.
И хотя объекты меняются, отношение остаётся.
Вглядитесь в лицо старости.
Даже приближение смерти на это отношение не влияет.
Наоборот, с годами оно превращается в жгучую, злобную потребность.
Иногда без него не то что жить — дышать тяжко.
Плевок — не просто средство выражения чувств.
Это самый точный отпечаток себялюбия.
За который не надо ни перед кем краснеть.
Который всегда готов на преступление.
Но никогда не опустится до покаяния.
Он — за пределами реалий.
Аналогий.
И патологий.
Он — враг всех авторитетов.
Знаний.
И пониманий.
«Я плевать хотел...» — это ген.
От него не избавиться.
Впрочем, себя мне уже не изменить.
Каков есть, таков есть.
Может, орёл, а может, решка.
Может, стихи, а может, стихиЯ.
Дактилоскопия.
Души.
Россия
Мой вечный транзит.
Мой родной неуютный вокзал.
Шумный.
Серый.
Безразличный.
Лишённый улыбок и грусти.
Смешавший в нетрезвое тягучее месиво всех своих пассажиров.
И сам растворившийся в них.
Я стараюсь не распаковывать свои чемоданы, даже когда в России живу.
Даже когда возвращаюсь из затянувшейся поездки с мыслью: «Наконец дома».
Но надолго никогда не получается.
Надежды быстро меркнут.
А вслед за ними и настроение.
Потому что меньше всего друзей у меня в России.
И меньше всего меня ждут именно здесь.
«Лучше бы я не приезжал»,— эта мысль возникает уже через несколько дней после приезда и каждый раз звучит как прокурорский вердикт.
Убеждать себя не торопиться — бесполезно.
На очередные сборы уходят считанные минуты.
Никакого волнения.
Ни прощальных звонков, ни «до свиданий».
И опять — в дорогу.
За новыми приключениями.
В надежде на новых спутников.
А может, и единомышленников.
Отъезды-приезды уже давно превратились для меня в обыденность.
Нет мужества уехать навсегда.
Нет терпения оставаться.
Разрыв отношений с прошлым — болезненный и сложный.
Для этого нужно либо окончательно потерять память, либо напрячь силу воли, с которой у меня слабовато.
Но порой хочется решить всё одним махом.
Не задумываясь о последствиях.
Без оглядки на совесть.
И ни перед кем не оправдываясь.
Идеальный образ России — на расстоянии.
Вблизи же слёзы радости почти всегда приобретают вкус горечи.
Вот и получается, что ностальгия — понятие метрическое.
Когда-то давно интуиция подсказала мне формулу: «Я везде чужой, и потому — свободен».
И Россия не стала исключением.
Более того, время эти слова не только подтвердило, но и придало им пророческий смысл.
Заставив меня в них поверить.
Поначалу мой оптимизм пытался их опровергнуть, однако суть так и не изменилась.
В конце концов они стали моим знаменем.
Во всех моих удачах и поражениях.
В этом нет ничьей заслуги.
И ничьей вины.
В том числе моей.
Впрочем, быть чужим — не только тяжкая ноша.
Это ещё и привилегия.
Для кого-то транзит — воплощение временности, неустроенности, неопределённости.
Для меня же это форма.
Характер.
Стиль.
А содержание подойдёт любое.
Его всегда можно выдумать.
Потому что оно не более чем наполнитель.
Который время от времени приедается.
И требуется замена.
Такова география личной свободы.
Между двумя полюсами.
Легкомыслием и абсурдом.
Что остаётся делать?
Лишь искать какой-то особенный полюс, третий.
Периодически переключаясь с одной волны на другую.
Пока не поймёшь, что этого третьего в природе не существует.
До сих пор все пути вели меня не в Россию, а из неё.
Спасибо, что пути эти меня ещё уверенно ведут.
Спасибо Богу.
Спасибо ветру.
Без них не достичь победы.
Победы воображения над рассудком.
А точнее — себя над собой.
У художников-бродяг своё особое представление о родине.
Для них это не то место, где они родились, а то, где им хочется умереть.
Вот и носятся слишком впечатлительные человеки до последнего вздоха.
По земле.
В поисках надгробного камня.
Чтобы успеть высечь на нём крест.
Кто-то успевает.
Кто-то нет.
Самая длинная дорога — в никуда.
Самый пристальный взгляд — из ниоткуда.
____________________________________
1. Отпечаток (груз.).
2. Лени Рифеншталь (1902–2003) — немецкий кинорежиссёр, работавшая в период расцвета национал-социализма в Германии.
3. Белые Столбы — посёлок в Подмосковье, где находится архив Госфильмофонда РФ; там же находится и одна из крупных психолечебниц.
4. Свод моральных законов, связанных с честностью игры в спорте (англ.).
5. Маркус Вольф (1923–2006) — руководитель внешней разведки ГДР с 1958 по 1986 годы.
6. Приятного аппетита (нем., просторечное).
7. Байройт — город в Баварии, в котором похоронен Рихард Вагнер и где проводится Вагнеровский музыкальный фестиваль.
8. Главный герой романа «Тбилиссимо», игравший на контрабасе.
9. Александр Габриш — современный польский композитор и контрабасист.
10. Улица «красных фонарей» в Гамбурге.
11. Формула этилового спирта.
12. Речь идёт о статье «История за стойкой бара», опубликованной в этой газете в 1999 году по поводу романа «Аллюзии Святого Поссекеля».
13. Здравица (груз.).
14. Здравица (нем.).
15. Cartveli — грузин (груз.).
