С Владимиром Борисовичем Фиксом (с Володей) многие годы мы были очень близки. Когда мы познакомились, Володя давно был сиротой. Женат не был. Я знаю об одном его романе, который мог бы закончиться браком. Но Володя не считал себя в праве взвалить на кого-то заботу о себе. Причиной щепетильности иногда было понимание того, что он серьёзно болен: он страдал от депрессии, часто принимавшей тяжёлую форму. Чаще – другое: болезненная уверенность, что союз с ним опасен для его будущей семьи. Знакомство с Володей, которое началось на одной из конференций, практически сразу превратилось в дружбу. Более того, Володя начал ощущать себя членом нашей семьи. Сначала я этому потворствовал. Но потом, должен признаться, мне пришлось несколько затормозить сближение: возникало слишком много проблем при длительном тесном контакте.
Из близких его родственником я познакомился со старшим братом. Он и его вполне благополучная семья жили далеко, в Ташкенте. Был ещё двоюродный брат – оригинальнейший человек. Жил в Днепропетровске, но много и часто ездил по всему Союзу (см. дополнение «Володя большой»). В Москве жила вдова дяди. О делах Володи все они знали только от него самого и о многом в его жизни имели превратное впечатление, созданное в большой степени его больной фантазией. Надо сказать, что все родственники, которых я знал, относились к нему очень тепло. Но он "соблюдал дистанцию”. Болезнь проявлялась и в этом.
Меня мучает мысль, что если не расскажу о Володе я, то он бесследно исчезнет из этого мира. Будто нет у него опубликованных работ, монографии. А если я расскажу, то он останется в веках? Ерунда какая-то! Кто будет читать мои заметки? Откуда может взяться уверенность, что мои заметки более долговечны, чем память о нём по его собственным работам?
Вопросы вопросами, но есть соображение, позволяющее надеяться, что мои заметки помогут сохранить память о Володе, возможно, даже лучше, чем научные публикации. Продолжительность цитирования научных статей хорошо известна. Как нечто, принадлежащее определённому человеку, научные публикации живут до тех пор, пока их цитируют. Не процитированы несколько лет, и имя автора кануло в лету. Нет его, как и не было. Даже в том идеальном случае, если полученный автором результат, навсегда остался в научном обиходе или сыграл свою роль в развитии науки. Возможно, написанное мною, адресованное друзьям, близким, включая детей, внуков и правнуков, не потеряется. Хочется верить, что когда-нибудь кто-нибудь из них заинтересуется, прочтёт, и “оживёт” Володя. Пусть на несколько минут, пока читают.
Читая дальнейшее, надо иметь в виду, что когда я познакомился с Володей, он уже был вполне взрослым Владимиром Борисовичем Фиксом, кандидатом наук, старшим научным сотрудником Института полупроводников Академии Наук СССР (Ленинград). Потом Институт полупроводников слился с Физтехом, вернулся в состав Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе АН СССР.
В Физтехе проходила научная юность Володи. Об этом ниже.
***
Не умею размышлять. Раньше умел продумывать постановку задачи. В уме пытался выбрать адекватный метод решения. Прикидывал, что должно получиться. Но просто обдумать какой-либо вопрос, не относящийся к теорфизике, не умел и не умею. Шучу над собой: откуда я знаю, что я думаю, если я ещё ничего не сказал. Кто умел размышлять самостоятельно, продумывать в одиночестве, так это Володя. Продумывать, размышлять – почти синонимы. Наверное, глагол “продумывать” предполагает результативное размышление. Володя продумывал всё: прочитанное, происшедшие события, услышанные высказывания…
Когда ему казалось (отнюдь не всегда обосновано), что тема размышления имеет прямое или косвенное отношение к нему, он становился рабом, теперь можно сказать открытым текстом, мании преследования. Мы гнали от себя такие формулировки, боясь, попросту, что его из-за болезни уволят, а в худшем случае «упрячут в психушку». Он строил сложную картину опасности, проявляя чудеса логики. И часто люди, плохо знавшие истинную ситуацию, были уверены, что страхи вполне обоснованы. Как, надеюсь, будет ясно, страхи были не беспочвенны, но сильно преувеличены. Основания для волнений, действительно, были. Всё же главную роль в его мучениях (а он страшно мучился!), причиной его страхов, никогда непроходящего ощущения грозящей ему опасности была болезнь. Очень характерной чертой времени, в котором мы жили, был володин страх преследования его со стороны НКВД, КГБ. В данном случае – болезненный, так как никакой общественной деятельностью он не занимался. В одной из зарисовок Станислава Ежи Леца человеке боялся, что у него мания преследования. Оказалось, за ним следят агенты КГБ. Похоже, но в данном случае – наоборот...
Один пример болезненного страха. В академической больнице, где он лежал в связи с ухудшением сердечной деятельности, у Володи обострилась депрессия. Она привела к потере аппетита. Он не мог принимать пищи. Больше всего его страшило то, что “решат”: голодает он из солидарности с А.Д.Сахаровым, который, действительно, в это время объявил одну из своих голодовок, о чём он знал, слушая зарубежные радиопередачи.
Его преследовал ужас перед репрессивной системой Советского Союза. Написал эту фразу и боюсь, что преувеличиваю. Слово «ужас» само внушает ужас. Но... Он перенёс “прелести” необходимой ему психиатрической госпитализации. После этого все последующие годы жизни страх у Володи концентрировался на возможности насильственной госпитализации. Вспоминаю его редкие рассказы и понимаю: ужас – правильно выбранное слово[1].
Однажды мы шли вместе по Ленинграду. Володя обратил моё внимание на человека, который шёл и что-то бормотал. Володя: “А вот я так не могу”. Я: “Почему?” Он: “Заберут и отправят в психушку. Даже стихи боюсь читать. Иногда хочется”. Я: “Но его же не забирают.” Володя: “Я не он…”
Может ли кто-нибудь упрекнуть его за этот страх? Ведь он, как и все мы, знал, что в СССР практика насильственной психиатрической госпитализации инакомыслящих существует. Размышляя о себе, он приходил к естественному и справедливому выводу, что он, несомненно, инакомыслящий. Значит… Тот факт, что он не проявлял своё инакомыслие публично, оставалось для него в тени.
Страх госпитализации переплетался со страхом увольнения. Володя считал, что, если он станет пенсионером, то отношение к нему кардинально изменится. Не уверен, что он был не прав. Страх увольнения был более конкретен и, возможно, более обоснован. Во всяком случае, знаю, Володя жил под страхом увольнения. Эта причина существовала, к сожалению, не только в его воображении. Планы сокращения штатов Академии Наук, регулярно доводимые до сведения научных сотрудников, портили жизнь и более здоровым людям.
Популярна была такая байка. «Биологи доказали, что интеллигенты живут меньше, чем рабочие. Как? Они взяли одну популяцию мышей, разделили на две группы: на “рабочих” и “интеллигентов”. Совершенно одинаково их содержали, но “интеллигенты” умирали раньше рабочих. Вопрос: Как “интеллигентов” метили? Чем они отличались от “рабочих”? Им раз в сутки показывали кошку».
Это грустная шутка имела отношение ко многим, но страх увольнения у Володи, особенно в период депрессии, был столь острым, что совершенно выбивал его из колеи.
Характерная черта его больного сознания: никогда Володя не подозревал в стукачестве тех из своих друзей, с которыми был откровенен. Доверие к друзьям (в этом смысле) не покидало Володю, даже когда безотчётный страх заставлял его отказаться от близости с некоторыми из них. Удивительно, но даже тогда, когда ему казалось, что “бывший” друг превратился во врага, он не предполагал, что он настучит на него. Иногда его болезненное желание отстраниться от кого-нибудь из недавно близких людей облекалось им в оболочку заступничества. Дескать, он не хочет встречаться с таким-то, потому что это тому опасно. Официальные лица – от милиционера до институтского начальства – вызывали у него настороженность. От настоящего начальства – официального руководства страной – он ждал по большей части пакостей вне зависимости от произносимых ими слов и принимаемых постановлений. В последнем он был не одинок.
Когда то, что он обдумывал, не вызывало в нём неадекватного волнения, когда, попросту говоря, он рассуждал здраво, он демонстрировал удивительное умение анализировать события, впечатления, прочитанное. Многие годы Володя вёл очень одинокую жизнь. Неделями, а иногда и месяцами он ни с кем не делился своими мыслями. Очень редко, бисерным почерком записывал кое-что на листках из блокнота. Иногда приклеивал их к стенам своей комнаты. Признаться, когда видел эти записки, я грустил: свидетельство размышлений в одиночестве.
Могу ли я привести доказательства умения Володи размышлять? Пожалуй, нет. Но когда мы разговаривали на темы, не связанные непосредственно с его страхами, слушать его было необычайно интересно. Его суждения выдавали работу мысли, было ясно: то, что он говорит, он продумал, высказанная мысль не родилась только что, во время разговора. Как бывало со мною.
Вспоминать и пересказывать наши разговоры на профессиональные темы неуместно, хотя их я помню гораздо лучше, чем разговоры на общие темы. То, что мы сделали вместе, как соавторы, в основном придумано и продумано Володей. Володя по образованию физик-экспериментатор. Не удивительно, что я лучше знал вычислительную сторону электронной теории металлов. Пожалуй, без меня Володя не сделал бы работы, которые мы сделали вместе. Но и я без него не сделал бы наши совместные работы. Физику тех явлений, которые мы изучали, он продумал гораздо глубже, чем я. Особенно важно то, что он видел совсем неочевидные возможности тех эффектов, которые, признаюсь, мне казались заслуживающими, в лучшем случае, петита в монографии. У меня совсем мало работ, которые нашли конкретное практическое применение. Работы с Володей среди них. От него я впервые услышал прописную, но важную истину: “Нет малых и больших эффектов, есть наблюдаемые и ненаблюдаемые…”
Временно оставим физику.
Мы (Володя и я) говорили на любые темы. Обо всём, что нас волновало. О происходивших событиях, о действиях и решениях “партии и правительства”. Откровенно высказывали свои оценки. Не стеснялись своих страхов, очень редко были настроены оптимистично. Как правило, разговаривали, когда бывали вдвоём. В большой компании даже очень близких людей, Володя обычно больше молчал. Хотя, если компания была невелика, он бывал красноречив. Хочется повторить: общаясь в том кругу, в котором мы бывали вместе (а круг был довольно широк), он не был болезненно подозрителен. Пожалуй, в большой компании он помалкивал не из-за подозрительности, а, скорее, потому, что не очень умел вести светскую беседу, которая часто сводится к перебрасыванию необязательными репликами.
Очень трудно вспомнить содержание конкретных разговоров. Приведу два примера, понимая, что вырванные из контекста и перенесённые из одной эпохи в другую, они не могут служить доказательством глубокомыслия.
Слова “права человека” тогда еще не вошли в наше сознание. Они еще не были произнесены как лозунг, не стали программой действий. Мы обсуждали необходимость бороться за выполнение буквы закона (конституции). Понимали, что конституция никуда не годится, но всё же были уверены, что, каков бы ни был закон, он лучше, чем творящееся беззаконие.
Этот разговор особенно хорошо запомнился. Мы вели его, гуляя по Репино, в чудесный зимний, снежный день. Володя в то время имел привычку ускоряться. Буквально. Он ускорял шаг, и я с трудом за ним поспевал. Я останавливался. Он замечал, что меня нет рядом. Смущался, извинялся, а минут через пять – десять всё начиналось сначала. Так мы гуляли. Потом (по-моему, даже через много лет) мы изредка вспоминали эту беседу. И, в каком-то смысле, гордились тем, что предвосхитили, не знаю, как сказать, – направление общественной мысли, что ли?!
Косыгин поехал с визитом в Америку. Косыгинские реформы к этому времени уже провалились. Мы хихикали, развивая мысль о том, что произойдёт, если председатель Совета министров СССР останется в Соединённых Штатах и попросит политическое убежище. Это была игра ума, предвосхитившая многие неожиданные отъезды.
Перечитываю последние абзацы и чувствую, что они звучат глуповато, но убирать их не хочу. Эти два разговора запечатлелись буквально и тем для меня ценны.
Не могу вспомнить (а жаль), по какому поводу мы говорили о генералитете. Может быть, речь шла о войне в Афганистане (думаю, понятно, что мы оба были её противниками). С горечью и даже какой-то жалостью Володя высказал мысль, которая показалась мне верной. Он вслух задумался о профессионалах военных. Всю свою жизнь они посвятили искусству убивать, совершенствованию способов и методов убийства. Заключение: “Чего от них можно ждать?!”
***
Если я не путаю, мы познакомились во Львове на конференции по теории полупроводников. Вскоре выяснилось, что Володя – соученик по институту моих и моей жены Эллы сравнительно близких знакомых. Это способствовало сближению. В памяти не сохранился переходной период, когда двое “принюхиваются” друг к другу: сразу подружили. Володя начал приезжать в Харьков, где мы тогда жили, останавливался всегда у нас. Возникли общие научные интересы. К этому периоду принадлежат первые совместные работы. Одна из работ сделана вместе с Ильёй Михайловичем Лифшицем. Почти сразу мы оба оценили умение Володи задать нетривиальный вопрос.
Присутствуя при беседах Володи с физиками-экспериментаторами (изредка и я принимал в них участие), я почувствовал, что Володя – прекрасный физик.
Теоретикам, сосредоточенным на теорфизическом аппарате, разговаривать с ним было непросто. И ему – с ними. Он часто вспоминал Якова Ильича Френкеля и своё общение с ним. И научный стиль Якова Ильича, и его отношение к людям Володя очень ценил. Он считал их образцовыми. В Илье Михайловиче Володя находил черты, сближавшие Илью Михайловича с Яковом Ильичём.
Илья Михайлович, несомненно, весьма ценил Володю и его идеи. Володя это чувствовал. Отношение И.М. поддерживало в нём его уверенность в том, что он занимается интересным и важным делом. Я часто задумывался, почему именно с Ильмехом (так называли Илью Михайловича за глаза) Володе было легко разговаривать. Дело было в том, что физическая суть того, о чём размышлял Володя, была по мнению И.М., действительно, интересна, а его (Володин) несколько дилетантский способ предлагаемого расчёта не отпугивал Илью Михайловича, так как, владея в совершенстве математическим аппаратом, он с лёгкостью поправлял автора идеи, не ощущая своей заслуги и не подчёркивая её. А Володю к И.М.привлекал именно проявляемый им интерес к физической сути того, что ему рассказывалось.
Обладая самостоятельностью суждений, верой в свой талант, Володя более чем кто-либо другой, нуждался в поддержке. Немаловажную роль играла больная психика. Он был уверен, что ему нужна не только поддержка, но и защита, как говорят, прикрытие. У меня нет уверенности, что он был полностью неправ. Скорее всего, он преувеличивал опасность, чем выдумывал её.
В его отношении к Илье Михайловичу есть одна психологическая тонкость. Дело в том, что самооценка Володи была очень высока. Если пытаться нарисовать его портрет, то следует признать: скорее, ему была свойственна переоценка себя, чем комплекс неполноценности. С другой стороны, он из-за болезни находился почти всегда в страхе, преувеличивая возможность увольнения и более серьёзных бед. Поэтому отношение И.М. Лифшица воспринимал не только как поддержку его идей, но и как защиту. И надо сказать, И.М. не отказывал во вполне конкретной поддержке. Было ли это необходимо, то есть спасало фактически, или было нужно лишь для успокоения больной психики, не так существенно. Не только Илья Михайлович, но и другие крупные физики (например, С.В. Вонсовский) Володе не отказывали в поддержке. Поддержка состояла в сообщении руководству Института Полупроводников или ЛФТИ мнения о В.Б. Фиксе и его работах. Никакого преувеличения его заслуг не требовалось. Обращалось внимание на ценность полученных результатов. Нетрудно понять, окончательно ликвидировать его страхи поддержка не могла, хотя, уверен, была полезной: на некоторое время острый страх затухал. Возможно, и укреплялось его положение в институте.
Надеюсь, у читающих эти строки и не знавших Володю не возникнет образ психопата, живущего в вечном страхе. У людей несколько обличий. У больного человека обличия столь различны, что неспециалисту трудно себе представить, что они принадлежат одному человеку. Между обострениями болезни, Володя был обаятельным, умным человеком, преданным другом. Он сблизился не только со мной, но и со всей нашей семьёй, стал по-настоящему близким человеком, переживал все семейные горести, радовался всем радостям. Его сопереживания были предельно искренни. Это чувствовали и дети, и взрослые. Володя стал членом семьи. К Володе нежно относились мои жена, родители, тёща, сестра и её муж.
Исповедуя разделяемую мною идею транзитивности (друзья наших друзей – наши друзья), Володя оказался своим человеком в довольно широком круге близких нам людей. Очень хочется верить, что общение с нашим большим семейством и с нашими друзьями скрасило ему последние годы жизни. Были они для него очень трудны.
Боюсь, может показаться, что я претендую на роль создателя вокруг Володи доброжелательного окружения. Это так и не так. Что касается ленинградцев, скорее, наоборот: я сближался с людьми, близкими Володе. В семьях, домах Яши Багрова и Ии Ипатовой, Виктора и Наташи Голантов, Володи Грибова и Лили Дубинской, Миши и Иры Клингеров Володя чувствовал себя в безопасности даже в тяжёлые периоды своей жизни, а когда был здоров, он наслаждался среди друзей семейным уютом, которого был лишён.
Когда Володе исполнилось 60 лет, Наташа и Витя устроили ему юбилейный ужин у себя дома. Знаю, что он был предельно растроган.
Январь 1962 года. Физики вместе с врачами боролись за жизнь Ландау. Я приехал в Ленинград, остановился у Володи. В первый же вечер он пригласил к себе Володю Грибова. “Выставил” коньяк. Володя Фикс пил очень мало. Рюмку коньяка за вечер. Водку вообще не пил. С этого вечера, заполненного грустными разговорами, тостами за здоровье Дау и несколькими (за вечер) звонками в больницу, началась наша дружба с Грибовыми.
Лет десять Володя, наше семейство, Грибовы, Багровы-Ипатовы дружили с чудным скульптором Яшей Блюминым и его милой женой Алёной. “Открыли” Яшу Блюмина мы вместе – Володя и я. Первый раз в гости к Яше пошли вместе, вместе впервые приобрели Яшины изделия. Грустно, что после переезда Блюминых в Израиль мы потеряли друг друга[2].
А вот московский пример. Не могу точно привязать его к конкретной дате. Помочь может то, что Питаевские жили ещё на старой квартире, ещё не в квартире на пр. Вернадского. Лёву я, конечно, знал – по Физпроблемам, по семинару. Но в дом к Любе и Льву привёл меня Володя. И вот уже лет сорок дружим домами, семьями. Последние лет десять живём далеко друг от друга, но, к моей радости, поддерживаем не только связь, но и дружбу, надеюсь.
***
Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград вызывает у разных людей разные эмоции. Одни восторженно восхищаются красотами набережных Невы и дворцов, другие, как и многие герои Достоевского, не могут побороть тяжести впечатления от однотипно застроенных кварталов и мрачных дворов-колодцев.
Володя Ленинграда боялся. В Ленинграде прошла его, по-видимому, вполне счастливая студенческая юность. Но все неприятности, обусловленные болезнью и истинные (а такие были), происходили тоже в Ленинграде. Неуютно он чувствовал себя и на работе, и дома.
Об обеих проблемах – ниже.
Приезжая в Харьков или в Москву, он первое время отходил. В хорошие периоды мрачность сменялась хорошим настроением, он был оптимистично настроен, строил радужные планы. Иногда Володе удавалось провести в Москве довольно длительное время, он мечтал о переезде (переводе) в Москву, но дальше мечты дело никогда не сдвигалось. Время шло, приближался необходимый отъезд. Возвращалась болезненная мрачность, оптимизм сменялся пессимизмом, а часто – страхом. Грустно и тяжело было провожать Володю в Ленинград, даже точно зная, что в тот момент ему ничего не угрожает, кроме рецидива болезни. А от болезни он не был застрахован и вне Ленинграда. К сожалению, мы имели возможность несколько раз в этом убедиться.
Мои воспоминания о друге превращаются в описание клинического случая. Я не хотел этого. Наша дружба не сводилась к помощи преодолевать недуг. И всё же я не могу не упомянуть: среди близких Володе людей были так необходимые ему врачи-друзья, тратившие огромные силы, чтобы “держать его на плаву”. Без бескорыстной и мужественной помощи Яши Багрова, Марка Лейнгольца и Багровых младших его жизнь была бы значительно мучительней, закончилась бы раньше и более трагически.
***
Физика в жизни Володи Фикса играла первостепенную роль. О Володе–физике постараюсь написать. Но его интересы не были ограничены физикой. Володя был широко образованным человеком. Много читал. Никогда не читал книжной макулатуры. На моё довольно беспорядочное чтение смотрел несколько иронически. Володю привлекала содержательная поэзия, философская лирика. Много стихотворений знал на память. Через Петю Горелика и в какой-то мере через меня познакомился с Давидом Самойловым. Очень ценил его стихи, многие любил повторять. Володя умел доставать (в СССР всё сколько-нибудь ценное надо было доставать) путёвки в Дома творчества работников театра, кино. Несколько раз в этих по сути элитных домах отдыха отдыхал с ним и я. Видел, что он был интересен людям литературы и искусства. Те, с которыми, благодаря знакомствам Володи, мы общались, были очень интересны (Володин, Товстоногов, Козинцев, Лебедев…) Характерная черта Володи. Он несомненно получал удовольствие от интеллектуального общения с интересными людьми, но никогда не стремился к искусственному сближению, говоря попросту, не навязывался.
Не могу удержаться, чтобы не вспомнить разговор, который произошёл у нас в Доме кино. За столиком, где несколько раз в день мы ели, вместе с нами сидела весьма хорошенькая то ли актриса, то ли, возможно, критик. Разговорились. Она была буквально переполнена сведениями об экстрасенсах и их подвигах. Заметив наш скепсис, она воскликнула: “Но тут-то вы возражать не будете! Это все знают! Последний камень на вершину пирамид поднимался силой мысли рабов, стоящих вокруг пирамиды”. К сожалению, она заметила наши ироничные улыбки, и мы лишились хорошенькой соседки.
В этом разделе своих воспоминаний я упомянул отнюдь не всех, кто хорошо относился к Володе. Некоторых я просто не знал. Для меня неожиданно они возникали, когда я узнавал, скажем, кто регулярно посещает Володю в больнице в Ленинграде. Перечисляя дома, где Володя чувствовал себя уютно, не упомянул дом Пети Горелика и его жены Иры. Петя – довоенный друг Самойлова и Слуцкина. Знакомство с Товстоноговым и Володиным у Володи произошло в доме Гореликов.
Обязательно надо вспомнить Веру Арамовну (не помню, к сожалению, её фамилии). Она заведовала отделением Академической больницы в Москве, куда Володя нередко обращался, будучи в длительных командировках. Относилась Вера Арамовна к Володе столь непривычно по-человечески, что Володя испытывал к ней бесконечную благодарность. Она эту благодарность заслужила.
При том, что многие годы мы были очень близки, жизнь Володи до нашего знакомства я почти не знаю. Не знаю, каково было его детство, как он лишился родителей. К сожалению, нередко я был свидетелем, как Володя дистанцировался от прекрасно относящихся к нему людей, абсолютно неадекватно воспринимая их действия. При этом Володя искренне считал, что любит людей. Часто и уверенно декларировал свое хорошее отношение ко всем людям, не замечая, что многие из обвинений, которые он предъявлял некоторым из своих коллег, противоречат его декларациям.
***
Начало научной биографии Володи знаю не лучше его юности. Когда мы познакомились, он был сотрудником Института полупроводников, а начинал в ЛФТИ (теперь имени Иоффе), в лаборатории академика Константинова. Переход из ЛФТИ в Институт полупроводников сопровождался конфликтом, подробности которого мне не ясны до сих пор. Потом Институт полупроводников влился в ЛФТИ, и Володя вместе с ним. По замечаниям Володи и высказываниям знавших его со студенческих лет он прекрасно начинал свою научную карьеру. Будучи ещё совсем молодым научным сотрудником, сделал несколько отличных работ, высказал ряд нетривиальных идей, получил патенты на изобретения, связанные с масс-спектроскопией. Всю жизнь он остро переживал, что некоторые его идеи были осуществлены без его участия.
Из друзей его студенческой юности я неплохо знал двоих – Риму (Рувима) Поплавского и Лёлю (Льва) Ривлина. Именно их я имел в виду, когда говорил о хороших знакомых моих и Эллочки, описывая своё знакомство с Володей. В то время и Рима, и Лёля жили в Москве, оба “происходили” из Харькова. Оба (и Рима, и Лёля) нежно (не могу подобрать другого слова) любили Володю. Оба считали его необычайно способным физиком, оба понимали, что его научная карьера "не получилась", хотя внешние атрибуты успеха у Володи были (докторская степень). По их мнению (и по моему) он мог бы достичь большего, чем достиг. Мог бы...
Повторю: всю историю с патентами знаю плохо, слышал только “одну сторону”. Не знаю, как и почему Володя оказался отстранённым от экспериментов. Некоторых, кого Володя воспринимал, как своих врагов, считали способными на неблаговидные поступки и те из моих друзей, оценке, которых полностью доверял.
К тому времени, как мы познакомились, Володя не имел возможности работать как физик-экспериментатор. Превратиться в теоретика ему было совсем непросто. Но он справился с этим испытанием, и через несколько лет защитил докторскую диссертацию по теоретической физике. Защита проходила во ФТИНТе (Харьков). Прошла очень успешно. В памяти у меня остался отзыв Льва Петровича Питаевского (он был одним из официальных оппонентов). Лев сказал, что В.Фиксу сопутствовала большая удача: он открыл некую новую область физики и самостоятельно сформулировал все основные её представления. Через некоторое время после защиты Володя на основе диссертации написал книгу, которая была издана издательством “Наука” в 1969-м году. Название книги “Ионная проводимость в металлах и полупроводниках” не очень точно передаёт её содержание. Монография охватывает более широкий круг вопросов. Она не устарела до сих пор. Очень уместно было бы её переиздать, дополнив её работами с моим участием – его последними работами. К сожалению, уже не смогу этого сделать. Хотел похныкать, что сейчас издать очень трудно. Это звучало бы оправданием. Оправдываться нет нужды: взяться за подобное дело не имею возможности.
Предисловие к монографии написал И.М.Лифшиц
Рассказывать о содержании работ Володи в этих воспоминаниях не очень уместно. Но так как среди читателей этих заметок будут и физики, то нельзя совсем обойти молчанием содержание его работ. Сначала я думал написать короткую аннотацию работ Володи. Подспорьем мне должны были служить Володина монография и статья в Физической энциклопедии “Электронный ветер” (т. 5, стр. 572), написанная В.Д. Нациком. Но перечитав предисловие Ильи Михайловича к Володиной монографии, понял, что оно исчерпывающе и доступно излагает смысл и содержание работ Володи Фикса. Поэтому я понял, что лучше всего “дать слово” Илье Михайловичу. Читая, надо не забывать, что читателями монографии И.М. Лифшиц называет всех физиков, а не только узкого круга лиц, которые в те годы непосредственно занимались проблемами ионной проводимости. И ещё одно стоит помнить: многое из того, что к моменту выхода из печати монографии, было предсказанием, указанием на возможность, через несколько лет было обнаружено, а ряд предсказанных эффектов стал основой созданных и работающих инженерных установок (см. указанную ниже книгу).
Итак,
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ионы в металле переносят лишь незначительную долю полного тока, создаваемого в основном электронами проводимости. Этот факт для большинства столь привычен, что само название этой книги может невольно вызвать некоторое удивление. Что можно рассказать о ионной проводимости в металлах, если она столь мала? И тем не менее в этой книге практически всё окажется новым для большинства читателей.
Монография В.Б.Фикса представляет собой теоретическую основу широкой группы явлений, образующих, по сути, целую область физики металлов. Речь идёт о ионном переносе в металлах (ионная проводимость всегда связана с переносом вещества), о его механизме и множестве сопутствующих такому переносу эффектах. Эти явления экспериментально изучаются в последние годы со всё возрастающей интенсивностью, причём одним из главных стимулов в постановке подобных исследований явилась та физическая картина явлений, которая была построена автором, и выясненная в его теории тесная связь механизма ионного переноса в металлах с их электронными свойствами.
Основная идея автора, на которой строится вся последовательная теория электропереноса, заключается в том, что главной причиной движения металлических ионов являются не столько электростатические силы, действующие на их истинные заряды, сколько столкновения с электронами проводимости – сила ”электронного ветра”. В результате, поведение ионов в металле в процессе электропереноса характеризуется эффективным зарядом, который радикально отличается от истинного, что приводит ко многим парадоксальным явлениям.
Множество эффектов, связанных с ионным переносом, в том числе электромеханические и электрокинетические эффекты, обусловленные пространственной неоднородностью силы “электронного ветра”, рассматриваются автором с единых позиций; благодаря этому обнаруживается внутренняя связь столь далёких на первый взгляд явлений, как миграция ионов и возбуждение звука электромагнитной волной. Существенно и то, что анализ взаимодействия электронов с ионами в процессе электропереноса заставляет под новым углом зрения рассмотреть ряд чисто электронных явлений и поэтому представляет общефизический интерес.
Следует отметить, что хотя в книге нет сложных вычислений, за простыми выкладками часто скрыта большая идейная сложность: выбор нужного приближения, как правило, уже сам по себе связан с весьма тонким и глубоким анализом сложной физической ситуации. Действительно, вопрос о вычислении диффузионного потока дефектов в решётке в присутствии “электронного ветра” в совершенно строгой постановке безнадёжно сложен. А между тем приближение, выбранное автором, “работает” весьма эффективно. Анализ конкретных явлений и их сравнение с экспериментом показывает, что речь идёт отнюдь не только о принципиальных возможностях общей теории, но об исключительно действенной и достаточно простой схеме, хорошо описывающей всё многообразие крайне запутанных и необычных экспериментальных фактов.
Разумеется, в этом исследовании не только решаются, но и возникают новые, сложные задачи; именно поэтому дальнейшее теоретическое и экспериментальное развитие этой области металлофизики сулит интересные перспективы.
Автор посвятил свою книгу замечательному советскому физику Якову Ильичу Френкелю, сыгравшему огромную роль в формировании современных физических представлений. Поэтому приятно, что книгу отличает большая насыщенность идеями, “прозрачность” физических представлений.
Это позволяет надеяться, что книга вызовет интерес у физиков различных специальностей.
Действительно, и монография, и оригинальные работы В.Фикса вызвали большой интерес, рождённая им область металлофизики активно развивается. Он тщательно следил за публикациями в этой области, иногда, правда, не столько радуясь, сколько огорчаясь. Дело в том, что всякая новая область, особенно кажущаяся простой, привлекает к себе многих. Среди них, к сожалению, есть и такие, которые готовы без достаточных оснований выдать желаемое за действительное. Тяжелые переживания возникали, когда вместо убедительных доказательств правильности экспериментальных результатов в качестве аргументов безосновательно использовали ссылки на его теорию.
Область физики металлов, которую, по словам Л.П. Питаевского, «открыл» В.Б. Фикс, представляла (и представляет, подчеркну) такой интерес, что анализ соответствия выводов из наблюдений, использующих теоретические предсказания Владимира Борисовича, были темой весьма тщательного анализа в докторской диссертации К. Климова, защищённой в Институте металлофизики АН СССР. Я познакомился с диссертацией К.Климова как оппонент.
Но, конечно, развитие “его” области приносило Володе больше радости, чем печали. Радость доставила изящная работа Я.Е.Гегузуина, который, по-видимому, первый обнаружил электропластический эффект. Я привлёк к тематике В.Б. Фикса – к теории преобразования электромагнитной энергии в звуковую поверхностью металла своего дипломника, а в дальнейшем аспиранта Г. Ивановского. На первых порах Ивановски был как бы нашим общим учеником. Постепенно он превратился в самостоятельного исследователя, а теоретические исследования преобразования электромагнитной энергии в звуковую переместились из Москвы в Македонию, в Скопле, где Г. Ивановски создал активно действующую группу теоретиков. Их работы печатались в престижных журналах.
Открытие влияния сверхпроводящего перехода на пластические свойства металлов привёл к почти “взрывному” росту числа работ по этой тематике. Моё участие в разработке теории электропластических эффектов в сверхпроводниках – результат многолетней совместной работы со своим другом Володей Фиксом. Но сам он в этих исследованиях участия не принимал, хотя работы эти привлекали его заинтересованное внимание.
Надеюсь, читатель поверит, что Володя был хорошим физиком. Я бы сказал, что он был настоящим физиком. Глубоко, или, как говорят, до глубины души, его волновала физика тех явлений, которые он изучал. Он, действительно, хотел «дойти до самой сути». Его способность продумывать, которую я уже отметил, ощущалась всегда, когда обсуждались полученные им. Особенно отчётливо, когда он обсуждал их с Ильёй Михайловичем. Я специально подчеркнул в Предисловии несколько строк, так как они напомнили мне многочасовые споры, в которых Володя отстаивал “приближение, выбранное автором”, а Илья Михайлович Лифшиц – весьма дотошный и строгий оппонент – пытался добиться “совершенно строгой постановки”. Знавшие Илью Михайловича, хорошо помнят, что И.М. соглашался не потому, что спор ему надоедал, или он уставал от спора. Согласия можно было добиться, только убедив его. Свою убеждённость он и высказал в Предисловии.
Огорчавшая всю жизнь недооценка его результатов преследует Володю и после смерти. С участием и под эгидой Александра Николаевича Васильева издана книга “Электромагнитное возбуждение звука в металлах”. Я числюсь в числе авторов, хотя не видел рукопись в подготовленном к изданию виде.
Владимир Борисович Фикс – один из первых, а возможно, и первый, кто предсказал явление трансформации электромагнитной энергии в звуковую на границе металла. В изданной монографии нет ссылок на его работы. Забыто даже, что в номинации на Государственную премию по этой тематике среди авторов был и В.Б. Фикс.
***
Все годы, когда мы дружили, были для Володи очень тяжёлыми. Уровень огорчений, как мне кажется, никогда не опускался до нуля. Если пренебречь болезнью (что, конечно, не вполне корректно), то основной причиной огорчений служила недовостребованность. Он был уверен и все, хорошо его знавшие, были с ним согласны: он мог сделать больше. Так как он ощущал себя экспериментатором, то бесконечно огорчался, не имея своей лаборатории. Признаться, я не был уверен, что Володя сможет руководить лабораторией в советских условиях, когда основная часть жизни самостоятельного физика-экспериментатора уходила на “военные действия” – с администрацией, с отделом снабжения, не говоря уже об общении с отделом кадров и с 1-м отделом, которое требовало способности к компромиссу, каковой Володя, по-моему, не обладал.
Моё отношение к мечте Володи о своей лаборатории чуть было не стало причиной нашего разрыва. Однажды, приехав в Ленинград, я застал у Володи его двоюродного брата Володю Бухмана (см. дополнение “Володя большой”). В это время мечта о лаборатории была особенно острой. А я опасался и того, что её не дадут, и того, что, если дадут, то приведёт это к жестокому разочарованию. Оно могло иметь трагические последствия. Поделился своими опасениями с Володей большим. Просил его не обсуждать проблемы лаборатории с Володей. Он отнёсся к моей просьбе несерьёзно и поделился с Володей моими соображениями. Володя был огорчён и взволнован. Его аргумент: “Если даже мои друзья..., то надеяться не на что!”, – трудно было опровергнуть, не упоминая о его состоянии. Как-то мне это удалось, и наши отношения не изменились.
Тему недовостребованности стоит продолжить. Володя часто её затрагивал. Конечно, мы нередко говорили о государственном антисемитизме. О различных его проявлениях. Пожалуй, больше всего его волновало то, что из-за так называемой кадровой политики, многим евреям не удаётся проявить свои способности: имеющая место дискриминация евреев наносит ущерб не только евреям, но и обществу. Надо сказать, даже никакого намёка на шовинизм в его высказываниях по еврейскому вопросу не было. Он чётко придерживался мнения, с которым я всегда был согласен: государственный антисемитизм – одно из, к сожалению, в те годы многих, проявлений несвободы.
Еврейская тема напомнила мне один эпизод. Запишу его, хотя бы для того, чтобы не всё было о грустном.
Мы (Володя и я) зашли в кассовый зал на Московском вокзале. Было почему-то совсем пусто. У нужного нам окошка стояла одна женщина. Мы стали за ней и спокойно ждём своей очереди. Время идёт, мы замечаем, что женщина не отходит, интуитивно прислушиваемся и понимаем, что они ведут разговор, не имеющий отношения к покупке железнодорожных билетов.
Прошу (честное слово, вежливо и совершенно спокойно) прервать на минуту разговор и продать билет. Женщина, стоящая перед нами осматривает нас и говорит: “От вас чесноком пахнет!” Удивлённый, я отвечаю, что мы после обеда, но чеснока не ели. “Странно: Вы считаете возможным подобные замечания делать незнакомым людям...”, – заключаю я. Она удивлена. Пропускает. Беру билет.
Выходим. Идём. Володя разводит руками: “Она ведь нас просто жидами обозвала. А мы, идиоты, не поняли”.
***
Пытаюсь вспомнить дату смерти Володи. Жуткое дело. Не то, что точную дату. Хотя бы год. Обычно помогает какое-то сочетание: это произошло тогда, когда произошло то-то. Ничего не помогает. На похоронах я был, то есть Володя умер до 1994-го, когда я эмигрировал в США. Помню, его ташкентские родственники, собираясь эмигрировать, предлагали Володе выехать вместе с ними. Эмиграция была уже более или менее доступна, но Володя не был согласен выезжать из страны. Реакции Володи на развал Советского Союза не помню. Наверное, Володи уже не было в живых. Если так, значит, он умер в конце 80-х.
Умер Володя у себя дома. Рядом с ним никого не было. Друзья обнаружили, что Володя не отвечает на телефонные звонки. Пришлось взломать дверь. Похоже, он пытался куда-то дозвониться и не успел. Может быть, в скорую помощь.
Хоронили Володю немного народу. Говорили тёплые и правильные слова. Не только близкие друзья. И представители отдельского начальства. Того отдела, где он чувствовал себя так неуютно. Подчёркивали его способности и заслуги. Я подумал, как Володя нуждался в такой оценке при жизни.
Belmont, Waltham, МА, USA
2002, -10, -12.
P.S. Грустно: многие упомянутые мною покинули сей мир. Потеря родных и близких друзей – непомерно высокая плата за долголетие. Увы!
ВОЛОДЯ БОЛЬШОЙ
(дополнение)
У Володи Фикса был двоюродный брат. Его тоже звали Володя. Володя Фикс часто называл его Володя большой. Он, в действительности, был чуть старше. Похоже, прозвище сохранилось с детства. Вспоминая о Володе большом, я даже вспомнил его фамилию – Бухман. Вспомнил и обрадовался.
Когда я познакомился с Володей большим, он уже был отставным военным. Худой, подтянутый. То, что большую часть своей жизни он провел в армии, в его внешности ощущалось. В поведении – совершенно не ощущалось: он был мягким, добрым и удивительно чутким человеком.
Постепенно узнал о нём довольно много.
Начнём того, как он вышел в отставку. Время тогда было тяжёлое. Офицеры, боясь житейских трудностей, в своём большинстве цеплялись за любую возможность избежать увольнения. Володя был преподавателем военного училища в звании подполковника. Его предупредили о переводе в военную академию на полковничью должность. Мечта любого подполковника – получить третью звезду и барашковую папаху: пенсионные условия полковников близки к генеральским. А Володя Бухман подал докладную, в которой заверял начальство, что не подготовлен к преподаванию в высшем военно-учебном заведении. Читал он курс электротехники и, по словам Володи Фикса, был прекрасным специалистом. Подал он докладную специально для того, чтобы ускорить увольнение – освободиться (это я уже от него слышал).
Как он распорядился свободой?
Несколько примеров.
Володя большой хорошо знал немецкий, читал немецкую литературу в подлиннике. “Чёрный обелиск” Ремарка ещё не был переведён. Володе большому роман очень понравился, и он перевёл роман на русский язык, сделал несколько копий на машинке. “Для друзей”, – сказал он. Впервые “Чёрный обелиск” я прочёл в переводе Володи Бухмана. Переводил он и стихи Рильке.
Как-то Володя Бухман познакомил меня со своей теоретической работой. Он попытался выяснить, как неаккуратное использование теории вероятности приводит к вере в чудеса, в приметы… К сожалению, ничего конкретного не запомнил, но рассуждения и оценки мне показались убедительными. Было бы полезно сейчас, при разгуле всяческого суеверия, опубликовать работу В.Бухмана.
Володя Бухман много путешествовал по стране. Большую часть времени на велосипеде. Был он удивительно неприхотлив. У меня была возможность убедиться: несколько раз я жил вместе с ним у Володи. Его завтрак регулярно состоял из полбутылки кефира и куска хлеба. Боюсь соврать, но на питание в день он отводил себе совершенно мизерную сумму. Один раз он приехал к нам, если не ошибаюсь, в Друскининкай. Большого труда стоило его уговорить, что ему для ночёвки нужно что-нибудь иное, кроме куска горизонтальной плоскости под крышей.
Как рассказал мне Володя Фикс, его брат считал, что увольнением из армии ухудшил материальное положение семьи. Поэтому, хотя жена работала и неплохо зарабатывала, большую часть своей пенсии отдавал семье, оставляя на свои нужды минимум. Нужды у него были неординарные. Прочитал стихи и переводы ленинградского поэта Британишского. Решил с ним познакомиться. Приехал в Ленинград. Выяснилось, что Британишский – тоже непоседа – в геологической экспедиции. Это не остановило Бухмана. Добрался до крайнего севера, разыскал экспедицию, познакомился с тем, кого догонял, и провел с ним какое-то время, кажется, нанявшись рабочим.
Любопытную историю слышал, не помню, от кого (от одного из Володей). Володя большой захотел посмотреть север России. Поехал куда-то в район Архангельска, нанялся в бригаду плотников, крепко сдружился с ними. Но скоро заметил, что “не тянет”: работает не так споро, как его друзья по бригаде, а оплата у них была поровну. Как его ни убеждали остаться, уехал.
***
Не знаю, как закончить рассказ о Володе большом. Володя Бухман произвёл на меня сильное впечатления. Задумываюсь: может ли он служить примером для подражания? На первый взгляд, да! Человек добился для себя свободы, делает то, что хочет. Никого, похоже, не обижает. Но… Всегда злополучное “но”! Но надо было бы поговорить с его женой и дочерью. Как они относились к его бесконечному отсутствию? Не уверен, что отданная пенсия – единственное, что хотели получить от отца и мужа дочь и жена. И ещё: Володя Бухман, несомненно, очень способный человек. При всём своём интересе к людям, не изолировал ли он себя от людей? А та своеобразная динамическая изоляция, на которую он себя обрёк, не привела ли она к тому, что он закопал свои таланты, как говорили в позапрошлом веке?
Ответов не знаю. Но знаю, мне повезло, что встретился и познакомился с нетривиальным и интересным человеком.
3 октября 2002 г.
Примечания
[1] Не знаю, ужасы, о которых Володя рассказывал после выхода из психиатрической больницы, – плод его больной фантазии или правда. Если даже Володя преувеличивал, но что-то похожее было, то легко понять, как следовало бояться госпитализации. Знакомый психиатр говорил, что страх госпитализации – признак здоровой психики. А как же надо было относиться к его рассказам?
[2] Не совсем. Однажды раздался телефонный звонок. Позвонил Яша из Израиля. С радостью узнал, что его дела идут неплохо. Потом наша связь опять прервалась (прим. сентябрь 2010 г.). А теперь (2012 г.) снова восстановилась. О Яше Блюмине есть мой очерк в журнале "Семь искусств" (№10/2011).
Опубликовано в журнале “Семь искусств” Номер 10(35) - октябрь 2012: http://7iskusstv.com/nomer.php?srce=35
