Александр ПЛИТЧЕНКО
* * *
Ой, как резали быка...
А пока не резали,
Два ножа,
Два мужика
Грелись в доме —
Трезвые.
Ой, как резали быка...
А пока грелись,
Как ревел он в облака
И бодал
Рельс.
Ой, как резали быка...
А пока,
На случай,
Два ножа,
Два мужика
Думали — как лучше?
Ой, как резали быка...
А пока думали,
Были полными бока
И рога —
Дугами.
Как зарезали быка —
Снег теплее мака.
С полотенцем в руках
Заплакала мама.
ТЕПЛО
Почернев от июльской жары,
Пролетая, грачи проорали…
Не пора ль наточить топоры,
Я гляжу, по дрова не пора ли?..
Знаю, выправил батя билет
И деляна досмотрена тоже.
Батя хворый. Поможет сосед —
Повалить и доставить поможет.
Не сосед, так управлюсь и сам.
Не война… А войною бывало,
Мать тайком ото всех по ночам
От поскотины жерди таскала.
На порожке рубила в сенях,
И уж за полночь печь оживала.
И рассвет наш был теплым и пах
Горьковатой корой чернотала…
Мир, согретый убогим огнём?
И далёк он, а видится близким.
Мы и ныне безбедно живём
Неизбывным огнём материнским.
Как подумаю только о нём —
Слёзы, точно от горького дыма…
Это — родина в сердце моём,
Это — более жизни любимо…
Мы теперь без живого огня
Ни единую зиму не встретим,
Пусть хоть вся наезжает родня —
Приютим, обогреем. Приветим.
Поработали всласть топоры —
Вдоль плетня от пригона до сенец
Огорожены наши дворы
Золотыми стенами поленниц!
Нина ГРЕХОВА
***
Любимейший
из всех,
давно прошедших,
добрейший дождь
в июльской тишине.
Мне кажется,
что это ты мне шепчешь,
как больно ты тоскуешь обо мне.
Любимейший,
добрейший,
виноватый,
ушедший не на год
и ни на два.
Я думала,
слова мои крылаты...
Не долетели до тебя слова.
Опали,
не помогут,
не обнимут
волшебным опереньем сентября.
Зеленый сквер
зачем так чисто вымыт?
В нем холодно
и пусто без тебя.
Отгоревать
однажды,
утомиться —
не дай мне бог
забыть твое тепло.
Минуя время,
тихий дождь струится,
и волочится
по земле крыло.
* * *
Как долго я тебя любила
И всё ждала,
Что нас рассудят.
Качалась рыжая рябина
На развороте наших судеб.
А листья шёпотом шуршали
И всё боялись,
Что сорву,
И, словно шёлковые шали,
Ложились медленно в траву.
И ветер был
Тягуч и сладок.
И умирающее солнце
Уже не в силах было плакать,
Пристав на крае горизонта.
И было страшно
И отрадно
С тобой проститься навсегда
И вдруг понять,
Что слишком рано
Восходит белая звезда…
Александр ДЕНИСЕНКО
* * *
Эти брови платком не сотрешь
И не смоешь водой голубою,
А полюбишь — без них пропадешь,
А разлюбишь — так станут судьбою.
Эти губы вкуснее воды,
Две припухшие в горе облатки —
У вдовы они как медовы,
Но горчей и родней у солдатки.
Этих синих очей купорос,
Эти волосы, полные ветра,
Этих рук потемневшая горсть,
Вечно полная теплого света.
Свянет к осени родины лес,
Потекут наши птицы по небу,
Омывая над церковью крест,
Чтоб сиял он Борису и Глебу.
И тогда возле черных ворот
На разорванных крыльях шинели
В твоих глаз голубой кислород
Я спущусь, чтоб они голубели.
* * *
Покрести на дорогу мне сердце и сокола выпусти,
Отцвели васильки у тебя на высоком лице.
В час вечерний у рощи прощальной прощенье нам выпроси,
Где стонал соловей и дрожали огни на вц.
И за рощей за той, причиняя земле ожидание,
Осень красное платье снимает и дарит тебе.
Вот и будет теперь на лице у меня два страдания:
Как мне вас различать и кого мне любить в сентябре.
Серый гусь просвистит, словно свет собирает от сокола,
И сойдутся они над моей головой в небеси,
И перо упадет мне под ноги с гусиного локона,
Чтобы я написал тебе мертвое слово прости.
Пусть уж лучше как встарь золоченым замком сердце заперто,
Пусть соловушка в роще осенней уронит ключи,
А зима подойдет — упадет в этом месте он замертво,
И сожмется сердечко, как красный кусочек парчи.
Я посею цветы по высокому русскому снегу,
Чтоб играла метель в васильки, васильки, васильки,
Но ударил вернувшийся сокол под сердце с разбегу...
... Гусь летит в середине рыдающей русской строки.
Анатолий СОКОЛОВ
* * *
Круша цветочные розетки,
Играет ливень в биллиард
И вздохи парочки в беседке
Оценивает в миллиард.
Должно быть, местный парикмахер
С буфетчицей забрел сюда,
Кусты похожи на монахинь,
Зажмурившихся от стыда.
И в паузе приставив ухо
К решетке, вымытой до швов,
Дождь слушает, но слышит... эхо
Давно разыгранных шаров.
* * *
Здесь транспорт идет через две остановки,
И сохнет бельишко дешевле веревки,
И злая жена исподлобья глядит,
Как молодость чахнет и бедность смердит.
Здесь дерзкий подросток читает в трамвае
Статьи о барачно-палаточном рае.
Он больше не верит шершавой звезде
И ищет невесту в дворянском гнезде.
Отсюда идет пополнение тюрем,
Из окон, завешенных марлей и тюлем,
Доносятся жалобы вдов и сирот,
Здесь носит ножи запрещенный народ.
За мусорной кучей нелепой игрушкой,
Нахохлившись, в сумерках дремлет церквушка.
Навеки забыта людьми и творцом,
С морщинистым, грязным и кротким лицом.
Шныряет сквозняк под родительским кровом,
И ангел планирует в небе багровом,
И клячу истории гонит поэт
Кривляться на сцене своих оперетт.
И тело в согласии с вычурной модой
Расшатано утром безумной свободой,
А к вечеру тащится с тяжким трудом
Из кожи с костями построенный дом.
Готовясь за море отплыть из Сибири,
С тоской тяжелее купеческой гири,
Тайга под крылом самолета орет...
Привычно московское радио врет.
Пекутся в издательствах пышные книги,
И звезды срывают с небес прощелыги,
И смолоду копят богатство и злость,
Чтоб Родину-мать бросить псам, словно кость.
Владимир ЯРЦЕВ
* * *
Белёные хаты, берёзы, бельё
На длинных шнурах, голубое от синьки…
О, это летящее мимо жильё!
О, светлые эти сатины и ситцы!
Такое случается в долгом пути:
На тихом лесном полустанке
Вот так, беспричинно, захочешь сойти,
А поезд промчит без стоянки.
ИКОНА
Отпевали бабушку. Прицерковный парк
Был заснеженным. Не каркало вороньё.
Завещала старая свой нехитрый скарб
По игле-платку всем, кто знал её.
А икону главную — никому в родне,
И товарок милостью обошла.
А икону главную — завещала мне,
Забулдыге, грешнику… Вот дела.
«В жизни ты один, как осенний лист,
Ветер дунул — по свету полетел.
Ты иконке той, не стыдись, — молись,
Чтобы светлым был дальний твой предел».
Чёрной краской поверху имена троих
С указанием занимаемых должностей.
Лишь разок взглянуть — и запомнить их:
«Св. Ц. Елена», «Св. Пр. Пётр», «Св. Бл. Андрей».
Помутнела киноварь. Золото отцвело.
И кресты осыпались на груди.
В глухомани ветхое отыщи село —
Образов таких там хоть пруд пруди.
Для болящих душ, для скорбящих глаз,
Для нуждой придавленных деревень
Малевал их сотнями богомаз,
Беспробудно путая ночь и день.
У иконы бабушкиной неприглядный вид,
Не прельстится ей даже «Вторсырьё».
Я не верю, что она меня сохранит.
Знаю только: я сохраню её.
Владимир БЕРЯЗЕВ
ЛАСТОЧКИ КАЗАНСКОГО КРЕМЛЯ
I.
Как окликается — строкою ли, звездою? —
Как время катится в Казани золотое
По кладке каменной, над гулкою водою,
Как время катится в Казани золотое!
И на вокзале, и в порту, и на постое,
В Кремле, во сквере и в саду, и на просторе
Эдиля-плеса, и в глуши аудиторий —
Как время катится в Казани золотое…
II.
А нам с тобой еще колечко не отлито,
И наша встреча не по замыслу Эвклида.
Лоза склоненная, казанская Лолита,
Княжна, плененная в эпоху Евролита.
Суюмбеке моя, печаль моя и нега,
В твою ли келию заглядывало небо?
Суюмбеке моя, ты в шаге от побега
Из башни-крепости миллениума-века…
III.
А над Кремлем — и ни аяты, и ни четьи —
Касатки-ласточки от храма до мечети!
Как диски-молнии, как искры-телеграммы,
Снуют и вьются от мечети и до храма.
Свистят на воздухе, над Башнею завихрясь,
На виражах по траектории — навыхлест!
Их гнезда свиты из мелодии и света,
Из золотых тенет державинского лета…
* * *
Паучок, дружище восьмирукий,
Ты зачем плетешь среди зимы
Пряжу одиночества и скуки —
Сеть для ловли пыли или тьмы?
На окне мороз, а не ромашки,
Для охоты — снулая пора.
Ничего, ни мушки, ни букашки,
Ни зануды вечной — комара.
И жилец ничем тебя не сможет
Поддержать. Он сам такой же лох —
Вяжет, нижет, все не подытожит,
Все никак не выкупит залог
Жизни...
Ты же кружево антенны
Слушай дальше, затаясь в углу:
Звон Вселенной? рокоты Геенны?
Сон младенца, неподвластный злу?
Станислав МИХАЙЛОВ
* * *
Поеду в Томск, о том, что в Томск поеду,
Пойму по небу дымному, пустому,
По еле прорисованному следу
На просеке лесной, по нитяному
Биенью букв в письме полузнакомки,
Почти забытой Яблоневой Саши…
Лицо ее сияло на иконке
В селе сибирском, в церковке домашней.
Поеду в Томск, где флигель ветхой почты
С причала видел во владеньях сада.
И адрес этот, тайный и неточный,
В предместьях городских искать не надо.
* * *
Последний трактир у заставы.
А тракт не кончается здесь.
Да только он птичий, картавый,
И глаз от него не отвесть.
Откушаем с кислыми щами
Щербатый стакан первача,
И ноги послушные сами
Наступят на стебель луча.
Трактирщик, а можно ли гречи
Да с ледника кваса подать,
Чего же ты, сын человечий,
Столуешь нас щами опять.
Ни слова чухонец дремучий
Не вымолвит, крошки смахнет…
По кромке густеющей тучи
Багровое пламя взойдет.
Ужели туда нам дорога.
Где палицей грохает гром,
Дней много у Господа Бога,
Побудем еще, подождем.
Трактирщик скрипучие двери
Отвалит, глазами кося.
И с чувством вины и потери
Поймем мы, что песенка вся.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И где-то в подклети трактирной
Бомжиха исторгнет на свет —
Двух деток, орущих настырно
Молчанию нашему вслед.
