продолжение; см. предыдущую публикацию
***
Куры клюют пшено на крыльце, стучат клювами — и есть в этом стуке что-то весеннее, милое, из детства, точно падают на крыльцо капли дождя и вот-вот повеет влажным, свежим запахом букета первых лесных фиалок, что я так любил собирать в детстве… С неизбывной радостью перекликаются воробьи под застрехами, купаются и ершатся в лужах, в которых плывут-белеют редкие облачка…
Как редко, как мало мы живем одним-единственным, верным: настоящей минутой. Сплошные заботы, «переоценка ценностей»... И кажется нам важной и нужной не эта Богом данная минута, мгновение, а все какая-то отвлеченная рефлексия, какое-то упование на будущее с явным недовольством настоящим — как если бы самый близкий друг принес нам нечто сокровенное, единственно нужное, а мы, даже и не взглянув на подарок, занялись бы какой-то безделицей вроде примерки сапог или починки мотоцикла…
***
Мироздание имеет структуру дерева и общий вид дерева: крона, ствол. Звезды качаются в кроне. «Древо познания добра и зла»… Ясно, что здесь нечто большее, чем просто метафора. «Яблоко» же познания — быть может — Земля-планета…
Древо познания стало крестом Спасителя. Это «древо» — само Мирозданье.
***
Сохранилась такая запись в моих дневниках: «Ельцина вчера наградили орденом “За заслуги перед Отечеством”. Так и хочется спросить: перед каким Отечеством эти заслуги? Но с кого спросишь? Лишний раз убеждаешься, что цинизму нет предела. С его, Ельцина, подачи нагнули Русь как осинку. Надели желтое ярмо. Трясут и грабят. И куражатся при этом, бахвалятся наградами с такими звучными названиями: “За заслуги перед Отечеством”. Но того Отечества, которое оставили нам цари, больше нет. Нет даже и того, что расширял Сталин, не успел раздать Хрущев, не процеловал и разбазарил Брежнев… Этих Отечеств нет. Есть лишь царство в тех пределах, в которых оставил нам его Иван Грозный. Так формулируйте же правильно, господа — награждайте “За то, что не профукали еще от 16-го века оставшееся!”
И, поразительно, ЕБН принял награду!»
А ведь и впрямь: и у земли есть границы, бесстыдство же границ не имеет.
***
Перебирал газетные вырезки, наткнулся в «АиФ» (№8 от 2005 г.) на интервью под названием «Войну надо очистить от вранья». В нем небезызвестный Яковлев Александр Николаевич, так много принесший нам демократического «добра», как, впрочем, и ранее — «коммунистического», тот самый, легко меняющий «полюса», цвета и краски вместе с убеждениями, сообщает нам: «Как-то я оказался на поляне. Предыдущей осенью и в начале зимы здесь шли жесточайшие бои. И из-под самого снега начали вытаивать убитые ребята. Наши. Словно “подснежники” смерти. Полная поляна мертвых… И я испугался — вот-вот они встанут, улыбнутся и захотят поговорить со мной. Я от страха попятился, не мог повернуться спиной к мертвым лицам. А вдруг действительно схватят меня за шиворот и начнут задавать вопросы: мол, почему они убиты, а ты живой?..» и т.д. Прочел — и стало так ясно видно, что всё-то он хорошо понимал. Понимал и то, что от убитых товарищей-фронтовиков он иного одобрения, кроме как «за шиворот», не дождался бы, поднимись они живыми из-под снега, оглядись по сторонам — что стало с Родиной… Содрогнулись бы! Да, не зря, пожалуй, и не случая ради, он, Яковлев, все еще посещает эти места. Как говорят: «знает кошка, чье мясо съела». Знают и читатели, жаль лишь, что не все…
И какие знаменательные подзаголовки: «Прохвосты есть в любой нации», «За грабежи наших солдат расстреливали», «Похвалы Сталину вы от меня не дождетесь»… Цитаты эти — прямые обвинения мертвых, павших товарищей своих. Павших за свою страну, отстоявших ее. Читаешь и не можешь отделаться от «картинки»… видишь, как удирает из леса хромой старик Яковлев, а вдогонку ему летят последние нерастраченные «подснежниками» боеприпасы. Да, несомненно, есть у них вопросы к выжившему юнцу, спрятавшемуся за их тела, взметнувшемуся впоследствии на гребень власти — А.Н. Яковлеву…
И как тотчас узнаешь их, этих закоперщиков. Вчера, 14.08.08 г., в программе «Новости» показывали еще двоих «без вины виноватых» — Чубайса и Гайдара. Под каждой биографией этих «чикагских мальчиков» стояло — «писатель». Они теперь — писатели. О чем же говорили они? О своей очередной книге! Напомню, что первую они в соавторстве с Альфредом Кохом «продали за границу» за девяносто тысяч долларов. Правда, тогда этой книги так никто и не отыскал. Даже черновиков. Просто пришел неизвестный грант будто бы из-за рубежа. Это уже позже выяснилось, что гонорар был выписан из казны России. Сами «писатели» себе его и выписали. В то время как доведенная до края страна вымирала с голоду со скоростью немыслимой…
…Так о чем же эта книга? О том, что после «реформирования энергосистем» по Чубайсу многие из регионов страны придется эвакуировать «уже этой зимой». И об этом они, Гайдар и Чубайс, нас заботливо предупреждают. Удивительно. Но еще более удивительно: как напоминает эта их правдивость — правдивость яковлевскую, его прогулку по лесной поляне, по костям павших воинов...
У кого-то из французских философов сказано, что как умалишенный мнит себя богом, так и люди убеждены, что земной жизнью все и кончается. Эти трое, мнившие себя при жизни богами или кесарями, наверняка излечатся от своего сумасшествия.
***
Разговор с матерью на ночь после дальнего к ней переезда. Потом — цепь прерывистых снов и пробуждений. Сны все тяжелые, яркие, энергичные. Часто снится канун ядерной войны, мрачная череда черных туч в каком-то стеклянном холоде зимы и безбрежных снегов, и несколько раз — конец света: отчаянная вспышка с громадной тенью, взметнувшейся высоко вверх, к самому небу. Потом — стена крематория; и я — будто бы еще ребенком — с кем-то знакомым и трудно узнаваемым разыскиваю в пепле какие-то реликвии, драгоценности... Потом вдруг — молитвенник в окошке крематория…
Утром, тяжело и угрюмо проснувшись, открыл псалтырь и прочитал молитву наугад. Это был пятидесятый псалом. Читал, а душа все помнила сгоревший до трубы, до самой печи дом, тени молодой женщины и старухи, проходящие сквозь эти печи, холодный сквозняк с пеплом… И так ярко, живо казалось во сне это предощущение чего-то большого и грозного… Но Бог милостив: едва дочитал — вошло в комнату солнце, широко и вольно. И тогда захотелось читать еще и еще… и вдруг вспомнил бабушку, отца, наш сгоревший в деревне дом на юру… Эх, эх, вот ведь она и есть, эта жизнь — в переживаниях, в ощущениях. Никогда не забуду тополь, сломавшийся пополам, огромный, там, в деревне. Он уцелел и жил только до середины ствола. Но зато какие листья пускал — огромные, как у подсолнечника, зеленые до глубокой осени, до октября….
Вот и я — как тот переломанный пополам кряжистый тополь: живу только в листве своих переживаний, в махровой и бесшумной зелени своих снов. Снов наяву…
***
Увидел фильм, посвященный отреставрированной Оптине, где не был десять лет…
Последний раз был я там с семилетней дочкой в апреле девяносто седьмого. Помню начавшееся там строительство. Помню теплые лампадки, горящие разноцветными огнями, распевы на греческий манер, огненно-холодный источник Пафнутия Боровского, купанье — непременно чтобы «с головой». Помню, как рядом со мной окунулся парень весь в малиновых пятнах от псориаза и как это неприятно поразило меня: уж не зараза ли какая, — и было много купавшихся в этой скользкой, необорудованной (как вся наша жизнь) купальне — не вылезти.
Источник леденел глубоко в сосновом лесу. «Падающие» в разные стороны корабельные сосны немыслимой высоты, громадной толщины с тонкими метелками сучьев и хвои наверху, казалось, звенели от мороза. Сохранила память и совершенное запустение, брошенность всего, что окружало Оптину. Невдалеке от главного входа была стоянка «КАМАЗов», кругом лежали какие-то плиты, перекрытия, бетон. Помню дальний скит и тропу к «генеральной» исповеди перед причастием. Шел и думал о том, как здесь ходили старцы: Илья, Васанофий, Амвросий… Скит — деревянный терем с крышей какой-то резной, с изразцами окон.
На крыльце — множество народу, и среди него — вскрикивающая по временам юродивая с длинным, выше ее роста, посошком и крестом на его конце. И всё той ночью было как-то и тепло, и в то же время странно до удивления.
Служба с о. Киприаном, заботливо передавшим мне большую просфору. И опять — громадные, валящиеся в разные стороны, шумящие и скрипящие на ветру сосны, словно поток от земли, не сравнимый ни с чем по мощи духа, невидимый, устремляющийся вверх.
«Колодец Амвросия» с вкуснейшей из всех вод, что я пил когда-либо, даже из источника Слюдянки на Байкале. Храм поутру, каменный, белый. Молодой монах, раскладывающий записки: о здравии в одну, поминальные в другую сторону… Взявший и мои, с какой-то обидой: «Шел в баню, а попал сюда…» — сказал он так, что мне тотчас захотелось отпустить его и остаться за него собирать записки.
Попал на акафист Амвросию Оптинскому. Записки, открытая рака с мощами. И полутьма, и поляны горящих свечей — все это так ново, так чудно произрастало среди темных фигур людей, толчеи. Потом — причастие; поразительно седые, белые, с необычайными лицами семеро старцев-пастырей вышли из алтаря, один за другим, как в сказке, и вдруг появилась уверенность, что именно сейчас-то и случится всё то, чего так жаждала душа моя с детства — словно я сейчас прирасту к самой Вечности и возврата к прежней легковесной жизни уже не будет никогда. Нечто подобное испытывает, наверное, монах перед пострижением.
А на улице — темнота и слякоть, и ветер угрожающе все расшатывал огромные сосны. И — вновь колодец с железной кружкой, привязанной к цепи… И как все казалось странно и мило, и от причастия невероятный покой поселился внутри меня, где-то под сердцем, и грел-утешал, и я словно впервые увидел все…
И понятно было сердцу моему тогда, как мало человеку нужно на свете, ведь и сам я был сыт одной просфоркой целый день, да так что лишь к ночи, засыпая, только и вспомнил об этом.
…Двенадцатого апреля была годовщина убиенных монахов в Оптиной. Горели свечи возле трех крестов, колокол висел низко, у самой земли. Тот самый колокол, в который ударил один из них. Перед смертью. И за гулом этого басовитого колокола двое других не услышали его крика, слившегося с гласом Божьим, с гудением и ударами языка медного.
Самому старшему из погибших не было и тридцати трех. И вот вижу я этот колокол да простую насыпь могил — песок с глиной. А над ними — синева. Волшебная, вечная. Радостная. И как знать — не будь этой жертвы трех молитвенников о нашей России, устояла бы она до нынешних дней?.. И я вместе с ней?..
***
Вспоминаю далекую осень в деревне. Опадающие листья яблонь, с двух шагов не отличимые по цвету и размеру от самих яблок — ярких спелых «зимовок». Анна Николаевна, моя крестная, рассказывала, помню, о послевоенном времени, укоряла меня, молодого призывника: «Тоска у тебя? Что за тоска сейчас? Откуда? А как бывало раньше, загружали тут, под Рязанью, эшелоны мясом — сами голодные, молодые свинарки, раздетые, на холоде, в мокрых лаптях да по снежной осени. А еды и вовсе не было: гущу от свиней сольем и съедим — и танцуем, веселые, песни поём… А теперь у вас тоска… Откуда, с чего?»
И я, помогая ей перетаскивать в корзинах и ведрах картошку из подпола, думал: «Кто они, эти люди, прошедшие войну? Да ведь они почти святые… Мученики. А мы?..»
Вчера, 11 октября 2011 года, мне сообщили, что она умерла. Ей было под девяносто лет, без года — девяносто. Примерно месяц назад я видел ее в последний раз: в своей памяти, работала, улыбалась. Была вот только немного бледнее обычного, и морщинки на лице показалось мне глубже…
Царство Небесное, вечный покой…
***
Страшный сегодня мороз. Тело лубенеет, все желания, стремления, страсти превращаются в лед, обретают покой. От встречного ветра слезятся глаза. При утренней огромной луне, восковой, огромной, увидел вдруг совершенно отчетливо… белого голубя над головой. Уж не сошел ли я с ума? Откуда он?
Летает, совершает немыслимые какие-то кульбиты-кувырки…
Точно Дух Святой бьется Он над головой каждого, да не все это видят.
***
Подражать страстям большинства — удел созданий самого низшего порядка. Люди истинно свободные, великие души всегда и везде выглядят чужаками.
***
На самом деле вовсе не мужчина опора в семье, а женщина. Женщина — это такое «сладкое, неисповедимое недоразумение» по природе своей: она, женщина, на всю жизнь сердцем остается на детском уровне. В силу своей непосредственности, «детскости» ей понятнее и дети, и нужды семьи. И вот, наблюдая, любуясь ею, продолжаешь укрепляться в добре. И порой лишь этот пример самоотверженного живого чувства способен остановить нас, мужчин, на самом краю, не позволить совершить убийственные глупости.
Мужчина все-таки слишком подвержен изменениям. Женщина же прочнее; все наработанное генами своих предков она передает следующему поколению. Она ценнее для мира, да и сама природа бережет ее дольше, дарует больше дней. Мужчина — первая попытка Бога создать человека, а женщина, хоть и из ребра, да — «модерн», создана с учетом исправленных недостатков.
Шутка эта весьма похожа на правду. Ведь и самого Создателя нельзя постигнуть просто разумом, но лишь сердцем и верой.
***
Моцарт, божественный Моцарт, не был допущен в покои богатых персон своего времени далее прихожей. Времена его детства, когда он был обласкан Марией Антуанеттой, нелюбезно, но всё же принят фавориткой французского короля — де Помпадур, казались ему впоследствии едва ли не благословенными. Отец его, Леопольд, небогатый переплетчик и неудавшийся музыкант, жизнь положил — и свою и сына (по бедности из пятерых детей выжило и повзрослело лишь двое, Моцарт и сестра) — чтобы выбраться «в люди», разбогатеть, но так, по его мнению, и не добился богатства и славы. Верно, и впрямь между бедным Лазарем и богачом такая неизмеримая пропасть, что будь Лазарь даже и гением, он не заслужит со стола богача ничего кроме крошек от пирога.
Отец надорвал силы — и свои и мальчика-Моцарта.
Известно, что далее прихожей богатых и влиятельных людей своего времени Моцарт прошел лишь тогда, когда стал масоном. Да и то ненадолго, и едва ли не для того, чтобы встретить там, среди этого торжественного убранства и лжи, своего «Черного человека», своего будущего убийцу, и получить заказ на «Реквием» — гениальную, вечную поминальную (о себе) музыку. Последнее из гениальных творений своих… В этом усматривается милость к поцелованному Богом Моцарту: Бог словно взял за ручку одного из любимейших детей своих и увел. От дерзких и страстных дикарей.
То же было и с Пушкиным.
…Как радует, поражает эта божественная тайна жажды труда, этот цветущий дар, случайный, быть может, на земле… И это сходство судеб Моцарта и Пушкина… Так и хочется повторить, что человек все может в укрепляющем его Господе. Поразительно похожие жизни гениев, вплоть до гроба, до той тайны гроба, которую утаивают и до сих пор некие «братства». «Братства», не принесшие ни тому, ни другому ничего кроме внешнего — очень короткого — блеска и страшных трагедий в конце.
Не срастаются кости Хирама…
***
Девочка в церкви, в чистеньком, покорная и очень больная от рождения. И вот водят ее причащать такие же бедные люди.
— Зачем вы ее водите? — спросила одна из матушек на приходе. Она хотела сказать сочувственно, но получилось брезгливо и отрешенно. — Она же все равно ничегошеньки не понимает…
Девочка стояла покорная, ножки носками внутрь, как подбитая уточка.
Отвечают:
— Что же… Там она будет в себе, и все поймет. И будет благодарна родителям, и встретит нас с благодарностью.
***
Все у человека в долг: красота тела и само тело. Ум и здоровье. Деньги, если они есть, душа, да и сама жизнь, возможность жизни. Но как прискорбно каждому даже и просто вспомнить, что придется вернуть, возвратить полученное в долг. Последнее дыхание ноздрей — Богу. «Долг платежом красен».
Многострадальный Иов, на все под Богом согласный — вот этот ключевой пример всем нам грешным, пример самому роду человеческому. Но пример — недосягаемый. По глубине героизма и терпения — невозможный. Современному человеку свойственно другое: «проект» своей жизни и протест замыслу Творца. И какой протест! «Мало жизни, мало власти, мало денег!». Больше, надо больше! С этой точки зрения даже и домашнее животное, ходящее не под Богом, а под человеком — и то гораздо мудрее своего хозяина. Животное отдается во власть человеку доверчиво, не задумываясь. Свою волю, желания, а иногда и жизнь, вручает нам совершенно безропотно и безоглядно, почти рефлексивно. Хозяину надо доверять — таков Замысел Творца. Но человек ли — творец животного мира? Нет. Хозяин у человека и у пса — один. Так кто же мудрей, если вдуматься? Ужели скотина мудрее нас?
***
Разговор с монахом на тему «что труднее сего». Он спросил, я отвечаю:
— Не знаю, а что?
— Труднее всего в мирской жизни — ходить в церковь каждое воскресение…
— Что, вот так лишь, ходить и все?
— Да, просто ходить на службы. Вот попробуй — ничего не получится, сатана не даст. Все будет против: и обстоятельства, и дела неотложные возникнут, а то и здоровье подкачает. Попробуй. Просто, каждое воскресение…
— А у монаха, у монаха такого нет?
— И у меня не получалось, пока в миру был. Ну, никак не получалось. Тут вакансия открылась — звонарем в наш храм приходский. Пошел к духовнику, а он — это тебе, мол, поддержка от Бога… «Как? Почему?» — «Будешь по воскресным дням с Богом, как заповедано…» Тут и поневоле не пропустишь. Конечно, коль звонарь.
И вот — взобрались с монахом-звонарем на колокольню, разрешил он, и я сам ударяю тремя колоколами, друг за дружкой стелю канву звука, а между ними высыпаю мелкими колокольчиками. Опять три, и опять мелкими, и душа улетает вместе с брызнувшей со звонницы стаей воркотавших голубей. Хочется кинуть шапку прямо в синее небо, вослед стае — такой благовест, такой взлет душевный!
По немощи нашей, конечно, Бог помогает, радует. Во укрепление сил…
***
Месяца не прошло, а сирень, эта русская сакура, уже сохнет, сжимается и увядает, «ржавеет». Но почему-то и умирает она удивительно: на кончиках увядших ветвей и соцветий… зацветая вновь. Умирая, воскресает для жизни новой. Эта вторая жизнь русской сакуры — своеобразное чудо…
В этом Воскресении увядшего первоцвета есть что-то таинственное, упорное, как и в могучем дубе из маленького желудя, как и в самом русском духе… Быть может, поэтому так много именно сирени среди цветов — летом в русских церквах. И вокруг церквей. Что-то близкое чисто-русскому характеру, с его борьбой со стихиями, с многочисленными ордами монголов, шведов, поляков, французов, немцев… и с его надеждой на пакибытие.
