בס''ד
Один из мудрейших и образованнейших (сочетание столь же редкое сколь и необязательное) наших современников Рав Адин Штейнзальц в комментарии на недельную главу Торы "Ваэтханан" пытается ответить на вопрос: что есть идолопоклонство? В чем его прелесть? Чем оно так манит человеческую душу? Ответ предлагается самый неожиданный – в жажде простоты[1].
Что есть идолопоклонство? Вот передо мной предмет. Неважно, каков он. Это может быть кукла, может быть отдаленная звезда или любимое дерево. В самом по себе в этом предмете нет ничего злокачественного. Но, вот я изымаю его из контекста существования, отделяю от мира, делаю его особым – и половина пути по дороге к идолопоклонству пройдена. Итак, идолопоклонство не в идоле, идолом может стать, что угодно; оно во мне, в моем отношении к идолу. Человек, назначивший себе идола, испытывает огромное облегчение, ему есть, на что излить свою потребность в служении, в преданности. Его жизнь теперь – проста и осмысленна. Простоту очень часто и принимают за осмысленность.
***
Безошибочное поэтическое зрение Пастернака разглядело в простоте ересь, языческую ересь.
***
Что значит выхватить предмет, явление из паутины жизни? Я говорю: "вот это" – для меня все". Поэзия для меня - все, наука (экология, семья, любимая, дело рабочего класса, демократия, разум, творчество, государство …) для меня - все. С этого момента, будьте покойны, идол, которого вы сами себе определили, держит вас в руках, и не сомневайтесь, вскорости потребует жертв, и непременно - кровавых. Эти жертвы – плата за простоту. За недорого давшуюся поначалу осмысленность жизни. Ведь как хорошо все начиналось: я понял, что есть все, и увидел новое небо.
В сущности, бесконечная история евреев – история борьбы с идолами. Иудаизм выработал бессчетные механизмы, противодействующие идолопоклонству. Как говорит рав Штейнзальц, быть может, главнейший их них - отказ от классификации заповедей на более и менее существенные. Если человек говорит: Иерусалим для меня - все, или десять заповедей для меня – все, он – идолопоклонник, какими бы благими намерениями он ни вдохновлялся. Иудаизм нельзя упростить. Если потенциальный гер говорит: я принимаю все заповеди – кроме одной, его гиюр - недействителен.
***
Штейнзальц рассказывает, что его как-то попросили принять участие в программе ВВС "The Long Adventure", посвященной истории мировых религий, и рассказать за небольшое время об иудаизме. Штейнзальц уперся в неразрешимость этой задачи, ибо в иудаизме невозможно выделить главное. Что главное: Суббота, День Искупления, законы чистоты семейной жизни и взаимоотношений между людьми, заповеди любви к ближнему и почитания отца и матери, кашрут? Выбор оказался невозможен, в иудаизме нет символа веры, самое время припомнить всесильного Бога деталей. Детализация жизни донельзя раздражает современного человека, пришедшего к традиционным евреям со стороны (пришедший может и сам быть евреем по рождению); он ведь привык к тому, что сначала надо выделить главное.
***
Ну, вот мы потоптались на простоте, вытерли об нее ноги. Чуткий читатель ждет парадокса, и вот он: дело в том, что усилие Веры – просто. Просто в том смысле, что неразложимо на компоненты. В иудаизме нет неважного (точнее мы не можем выделить важное), но соблюдению заповедей предшествует простое усилие веры, основанное на наивности полагания. Нужно на мгновение забыть все, что ты знаешь и взглянуть на мир глазами ребенка. Если верить Эйнштейну, то этот же взгляд позволил разглядеть теорию относительности.
С Б-гом бессмысленно хитрить. Ибо Б-г есть все, неразложимое на компоненты все. Стих: "Слушай Израиль, Б-г - наш один" можно понимать и в том смысле, что кроме Б-га ничего нет. Без вот этой святой простоты нет ни веры, ни искусства, ни науки. В иврите «наивный» и «совершенный» передаются одним и тем же прилагательным – "תם".
***
Я не всуе упомянул Эйнштейна, ибо кроме язычников неодолимую тягу к простоте испытывают ученые. Бритва Оккама, предписывающая "не делать большим, то, что можно сделать меньшим", остается по сей день самым мощным эвристическим научным принципом. Вот что говорит Эйнштейн: "теория относительности зародилась из попыток усовершенствовать, исходя из экономии мысли, существовавшее в начале века обоснование физики" ("Основы теоретической физики"). В том, что простота и экономия мысли служат критерием качества теории, сходятся, кажется, все основатели современного естествознания.
А если это так, то наука обречена ходить по узкому лезвию, отделяющему ее от идолопоклонства. И легко превращается в современное язычество, если ученый говорит: природа и ее законы – все. Тогда наука превращается в то, что рав Соловейчик называл "неискупленным знанием". Если ученый не отдает себе отчет в том, что за пределами наблюдаемого мира, есть нечто, что и познано никогда не будет, если ученый не смиряется заранее с поражением своего познавательного предприятия, если его разум ориентирован на всемогущество – он утонченный идолопоклонник. К сожалению, именно в таком языческом виде и преподносится наука школьникам и студентам.
По непостижимой милости своей Вс-вышний открыл нам тайны теории относительности, генетики и квантовой механики. Бесконечный и непознаваемый мир поразительно преломился в конечном человеческом разуме, именно такое острое религиозное чувство вело Ньютона, Лейбница, Фарадея, Эйнштейна, Шредингера, Ученых по ремеслу, но не ремесленников от науки.
***
Эстетика простоты простирается и за пределы науки: в инженерное дело. В бытность мою инженером прекрасный конструктор Анатолий Петрович Гаевой поделился со мной мудростью: "лучшая деталь конструкции - та, которой нет".
***
Взаимоотношения науки и простоты, столь же парадоксальны, сколь парадоксален союз простоты и веры. Здесь злую шутку играет с нами язык. Мы говорим: "элементарные частицы". Но, как верно заметил А. Воронель, квантовая механика приучает нас к мысли о том, что познание частицы неотделимо от прибора, позволяющего ее регистрировать. А значит электрон сложнее атома, ибо требует для своего наблюдения более изощренного прибора.
Ситуация еще более запутывается, если мы включим в рассмотрение самого ученого. Вроде бы бритва Оккама требует от него мыслить просто – экономно. Но сами основные понятия, с которыми он вынужден управляться становятся все более сложными, изощренными. Раньше математик работал с точками и прямыми, которые можно было представить себе маленькими кляксами и натянутыми бельевыми веревками. Но сегодня самое понятие числа настолько усложнилось, что лишь тренированный математический разум может с ним управляться[2].
***
Наука вырабатывает и эстетику простоты. Красивое решение задачи – простое. При этом школярски усвоенная наука, приучающая выделять главное и искать простое, вырабатывает опасные привычки, ибо человеческая жизнь не подлежит рассечению бритвой Оккама. Жизнь по своему существу – избыточна. Черчилль говорил, что легко обходится без необходимого, но никак не без лишнего. Толстой с наслаждением третировал ученых, оказывающихся во всем, выходящим за пределы их специальности, – ослами. Жизненная беспомощность ученых не в последнюю очередь прорастает из эстетики простоты.
***
Говоря о простоте, не обойти толстовства. Принято думать, что на определенном этапе своего духовного развития Толстой отринул разум, обратился к простоте и начал тачать сапоги. Ничего подобного: Толстой и полагал простоту – разумом высшей пробы. И в этом вполне сходился с Оккамом и Эйнштейном. Но в тот момент, когда Толстой решил, что простота и любовь к ближнему – все, он стал идолопоклонником, поклонником религии разума, глубокого, беспримерного толстовского разума.
Толстой проглядел то, что зло по своей природе – просто. Добро, часто требует немалого усилия; чтобы творить зло большого умения не требуется. Растить ребенка, вырастить сад, построить дом, написать книгу – сложно; уничтожить все это – плевое дело. В современном мире для этого достаточно нажатия кнопки, и со стула слезать не нужно.
***
Набоков издевался над теми, кто полагал печатью качества стиля простоту, о стиле Толстого писал: «простота» это вздор, чушь. Всякий великий художник – сложен. Прост "Сэтердей Ивнинг Пост". Прост журналистский штамп, прост "Эптон Льюис". Просты пищеварение и говорение, особенно сквернословие. Но Толстой и Мелвилл совсем не просты».
***
Говоря о простоте, мы поневоле подразумеваем совсем разное: неразложимость на элементы, самоочевидность и непосредственность восприятия. Это болезнь языка. А ведь "непосредственно воспринимаемое вовсе не есть то, что легче всего заметить" (Бергсон А.). Непосредственно воспринимаемое не самоочевидно, мы его вообще не замечаем. Свет делает вещи видимыми, но самого света мы не видим.
***
Мир окружающий нас – ужасающе сложен, сложна и жизнь. Картинки, составляющие "паззл" жизни, никак не хотят гармонически складываться, аккуратненько прилегать друг к другу. Но, вот кончается все просто, очень просто. Усилие веры питалось и будет питаться именно этой простотой, быть может, от нее и неотделимо.
Примечания
[1] הרב עדין אבן-ישראל (שטיינזלץ). חיי עולם. שפע. ירושלים2011 .
[2]Например, натуральное число N, согласно Расселу и Уайтхеду, есть “класс всех классов, содержащих N элементов”. Действительное число оказывается при этом классом отношений классов (т. е. классом дробей). А ведь есть школы математиков, понимающие под «числом» и более изощренные конструкции.
Опубликовано в журнале “Семь искусств” Номер 10(35) - октябрь 2012: http://7iskusstv.com/nomer.php?srce=35
