ИСКУССТВО – ты открываешь старый шкаф и обнаруживаешь там кучу старых вещей, сложенных в полном беспорядке: старую обувь, не подходящую тебе ни по размеру, ни по стилю; садовую лейку; ошейник для собаки неведомой, давно вымершей, быть может, породы; комплект журнала «Барвинок»; узор надписи надгробной на непонятном языке; настоящего живого хамелеона; шпалы и рельсы; рельсы и шпалы; засушенные растения; сломанный патефон; использованные кем-то презервативы; тетин парик и скелет еще кучу всяких вещей. Так некоторые слова представляют собой, если вдуматься, шкаф, набитый разным хламом, старые вещи, сваленные без разбора. Некоторые из них были некогда очень полезными, некоторые, возможно, пригодились бы и сейчас, если бы ты знал секрет их употребления. Но во всем этом разобраться весьма трудно. Таково слово «И.».
Иногда И. внезапно теряет свою спасительную глубину и открывается поверхность. Я вижу только плоскость: набор звуков вместо музыки, слова на белой бумаге вместо романа. Оно оказывается неспособно наполнить жизнь, и вот тогда уже я действительно остаюсь совсем один, без каких-либо иллюзий. Но музыка все же действует дольше всего.
КОЛЛЕКЦИЯ – неслучайное собрание предметов. К. нельзя назвать обычное собрание предметов. Человек, скупающий в огромных количествах книги, диски либо что-то другое, еще не является настоящим коллекционером. Собрание вещей лишь тогда превращается в К., когда начинает диктовать владельцу свою волю. Оно превращается в систему, требуя заполнения тех или иных лакун, хозяин же покорно и даже в некотором исступлении выполняет все указания К. Поэтому можно сказать, что не человек собирает К., а К. сама себя расширяет, пополняется, используя своего хозяина. Мне следовало бы обличить коллекционера, если бы я мог предложить ему другую, более достойную сферу деятельности. Я мог бы обвинить его в накопительстве, если бы в моем представлении накопительство и коллекционирование не представляли собой полные противоположности. Накопитель безумно стаскивает в свою берлогу вещи определенной категории, коллекционер же отдается во власть системы. В коллекционировании присутствует соблазн достижения определенной полноты, но эта полнота обусловлена пристрастиями владельца, а потому К. становится способом самосаморепрезентации. Здесь может быть стремление к оригинальности либо к утверждению своих ценностей. К. может многое сказать о своем владельце. Настоящий коллекционер не потерпит в своей К. случайных вещей. Скорее он согласится остаться без чего-то нужного, чем смирится с засорением пространства. Потому, хотя он и раб системы, но сама системы образуется, следуя за прихотливыми порой изгибами его вкуса. Организуя К., он не только выстраивает ближайшее к себе смысловое пространство, но и создает нечто вроде идеальной модели мира. Притом мира, в которой он все же чувствует себя властелином, ведь это именно благодаря ему создан хотя бы небольшой оазис в пустыне хаоса. Отсюда чувство уюта, охватывающее человека в окружении организованного микромира. Конечно, речь здесь идет о личности определенного типа, избравшей именно такой (далеко не единственный) путь преодоления хаоса.
МИР – состоит из земли, солнца, Луны, звезд, которые, впрочем, для меня менее актуальны. Принято считать, что земля вертится вокруг солнца, а также вокруг своей оси. У меня нет серьезных оснований в этом сомневаться, хотя, если бы еще в детстве мне не рассказали об этом, я, пожалуй, ни за что бы сам не догадался. Возможно, я принимал бы солнце и звезды за небесные светила, находящиеся настолько высоко в небесной тверди, что достать их практически невозможно. Вполне вероятно, я создал бы нечто вроде культа солнца, ибо рано убедился бы в том, что жизнь моя зависит от него.
Что касается остального мира, то о нем я знаю исключительно по пересказу научно-популярной физической литературы. Вселенная огромна. Она бесконечна или конечна, причем и с тем и с другим смириться никак невозможно. Даже та приблизительная модель Вселенной, о которой я что-то слышал, способна вызывать либо благоговение перед величием Творца, создавшего сооружение столь грандиозное и потрясающее своими масштабами, либо недоумение по поводу полной своей бессмысленности. В любом случае этот мир кажется кошмарным сном. Зачем все это? Почему существует что-то. Не лучше было бы, если бы ничего не было? Вопросы эти оставим без ответа.
МОЕ – местоимение, представляющее наилучший способ преодоления отчуждения. Сказать «М.» – значит присвоить себе нечто, а ведь человеку это так необходимо. В мире существует множество вещей, не имеющих ко мне никакого отношения. Их обилие просто подавляет, оно способно вызвать депрессию, вогнать в состояние самого настоящего ступора. Не для меня идет дождь, играет музыка, цветут женщины. Не для меня продукты в магазине и реклама в телевизоре. Все это не имеет ко мне совершенно никакого отношения. Разве это не так? Но в один прекрасный день я вдруг чувствую прелесть в присвоении: все это мое, и тогда мир поворачивается ко мне передом. Это пространство существует именно для меня, и эту музыку я способен услышать, и эти книги – прочитать и оценить. Но, увы, я ограничиваюсь тем, что отвоевываю себе совсем крохотный уголок моего и остаюсь в нем до конца моих дней.
МОЛЧАНИЕ – в этом слове мне слышится скрытая активность, ведь М. – это не просто непроизнесение чего-либо, не просто отсутствие слов, непонятно с чем связанное, не пустота. Само произнесение этого слова отрицает факт М. В нем есть умысел – это осознающее себя М., нечто высказанное и высиженное. М. – это не обязательно отказ от слов, но по крайней мере осознание их отсутствия.
Правда, если вдуматься, есть разные формы М., понятие это, по сути, является не менее сложным, чем понятие слепоты. Как слепота и зрение взаимообращаемы, так и молчание способно меняться местами с криком. “Когда они молчат, они кричат, [а когда они кричат – они молчат]”. Самая интенсивная говорильня может поразить нас своей жуткой тишиной, бессловесностью.
Жизнь человека может протекать в полном молчании, если слово не стоит ему никаких усилий. Тогда смысл произносимого вслух недостаточно ясен ему самому, он только воспроизводит, копирует. Я и сам периодически ловлю себя на такой бессловесности, которая вызывает желание замкнуть уста, выбрав меньшее из зол. Ты словно плывешь по течению, хотя уверен в том, что говоришь или пишешь, мыслишь или понимаешь. Ты становишься отзвуком, эхом; звучание не рождается, а затихает в тебе.
Надо замолчать, чтобы появился шанс вырваться из этой пустоты, хотя даже самое идеальное М. еще не гарантирует речи.
МУДРОСТЬ – пора наконец отбросить ложную скромность и сказать о моей М. Общаясь с самыми разными людьми, я в конце концов убедился в том, что главное мое отличие от всех остальных состоит именно в моей М. Я встречал, пожалуй, людей, умнее себя, но в какой-то момент обязательно обнаруживал, что их ум, касаясь лишь какой-то одной сферы, сопряжен с изрядной ограниченностью. Теоретически я могу, конечно, предположить существование во Вселенной хотя бы одного столь же мудрого человека, но опыт убеждает меня в собственной исключительности и избранности.
В чем состоит моя М.? Прежде всего в неспособности к глупости. Даже когда я нарочно стараюсь, дабы не выделяться, сказать что-нибудь глупое, пошлое, банальное, я изрекаю остроумнейший афоризм, который тут же расходится в народе. Во мне, пожалуй, наиболее поразительна именно эта острота ума, которая тем более бросается в глаза, что проявляется она и в самых мелочах, даже в тот момент, когда я, кажется, менее всего стремлюсь ее показать. Я верю, что это неспроста, что я рожден для того, чтобы произнести миру некое Новое Слово. И я уже произношу его.
НОВАЯ СТАТЬЯ – можно начинать совершенно новую статью. Не тяготит количество написанных строк. Не чувствуешь скованности избранным жанром, стилем, интонацией. Иначе я и писать не могу. А у этой статьи отсутствуют и тема, и предмет. Конечно, чему-то она на самом деле посвящена, но пока об этом мне еще ничего не известно. Что-то очень смутное. Есть в голове намек на мысль, какое-то неуловимое движение, и так легко его спугнуть, так сложно реализовать, но так, чтобы потом не стало противно от этих слов. Я хочу освободиться окончательно, стряхнуть с себя бремя созданных текстов и прожитой жизни, может быть, это единственное, чего я действительно хочу. Я хочу все время писать иначе. Мне все надоело. Так сложно в тексте не быть противным себе самому. Я все время хочу писать, но я все время не могу писать. Мне противно. Я живу только в текстах, но из них все время уходит жизнь. Текст – это дом для жизни, но этот дом каждый раз разваливается, и ты строишь новый. Ты должен вот сейчас снова доказать свою состоятельность как автор, но завтра ты должен будешь начать с нуля. Ведь то, что уже написано, может лишь помешать тебе. Ты выражаешься сейчас крайне бестолково, неточно, подбирая явно совсем не те слова, но возможно, что это необходимо. Ты ловишь нечто ускользающее, и ты должен торопиться, потому что жизнь пока еще здесь, в этом тексте. Ты можешь не успеть. Ты можешь потерять. Вот сейчас ты наберешь еще две строки, и, возможно тебя затянет водоворот слов, инерция оформившихся мыслей и образов. Поэтому пусть ты говоришь плохо, но ты должен говорить, пока еще можешь, пока не иссякло. А потом придется начинать с нуля. И это будет мучительно. Ведь для того, чтобы найти это, ты должен будешь снова преодолеть бремя. Надо вовремя поставить точку.
ПУСТОТА – я разогнал всех друзей, оттого что все они либо дураки и пошляки, либо марионетки; я перестал звонить знакомым и отключил телефон, чтобы не заполнять свою жизнь пустой болтовней; я выкинул свой телевизор, чтобы не быть материалом для рекламодателей; я перестал читать романы, чтобы не компенсировать недостаток событий в моей жизни пустой литературной иллюзией; я перестал думать о женщинах, потому что зависимость эта унизительна, а все женщины, как известно, стервы; я перестал слушать музыку, чтобы не усыплять разум, – и оказался в пустоте.
СМЕРТЬ – если писать о наготе можно лишь будучи совсем голым, о бедности – бедным, то о смерти, что ли получается, будучи мертвым? Однако как же смогу я писать, будучи мертвым? Можно, правда, попробовать писать, находясь возле мертвого тела, например, в морге, собираясь застрелиться или принять яд, слушая траурный марш, на худой конец, что технически проще, однако это все меры не те, проблему они по большому счету не решают.
В смерти самое ужасное – это, что когда-нибудь она случится с тобой, притом, возможно, в самый неподходящий момент, когда ты именно, как писал поэт «предполагаешь жить» и получать от чего-либо удовольствие. Вот, предположим, ты, будучи веселым, здоровым и счастливым человеком, внезапно узнаешь, что жить тебе осталось каких-нибудь несколько часов. Можешь ли ты хотя приблизительно представить себе свои ощущения? Это будут, вероятно, часы редкой концентрации. Чего? – Всего. Вероятно, ты станешь совсем другим человеком. Возможно, ты будешь лучше, а может быть, тебя начнет от отчаяния распирать досада, злость. Однако жить этому новому человеку осталось так мало, что странно, не правда ли, говорить о какой-то новизне?
Хотя, согласись, неверно было бы твое переживание смерти другого человека целиком обусловливать тем, в какой степени он ее не хочет. Сравни свою реакцию на описание смерти закоренелого преступника, у которого от ужаса отнимаются ноги возле виселицы, и благолепного старичка на смертном одре, принимающего свой конец с благодарностью. Подумай сам, что на тебя сильнее действует: зрелище насильственной смерти здорового человека или же образ измученного пытками, болезнью, несчастьями и мечтающего о кончине бедолаги? Ужас, который вызывает у нас зрелище насильственной смерти, как бы мешает пережить смерть как таковую. Когда возле нас кто-то умирает, мы становимся бессмертными. Это как в романе: герой, не умирающий в конце, остается жить вечно. В нашем восприятии С. много странного, поговорим же о странностях С.
Любое переживание со временем притупляется, а о С. мы узнали так рано, что успели от нее основательно отгородиться. Мы пережили первоначальный ужас, но когда-нибудь, «и скоро, может быть», он к нам вернется. Не факт, конечно, что мы по-настоящему сможем пережить С. Так, можно предположить, что умирающий молодым не до конца понимает происходящее, как бы умирает не до конца. Все это, конечно, пустые домыслы: мы не имеем возможности пережить С. смерть, будучи молодыми и здоровыми или старыми и немощными, а потом сопоставить впечатления. Но и вся эта статья в целом – праздный и пустой домысел. Уж тогда и начинать не стоило.
Но я продолжаю. Животное не переживает ужаса небытия, но ведь и человеку в разной степени может быть присущ этот ужас. Можно сказать, что человек, переживающий более сильный страх, сильнее осознает С., он дальше от животного. Но есть ли этот более сильный страх – то, к чему следует стремиться? Не следует ли по возможности оберегать себя от мрачных мыслей, как это, делают, например, врачи, скрывая от смертельно больного человека диагноз, как, собственно, делает культура? Я не знаю, честно говоря, чего больше в такой позиции – мудрости (если это сознательный выбор: да, я умру, но пока я жив и здоров, буду веселиться и не думать о смерти) или трусости.
Мы воспринимаем как свое кардинальное отличие от животных присущее нам сознание смерти. Но если принять во внимание такие факты, как стремление скрыть от смертельно больного человека его обреченность или табуированность в современной культуре размышлений о смерти, образов смерти, то окажется, что животное отношение к смерти мы воспринимаем как идеальное. Мы словно бы безуспешно стремимся приблизиться к этому недостижимому идеалу. Остается только сознаться в своей биологической неполноценности.
Но, даже специально думая о смерти, мы все же совершенно не осознаем ее, видим и не видим в одно и то же время. Возможно, что умирающий как раз менее всего способен на понимание, причем в равной степени это касается того, кто испытывает страх смерти, и того, кто не знает его. Наверное, невозможность сознания смерти является показателем невозможности сознания вообще.
Странно, что большая часть людей, о которых мы говорим, думаем, мертвы. Может ли мертвый научить чему-то живого? Не следует ли имя известного человека, его произведения табуировать сразу после его смерти? Умерев, он тут же утратил право на наше с вами внимание. Он себя, мертвого, сразу противопоставил нам, живым, совершил грех против жизни, который мы никак не сможем ему простить. Не следует ли наложить запрет на чтение книг, написанных мертвыми? Ведь это похоже на глумление над жизнью. Мы читаем о том, как этот, умерший 300 лет назад, человек, думал о будущем, заботился о своих детях, жил. Длительность его жизни казалась ему бесконечной, а смерть так мало места занимала в его мыслях, как будто она нереальна или маловероятна. Он прожил 29 лет, и в сравнении теми тремястами, которые прошли после его смерти, эти 29 кажутся таким же фантомом, каким некогда ему казалась смерть. Не правда ли, что-то странное происходит со временем, есть какая-то чудовищная ошибка в организации жизни, шутка чья-то, что ли? Кто смеется над людьми, Иван?
Может быть мне следует, дабы не чувствовать себя обманутым, жить все время как бы накануне собственной смерти. То, что я делаю в настоящее время, – это самое последнее. Я не строю никаких планов, я ничего не откладываю на потом, я ничего не начинаю. Если это возможно, то моя жизнь неминуемо превратится в серию однократных, разрозненных и законченных действий, каждое из которых получает смысл в настоящем. Это будет единственно разумное решение, ведь по большому счету я действительно могу умереть в любой момент, и тогда моя жизнь, насильственно оборванная, недодуманная, недоделанная, превратится в предложение, оборванное в самом неподходящем месте. Не лучше ли будет строить это предложение таким образом, чтобы после каждого добавленного к нему (неизбежно короткого) слова можно было поставить точку. Эту точку я буду ставить каждый день, каждую минуту и этим внесу свою посильную лепту в уменьшение общего количества безумия и абсурда в мире.
ТВОРЧЕСТВО – одна из самых больших ошибок в истории человеческой культуры – отчуждение творчества от человека. Искусство как сфера отчужденных ценностей оказалось невостребованным нормальным человеком. Потребительство в сфере культуры породило особый тип урода-накопителя, некоего идеального и фантастического читателя, слушателя, зрителя, требующего: рассмеши меня, напугай меня, усыпи меня. Этот урод отвратителен, что бы он ни слушал – А. Шнитке или Р. Мартина. Антиподом Т. является потребительство. Бесспорно, я являюсь творцом по преимуществу, но, как, наверное, в любом человеке, во мне сосуществуют и тот и другой. Количество поглощаемых мной отчужденных ценностей превышает мои способности по их распредмечиванию. В качестве зрителя, слушателя, читателя я вижу свою задачу в обнаружении того импульса, который привел к созданию произведения. Импульс этот заражает меня, пробуждает во мне творца. Да, Т. заразительно, если уметь с ним правильно обращаться. Хорош тот автор, который способен сейчас указать путь для выплеска нашей собственной творческой энергии. Так, часто, читая какого-либо автора, я, поддаваясь безотчетному порыву, начинаю обдумывать сюжет собственного произведения, начинают представляться образы, мелькают фразы, обрывки фраз, интонации. Они мои – это не плод подражания, так я нахожу себя.
В этом смысле мой словарь – идеальное произведение.
Быть читателем, не будучи при этом хоть в какой-то степени писателем – значит быть обманутым, значит не уметь приблизиться к истокам творческого порыва, принять А за Б. Тогда искусство неизбежно приблизится к шарлатанству, тайному и непонятному волхвованию, колдовству, шаманству, вызывая безотчетный страх и непонятную ненависть.
ЯЗЫК – нечто, имеющее непосредственное отношение ко мне и моему существованию. Без него я был бы близок к животному, ибо жизнь моя заключалась бы в непосредственной реакции на что-либо, а значит, я не существовал бы в том специфическом смысле, который я вкладываю в это слово. В жизни животного, не умеющей себя выговорить, есть неполнота и бессмысленность, если только мою жизнь воспринимать как точку отсчета. Еще более странным представляется мне существование неживых предметов во вселенной. Выходит, что смысл приводит к смыслу. Существование без смысла не имеет смысла, но, что самое поразительное, это существование – без всякого смысла – есть и прекрасно себя чувствует.
Но для нас это все не то, и мы лишь тогда убеждаемся в своем существовании, когда получаем возможность продублировать его с помощью слова, в Я. Это характерно не только для философа, преодолевающего языковые стереотипы, но и для старушки, нуждающейся, как в воздухе, в том, чтобы проговаривать свою незатейливую жизнь соседке. Эта потребность сродни другим способам дублирования: полового и всех форм культурного воспроизводства. Мне так хочется оставить отпечаток.
Очевидно, что у человека есть разные степени осмысленности. Более полной формой существования обладает тот, кто больше осознает. Но осознать все невозможно, а значит, нельзя и существовать в полном смысле. Снова и снова мы убеждаемся в том, что за нашими текстами стоят, в сущности, элементарные животные потребности (воля к жизни) и весьма примитивные реакции типа условного рефлекса.
