(продолжение. Начало в №7/2011 и № 3/2012 и сл.)
Глава 4.
«Друг – это действие»[1]
От составителей:
В этой главе публикуются статья Л.В. Альтшулера памяти В.А. Цукермана, скончавшегося в 1993 г., воспоминания самого Вениамина Ароновича, жизнь которого нераздельно связана с жизнью и судьбой Л.В. Альтшулера, а также написанная к 90-летию В.Л. Гинзбурга (2006 г.) статья «Три друга…» одного из составителей книги.
***
Л.В. Альтшулер
«Во всем мне хочется дойти до самой сути». Памяти В.А. Цукермана[2]
(1993)
Много десятилетий в городе Саров жил и работал удивительный человек - Вениамин Аронович Цукерман. Как бы занесенный с другой галактики, он был уверен, что разумное всегда можно сделать действительным, а добро всегда должно победить. Его жизненным кредо были предельная активность и доброта.
Окончив в 1936 г. Московский вечерний машиностроительный институт, Цукерман стал инженером по призванию, инженером милостью Божией, а с годами превратился в высокоэрудированного физика. И в оборонной технике, и в физике быстропротекающих процессов им сделаны выдающиеся открытия, созданы новые направления. Большой институт в Москве реализует одну из его идей, и руководит институтом его ученик.
С автором этих строк Веня Цукерман подружился в школе. Почти всю жизнь мы работали вместе или рядом. В науке и жизненных перипетиях были равны, но лидером в бурном жизненном море всегда был он. По мнению окружающих, наша активность была часто чрезмерной, и порою мы выглядели как конквистадоры, которым предстояло еще открыть неизвестные материки науки.
В.А. Цукерман, Л.В. Альтшулер, Ю.Б. Харитон, Саров, 1955 г
К атомному проекту России В. Цукерман был привлечен в начале 1946 г., а свою деятельность на "объекте" - будущем ядерном центре России - начал с момента его возникновения в 1947 г. Для ученых, работавших на месте святой Саровской обители, проведенные здесь годы стали "золотым веком". Наука служила обороне, решению важнейшей послевоенной задачи: восстановлению мирового равновесия. Но по логике вещей и оборонные проблемы служили мощным ускорителем научных исследований.
Мировое признание получили опубликованные результаты изучения материи при сверхвысоких давлениях и температурах. Но это была только надводная часть айсберга. Основную его массу составили методы получения этих результатов. Необходимые сведения были получены регистрацией параметров, возникающих за миллионные доли секунды в ударных волнах. Подобно Фаусту, экспериментаторам хотелось воскликнуть: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!". Глава методического "клана объекта" В. Цукерман разными способами "останавливал" мгновения, в первую очередь рентгенографически фиксируя на пленке распространение детонации и смещения вложенных в заряды фольговых датчиков. В этих опытах впервые были определены давления детонации. Знание их позволило правильно предсказать мощность первой советской атомной бомбы и, по существу, дать зеленый свет ее испытанию в августе 1949 г. В отделе Вениамина Ароновича по его схемам сконструированы и изготовлены первые высокоскоростные фоторегистраторы световых явлений, ставшие прототипами всех последующих разработок.
Измерение сверхвысоких давлений в ударных волнах потребовало регистрации на быстродействующих осциллографах микросекундных интервалов времени с беспрецедентной точностью. Быстродействующих осциллографов после войны в нашей стране не было. В короткие сроки они были созданы в радиотехнической группе отдела Цукермана.
Велик прямой вклад Вениамина Ароновича в оборонную технику, в создание ядерного потенциала страны. Им было намечено рациональное направление в разработке безопасных электродетонаторов, предложен и реализован новый принцип нейтронного инициирования. Источники из радиоизотопа железа 55Fe, предложенные В. Цукерманом и С. Лобовым, с успехом использовались для рентгено-флюоресцентного анализа атмосферы и грунта планеты Венера на автоматических станциях "Венера-11" и "Венера-14".
«Трудно поверить, - пишет Юлий Борисович Харитон, - что такой фантастический объем работы выполнил человек, который не видит. Это звучит неправдоподобно. Несмотря на тяжелейший недуг, он сделал так много, что жизнь его хочется назвать подвигом»[3].
Подвиг этот стал возможен, так как всю жизнь рядом с ним находилась его помощница, друг и жена Зинаида Матвеевна Азарх.
Велика интеллектуальная энергия Цукермана. Феноменальная память, великолепное пространственное воображение и инженерная интуиция позволили, несмотря на потерю зрения, реализовать эту энергию с высоким коэффициентом полезного действия. Спустя 40 лет Вениамин Аронович помнил размеры проектировавшихся им рентгеновских трубок. Под его беглыми прикосновениями оживал, казалось бы, безнадежно заглохший автомобильный мотор. Одним движением руки рисует он мелом на доске окружность почти идеальной формы. Впервые пришедший к нему на консультацию заведующий лабораторией другого института долго беседовал с ним и только позже узнал от меня, что нужную ему техническую информацию получил от слепого человека.
Пути в науке для Вениамина Ароновича и его друзей не всегда были безоблачными, особенно при жизни "отца народов". В 1951-1952 гг. я на некоторое время стал "физиком-вейсманистом", а один из наших ярых оппонентов, по-видимому, "физик-марксист", называл опыты Цукермана противоречащими материалистической диалектике. Мой рассказ об этом в позапрошлом году студентам Вашингтонского университета вызвал в аудитории веселое оживление. С плохо скрываемой насмешкой выслушивали в давние времена эти доводы и мы сами.[4]
Другие, помимо потери зрения, страшные удары судьбы обрушились на Вениамина Ароновича и его семью. В 1946 г. заболевает туберкулезным менингитом его девятилетняя дочь Ирина. Препарат стрептомицин спас девочке жизнь[5], полностью сохранив ее интеллект, но парализовал слуховой нерв, оставив дочь Цукермана глухой на всю жизнь. Сделать Иру полноценным членом общества, открыть ей дорогу в большую жизнь, помогать всем глухим нашей страны стало для Вениамина Ароновича сверхважной задачей.
Сейчас Ирина Вениаминовна - кандидат педагогических наук, участник многих международных конгрессов.
Совместно с Зинаидой Матвеевной В. А. Цукерманом написана книга "Человек не слышит", изданная тиражом 200 тысяч экземпляров. Это первое популярное изложение проблем глухоты, рассчитанное на массового читателя. Книга пользуется большим успехом, купить ее сейчас невозможно.
В оживленной переписке с американскими врачами в трагические месяцы заболевания дочки Вениамин Аронович проявил такое понимание многих вопросов и терминологии микробиологии, что заатлантический доктор, лечивший от туберкулезного менингита детей, посчитал его большим медицинским авторитетом и пригласил в Копенгаген на международный конгресс микробиологов.
В других ситуациях, во имя дружбы, ученый проявлял большое гражданское мужество. "Друг - это действие", - часто повторял он.
В конце 1950 г. меня как "физика-вейсманиста" было предписано выслать из города в не очень ясном направлении. Мое недоуменное обращение к помощнику Берии П.В. Мешику (через три года расстрелянному вместе со своим шефом) ни к чему не привело. В эти дни в город приехал один из главных администраторов атомного проекта А.П. Завенягин. Вениамин Аронович пробился в его резиденцию в полночь и почти убедил его в полной неразумности карательного мероприятия. Увольнение мое было отменено, когда такое же мнение высказали Е.И. Забабахин и А.Д. Сахаров. Всем им я всю последующую жизнь очень благодарен, как и Юлию Борисовичу Харитону, бросившему мне спасательный круг в 1952 г. Все же я помню, что в совершенно безнадежной ситуации первый шаг к моему спасению сделал мой друг[6].
Интересы Вениамина Ароновича не ограничивались наукой, техникой, медициной. Его творчество неотделимо от глубокого восприятия музыки и поэзии. В Доме ученых, созданном в Сарове по инициативе Цукермана, его выступления на самые различные темы шли всегда с аншлагом, собирая большую и внимательную аудиторию.
Жизнь Вениамина Ароновича вместила бы несколько биографий, насыщенный многогранной деятельностью, нужной для всех нас, для страны и науки[7].
***
В.А. Цукерман. Из книги «Люди и взрывы»[8]
ПЕРВЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ
…К 1930 - 1932 годам относятся мои первые изобретения в области рентгенотехники. В то время Боверс — руководитель рентгеновского отдела голландской фирмы «Филипс» — предложил и осуществил создание вращающегося анода для увеличения мощности рентгеновских трубок. У меня возникла идея — вращать не анод, а всю трубку, отклоняя электронный пучок на периферию анода с помощью мощного электромагнита. Выступил с этим предложением на семинаре у Евгения Федоровича. Бахметев заинтересовался и рекомендовал поехать в Ленинград на завод «Светлана» — тогда единственное предприятие страны, изготовлявшее рентгеновские трубки. Руководитель рентгеновского отделения «Светланы» - Ф.Н. Хараджа одобрил устройство, позволяющее почти на порядок увеличить мощность рентгеновской трубки, и посоветовал подать заявку на изобретение. Я последовал его совету, но спустя несколько месяцев получил отказ. Оказалось, что еще в 1896 году — через год после открытия рентгеновских лучей — аналогичное изобретение сделал Томас Эдисон. Я не очень огорчился — как-никак это была конкуренция с великим Эдисоном.
Лев Владимирович Альтшулер попал в лабораторию тоже довольно случайно. В 1930 году, после окончания спецкурсов он поехал по распределению на строительство животноводческих комплексов Поволжья. Проработав два года в одном из совхозов, вернулся в Москву. Неожиданно встретился со мной на Тверской. Я затащил его в рентгеновскую лабораторию, продемонстрировал, как измеряют величину высокого напряжения по ширине зазора между шаровыми разрядниками, как светится люминесцирующий экран под действием рентгеновских лучей, познакомил с Бахметевым. И Лев Владимирович стал лаборантом рентгеновской лаборатории. Запомнилась его первая беседа с Бахметевым:
- Скажите, пожалуйста, Евгений Федорович, можно ли у Вас в лаборатории сделать какое-либо крупное открытие?
- Вероятно, можно, если будете прилежно работать,— ответил Бахметев.
Вскоре в наш коллектив попал еще один способный молодой человек. Осенью 1932 года хорошая знакомая Бахметева — Нина Константиновна Кожина привела в лабораторию шестнадцатилетнего юношу, который закончил семилетку и не знал, куда ему податься. Это был Виталий Лазаревич Гинзбург, впоследствии известный физик, академик, руководитель теоретического отдела Физического института Академии наук (ФИАНа). Вакансий не было, и первые месяцы Виталий работал у нас без зарплаты. После окончания МГУ он поступил в аспирантуру физического факультета университета. Руководителем его аспирантской работы стал академик Игорь Евгеньевич Тамм.
Ядро рентгеновской лаборатории в это время составляли Лев Владимирович, Виталий и я. Так как вечерний институт долгое время не имел собственного помещения, лаборатория неоднократно переезжала. Из Благовещенского переулка мы перебрались в здание рабфака им. Артема на Большой Ордынке, затем в Вузовский переулок на Бульварном кольце и, наконец, в 1938 году — на Шаболовку. К тому времени лаборатория активно занималась методиками и аппаратурой для рентгеноструктурного анализа и промышленной рентгенодефектоскопии…
Лев Владимирович в том же 1936 году заканчивает физический факультет Московского университета. Всего три года он затратил на получение высшего образования.
В годы первой пятилетки, известной в нашей истории как эпоха индустриализации, строились новые заводы с собственными лабораториями. Помимо нашей, рентгеновские лаборатории появились в ряде учебных институтов, в том числе в Военно-воздушной академии им. Жуковского, в Московском институте цветных металлов, в МВТУ им. Баумана. В зависимости от мощности и значения предприятия основное оборудование для таких лабораторий приобреталось либо за рубежом, либо собиралось из деталей рентгеновских установок другого назначения, например, из диагностических или терапевтических медицинских аппаратов. Специалистов по рентгенотехнике было мало, и я не раз получал предложения заняться разработкой и созданием аппаратуры для рентгеноструктурного анализа и промышленной дефектоскопии…
Вскоре Лев Владимирович был призван в армию, и мы остались в лаборатории практически вдвоем с Александром Ивановичем Авдеенко, который пришел к нам в 1937 году. До этого он работал в различных радиотехнических учреждениях, в том числе в знаменитой радиолаборатории, организованной В.В. Бонч-Бруевичем в Нижнем Новгороде. Участвовал в разработке первых советских генераторных и приемных электронных ламп. Это был изобретательный человек, в совершенстве владеющий самыми различными специальностями — стеклодувным ремеслом, пайкой, электросваркой, фотографией — предметом его особенного увлечения. С ним было интересно еще и потому, что он обладал мягким украинским юмором. Когда у него родились две девочки-двойняшки, он радостно сообщил нам: «Как хорошо, что сразу две: одна для проявителя, другая для закрепителя». Неожиданной была его реакция на мой тезис о необходимости помощи людям и добром отношении к ним: «Ну, что же Вы, Вениамин Аронович, за начальник будете, если никому никакой гадости не сделаете?».
В этот период в лаборатории мы занимались тем, что при помощи перекаливаемого кенотрона рентгенографировали стальной керн в свободном падении и настолько усовершенствовали эту технику, что в марте 1941 года за три месяца до начала войны смогли получить первую в Советском Союзе рентгенограмму малокалиберной пули в свободном полете. Для синхронизации положения пули на снимке с моментом подключения конденсатора к кенотрону применялась простейшая схема, предложенная еще в прошлом веке известным австрийским физиком и философом Э. Махом для фотосъемки быстродвижущихся объектов. Пуля влетала в промежуток между шарами, включенными последовательно в цепь выпрямительной лампы. Промежуток сокращался, происходил его электрический пробой, и вспышка рентгеновских лучей фиксировала изображение пули на снимке. У знакомого охотника одолжили мелкокалиберную винтовку с десятком патронов. Калибр пуль — 5,6 мм. Пулеулавливателем служил фанерный ящик, заполненный слегка утрамбованным песком. Память сохранила захватывающие минуты, когда из большого шкафа, заменявшего фотокомнату, раздался голос Александра Ивановича: «Есть пуля»! Изображение пули, летящей со скоростью 300 метров в секунду, было совершенно четким. Стандартный кенотрон позволял выполнять вполне удовлетворительные рентгенограммы быстрых процессов.
В 1940 году по просьбе директора Института машиноведения Академии наук СССР академика Е.А.Чудакова рентгеновская лаборатория и ее сотрудники переводятся в этот институт. До самого начала войны мы с Александром Ивановичем активно занимались совершенствованием техники съемки пуль и других быстродвижущихся объектов при помощи рентгеновских вспышек. Была усовершенствована техника синхронизации, получены рентгенограммы пробоя пулей деревянных брусков и других материалов. Позднее была разработана техника, позволяющая выполнять одновременные снимки пули и взрыва в видимом свете и рентгеновских лучах. Эта методика позволила выявить движение пороховых газов в период их последействия, когда изображение в видимом свете экранировалось газами или осколками преграды.
Спустя три года после начала войны, когда наша дочь Иринка поступила в первый класс, на стандартный вопрос учительницы: «А твой, Ира, папа чем занимается?» — она, немного подумав, ответила: «Он пули снимает». Такой ответ восьмилетней девочки несколько озадачил учительницу, и она позвонила в лабораторию, чтобы проверить, что это за странная специальность — фотографирование пуль.
ГЛАЗА
Глаза. Что-то с ними было неладно. При сумеречном освещении, в полутемноте я видел много хуже, чем окружающие. Началось это с раннего детства. Я с трудом различал созвездия в вечернем небе. Плохо ориентировался в лесу. В первый мой визит к врачу он, осмотрев глаза, заключил: «Куриная слепота. Пейте рыбий жир, очень хорошо увеличить в пище содержание витамина А».
Я выполнял все назначения, но зрение не становилось лучше. Удар, когда я внезапно понял, что могу потерять зрение, был неожиданным. Летом 1936 года нам с Зиной[9] достали две путевки в дом отдыха в небольшой городок Калязин, вблизи Углича. В помещении бывшего барака был оборудован зал с кинопередвижкой. Трудно сейчас сказать по какой причине, но яркость изображения на киноэкране была много меньше обычной. Тем не менее, все видели изображение, тогда как я не только ничего не видел, но даже не мог определить, с какой стороны экран. Именно в этот вечер в Калязине впервые подумал: «А ведь так, пожалуй, и ослепнуть можно». В тот же вечер после киносеанса сказал Зине: «Подумай хорошенько, прежде чем связать свою жизнь с моей. Водить слепого не такое уж веселое занятие». Она обняла меня: «Что бы с тобой ни случилось, я тебя никогда не брошу...». Этот зарок она свято выполняет всю жизнь, оставаясь верным другом и повседневным помощником.
Постепенно дефект зрения становился все более заметным. Однажды, купив газету перед входом в метро, я попытался читать ее.
— Почему ты держишь газету вверх ногами? — с тревогой спросил Лев Владимирович.
— Понимаешь, при этом сравнительно слабом освещении я почти не вижу текста. Что-то худое происходит с глазами.
Весной я с Зиной пошел на прием к известному московскому профессору М.Авербаху. В 1922-1923 годах он лечил Ленина. В момент встречи профессору было за семьдесят. Внимательно осмотрев мои глаза, Авербах произнес свой приговор:
— Редкая форма пигментного ретинита без видимого пигмента на сетчатке. Болезнь серьезная, лечить ее мы не умеем. Потеря зрения будет прогрессировать.
И, посмотрев на Зину, спросил:
— Вы ждете ребенка?
Получив подтверждение, подумал немного и произнес:
— Я бы не советовал заводить детей. Пигментный ретинит считается наследуемой болезнью.
Перед войной была предпринята еще одна попытка преодолеть болезнь с помощью медицины. В 1940 году удалось попасть в Филатовскую клинику глазных болезней, в Одессе. Филатов подтвердил диагноз Авербаха и предложил попробовать лечение биостимуляторами. Эта методика была разработана в его клинике. После двухмесячного лечения острота зрения немного увеличилась, но поле зрения оставалось узким. В те годы я еще свободно читал, писал.
Большую моральную поддержку в это трудное время оказал Евгений Федорович Бахметев. Он говорил: «Утрата зрения большое горе, но мне кажется, Вы сумеете преодолеть его и будете работать. У Вас разовьется пространственное воображение, Вы сможете лучше сосредоточиваться. Гомер был слепой. Эйлер был слепой. Слепота не помешала им стать великими».
Неотвратимое угасание зрения все чаще заставляло задумываться о том, как жить дальше. Было две возможности. Первая — превратиться в инвалида, все помыслы которого направлены на лечение глаз и ожидание чуда или открытия, которые позволили бы исцелить десятки тысяч больных, страдающих перерождением сетчатки; вторая - так приспособиться к потере зрения, чтобы максимально сохранить работоспособность.
Мы выбрали второй путь. Рядом была Зина. Она стала моими глазами.
У пигментного ретинита есть одна «положительная» особенность: болезнь прогрессирует медленно, зрение угасает на протяжении десятилетий. Это не мгновенная слепота из-за военных травм или катастроф. Природа здесь более гуманна: она дает возможность человеку постепенно приспособиться к утрате зрения. Освобождалось время от телевизора, от посещений кинотеатров, сокращались зрительные впечатления, появлялась так необходимая для научной работы возможность внутренней сосредоточенности, действительно развивалось пространственное воображение, тренировалась память. У ослепшего человека необычайно интенсивно работает «внутреннее зрение», обостряются слух и осязание. Он может вполне прилично ориентироваться в пространстве. Недостаток реальной визуальной информации восполняют память и воображение — ошибки можно свести к минимуму. Есть и свои небольшие хитрости, которые вырабатываются постепенно, чтобы нужда в помощи возникала только в крайних случаях. Изобретая, придумывая, я «вижу» схемы и конструкции в мельчайших деталях. Рассказать конструкторам о придуманном приборе или схеме не представляло труда. Долгое время в этом помогало составление эскизов мелом на черной бумаге. Но вскоре и эта возможность ушла. И все же люди, проработавшие со мной не одно десятилетие, утверждают, что при обсуждении новых идей и конструкций они практически не ощущают моей слепоты.
«О том, что Вениамин Аронович не видит, я узнала лишь на одном из наших вечеров, когда он вышел из зала сказать вступительное слово,— писала Марина Францевна Ковалева.— А Вы, Зинаида Матвеевна, оставаясь на месте и напряженно следя за ним, тихонько проговорили вслед: «Левее», и он чуть изменил направление. Уже потом мне сказали, что Вениамин Аронович точно знает количество шагов до лестницы на сцену и число ступенек, чтобы все проделать самому.
Позже он сам продемонстрировал мне, как узнает время, вынимая карманные часы без стекла и нащупывая пальцами положение стрелок. Скоро меня перестало поражать, как он свободно набирает номер телефона, печатает на машинке, рассказывает, как «смотрел» последний спектакль и что понравилось, а что нет».
После войны острота и поле зрения заметно упали. Я еще мог медленно читать типографский текст при ярком освещении. До 1953 года сам писал статьи и отчеты, хотя прочесть их уже не мог. Надолго сохранились ручные навыки работы со стеклом. До 1952 года сам проводил опыты с зарядами взрывчатых веществ. С 1954 года нуждался в сопровождении, особенно в вечерние часы. Приобрел пишущую машинку и за два-три года освоил машинопись слепым методом. Печатал со скоростью квалифицированной машинистки. Этой способности не следует особенно удивляться. Известно, что высококвалифицированные машинистки печатают, не глядя на клавиатуру. Только такая «слепая» печать может обеспечить рекордные скорости воспроизведения текста.
На работе возникли трудности с наводкой рентгеноструктурных камер, когда необходимо видеть на флюоресцирующем экране слабое пятнышко диаметром 1 мм. Обычно я показывал студентам интерференции — отражения от монокристаллов. Разумеется, знал, что такие интерференции располагаются на вытянутых эллипсах, но видел их только на фотографиях. «Светосилы» моих глаз было явно недостаточно, чтобы видеть те же светящиеся пятнышки на флюоресцирующем экране.
Во время занятий со студентами группу разбивали на две подгруппы. В этот день все было как обычно: после объяснения сущности этой методики включили рентгеновскую установку, выключив свет. Спустя несколько минут, я сказал: «Вот сейчас, когда ваши глаза привыкли к темноте, вы видите зеленоватые точки различной интенсивности, располагающиеся по эллиптическим траекториям». Все увидели!
Спустя час тот же опыт был повторен со второй подгруппой. Но здесь, как я ни старался, никто из студентов ничего не увидел. Включили свет, открыли камеру Лауэ. Оказалось, Александр Иванович Авдеенко забыл поставить монокристалл в пучок рентгеновских лучей. Что же могла видеть первая подгруппа? Конечно, ничего. Просто я настолько проникновенно рассказывал, что все «что-то» увидели.
Еще несколько эпизодов, связанных с утратой зрения. Весной и летом я добирался на работу и с работы на велосипеде. Часто задерживался в лаборатории до темноты, и тогда приходилось пользоваться трамваем. Но бывали случаи, когда я неточно оценивал приближение сумерек. Велосипедная дорога к дому спускалась от Покровских ворот вниз до Солянки. Однажды в темноте я сбил с ног пожилую женщину. Соскочив с велосипеда, помог ей подняться, непрерывно приговаривая: «Извините... простите... я плохо вижу». Женщина, придя в себя, в сердцах заявила:
— Если слепой, так зачем на велосипеде ездишь?
— Больше не буду, - искренне пообещал я.
Похожий случай произошел в конце 1944 года. В это время лаборатория активно занималась изучением очень чувствительных инициирующих взрывчатых веществ, таких, как азид свинца и гремучая ртуть. Институт, в котором изготовлялись эти вещества, находился в районе Ногатинского шоссе. Сотрудники лаборатории хорошо знали, что азид свинца и подобные ему взрывчатые вещества запрещено перевозить любым городским видом транспорта. Тем не менее иногда приходилось нарушать инструкцию. В таких случаях чаще всего я сам перевозил азид свинца. Для этого использовалась специальная коробочка с амортизаторами, придуманная и изготовленная Александром Ивановичем. Вначале надо было ехать на трамвае до Выставочного переулка (сейчас улица И.Г.Петровского), далее на автобусе до Крымской площади. Если я задерживался до темноты, у станции метро «Парк культуры» меня ожидала семилетняя Ира. На этот раз трамвай настолько задержался, что я оказался у Выставочного переулка, когда совсем стемнело. Пропустил несколько автобусов, так и не разобрав их номеров. Пришлось обратиться к ожидающим на остановке. Люди легко отзываются на просьбы слепых. Мне помогли «погрузиться» в нужный автобус, и через полчаса я был встречен радостной Иринкой. Не решился ночью доставлять опасное вещество в лабораторию. Десять граммов азида свинца «переночевали» дома, а утром следующего дня были благополучно доставлены к месту испытаний в институт на Калужской.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ
Воскресенье 22 июня 1941 года запомнилось всем.
Обычно по воскресеньям я работал в читальном зале Государственной научной библиотеки Наркомугля. Она и сейчас находится там же — на углу улицы Ногина и Китайского проезда. Накануне заказал книги и журналы из хранилища, надо было их просмотреть и сделать выписки. В субботу вечером Зина уехала в Ленинград на преддипломную практику. Она оканчивала Московский архитектурный институт. Четырехлетняя Ирочка находилась на даче в Подмосковье. С утра в доме было включено радио, передавали какую-то музыку. Внезапно раздались позывные, вслед за которыми прозвучал голос Левитана: «Внимание! Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза! Слушайте важное правительственное сообщение...».
Это было известное выступление Молотова о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Заключительные слова этого первого сообщения о войне звучали так: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!».
Известие потрясло. Однако сознание еще не перестроилось, во многом продолжал действовать выработавшийся стереотип поведения.
Было около часа, когда я попал в читальный зал библиотеки. Всегда переполненный студентами — сегодня он был пуст, лишь в одном углу в задумчивости сидел седой старичок. Я разложил на столе свои журналы. Однако работалось плохо. В висках стучало — война! война! война! Спустя час вернул книги. Новых не заказал. До сознания медленно доходило происшедшее. Становилось ясно: все наше существование меняется в корне. Наступает другая жизнь.
Приехал домой. Пришли соседи, родственники. Все растеряны, но большинство считало, что война будет короткой. У всех на памяти было недавнее выступление Ворошилова: «Врага будем бить на его территории». Был даже такой термин — «ворошиловские килограммы». В одном из своих предвоенных выступлений он приводил соотношение между боеприпасами нашей страны и боеприпасами других стран. Выходило — мы намного сильнее любой капиталистической страны.
ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ
Александр Иванович Авдеенко и я были освобождены от службы в армии. Он — из-за тяжелой болезни легких, я — из-за плохого зрения.
В понедельник, 23 июня, в институте[10] практически никто не работал. Все разговоры были о войне. Назывались различные сроки ее окончания. Хотелось верить, что она продлится месяца три, ну уж никак не более полугода.
В конце 1940 года и в первой половине 1941 рентгеновская лаборатория института имела отношение к военной тематике: мы занимались сверхскоростной рентгенографией. Но тогда, в первый месяц войны, эта тематика показалась недостаточно серьезной, и опыты по микросекундной рентгенографии были прекращены. Хотелось найти нечто такое, что по возможности быстро помогло бы фронту. По просьбе главного инженера завода твердых сплавов, освоившего производство вольфрамовых и карбидовольфрамовых сердечников для бронебойных снарядов, занялись некоторыми технологическими вопросами этого производства. А 15 июля последовало указание: всем академическим институтам срочно готовиться к эвакуации в Казань. Занялись упаковкой оборудования лаборатории, которое было достаточно объемным и тяжелым. Понадобился целый товарный вагон для его размещения…
Отправление нашего эшелона было намечено на вечер 22 июля. Около 9 часов состав тронулся. Позади остался Казанский вокзал, а затем и город, с которым столько связывало каждого из нас. Однако километрах в тридцати от столицы поезд остановился. В ту ночь гитлеровцы провели второй налет на Москву, но эшелон был от нее на порядочном расстоянии. Хорошо видели, как самолеты со свастикой попадали в перекрестие прожекторов, как били по ним зенитные батареи. Вскоре состав тронулся в путь и днем 23 июля благополучно прибыл к месту назначения.
КАЗАНЬ
Выйдя из вагона, я сразу увидел высокого бородатого человека со звездой Героя Советского Союза на лацкане белого костюма. Узнать его было нетрудно — вице-президент Академии наук, легендарный полярник академик Отто Юльевич Шмидт. Он прибыл в Казань за сутки до эшелона и руководил встречей академических институтов и распределением сотрудников Академии по общежитиям и квартирам. Наша семья и семья Александра Ивановича направлялись в общежитие Казанского университета. Это было четырехэтажное здание в районе Клыковки на окраине Казани, примерно в четырех километрах от университета. Поначалу мы вместе с семьей еще одного сотрудника института получили одну большую комнату на четвертом этаже.
Для лаборатории была выделена полутемная комната площадью 50 квадратных метров во флигеле, расположенном рядом с основным трехэтажным зданием университета. По преданию, в этом флигеле работал знаменитый Н.И.Лобачевский. Понадобилось около недели, чтобы смонтировать основные рентгеновские установки и приступить к работе на новом месте.
Спустя неделю в Казань прибыла жена находящегося на фронте Льва Владимировича Альтшулера Маруся с двухлетним сыном Борисом. Она привезла с собой сестру Таню[11], у которой тоже был маленький ребенок. Марусю приняли на работу в лабораторию. Сестры с детьми были размещены в общежитии на Банковской улице рядом с университетом. В комнате, куда их вселили, проживало еще несколько семей — «Ноев ковчег».
С первых чисел августа, когда заработали рентгеновские установки, встал вопрос, чем должна заниматься лаборатория, чтобы как можно быстрее помочь нашей победе. В это время выяснилось еще одно обстоятельство. В Казань стали прибывать эвакогоспитали с ранеными. Большинство таких госпиталей не имело установок для рентгенографирования раненых солдат. Еще в Москве мы с Александром Ивановичем накопили определенный опыт изготовления рентгеновских аппаратов из «подручных» материалов. Этот опыт мы и решили использовать в Казани. Первые два рентгеновских аппарата соорудили на базе собственных высоковольтных трансформаторов. Потом, когда в следующем эвакогоспитале снова не оказалось рентгеновской установки, «приглядели» высоковольтный трансформатор в лаборатории профессора Данкова, стоявший без дела в коридоре основного здания университета. Заручившись согласием О.Ю.Шмидта, поздно вечером вытащили трансформатор на улицу и на попутном грузовике увезли его в эвакогоспиталь. На другой день, обнаружив пропажу трансформатора, Данков учинил скандал. Но Шмидт встал на нашу сторону.
Сколько выдумки и изобретательности пришлось проявить в годы эвакуации, чтобы обеспечить нормальную работу рентгеновских установок в казанских госпиталях и больницах…
Помимо медицинской рентгенотехники, в Казани мы ни на минуту не забывали о своей основной специальности — технической рентгенографии. В августе и сентябре из Москвы в Казань были эвакуированы самолетостроительные заводы и завод по производству авиамоторов. В рентгеновской лаборатории последнего нам довелось бывать еще в довоенные московские годы. Восстановить связь с ее руководством было просто. В это время производство лихорадил брак при выпуске клапанов авиадвигателей. Необходимо было наладить их массовый рентгеновский контроль. У нас же к этому времени завязались контакты с лабораторией космических лучей ФИАНа. Эта лаборатория находилась в основном здании университета. Сотрудники лаборатории Олег Вавилов, Владимир Векслер, Николай Добротин, Илья Франк хорошо владели техникой работы с ионизационными камерами и другими приборами для наблюдения за ионизирующими излучениями. Мы решили пойти на кооперацию, при которой наша лаборатория взялась за разработку источника рентгеновского излучения, а ФИАН — за его регистрацию. Построенный прибор передали моторостроительному заводу, и вскоре был налажен стопроцентный рентгеновский контроль клапанов авиадвигателей, выпускаемых заводом.
Близкий прибор был построен для Ижевского завода. С помощью гамма-лучей мезотория оказалось возможным измерять с высокой степенью точности толщину стенок снайперских винтовок.
Положение на фронтах усложнялось. В середине августа замкнулось кольцо блокады вокруг Ленинграда. Фашисты рвались к Москве. В таких условиях наши работы по строительству и монтажу диагностических рентгеновских аппаратов, контролю за их работоспособностью в госпиталях казались второстепенными. Такими же второстепенными представлялись разработки рентгеновских и радиоактивных приборов для контроля деталей авиамоторов и снайперских винтовок. Хотелось большего — реальной помощи фронту.
Сейчас трудно восстановить, кто из двух сотрудников лаборатории — Александр Иванович или я — первым предложил: хорошо бы бросать бутылки с горючей смесью не вручную, а силой пороха. Руководство института горячо поддержало нашу инициативу.
Так в плане лаборатории возникла тема, не имеющая отношения ни к рентгеновским лучам, ни к гамма-лучам мезотория. Она разрабатывалась около девяти месяцев — с октября 1941 года по август 1942.
РУЖЕЙНЫЙ БУТЫЛКОМЕТ
Известно, что в первые месяцы войны наша страна не располагала достаточно эффективными средствами борьбы с танковыми армиями Гитлера. Противотанковые ружья не поступали в действующую армию в необходимых количествах. На этих первых и самых трудных этапах войны хорошо зарекомендовали себя бутылки с горючей смесью. Вручную их удавалось забросить на 20-30 метров. Горючая смесь, попав на броню танка, воспламенялась, поджигала баки с горючим, вспыхивал весь танк.
После ряда опытов было разработано и испытано следующее устройство. На ствол нашей заслуженной винтовки Мосина образца 1891—1930 годов надевалась специальная стальная насадка с двумя каналами. Один из них служил продолжением ствола винтовки, второй расширялся до диаметра 75 миллиметров и в него, как в мортиру, закладывался стеклянный сосуд с горючей смесью, снабженный устройством для стабилизации полета и запалом. Когда ружейная пуля попадала в предназначенный для нее канал насадки, пороховые газы проходили в мортирку и выталкивали стеклянный сосуд с большой силой. Дальность полета составляла 75-100 метров. Насадка допускала прицельную стрельбу по танкам при навесной траектории полета стеклянного сосуда с горючей смесью.
Работы по ружейному бутылкомету велись в институтах Академии наук. В лаборатории Натальи Алексеевны Бах — дочери известного химика академика А.Н.Баха — разрабатывалась горючая смесь со специальными загустителями, исключающими ее разбрызгивание при ударе и разрушении сосуда о броню танка.
Были придуманы специальные запалы на основе хлористого хромила. Горючая смесь приготовлялась в коллоидном электрохимическом институте (КЭИН) на основе керосина или бензина с пятипроцентным нафтанатным загустителем. Запалы представляли собой стеклянные пробирки, закрепленные в горловине бутылки с таким расчетом, чтобы при ударе о броню происходило их разрушение. При смешивании жидкости пробирки с бензиновой или керосиновой смесью последняя воспламенялась.
Предварительные опыты, проведенные в декабре 1941 года с обычными бутылками емкостью 0,5 литра, показали, что прицельность этой системы в сильной степени зависит от геометрических размеров и веса бутылки. Возникла потребность в специальных стеклянных сосудах, имеющих форму мины.
В 30 километрах от Казани находился стеклозавод «Победа труда». Старый мастер этого завода познакомил меня и Александра Ивановича с основами стеклодувной технологии производства бутылок. Казанские мастера-стеклодувы согласились изготовить для нас стеклянные «мины» при условии поставки им разъемных металлических форм. Руководствуясь крылатой формулой Дизеля «инженер все может», мы полностью освоили технологию изготовления таких форм для стеклодувных работ. Позже, когда работали уже на объекте, это нам очень пригодилось.
Вскоре после наладки производства стеклянных сосудов на заводе «Победа труда» возникла новая трудность: как их доставлять в Казань? Пригородные поезда ходили редко, не по расписанию, были переполнены. В городе было зарегистрировано несколько случаев сыпного тифа, непременного спутника почти всех войн. Опасались эпидемии. Помощь пришла неожиданно, ее предложили две молодые женщины — Лидия Васильевна Курносова и Зина. Хорошие спортсменки, они решили преодолеть весь путь на лыжах и в рюкзаках доставить так нужный нам груз. Отправляя в поход эту женскую бригаду, я выдал им на двоих 100 граммов спирта и по две луковицы. На заводе их накормили горячим супом с кониной. Лыжницы прекрасно справились с задачей доставки стеклянных сосудов, затратив на «лыжную прогулку» двое суток.
В то время женщины составляли основной контингент лаборатории. Помимо Зины, в лаборатории работала жена Альтшулера — Маруся и жена Авдеенко — Людмила Степановна. Женщины производили обмеры наших стеклянных снарядов, осуществляли их снаряжение, были активными участницами отстрела на полигонах.
14 ИЮЛЯ 1942 ГОДА
Памятными были дни подготовки и проведения стрельб стеклянными сосудами. Обмеры и разбраковка занимали много времени. Часто эти операции продолжались далеко за полночь. Наутро мы с бутылками и комплектами запалов отправлялись на учебный полигон, расположенный километрах в десяти от Казани. Там проводились стрельбы по трофейным немецким «Тиграм» и «Пантерам». Зачетные испытания в Казани прошли хорошо. Было решено отправить бригаду с прибором и запасом стеклянных снарядов на один из подмосковных полигонов стрелкового оружия. Вместе со мной в эту командировку поехала Маруся.
Отстрел проводился на полигоне в Солнечногорске под Москвой. Дату легко запомнить — 14 июля — день взятия Бастилии. Только год 1942-й. Для испытаний были доставлены два ящика — по 24 бутылки в каждом. Пока велись переговоры о порядке испытаний, я стал снаряжать бутылки запалами. Первые 24 были благополучно снаряжены и подготовлены к отстрелу. Но когда я начал вставлять запал в 25-ю бутылку, внезапно взметнулось яркое пламя. Бутылка мгновенно развалилась у меня в руках, и полкило горящей смеси оказалось на коленях. Языки пламени отгородили меня ото всего и всех, лизали лицо и руки. В сознании мелькнуло: «Я же изображаю горящий танк! Так и сгореть можно». Но мысль работала четко: прежде всего надо отбежать от остальных бутылок, где находится 30 килограммов бензиновой смеси. Маруся пыталась помочь мне расстегнуть пряжку ремня. Не вышло — огонь закрыл пряжку. «Неужели конец»,— подумал я. На мгновения возникали образы жены, пятилетней дочери, мамы. Но вдруг — о чудо! — откуда ни возьмись появились два красноармейца. Они разорвали обгоревший ремень. Один подхватил меня под руки, а второй стащил брюки вместе с горящей смесью. Трусы затушили песком. В считанные минуты пожар был ликвидирован.
В медсанчасти полигона врач констатировал ожоги третьей степени на руках и коленях и второй степени — на лице. На машине скорой помощи я был отправлен в Москву, в госпиталь на Басманной улице.
Причину пожара установить нетрудно. Один из запалов оказался длиннее заданного. Когда я вставлял его в бутылку, он сломался. Жидкость запала смешалась с горючей смесью, и произошло ее воспламенение.
На пятый день моего пребывания в больнице приехала Зина. Она с трудом за два дня добралась из Казани в товарном вагоне. Температура была еще высокой — более 39 градусов. Я бредил, но Зину узнал.
Фашисты неудержимо рвались к Сталинграду. Москву почти не бомбили, но воздушная тревога, хотя и изредка, объявлялась. Скверная это штука — воздушная тревога в госпитале, когда руки и ноги закутаны так, что и шагу нельзя сделать. Но, к счастью, до эвакуации раненых дело не доходило.
Лечащий врач считала, что, для того чтобы вылечить такие ожоги, нужно, по крайней мере, три месяца. Валяться так долго в больнице никак не входило в мои планы. В 20-х числах августа врач разрешила выписаться досрочно. Возможно, сказался самоотверженный уход Зины. Она приходила в больницу, как на работу, в 9 утра. Ухаживала не только за мной, но и за другими ранеными в палате.
Когда меня выписали, кожа на кистях и пальцах обеих рук была настолько нежная, что, при рукопожатии слезала и кровоточила. Я не мог не только носить никакого груза, но не мог играть даже на рояле. Тем не менее надо было продолжать начатое дело. Бутылкометом заинтересовался конструктор минометов Б.И. Шавырин. Его конструкторское бюро и полигон находились в Голутвине под Москвой. Решили, не теряя времени, поехать к нему с оставшимся ящиком бутылок.
РЕНТГЕНОСЪЕМКА ВЗРЫВА
Провели у Шавырина несколько дней. Там произошло важное событие, определившее на долгие годы мою судьбу и судьбу нашей лаборатории. Шавырин рассказал о событии, взволновавшем многих военных конструкторов. Во время одной из контратак на Тихвинском направлении наши солдаты захватили склад немецких боеприпасов, где были обнаружены снаряды нового типа. Их назвали бронепрожигающими. В передней части таких снарядов была коническая или полусферическая полость, облицованная металлом, толщиной 1,5-2 миллиметра. Несмотря на то, что за счет полости объем «бронепрожигающего» снаряда был меньше объема взрывчатки в обычных снарядах, он пробивал броню в 3-4 раза более толстую, чем снаряд того же калибра. Пробоина действительно напоминала прожог. Никто не понимал, как работают такие снаряды.
Весь день мне не давало покоя это «бронепрожигание». А ночью произошло следующее.
Мы с Зиной занимали одну из комнат второго этажа небольшой двухэтажной заводской гостиницы. После отстрела бутылок вернулись в номер около 9 вечера. Не успели уснуть — сигнал воздушной тревоги. Гитлеровцы бомбили Коломну и склады, расположенные в 5-6 километрах от Голутвина. Где было бомбоубежище — не знали, да и уходить из гостиницы не хотелось. Я продолжал размышлять о бронепрожигающих снарядах. И вдруг яркая, как вспышка молнии, все перекрывающая догадка: надо снимать рентгеновскими лучами процесс взрыва такого снаряда! Рентгенограмма позволит увидеть поведение металлической оболочки, понять ее назначение.
Немцы, отбомбившись, улетели, а я до самого утра продолжал обдумывать технику съемки явлений при взрыве. Разумеется, такая съемка сложнее, чем рентгенографирование снаряда в свободном полете. Там нет ударной волны, и легко защитить рентгенопленку от повреждения. Но при хорошей защите кассеты с рентгенопленкой можно решить эту задачу и для взрыва.
Утром наскоро заканчиваем отстрелы бутылок из минометов, и к вечеру мы в Москве. Я знал, что в это время в столице, в общежитии Академии наук, жил и работал Ю.Б.Харитон — один из ведущих специалистов страны по явлениям взрыва и детонации. В январе 1942 года обсуждали с ним и Я.Б.Зельдовичем вопросы, связанные с выталкиванием бутылок пороховыми газами. Надо встретиться с Харитоном.
Ранним утром 25 августа — встреча в общежитии Академии в Нескучном саду. Это совсем рядом со зданием, в котором сейчас размещен Президиум Академии. Харитон выслушивает меня, задает несколько вопросов:
— Очень советую, отложите все другие дела и займитесь этой перспективной методикой. В Казани работает сотрудник нашей лаборатории Александр Федорович Беляев. Я напишу ему письмо, и он поможет Вам в части освоения взрывных экспериментов.
Немного подумал и добавил:
— Если хотите, посоветуйтесь еще с заместителем председателя Главного артиллерийского управления (ГАУ) генерал-лейтенантом Константином Константиновичем Снитко. Мне кажется, он тоже поддержит Вас.
Во второй половине дня — посещение ГАУ. Принимает генерал с внимательными глазами. Рассказываю бутылочную эпопею и о возможности применения рентгеновских методов для изучения механизма работы снарядов. Генерал Снитко размышляет несколько минут, затем говорит:
— Мне кажется, бутылки надо оставить. Это наш прошлый день, прошлый год, если хотите, сейчас наши заводы во все возрастающих количествах поставляют фронту противотанковые пушки и бронебойные ружья. А вот если вы поможете разобраться в механизме действия кумулятивных боеприпасов (так уже в ту пору стали называть бронепрожигающие снаряды), этим вы здорово поможете и оборонным заводам, и фронту.
В последних числах августа 1942 года мы с Зиной возвращаемся в Казань. Устанавливается твердая и дружеская связь с А.Ф.Беляевым. Он снабжает нас не только литературой, но и капсюлями-детонаторами, детонирующим шнуром и порошкообразными взрывчатыми веществами — тетрилом, гексогеном, ТЭНом. Рентгеновская лаборатория снова меняет свой курс. Впрочем, это ближе к нашей довоенной тематике — явления при взрыве мы начинали изучать с помощью тех же рентгеновских лучей.
Меня нередко спрашивают: ну а как же обстояло дело с Вашими любимыми бутылками? Я никогда не жалею о том, что сделал. Жалеть надо лишь о том, чего не сделал. Возня с бутылками стала для нас хорошей школой: мы узнали основы баллистики — внутренней и внешней, научились обращаться со стеклом. Этот опыт впоследствии очень пригодился. Кроме того, к рентгенографии взрыва мы, по сути, пришли через те же бутылки. Кто знает, не попади мы в Голутвин, не будь там немецкой бомбежки и связанной с нею бессонной ночи, — может, мы не открыли бы рентгенографический метод изучения кумулятивных взрывов и кумулятивных зарядов.
Подготовка к рентгенографированию взрывных процессов потребовала около трех месяцев напряженного труда. В Казани к нашей лабораторной комнате примыкал небольшой тамбур. Было решено переделать его во взрывную камеру. Окна в тамбуре заложили мешками с песком и забили досками. Единственный оставшийся в лаборатории трансформатор от электрофильтра был приспособлен для зарядки конденсаторов.
Много хлопот оказалось с защитой источника излучения и рентгенопленки от разрушения взрывом. Еще труднее было добиться синхронизации рентгеновской вспышки с заданной фазой процесса взрыва. В конце декабря 1942 года мы получили первые рентгенограммы взрыва отрезков гремучертутного детонирующего шнура. Наличие в составе взрывчатого вещества шнура гремучей ртути повысило контрастность рентгеновского изображения. В январе 1943 года я защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. Официальные оппоненты — В.И. Векслер и А.И. Шальников — единодушно отметили особое значение микросекундной рентгеносъемки для изучения явлений при взрыве и детонации.
В марте 1943 года мы научились получать вполне сносные по качеству рентгеновские снимки взрывных явлений. Была, наконец, выявлена роль металлической оболочки кумулятивной выемки в немецких бронепрожигаюших фауст-патронах. Оказалось, под действием взрыва вдоль оси заряда возникает высокоскоростная струя металла, образование и развитие которой хорошо видны на наших рентгенограммах. Именно она придает кумулятивным зарядам способность пробивать броню. К тем же выводам на основании теоретических положений пришел академик М.А. Лаврентьев. Развитые нм представления позволили создать завершенную теорию кумулятивного взрыва.
К середине 1943 года положение на фронтах стало изменяться. Была выиграна битва за Сталинград. Началось стремительное наступление на Курской дуге. Некоторые академические институты возвращались в Москву. Для нас это было невозможно. Организация первой в стране лаборатории рентгеноимпульсных исследований потребовала большой затраты времени и сил, и создавать все заново в Москве было нерационально.
Во второй половине 1942 года в лабораторию вернулся Лев Владимирович. В связи с успехами на фронтах правительство разрешило Академии наук отозвать тысячу наиболее квалифицированных ученых. Лев Владимирович занялся сверхскоростным рентгеноструктурным анализом; предложил светосильную камеру для изучения структуры поликристаллических образцов. Весной 1943 года он успешно защитил кандидатскую диссертацию.
Запомнился семинар в Ленинградском физико-техническом институте. Как и ФИАН, этот институт занимал несколько комнат в основном здании Казанского университета. Председательствовал директор института, известный физик Абрам Федорович Иоффе. Я рассказал об общих принципах рентгенографирования летящих снарядов и явлений при взрыве, продемонстрировал рентгенограммы. Лев Владимирович показал свою светосильную камеру для рентгеноструктурного анализа быстропротекающих процессов, продемонстрировал первые рентгенограммы поликристаллических образцов, полученные с экспозициями менее миллионной доли секунды.
Всегда увлекающийся Абрам Федорович дал очень высокую оценку этим работам. Сказал, что обсуждаемые материалы в науке о рентгеновских лучах по значению близки к открытию Северного полюса в географии. Любопытно, что наибольшее впечатление на него произвело изучение структуры металлов с микросекундными экспозициями. Съемки явлений при выстреле и взрыве получили широкое распространение во время войны и в послевоенные годы. Структурный же анализ с микросекундными и наносекундными временами только сейчас, спустя 40 с лишним лет после начала этих работ, начинает получать права гражданства. Такого рода исследования оказались намного более сложными, чем прямое просвечивание быстродвижущихся объектов.
Я.Б. Зельдович в мае 1943 года взял несколько рентгенограмм взрыва маленьких моделей кумулятивных снарядов и отвез их в Москву, чтобы показать Ю.Б. Харитону. Вскоре я получил от Юлия Борисовича письмо. За военные годы и эвакуацию оно затерялось. Но содержание письма запомнилось. Оно начиналось словами:
- «Дорогой товарищ Цукерман! Простите, не знаю Вашего имени и отчества. Я показал Ваши уникальные рентгенограммы наркому боеприпасов Б.Л. Ванникову. Как и на меня, они произвели на него большое впечатление. Мы договорились заслушать Вас на коллегии Наркомата боеприпасов в июле или в августе». Далее следовали соображения по регламенту доклада и демонстрационным материалам.
Этот знаменитый не только для меня, но и для всей лаборатории доклад состоялся в середине августа 1943 года. Прошел хорошо. Было принято решение начать организацию в Москве двух лабораторий импульсной рентгенографии: первой — в институте, занимавшемся взрывчатыми веществами, и второй — в институте, проектировавшем и испытывавшем снаряды.
Зиму 1943-1944 годов мы проработали в Казани. А ранней весной 1944 вновь погрузили всё наше оборудование в товарный вагон и вместе с семьями отправились домой в Москву.
В столице мы сразу приступили к монтажу и строительству установок для рентгенофотографирования явлений при взрыве. Помимо монтажа собственной аппаратуры, я занялся организацией и монтажом подобных установок в двух московских институтах, проектирующих и изучающих различные боеприпасы. Во всех приборах этого поколения источником рентгеновских вспышек микросекундной длительности был тот же кенотрон с кратковременно перекалиевым катодом.
Среди событий последних военных лет особенно запомнились три: смерть мамы[12], доклад на семинаре у П.Л. Капицы[13] и награждение орденами и медалями большой группы научно-технических работников[14].
АВГУСТ 1945 ГОДА
В августовское утро 1945 года я, как обычно, проснулся рано. Нащупал на стене ручку верньера включенного в цепь динамика радиотрансляционной сети и слегка повернул ее. Раздался бой Кремлевских курантов. Диктор стал передавать сообщение ТАСС. Оказывается, вчера по радиосети Соединенных Штатов выступал президент Гарри Трумэн. Он сообщил, что американские военно-воздушные силы в 8 часов утра 6 августа взорвали над японским городом бомбу невиданной силы. Ее мощность в 2000 раз превосходит мощность авиабомб с обычными химическими взрывчатыми веществами при равном весе. В городе, насчитывающем около 400 тысяч жителей, возникли сотни очагов пожаров. Он практически полностью разрушен. В бомбе использовались новые, ранее не известные физические принципы преобразования энергии атомного ядра в механическую, световую и энергию гамма-излучения.
Я с трудом перевел дыхание. Значит, Лев Давидович Ландау был прав. При встрече в ноябре 1944 года он утверждал, что пришла пора брать от жизни все, что можно — наступает конец мира. Физики-теоретики не сомневаются в возможности создания атомного оружия, мощность которого на единицу веса в тысячу раз превысит мощность обычных химических взрывчатых веществ. Пока не известно, можно ли будет защищаться от этого оружия. Теоретикам сейчас все ясно, остались некоторые инженерные и технологические проблемы, после решения которых мир будет располагать сверхмощным оружием. Но почему-то казалось, что атомная бомба — дело далекого будущего. И уж во всяком случае, ее создание и применение не будет иметь отношения ко второй мировой войне. Старыми средствами люди смогли уничтожить около 100 миллионов — куда же еще?!
Стараясь не разбудить Зину, я бросился к телефону. «Левка, Дау был прав: они сделали эту чертову бомбу. Не только сделали, но и сбросили ее на какой-то японский город». Лев Владимирович жил недалеко — в Чистом переулке, минут 10 хода до нашего дома. Мы оба достаточно хорошо знали положение дел с боеприпасами нашей армии. Создать эту чудовищную бомбу в стране, хозяйство которой разрушено только что окончившейся опустошительной войной, будет нелегко... И тем не менее... Если мы смогли сломать хребет гигантской военной машины Адольфа Гитлера, почему мы не сможем догнать американцев в этой новой области науки и техники?
На работе все разговоры вертелись вокруг американского «сюрприза». Я позвонил в Физический институт друзьям-теоретикам. Нет, они не считают сообщение ТАСС «уткой». Из уравнения Эйнштейна следует, что при превращение материи в энергию должны выделяться мощности, близкие к указанным в сообщении Трумэна. И все же никто из нас не ожидал, что одинокий самолет сможет сбросить на беззащитную цель небольшую по размеру бомбу, взрыв которой приведет к чудовищным последствиям. Опубликованные позднее сообщения о тенях японцев, выжженных световой вспышкой взрыва на асфальте и стенах домов, поражали воображение.
Но как американцы ухитрились преодолеть все трудности, связанные с созданием такой сверхбомбы? Лев Владимирович напомнил: «Не нужно забывать, что американцы в эту войну на своей территории не воевали. Их потери не идут ни в какое сравнение с нашими. Укрылись за океаном и продолжали потихоньку работать. Вернее, не очень потихоньку, но спокойно».
Важным событием этого ряда стало издание на русском языке массовым тиражом книги Смита «Атомная энергия для военных целей». Эта книга многое прояснила для нас, людей, профессионально близких к данной теме. Мы окончательно поняли: успеху столь сложной работы способствовали условия, в которых находились ученые Соединенных Штатов Америки: к их исследованиям и разработкам привлекались лучшие силы и огромные средства. Все это было недоступно для нас, пока шла война. Однако, как бы то ни было, ядерная бомба стала реальным оружием, она находится в чужих руках, угрожает миру. И нашей задачей становится создание собственного атомного оружия.
БЕСЕДЫ С ЮЛИЕМ БОРИСОВИЧЕМ
В конце декабря 1945 года к нам в лабораторию приехал Юлий Борисович Харитон и без обиняков спросил:
— Вы книгу Смита читали?
— Конечно.
— Значит, представляете, какой огромный объем работ должен быть выполнен для того, чтобы наша страна овладела секретом атомного оружия. Я хотел бы, чтобы ваша лаборатория, занимающаяся рентгенографированием явлений при взрыве и детонации, была вплотную подключена к этой тематике. О формальной стороне дела не беспокойтесь. Необходимо лишь ваше согласие.
Мы попросили две или три недели на обдумывание, хотя предварительное согласие дали.
В январе 1946 года мы со Львом Владимировичем Альтшулером получили Государственную премию за изобретение методов импульсной рентгенографии явлений при выстреле и взрыве. Поздравления, объятия друзей, телеграммы. Среди них одна обратила на себя особое внимание. Она была подписана Игорем Васильевичем Курчатовым. К тому времени мы уже знали, что Игорь Васильевич возглавляет советский атомный проект.
А в начале февраля в рентгеновской лаборатории снова появился Юлий Борисович. Это было уже рабочим совещанием, где обсуждались задачи, связанные с изменением профиля лаборатории. В конце он сказал: «Для завершения разработки понадобятся опыты, которые трудно будет провести в условиях Москвы. Может быть, потребуются командировки на полгода или на год в другие области. Но сейчас об этом рано говорить. Прежде всего надо создать базу для экспериментальных исследований в столице».
Разумеется, никто не думал, что сроки работ вне столицы могут затянуться на несколько десятилетий...
НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ
В мае 1947 года мы с бабушкой и Иринкой прямо из детской морозовской больницы прибыли в небольшой поселок, где до революции был расположен Саровский монастырь, один из самых известных в России. Мы попали в новый для нас мир. Все было неожиданным: густой лес, вековые красавицы-сосны, монастырь на высоком берегу, с храмами и белой колокольней... И как резкий контраст — серые колонны заключенных, пересекавшие поселок утром и вечером.
Место это как нельзя более подходило для создававшегося грандиозного объекта. Для работы над бомбой требовались колоссальные давления, которые можно получить взрывом больших количеств взрывчатых веществ. Непроходимые лесные массивы и отсутствие вблизи населенных пунктов создавали благоприятные условия для проведения взрывных работ в нужных масштабах.
Прямо в лесу вырубались просеки, быстро собирались финские домики, строились двухэтажные деревянные коттеджи. В одном из них поселили нашу семью. Немного раньше нас прибыла семья Александра Дмитриевича Захаренкова, нашего будущего заместителя министра. Почти одновременно приехали семьи Диодора Михайловича Тарасова и Льва Владимировича Альтшулера.
Конструкторский отдел, администрация и столовая разместились в кирпичном здании старой постройки. Работал небольшой механический завод с кузницей, литейкой и инструментальным хозяйством. Во время войны он изготовлял снаряды для «Катюш» и другие боеприпасы. Наши лаборатории заняли одно крыло этого завода.
На лесных площадках заключенные строили бронированные железобетонные казематы для взрывных работ. За две недели до нашего приезда на той же лесной площадке была снята опалубка с большой железобетонной «бочки», предназначенной для экспериментальных взрывов зарядов массой в 1-2 кг. В мае того же года Д.М. Тарасов в этой бочке произвел первый опытный взрыв.
Предоставленные нам фантастические возможности обязывали. Вдохновляли глубокий интерес и атмосфера доброжелательности со стороны Юлия Борисовича Харитона, часто наезжавшего к нам Игоря Васильевича Курчатова и начальника объекта Павла Михайловича Зернова. Я был назначен руководителем отдела, занимающегося разработкой методов исследования взрывных процессов и в первую очередь развитием импульсной рентгеновской техники. В этот начальный период приходилось заниматься решением самых различных вопросов, актуальных для всего проекта. Так, нам пришлось решить трудную проблему разработки надежных и безопасных электродетонаторов. Они сразу нашли широкое применение во всех взрывных экспериментах. Занимались проектированием сооружений для проведения взрывов, подбором кадров.
Со Львом Владимировичем Альтшулером в Москве мы были в одной лаборатории. Но здесь на объекте стало ясно, что предстоящий объем исследований и разработок настолько велик, что целесообразнее выделить Льва Владимировича с группой сотрудников в самостоятельный отдел. Этот отдел применял наши методики для изучения с помощью ударных волн свойств веществ при высоких и сверхвысоких давлениях и температурах. В отделе на моделях испытывались различные варианты конструкций.
В 1947 году в наш отдел пришли молодые ученые: А.А. Бриш, Т.В. Захарова, К.К. Крупников, С.Б. Кормер, И.Ш. Модель, М.А. Манакова. Несколько старше их была В.В. Софьина. Эти люди, увлеченные поставленной перед ними задачей, полные энергии и энтузиазма, составили ядро коллектива. Отношения сложились теплые, дружеские, порой казалось, что все мы одна большая семья. А в отделе Альтшулера начали работать выпускники Московского высшего технического училища им. Баумана: Борис Леденев, Аня Баканова, Милица Бражник, а также кандидат физико-математических наук Диодор Михайлович Тарасов и Мария Парфеньевна Сперанская — жена Льва Владимировича. Для молодых сотрудниц отдела, оторванных от своих близких и впервые вступивших в большую жизнь, дом Марии Парфеньевны стал их семейным прибежищем. Она была одним из первых взрывников. О ее отношении к родным, друзьям и сотрудникам говорит надпись на ее могиле: «Подарившей нам сердце».
Паника охватила нас, когда большой поток «рядовых необученных» специалистов заполнил отдел. Был даже разговор с начальником сектора Кириллом Ивановичем Щелкиным:
— В Москве я работал с пятью, максимум с десятью сотрудниками, а сейчас их уже более двух десятков.
— У меня в Москве тоже было несколько человек в лаборатории, а сейчас их вон сколько, — успокаивал Кирилл Иванович.
И действительно справились. Два раза в неделю, в воскресенье и в один из будних дней, у нас дома проводились занятия с «рядовыми необученными». Их исправно посещали все сотрудники наших отделов. Я рассказывал о взрывах и детонации, старался приобщить к микросекундам и космическим скоростям. Положение заметно облегчалось существованием «обстрелянного» ядра. Татьяна Васильевна Захарова имела за плечами солидный опыт взрывного эксперимента еще с военного времени. Она много работала с таким опытным взрывником, как Юлий Борисович. Самуил Борисович Кормер окончил взрывное отделение Артиллерийской академии.
Лето 1947 года было жарким в прямом и переносном смысле. Быстро росли и комплектовались научные отделы. Нашим соседом стал отдел радиохимиков во главе с Альфредом Яновичем Апиным и Виталием Александровичем Александровичем. Наше с ним знакомство состоялось в 1946 году в Москве.
Весной 1948 года фронт работ заметно расширился. Был организован теоретический отдел, который возглавил Яков Борисович Зельдович. В него входили: Д.А. Франк-Каменецкий, В.Ю. Гаврилов, Г.М. Гандельман, Е.И. Забабахин, осенью приехал Н.А. Дмитриев. С 1950 года И.Е. Тамм и А.Д. Сахаров также работали в этом отделе.
В лабораторных помещениях было тесно: начальники не имели отдельных кабинетов, а сотрудники иногда и отдельных столов. Но работалось весело и очень продуктивно.
Среди пионеров импульсной рентгенографии следует назвать научного сотрудника Марию Алексеевну Манакову. В первые месяцы существования отдела круг ее обязанностей был чрезвычайно широк. Ей совместно с Т.В.Захаровой принадлежали первые рентгеновские снимки взрыва различных моделей зарядов. Когда я пишу эти строки, мысленно вижу молодую женщину, у которой на шее, как ожерелье, висит цепочка электродетонаторов. В то время казалось, что это наиболее безопасный способ обращения с такими средствами возбуждения взрыва. Память сохранила эпизод: в каземат приехал Юлий Борисович. Для наглядного представления о размерах заряда было решено сфотографировать рядом с зарядом Марию Алексеевну.
— Давайте я сделаю этот снимок, — предложил Юлий Борисович.
Фотография получилась превосходной. Документы и фотография заряда вместе с портретом Марии Алексеевны по соответствующей линии были направлены в Москву. В какой-то момент фотография попала на глаза Лаврентию Павловичу. Он посчитал, что таким образом разглашается личность сотрудника, связанного с нашими работами, и распорядился обезличить снимок и уничтожить негатив.
Все работы велись в тесном контакте с отделом Альтшулера. Это было полезно для обоих коллективов. Наши схемы инициирования и методические предложения быстро становились достоянием его отдела. С другой стороны, совместные обсуждения, глубокие теоретические и экспериментальные работы Альтшулера и его коллектива давали нам правильную физическую ориентацию, стимулировали новые предложения и разработки.
В середине 1948 года произошел «размен» сотрудников: К.К. Крупников и С.Б. Кормер перешли в отдел Льва Владимировича, а Д.М. Тарасов — в наш отдел. Он в течение 25 лет успешно руководил всеми рентгеновскими исследованиями.
К этому времени относится организация в стране производства вспомогательных лабораторных приборов и материалов. Появились хорошие паромасляные диффузионные насосы, пересчетки — приборы, фиксирующие интенсивность радиоактивного излучения. Особенно радовали лабораторные «мелочи» — вакуумная резина, смазка Рамзая и другие. Еще в 1947 году наши физики вырубали плоские резиновые прокладки для вакуумных приборов из ... автомобильных камер. Достать вакуумные шланги было проблемой. За небольшой отрезок красной вакуумной трубки фирмы «Лейбольд» можно было отдать все — от дефицитного спирта до прецизионного гальванометра. Смазку Рамзая, как правило, варили сами из каучука, воска и вазелина. Сейчас же все эти необходимые приборы и материалы получали нормальным путем через отделы снабжения.
Поток приборов и измерительных средств устремился в отделы. Раньше в маленькой рентгеновской лаборатории Института машиноведения мы умели не только включать любые установки и приборы, но и отлично знали все их «повадки», могли исправить каждую поломку. Теперь пришлось осваивать новую аппаратуру. Но нас это радовало. Как приятно, например, было сознавать, что для измерения высокого вакуума больше не надо поднимать сосуд манометра Мак-Леода с двумя-тремя килограммами ртути. Сколько раз мы разбивали колбу со ртутью! Коварный металл заливался во все щели. Мы часами ползали по полу, собирая на бумажку непослушные шарики, дышали парами ртути. Теперь отсчет давлений в стотысячные и миллионные доли миллиметра ртутного столба производился непосредственно по шкале вакуумметра. Все меньше и меньше нам приходилось работать руками. Больше становилась ответственность за выбор направлений исследований и их результаты.
1948 годом следует датировать наши первые работы по миниатюризации импульсных рентгеновских генераторов. Мы изготовили и успешно испытали лабораторный прототип такого генератора на напряжение 500 киловольт массой всего в 20 килограммов. В то время масса обычного генератора на низкое напряжение превышала 100 килограммов.
Другим направлением в области миниатюризации рентгеновских импульсных аппаратов было создание установок на сравнительно низкое напряжение: 60-100 киловольт. В этих работах активно участвовал Михаил Васильевич Белкин. С ним и другими сотрудниками лаборатории удалось создать рентгеновские устройства массой около одного килограмма. Константин Федорович Зеленский, который был моим соавтором на начальном этапе этих исследований, сделал первое сообщение в Московском медицинском рентгенологическом институте на Солянке о самом маленьком переносном рентгеновском аппарате.
Запомнилась реакция одного старого рентгенолога. Он сказал:
— Я был в жизни по-настоящему удивлен два раза. В первый раз в Москве в 1910 году, когда на Ходынском поле у меня на глазах взлетел моноплан Блерио. И сегодня, когда нам показали рентгеновский аппарат, масса которого немного превышает 200 граммов и который обслуживается двумя батарейками от карманного фонаря.
Мне приходилось слышать добрые слова о своей работе, но этот отзыв почему-то особенно порадовал нас.
15 августа 1948 года отмечалось сразу два события: введение в эксплуатацию нового высокоскоростного осциллографа ЭТАР и первой разборной непрерывно откачиваемой импульсной рентгеновской трубки. ЭТАР был создан высококвалифицированными радиоинженерами Е.А. Этингофом и М.С. Тарасовым. Название осциллографа — синтез начальных букв этих фамилий. Электронно-лучевые трубки немецкой фирмы AEG были найдены Юлием Борисовичем на складе трофейного оборудования. Осциллографы с такими трубками много лет с успехом применяли в наших лабораториях. По внешнему виду ЭТАР больше всего напоминал швейную машинку, а не современный осциллограф. Однако он давал возможность регистрировать времена в сотые доли микросекунды (10-8с.).
В середине 1949 года Институт химической физики Академии наук разработал осциллографы ОК-17, которые можно было использовать для решения наших задач. Развитие отечественного осциллографирования тесно связано с именем сотрудника этого института И.А. Соколика. По нелепой ошибке врача жизнь этого талантливого конструктора и изобретателя оборвалась рано. Он умер в 1960 году в расцвете таланта и творческих сил.
Наш первый фотохронограф построен в самом конце 1946 года. Это была камера с вращающемся диском и высокооборотным двигателем от пылесоса «Маяк». Пылесос был приобретен в комиссионном магазине. Окружная скорость периферии диска, на котором располагалась фотопленка, была невелика и не позволяла сколько-нибудь подробно исследовать нужные процессы. Однако в 1948 году И.Ш. Моделю удалось сконструировать фотохронограф, у которого окружная скорость возросла почти в 100 раз. Теперь мы могли наблюдать явления, протекающие за десятимиллионные доли секунды.
Серийные же фотохронографы поступили к нам только во второй половине 1948 года.
Первый взрыв большого заряда при фотохронографической регистрации был неудачным: не сработала синхронизация положения вращающегося зеркала. В подобных случаях изображение на фотопленке отсутствует. Все очень огорчились и особенно руководитель опыта Владимир Степанович Комельков. Он отправился пешком в десятикилометровый путь, отделявший лесную площадку от основного места работы. За те два часа, что он шел, Аркадий Адамович Бриш предположил, что причина неудачи в неправильно выбранной полярности. Опыт повторили. На этот раз все сработало как нужно, и на фотохронограмме была зафиксирована четкая запись взрыва. Владимир Степанович позднее рассказывал, что, когда он узнал о такой простой причине своей неудачи, он готов был расцеловать Аркадия Адамовича. Но в те времена поцелуи при удаче во время опытов еще не были приняты.
ЗЕРКАЛО
В сентябре 1947 года были получены хорошие фотохронограммы взрыва сравнительно больших зарядов. Однако здесь нас ожидали другие неприятности. Как правило, осколки оболочки заряда через амбразуру попадали во входной объектив хронографа и разбивали его. Тратить на каждый опыт дорогой объектив казалось недопустимым расточительством. Выход был известен: надо повернуть заряд на 90 градусов и под углом 45 градусов к оси установить плоское зеркало. В подобном случае при взрыве разбивалось бы лишь обыкновенное зеркало, которое в десятки раз дешевле длиннофокусных светосильных объективов. Но зеркал необходимых размеров у нас не было.
Помог случай. В поселке недавно была открыта парикмахерская. Директор института генерал-майор Павел Михайлович Зернов следил, чтобы его сотрудники были всегда гладко выбриты и подстрижены.
Однажды я пришел в парикмахерскую и неожиданно обнаружил, что у входа в зал помимо двух зеркал, которыми были оборудованы рабочие места блюстителей мужской красоты, висело еще одно большое зеркало не очень понятного назначения. «Михаил Ионович, — попросил я заведующего парикмахерской,— одолжите мне, пожалуйста, это зеркало на один вечер».
Михаил Ионович почуял что-то недоброе в такой просьбе и наотрез отказался ее выполнить. Я прямым ходом направился в кабинет Павла Михайловича. Он принимал научных работников вне всякой очереди и практически в любое время. Выслушав мою просьбу, он только спросил: «А когда ты думаешь возвратить его?» — «Никогда. Мы уничтожим его ночью. Но я уже направил соответствующий заказ в отдел снабжения. Для работы нам понадобятся десятки зеркал». Поразмыслив полминуты, Зернов сказал: «Ладно, пойдем в парикмахерскую. Посмотрим, какое это зеркало, без которого твоя наука не в состоянии двигаться вперед». Через несколько минут мы с Павлом Михайловичем были у Михаила Ионовича. Увидев меня в сопровождении генерала, он бросился в контратаку. «Павел Михайлович, это же разбой среди белого дня. Только на прошлой неделе доставили зеркала, только стал приличным вид у зала, а уже отнимают». Но ПМЗ (так сокращенно называли тогда Зернова) был непреклонен: «Отдашь зеркало Вениамину. Тебе из Москвы привезут новое». Мы с Кормером тут же погрузили в машину драгоценное зеркало.
Надо ли говорить, что после этого эпизода путь в парикмахерскую для меня был закрыт. Бриться пришлось старой безопасной бритвой. Понадобилось около года, чтобы дипломатические отношения с Михаилом Ионовичем были восстановлены.
ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ
Большинство физиков и инженеров экспериментальных отделов никогда не работали со взрывчатыми веществами. Организованные «на дому» курсы, где я обучал будущих специалистов особенностям различных взрывчатых веществ и правилам безопасной работы с ними, частично ликвидировали этот пробел. В то время нашими «любимыми» взрывчатыми веществами были азид свинца и гремучая ртуть. Пары свинца и ртути — элементов, находящихся в конце таблицы Менделеева,— сильно ослабляют рентгеновское излучение и дают контрастные тени на рентгенограммах.
Эксперименты со взрывчатыми веществами всегда требуют особого внимания и осторожности. Я до сих пор удивляюсь, что у нас в отделе практически не было несчастных случаев. Разумеется, выполнение инструкций было обязательным. А на площадках наряду с инструкциями висели объявления: «Взрывник, помни, ты не имеешь права на ошибку», «Парень, будь внимателен — Господь Бог, сотворив человека, не изготовил к нему запасных частей».
Существуют и многочисленные неписаные правила, повышающие безопасность работ со взрывчатыми веществами. О некоторых из них нам рассказал Александр Федорович Беляев. Они запомнились на всю жизнь. Вот, например, как он рекомендовал работать с детонирующим шнуром во время подготовки опыта. В работах такого рода опасен момент отрезания детонирующего шнура необходимой длины. Оказывается, лаборант или препаратор, выполняющий эту процедуру, не должен держать ноги под панелью стола, на котором производятся монтажные работы. В подобных случаях имеется некоторая вероятность взрыва бухты шнура, лежащего под ногами оператора.
К сожалению, слишком поздно стало известно, что средства инициирования, которые мы использовали, очень чувствительны к электромагнитным наводкам и особенно к электростатическим зарядам, образующимся при трении. Это привело к нескольким травмам при работе с электродетонаторами.
В самый первый период наших работ технике безопасности не придавалось особо большого значения. Заряд в нитяной «авоське» вывешивался перед бронеплитой каземата. Выполнялось несколько предварительных рентгенограмм, чтобы убедиться, что заряд располагается по оси пучка рентгеновских лучей. Затем Мария Алексеевна Манакова выходила из каземата и била молотком по висящему на дереве обрезку рельса. Он остался в наследство от строителей[15]. Эти сигналы означали, что скоро будет произведен взрыв и все находящиеся на поле должны уйти в укрытие. Сирены, телефоны и другие «чудеса» техники оповещения и связи появились позднее. Связь с площадками осуществлялась в основном полевыми телефонами через охрану. Прямой связи с казематами не было.
Было много курьезных случаев. Например, слышим: «Говорит сержант Курочкин, ваши рабочие забыли пеленки. Просят подвезти». Надо было догадаться, что научные сотрудники — «рабочие» — забыли фотопленки, без которых нельзя было провести ни одного опыта.
В январе 1948 года приехал Георгий Павлович Ломинский. Он был назначен начальником взрывных площадок. Это было весьма своевременно. До Ломинского начальниками наших лесных площадок были случайные люди (в их числе и автор этой книги). Специалист по взрывчатым веществам и средствам инициирования Георгий Павлович пользовался большим уважением и любовью. Он всегда понимал, что помимо вопросов техники безопасности, которые он неукоснительно соблюдал, существует общее дело, которому мы служим. Старался не формально, а по-человечески относиться к любому сложному опыту.
Постепенно организация взрывных работ стала налаживаться. На площадках появились диспетчерская служба, складские помещения, домики для подготовки взрывных работ, тщательно разработанная сигнализация. Экзотика отступала — взрывной эксперимент становился обычным рабочим процессом.
Экспериментальные взрывы на лесных площадках не прекращались ни днем, ни ночью[16]. Работало одновременно несколько групп.
И все же, вспоминая это время сквозь призму прожитых десятилетий, надо честно признаться: мы родились в рубашке. Многие опыты по чистой случайности не завершались тяжелыми травмами. Его величество Случай часто спасал экспериментаторов от печального исхода, связанного с неконтролируемыми взрывами.
Первый такой «неуправляемый» взрыв произошел еще в Казани во время войны.
8 марта 1943 года. Я с Зиной устанавливал небольшой заряд массой около 3 граммов в тамбуре. Оставалось лишь присоединить проводники капсюль-детонатора к кабелю подрыва. Зина собиралась уже сделать это. «Подожди немного, я еще раз проверю высокое напряжение». Не успел я включить высокое напряжение и довести его до заданной величины, как все устройство с неподключенным капсюлем взорвалось. Зина чудом избежала травмы. На этом начальном этапе работ мы не знали, что электрические наводки могут взорвать и неподключенный капсюль-детонатор.
Второй случай произошел в начале 1948 года. Одновременно готовились два опыта. В железобетонной бочке Борис Леденев и Аня Баканова устанавливали заряд массой около 2 килограммов. В это же время я в соседнем помещении производил пробные включения импульсного рентгеновского аппарата. Вдруг раздался сильный взрыв. Все находившиеся в укрытии поняли: взорвался заряд, с которым работали Аня и Борис. Сердце оборвалось. Несколько секунд, показавшихся вечностью, — и в дверях укрытия появились взволнованная Аня и невозмутимый Борис. «Ничего особенного, — сказал Борис, — это наш заряд взорвался от вашей наводки. Мы уже отошли от бочки». Я в изнеможении опустился на стул. В голове мелькнуло: «Ведь ты отлично знаешь, что при включении высоковольтных устройств напряжения, наводимые на кабельные магистрали, достаточны для инициирования взрыва электродетонаторов».
После этого случая во всех инструкциях появился пункт, запрещающий какие бы то ни было работы с высоковольтными устройствами во время подготовки и проведения взрывных экспериментов.
В те далекие времена часто приходилось работать с зарядами различного состава и формы. Обычно это был сплав тротила с каким-нибудь мощным вторичным взрывчатым веществом. В вытяжном шкафу одной из лабораторных комнат отдела Льва Владимировича была оборудована водяная баня, с помощью которой тротил доводился до плавления, после чего к нему добавлялся порошок вторичного взрывчатого вещества. Было известно, что температура расплавленного тротила не должна превышать 90 градусов. При более высокой температуре могло произойти загорание. В этот день наблюдение за температурой бани вели две молодые выпускницы Московского высшего технического училища им. Баумана. Девушки «упустили» температуру, и расплавленный тротил вспыхнул. Все находившиеся в комнате растерялись, бросились к дверям. Лишь один Диодор Михайлович Тарасов не потерял присутствия духа. Действуя строго по инструкции, он быстро вылил горящий тротил на пол, а когда тот растекся тонким слоем, исключающим детонацию, затушил огонь песком. После этой истории плавка тротила и составление смесей на его основе, а также хранение взрывчатых веществ в лабораторных помещениях были категорически запрещены.
Особенно тщательно проверяли, не хранятся ли взрывчатые вещества в лабораториях, в предпраздничные дни. Занятный случай произошел при проверке помещений в канун праздника 1 Мая. В рабочей комнате было обнаружено несколько килограммов белого порошкообразного вещества. В соответствии с инструкцией находка была немедленно вывезена на площадку и подвергнута уничтожению взрывом. Странное взрывчатое вещество, однако, не взорвалось. При дальнейшем тщательном анализе оказалось, что это была пшеничная мука, выданная сотрудникам отдела к празднику[17].
Памятный случай произошел в группе Самуила Кормера. Группа готовила опыт с зарядом взрывчатого вещества массой свыше 100 килограммов. Внезапно заряд вспыхнул. В подобных случаях горение может перейти в детонацию со всеми вытекающими последствиями, Самуил проявил спокойствие и выдержку. Он увел свою бригаду в укрытие, позвонил в диспетчерскую и запретил приближаться к очагу пожара. Природа оказалась благосклонной: заряд благополучно догорел, взрыва не было. Потом было много споров о причине самовозгорания заряда. По спасительной официальной версии, заряд загорелся в результате фокусировки солнечных лучей в капле жидкости, оброненной пролетавшей птичкой.[18]
МУХИ
Для работ с радиоактивными веществами предусматривались специальные помещения с толстыми перегородками — они разделяли комнату на отдельные отсеки. Вскоре было найдено, однако, что такая защита не обеспечивает достаточную безопасность, и для работ с большими активностями решили соорудить специальные помещения на той же территории, что и основной корпус. В известной степени порядок работы с радиоактивными веществами в этих корпусах напоминал «горячие» радиохимические лаборатории. Вот любопытная история, связанная с нашими работами в новых корпусах. По инструкции по окончании работ с радиоактивными веществами помещения надо было сдавать коменданту военизированной охраны. Обычно эта процедура занимала много времени — надо было дозвониться в комендатуру, вызвать коменданта и охрану, затем ждать, пока они пройдут путь от проходной до нашего помещения. Все это время операторы «развлекались» тем, что ловили мух, которых было особенно много в солнечные дни на окне.
Однажды комендант, прибывший с охраной, обратил внимание на горку мертвых мух на подоконнике.
— Это что здесь у вас такое? — спросил он у дежурного.
— Как что? — переспросил дежурный. — Это мухи.
— Я вижу, что мухи, но ведь они мертвые!
— Да, мертвые, — подтвердил дежурный.
— Ну, а вы?
— А мы пока живые, — сказал дежурный, который начал понимать, чего испугался комендант. Приемка здания на этот раз была произведена на редкость быстро, и с той поры комендант больше ни разу у нас не появлялся. Он передоверил эту процедуру своим помощникам, считая, видимо, смертниками всех, кто работал в этом помещении.
Приходилось много раз наблюдать, как люди, не понимающие, что такое естественная радиоактивность, приходили в ужас от стрекота счетчика Гейгера, фиксирующего естественный фон.
БИБЛИОТЕКА
Для научных работников хорошая библиотека является необходимым условием плодотворной работы.
Юлий Борисович прекрасно понимая важность хорошей библиотеки для нашей работы, много внимания уделял ее созданию. В марте 1947 года он приглашает на работу квалифицированного библиотекаря — Елену Михайловну Барскую. Вот что она рассказывает:
«...Начинать надо было с нуля. Юлий Борисович посоветовал при комплектации исходить из опыта организации библиотеки Института физических проблем Академии наук, в которой я работала в военные годы.
На новом месте мне и заведующей массовой библиотекой Руфине Николаевне Алексеевой предоставили одну комнату с двумя письменными столами и двумя пустыми стеллажами. Вскоре нам предоставили право получать книги и журналы из Государственной научно-технической библиотеки (ГНБ) и библиотеки МГУ. Иностранные журналы можно было заказывать за валюту. Появилась также возможность отбора литературы из репарационного фонда, вывезенного из Германии. Он находился в Ленинграде во дворе Петропавловской крепости. Там, прямо на земле, были рассыпаны журналы и другая литература. Пришлось разбирать эти журнальные и книжные россыпи. Регулярно связывалась по телефону с Юлием Борисовичем, получая от него консультации о необходимости того или иного журнала. В результате этих мер библиотечное обслуживание сотрудников института книгами и журналами было на столичном уровне.
Вспоминается такой эпизод: в Петропавловской крепости уложила отобранные журналы в деревянные ящики, забила крышки и отправила их железной дорогой. Приехала домой. Дней через десять поступила телефонограмма о том, что на железнодорожных путях валяются книги на иностранных языках. Посадили меня в двухместный самолет По-2 с открытой кабиной и полетели к «месту происшествия». Нашла там свои разбитые ящики и рассыпанные повсюду английские, немецкие и французские журналы. Собрала и вновь запаковала. Вскоре они благополучно прибыли на место.
Помню и такое: иду со стопкой журналов. В дверях стоит приехавший к нам Игорь Васильевич Курчатов, держит дверь открытой, ждет, пока я пройду. Такие мелочи запоминаются на всю жизнь.
Для обсуждения тематики комплектования и классификации материалов удалось организовать библиотечный совет. Члены библиотечного совета всегда были нашими консультантами и друзьями. С большой благодарностью вспоминаю первого председателя Д.А.Франк-Каменецкого, Я.Б.Зельдовича, И.Е.Тамма, Г.Н.Флерова, В.А.Цукермана. При всех затруднениях нам всегда очень помогал и помогает наш научный руководитель — Юлий Борисович Харитон.
Среди специалистов различного профиля Юлий Борисович отобрал для наших работ несколько человек, хорошо владеющих иностранными языками. Среди них был С.И.Борисов, до войны студент 5-го курса института иностранных языков. Вот как Сергей Иванович рассказывал о своей первой встрече с Юлием Борисовичем: “Меня проводили в большой кабинет, где за столом сидели два человека. Один из них высокий, плотный военный в чине генерал-майора. Я отдал честь и обратился к нему как положено по уставу. Генерал жестом показал, чтобы я представился человеку в штатском, сидевшему рядом. Не успел я вторично представиться, как этот человек повернулся ко мне и заговорил на первоклассном английском языке. Это было так неожиданно, что я сразу растерял все английские слова, хотя смысл вопроса был понятен. Юлий Борисович понял мое смущение и перешел на русский. Постепенно я освоился и смог сносно отвечать ему по-английски. После четырех лет пребывания в окопах и блиндажах я впервые слышал чистейшую английскую речь.”»[19].
РОМАНТИКА И ЖИЗНЬ
В первые, самые романтические годы нашей работы в институте вокруг исследований была создана удивительная атмосфера доброжелательности и поддержки. Работали самозабвенно, с огромным увлечением и мобилизацией всех душевных и физических сил. Рабочий день основных исследователей продолжался 12-14 часов. Павел Михайлович Зернов и Юлий Борисович Харитон работали еще больше. Выходных дней практически не было, отпусков тоже, служебные командировки предоставлялись сравнительно редко.
Регулярно проводились объединенные семинары теоретиков и экспериментаторов с обязательным присутствием Харитона. Тематика семинаров была разнообразной: она включала ядерную физику, методы исследования быстропротекающих процессов, специальные разделы газодинамики, вопросы получения и измерения высоких и сверхвысоких давлении. Часто на семинарах появлялся Павел Михайлович. Запомнились неоднократные его приезды на площадки, где проводились взрывные эксперименты. Он проверял на месте состояние разработок и монтажа новых установок. Однажды, когда мы с Марией Алексеевной заканчивали в каземате защитную обивку кабины, вошел Павел Михайлович, удивился быстрому продвижению монтажных работ, похвалил и спросил: «Что вам еще нужно, чтобы сократить сроки пуска установки на 2 миллиона вольт?» — «Хорошо бы достать касторовое масло. Только надо его много — килограммов полтораста».
Через двое суток в лабораторию позвонил секретарь Зернова: «Вам прислали самолетом из Болгарии бочку касторового масла около 200 килограммов. Можете забрать его со склада». Так же оперативно решались другие вопросы снабжения. Павел Михайлович был в курсе всех работ в экспериментальных лабораториях…
Молодость брала свое. Находили время и для короткого отдыха. Многие сотрудники не успели еще обзавестись семьями. Нашим главным руководителям — Юлию Борисовичу и Павлу Михайловичу — было по 44 года. Средний возраст научных сотрудников — 28 лет.
В редкие свободные субботние или воскресные вечера собирались у семейных. Танцевали, читали стихи, пели:
От ветров и стужи
Петь мы стала хуже,
Но мы скажем тем, кто упрекнет, —
С наше покачайте,
С наше поснимайте,
С наше повзрывайте
Хоть бы год.
Хороших проигрывателей и магнитофонов не было. Обходились древними патефонами. Они часто выходили из строя. Я садился за пианино, играл фокстроты, танго и вальсы. Пианино из красного дерева, принадлежащее нашей семье, тоже привезли из Москвы. Это был первый инструмент в поселке. Иногда обнаруживалось, что под мой достаточно примитивный аккомпанемент на асфальтовой дорожке под окнами танцует несколько пар.
Соревновались в «изобретении» наиболее удачных тостов. Некоторые из них запомнились: «За нашу прекрасную Москву, которая может жить и работать спокойно, пока мы живем и работаем здесь!», «За уважение к цифре при абсолютных измерениях!», «За ее величество, Королеву Науку!».
Обычно такие вечеринки были связаны с производственными достижениями. Существовал специальный подсчет удачных и неудачных опытов, заимствованный из спортивной терминологии. Если с площадок возвращались со счетом 2:1 в пользу Гарри Трумэна, это означало, что из трех опытов два были безрезультатны. Напротив, счет 2:1 в пользу Советского Союза — два опыта из трех были удачными.
Иногда в воскресные дни, в зависимости от времени года, отправлялись на лыжные прогулки или устраивали пикники на берегу реки — с кострами, песнями, купанием. До эры сплошной автомобилизации было еще далеко. Однако некоторые научные сотрудники успели обзавестись мотоциклами. Мощный «Харлей» с коляской приобрели в складчину В.А. Александрович и Я.Б. Зельдович. Разделение обязанностей у них было довольно странное: Яков Борисович только ездил, а Виталий Александрович в основном чинил. Экспериментаторы подтрунивали над главным теоретиком и его потребительским отношением к машине. Он улыбался и говорил: «Машина должна ездить, остальное неважно». В просторной коляске этого мотоцикла я не раз поздно вечером возвращался с территории завода.
Когда вспоминаешь это время, перед глазами возникает следующая картина: ясное утро воскресного дня. Многие экспериментаторы в одних трусах и купальных костюмах весело перебрасываются волейбольным мячом на берегу реки. На мотоцикле, лихо развернувшись, подъезжает Яков Борисович. Самуил Кормер просит: «Пожалуйста, прокатите на багажнике». — «Что ж, садитесь», — любезно предлагает Яков Борисович. Дав полный газ, он без остановки доставляет полураздетого Кормера через весь город в красное здание гостиницы, где в то время жили холостяки.
В почете были разнообразные розыгрыши. Особенно ими славились теоретики. В этом «соревновании» по изобретательности первое место, бесспорно, следовало отдать Якову Борисовичу. Например, обыкновенная калоша хитроумно закреплялась над входной дверью. Система веревочек была устроена так, что при открывании двери калоша сбрасывалась на голову входящего. В кабинете Альтшулера висел плакат, заимствованный у заключенных: «Запомни эту пару строк — работай так, чтоб снизить срок»[20].
Юмор бывал иногда и излишне мрачный, и грубоватый. 26 июня 1953 года в газетах и по радио было опубликовано короткое сообщение об аресте Л.П.Берии. Случилось так, что один из заместителей П.М.Зернова, директор завода взрывчатых веществ Анатолий Яковлевич Мальский, с которым Юлий Борисович был связан с времен войны, раньше других узнал эту новость. Утром он зашел к Уполномоченному Совета Министров по нашему институту Детневу. Тот сидел в своем кабинете под большим портретом Берии и ничего не знал о последних событиях. «Ты что же, Василий Иванович, под этой сволочью сидишь?» — спросил Мальский. Эффект этого вопроса превзошел все ожидания. Обладавший развитым чувством юмора Мальский рассказывал: «Детнев вскочил с кресла, лицо у него перекосилось, глаза буквально полезли на лоб, и, заикаясь, он спросил: «Ты что, с ума сошел?» - Это было красочное зрелище».
Понемногу налаживалась культурная жизнь. Привозили кинофильмы. Вначале их демонстрировали в коридоре гостиницы. Вскоре начал работать кинотеатр «Москва». В первые годы в помещении этого кинотеатра проходили торжественные собрания, посвященные революционным праздникам.
В майские дни 1949 года открыли драматический театр.
Романтика нашей работы постоянно переплеталась с жизнью окружающих людей. Возникали самые неожиданные проблемы, решать которые надо было незамедлительно.
Эта удивительная история произошла много позднее, в 1978 году. Но вера в успех и высокая активность, характерные для первого этапа наших работ, сохранились и помогли спасти от неминуемой гибели молодую женщину.
Поначалу диагноз не казался трагическим. Приступы бронхиальной астмы бывали у Людмилы Г. и раньше. Она страдала этой коварной болезнью уже семь лет. Когда 21 февраля 1978 года Люда была доставлена в реанимационное отделение больницы, врачи констатировали состояние средней тяжести. Но гормоны и другие лекарства, назначаемые в подобных случаях, оказались малоэффективными. Грозные спутники болезни — приступы удушья, бронхит — не исчезали, а нарастали с каждым днем. Температура повысилась до 39 градусов. Спустя двое суток больную подключили к аппарату «Искусственные легкие». Но и этот способ не дал ожидаемого улучшения. Несмотря на дополнительный массаж, поступление воздуха перестало прослушиваться сначала в нижних, а затем и в средних долях легких.
К утру 26 февраля состояние еще больше ухудшилось. Больная была без сознания. Электроэнцефалограф — аппарат, фиксирующий токи мозга, — писал ровную линию, лишь изредка прерываемую небольшими выбросами. Содержание кислорода в гемоглобине крови упало до катастрофически малого уровня — в четыре раза меньше нормы. Острое кислородное голодание — по медицинской терминологии гипоксическая кома — с часу на час приближало роковую развязку. Лишь совсем слабая реакция зрачков на свет говорила о теплящейся жизни. Смерть была совсем рядом. Вызвали родителей для прощания с дочерью.
Все, что произошло дальше, с полным основанием можно назвать чудом. В 9 часов утра 26 февраля я позвонил в отделение реанимации. К телефону подошел заведующий отделением доктор Анатолий Борисович Семин и сказал, что Людмилу можно спасти, пожалуй, только если на время поместить ее в чистый кислород или в воздух, обогащенный кислородом при повышенном давлении. Но камер для такого лечения в больнице нет.
Мы решили своими силами попытаться срочным образом спроектировать и изготовить такую камеру. Прежде всего незамедлительно отправили в больницу большой полиэтиленовый мешок. Больную поместили в этот мешок, наполнили его чистым кислородом до давления в 1 атмосферу.
Тем временем начались срочные поиски деталей для барокамеры. Подходящие отрезки труб оказались в хозяйстве Самуила Борисовича Кормера. За 12 часов удалось соорудить камеру диаметром 63 сантиметра, длиной 2 метра. 27 февраля камера и вспомогательное оборудование были доставлены в реанимационное отделение больницы.
Мы хорошо представляли себе всю ответственность и сложность работы с такими камерами. Чтобы исключить загорание предметов, помещаемых в кислород, решили не вводить в камеру никаких проводов. Для наблюдения за больной на торцах были сделаны два окошка диаметром 15 сантиметров. В ночь с 27 на 28 февраля был проведен первый сеанс лечения в кислородной камере. Содержание кислорода в крови, измеренное сразу после сеанса, в 1,4 раза превысило норму.
28 февраля пришлось выдержать небольшое «сражение» по поводу использования неаттестованной камеры. Мое заявление о том, что я имею право аттестовать сосуды высокого давления до 250 атмосфер, на медиков не произвело особого впечатления. «Мы должны действовать по инструкции министра здравоохранения», — заявила администрация медицинского отдела. Однако в альтернативе — что важнее: соблюдение инструкции или жизнь человека — победил здравый смысл. Здесь большую помощь оказал заместитель главного врача по лечебной части Николай Андреевич Балдин. Вместе с А.Семиным он взял на себя ответственность за возможные последствия.
«Вытягивание» человека с того света оказалось делом трудным и продолжительным. Лишь после нескольких сеансов на электроэнцефалограмме появились альфа- и бета-ритмы, свидетельствующие о работе коры головного мозга. Больная начала выполнять по устной команде простейшие жесты, потом писать корявыми буквами ответы на вопросы. Отпало главное беспокойство: кора функционировала нормально. Долго не возвращались глотательные рефлексы и речь. Только через две недели оказалось возможным «кормить» Люду с помощью трубки, выведенной в желудок через нос. Говорить шепотом она начала лишь 12-13 марта. Полностью восстановилось сознание. Жизнь была спасена. Не стала сиротой шестилетняя Алла — дочь Люды. Не стал вдовцом муж.
ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ
После успешного пуска в Москве в Лаборатории № 2 в декабре 1946 года небольшого атомного реактора в июле 1948 года на комбинате[21] был запущен мощный промышленный реактор для получения плутония. Его производство быстро нарастало. К концу первого полугодия 1949 года уже можно было приступить к экспериментам с критическими сборками.
В первых числах августа 1949 года все работы по подготовке к первому испытанию были практически завершены. Началась погрузка изделия, приборов и испытательной аппаратуры в железнодорожные вагоны. Поезд отправлялся далеко на восток по специальному графику. Движемся быстро, останавливаясь лишь на крупных железнодорожных станциях для смены паровоза и проверки подвижного состава. Во время подобных остановок удивляют совершенно безлюдные и пустые перроны. На одной из таких станций Яков Борисович Зельдович, Илья Модель и несколько молодых научных сотрудников, узнав от проводника, что поезд будет стоять 15 минут, выбегают на перрон с волейбольным мячом поразмяться. Авраамий Павлович Завенягин посылает к ним полковника с указанием немедленно прекратить игру: «Серьезные люди, — ворчит он. — Едут на такое ответственное дело, а балуются, как восемнадцатилетние мальчишки».
И вот мы у цели. Паровоз медленно втягивает состав в зону между двумя рядами колючей проволоки. Быстро оформляются пропуска. На «газиках» мы отправляемся осматривать сооружения первого атомного полигона страны. Размах испытаний поражает. В казематах и бронеукрытиях на разных расстояниях от эпицентра взрыва установлены сотни самых различных измерительных устройств. Испытательная башня представляла собой интересное сооружение. Ее высота превышала двенадцатиэтажный дом. Грузовой лифт позволял поднять вагонетку с бомбой до отметки 32 метра над уровнем земли. На испытательную площадку можно было также подняться при помощи наружных лестниц.
Последние дни августа прошли в напряженной подготовке к испытанию. Все читали американские сообщения о неполадке при сборке центрального узла атомной бомбы и были готовы ко всяким неожиданностям. Сборка производилась в специальном помещении, строго по заранее составленным подробным инструкциям, которые зачитывал Юлий Борисович. Она прошла хорошо. Вагонетку с изделием вкатили на платформу грузового лифта испытательной башни. После закрепления вагонетки, отсоединения рельсовых путей и подготовки лифта к подъему произошел небольшой инцидент, не предусмотренный планом: согласно регламенту изделие должны были поднять без людей. Тем не менее после команды «подъем» за несколько секунд до включения мотора лифта Павел Михайлович Зернов вскочил в его кабину. Он поднялся на испытательную площадку вместе с изделием.
В ночь с 28 на 29 августа 1949 года большинство участников испытания атомной бомбы практически не спало. Взрыв был назначен на 6 часов утра. Последняя ночь была тревожной и по метеоданным. Накрапывал дождь, но к утру немного распогодилось. Небо оставалось пасмурным, однако помех для оптической регистрации взрыва приборами, расположенными в радиусе 10 километров и более, не было.
Контрольный пункт с пультом управления находился на расстоянии 10 километров от башни. По пути к нему на расстоянии 3 километров от эпицентра взрыва располагалась последняя ступень предохранения. Включением рубильника на этом пункте цепь блока автоматически соединялась с пультом управления. Последняя проверка. Все заняли свои места. Щелкин включает пульт управления. Все последующие операции происходят автоматически. Мальский несколько монотонно отсчитывает в микрофон последние секунды: «Осталось восемь секунд, семь, шесть...!».
Взрыв. Яркая вспышка света. Столб пламени, увлекающий за собой вверх тучи песка и пыли, образует «ножку» атомного гриба. Игорь Васильевич произносит только одно слово — «Вышло!».
Спустя полминуты ударная волна сотрясает каземат. Но и до ее прихода всем ясно — «Вышло!». Какое это замечательное слово — «вышло, вышло!». Физики и инженеры, механики и рабочие, тысячи советских людей, занимающихся атомной проблемой, не подвели. Советский Союз стал второй атомной державой. Восстановилось равновесие в мире.
Мощность взрыва оказалась выше предсказанной. Это было объяснимо. Дискуссия по вопросу о давлении во фронте детонационной волны не прошла бесследно. Теоретики в своих расчетах использовали нижнюю границу наших экспериментальных измерений. Сказалось также отсутствие точных данных об уравнении состояния плутония, оно предполагалось близким к урану.
25 сентября 1949 года было опубликовано сообщение ТАСС об овладении Советским Союзом секретом атомной бомбы:
«...23 сентября президент США Трумен объявил, что, по данным правительства США, в одну из последних недель в СССР произошел атомный взрыв. Одновременно аналогичные заявления были сделаны английским и канадским правительствами... ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 года на докладе по поводу 30-летия Октябрьской Революции было сделано заявление о том, что секрета атомной бомбы давно уже не существует. Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия...
Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревог нет никаких оснований. Следует сказать, что советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия...».
Вот те несколько строчек газетного сообщения, за которыми стояли самоотверженный труд МНОГИХ коллективов ученых, конструкторов и рабочих, сотни бессонных ночей, тысячи экспериментальных взрывов. Это была общая победа БОЛЬШОГО коллектива, объединенного единой целью.
29 октября 1949 года было принято специальное постановление о награждении участников разработки и испытаний первой атомной бомбы. Это первое награждение особенно запомнилось. Было оно закрытым, без публикации в газетах. Вскоре после ноябрьских праздников позвонил Павел Михайлович Зернов и попросил меня срочно приехать к нему в «Красный дом» - вместе с Диодором Михайловичем Тарасовым. Когда мы вошли в кабинет, он торжественно вышел из-за стола, пожал нам руки и зачитал выписку из указа о награждении. Нам было присвоено звание лауреатов Сталинской премии, мы награждались орденами Ленина. Особенно поразили всех «ковры-самолеты». Так вскоре окрестили кожаные книжечки с Гербом Советского Союза на лицевой стороне. Их владельцы имели право неограниченного бесплатного проезда всеми видами транспорта по всей территории СССР. Книжки были выданы «пожизненно» ведущим исполнителям работ и их женам. Однако после смерти Сталина действие этих книжечек было прекращено. Такие же награды получили сотрудники отдела Льва Владимировича Альтшулера — С.Б.Кормер, К.К.Крупников, Б.Н.Леденев и др. Всего же было награждено около тысячи человек. Руководителям работ было присвоено звание Героя Социалистического Труда. У нас высшими наградами были отмечены Харитон, Зернов, Зельдович, Щелкин, Духов, Флёров. За особые заслуги Игорю Васильевичу Курчатову и Юлию Борисовичу Харитону были подарены комфортабельные легковые семиместные автомашины ЗИС-110. Эти подарки позднее доставили много хлопот их владельцам. Капризные ЗИСы требовали специальных теплых гаражей, авиационного бензина, специальных смазочных масел, дорогого обслуживания. Загруженные до предела ученые не могли этим заниматься. В конце 50-х годов обе машины были проданы через комиссионные магазины представителям православной церкви.
Мы стали как бы первыми людьми в государстве, потеснив лиц гуманитарных профессий. Борис Слуцкий следующими строчками отреагировал на изменившуюся ситуацию
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
А в это время в газетах Соединенных Штатов появились заметки о новых достижениях американских атомщиков. Эдвардом Тэллером был поставлен вопрос о создании сверхбомбы, основанной на синтезе изотопов водорода. Естественно, что и после первого испытания у нас сохранилось чувство острой ответственности. За колючей проволокой простиралась «большая земля». На ней жил и трудился многомиллионный советский народ. Он верил нам. Надо было оправдать это доверие. Нельзя было допустить, чтобы возможный противник сохранял перевес в любых научных и прикладных аспектах атомной проблемы. Наша работа продолжалась.
ЛЕВ ВЛАДИМИРОВИЧ АЛЬТШУЛЕР
Со Львом Владимировичем меня связывает прочная дружба, продолжающаяся вот уже более шести десятилетий. Как уже упоминалось, она началась в далеком 1928 году со школьной скамьи, и с небольшими перерывами, когда судьба разлучала нас, мы шли по жизни рядом. Работали вместе, наши интересы тесно переплетались, идеи, зародившиеся у одного, стимулировали живой отклик у другого.
По складу ума он был существенно больше исследователем, чем я. Закончив в 1936 году физический факультет Московского государственного университета, он владел математическим аппаратом и глубоко понимал физический эксперимент. По его собственным словам, считал своей миссией объяснить теоретикам, что такое эксперимент, а экспериментаторам — теорию. Мне случайно удалось присутствовать при разговоре Якова Борисовича Зельдовича с математиком С.К.Годуновым, который начинался словами:
— Пришел к Вам, чтобы поделиться той порцией навоза, которую я получил от молодого физика Льва Альтшулера. Два дня тому назад мы с Вами пришли к единодушному мнению, что задача, о которой я Вам рассказывал, не имеет однозначного и простого решения. А он очень красиво решил ее.
Острый аналитический ум, изобретательность с первых дней работы в институте выдвинули Льва Владимировича на одно из самых заметных мест среди, физиков-экспериментаторов, способных ставить и решать многие задачи, требующие знания газодинамики, математического анализа и других смежных дисциплин.
Уверенность Льва Владимировича в правильности своих суждений, ощущение некой вседозволенности при общении с окружающими часто создавали трудные ситуации не только для него, но и для его друзей. Например, осенью 1950 года во время переаттестации ведущих научных работников председатель аттестационной комиссии спросил Льва Владимировича, как у него обстоит дело с политическим воспитанием. Подобно большинству физиков Альтшулер отрицательно относился к «идеям» Лысенко о возможности перерождения овса в овсюг и к критике законов Менделя. Особенно раздражал антиматериалистический подход Лысенко к вопросам классической генетики и наследственности. В то время на подобные вопросы благоразумные физики отвечали уклончиво, Лев Владимирович же предпринял попытку убедить комиссию в материалистической сущности генетики.
Спустя несколько дней последовало строгое распоряжение одного из помощников Л.П.Берии П.Ф.Мешика снять с работы и удалить с предприятия «вейсманиста-морганиста» Альтшулера. В эти критические для судьбы Льва Владимировича дни в институт приехал Авраамий Павлович Завенягин. В 12 часов ночи, мне удалось добиться встречи с ним. Я подробно рассказал Авраамию Павловичу о предложениях и работах Альтшулера, отметив непоправимый урон, который будет нанесен нашим работам в случае его увольнения. В конце беседы Завенягин спросил:
— Ваше мнение разделяют другие ученые института?
— Я не разговаривал с ними, но полагаю, что это так.
Утром следующего дня Завенягина посетили Евгений Иванович Забабахин и Андрей Дмитриевич Сахаров. Казалось, все кончилось благополучно. Но довольно скоро Юлию Борисовичу по тому же поводу пришлось обратиться непосредственно к Берии. Юлий Борисович рассказывал:
— Я позвонил Берии и сказал, что Альтшулер очень нужен нам для работы и я прошу оставить его у меня. Берия переспросил, действительно ли он очень нужен. Я подтвердил. Тогда Берия согласился оставить Альтшулера.
В шуточной поэме, читавшейся на одном из юбилейных торжеств, Льву Владимировичу было присвоено звание «Лёвка-динамитчик». Это прозвище прижилось…
Вся дальнейшая деятельность Льва Владимировича напоминала бег с препятствиями. Так, в 1957 году он был выдворен из «номенклатуры» и снят с должности научного руководителя большого отделения института. Это произошло после его выступления на комсомольском диспуте о романе Дудинцева «Не хлебом единым». Попав случайно на диспут, Альтшулер экспромтом изложил свою общественную позицию. Наше общество он назвал обществом «односторонней проводимости» — сверху вниз и к тому же призвал учиться у Югославии. В последующие годы самостоятельная позиция Альтшулера в отношении многих вопросов общественной жизни помешала ему принять участие в выборах в Академию наук. В конечном счете в 1969 году он оставил институт.
Доброе сердце и органическая потребность помогать людям — основа этого сложного характера. Многие с благодарностью вспоминают Льва Владимировича за активную помощь в трудных жизненных ситуациях.
Советская школа взрывчатых веществ и связанных с ними высоких давлений занимает ведущее место в мире. Вклад Л.В. Альтшулера в эти области науки и техники трудно переоценить. Он убедительно показал, как получать и изучать сравнительно простыми методами мегабарные давления. За эти работы он был отмечен двумя Государственными и одной Ленинской премиями, тремя орденами Ленина, а в 1991 году американские коллеги удостоили его премии Американского физического общества. Эдвард Теллер оценил Я.Б.Зельдовича и Л.В.Альтшулера как двух ученых, которые больше всех способствовали открытию нового поля исследований — физики высоких плотностей энергий.
Вениамин Аронович Цукерман, Ира Цукерман и «четвёртый» ближайший друг Израиль Соломонович (Леонид) Галынкер после освобождения И.С. Галынкера из заключения. Москва, январь 1956 г.
Примечания
[1] Марина Цветаева. – Сост.
[2] Опубл. в книге «Ученый, мечтатель, борец. Посвящается профессору В.А. Цукерману» / Под редакцией З.М. Азарх. - Саров: ФГУП РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006.
[3] На фото (Рис. 15) В.А. Цукерман, Л.В. Альтшулер и Ю.Б. Харитон. Юлий Борисович очень тяжело воспринял кончину В.А. Цукермана в 1993 г., говорил, что потерял ближайшего друга. И это не удивительно – полвека плечом к плечу, при полном взаимопонимании по всем ключевым вопросам: этическим, душевным, научным. – Б. Альтшулер.
[4] Дела эти, однако, были нешуточные. В приводимой в книге «Докладной...» ноября 1950 г. указывается, что Цукерман в какой-то момент известного спора начала 1949 г. даже подал заявление об уходе с работы на объекте. Тогда это заявление принято не было, но позже – в 1952 - начале 1953 гг. вопрос от удалении Цукермана из КБ-11 рассматривался на высшем уровне – Сост.
[5] Смерть от туберкулезного менингита в то время была неизбежной. О чуде спасения Иры Цукерман см. в статье «Три друга», "Заметки по еврейской истории", №11 2006.
[6] См. об этих событиях в интервью «Судьба была благосклонна ко мне».
[7] О В.А. Цукермане см. также в статье «Три друга…», в приложении к которой дана библиография трудов В.А. Цукермана. – Сост.
[8] В.А. Цукерман, З.М. Азарх, «Люди и взрывы» // «Звезда». 1990. № 11 // Арзамас-16. ВНИИЭФ. 1994.
[9] Зинаида Матвеевна Азарх. – Сост.
[10] Институт машиноведения АН СССР. – Сост.
[11] Татьяна Парфеньевна Миронова (Сперанская) (1915-1989). – Сост.
[12] 29 марта 1944 года. – Сост.
[13] Об этом знаменательном семинаре в «капичнике» см. в статье «Три друга» – Сост.
[14] Речь идет об Указе Президиума Верховного Света СССР от 5 октября 1944 года о награждении орденами и медалями научных и инженерно-технических работников, занимавшихся во время войны разработкой и исследованием различных боеприпасов. В том числе Ю.Б. Харитон был награжден орденом «Красной Звезды», В.А. Цукерман – орденом «Знак Почета». – Сост.
[15] Заключенные работали везде, в том числе и рядом с домом, прокладывали водопровод, канализацию. И везде, во всех зонах висела такая рельса - «рында», с помощью которой им «объявляли» о начале и конце обеденного перерыва, о конце рабочего дня и т.п. – Б. Альтшулер.
[16] Когда мы – дети спрашивали родителей: «Что там бухает в лесу?», ответ был один: «Пеньки взрывают». – Б. Альтшулер.
[17] Ср. воспоминания К.К. Крупникова, – Сост.
[18] Там же – Сост.
[19] Е.М. Барская, воспоминания которой приводит В.А. Цукерман, потом всю жизнь жила в Сарове; она скончалась 23 апреля 2009 года, не дожив полтора месяца до своего 91-летия. См. о ней также в воспоминаниях ее сына М.И. Хаймовича, стр. ???. – Сост.
[20] Отец любил повторять это двустишие, при этом поясняя, что в применении к ученым имелся в виду не срок «заключения», а срок сдачи изделия. Как-то он также повесил у себя в кабинете взятый им в режимном отделе плакат-предупреждение: «Запомни, здесь не место для служебных разговоров!», но после посещения кабинета начальником с плохо развитым чувством юмора этот плакат пришлось снять. – Б. Альтшулер.
[21] Комбинат «Маяк» в закрытом городе Озерске, Южный Урал. – Сост.
Опубликовано в журнале “Семь искусств” Номер 10(35) - октябрь 2012: http://7iskusstv.com/nomer.php?srce=35
