Продолжение. Начало в №8/2012
Шахматное начало
Что же произошло в мае 1960 года? Почему именно в 13 лет я увлекся шахматами? От кого-то из моих школьных товарищей я узнал, что летом в Таврическом саду работает игротека, где можно сыграть в турнирах по шашкам или шахматам, и получить спортивный разряд. А получение разряда – это был уже своего рода стимул. Пол – века назад игротекой в “Тавриге” именовалось деревянное строение, расположенное на пригорке, по левую руку от центральной аллеи. В хорошую погоду шахматные столики выносили на тенистую лужайку неподалеку от пруда. Там же проводились и воскресные сеансы одновременной игры. Запомнился мне первый в жизни сеансер – высокий и элегантный лидер команды Смольнинского района Борис Калашников, смутивший меня уже первым ходом 1. b2-b4. Сколько партий было сыграно мной в сеансах одновременной игры сначала в роли любителя, (среди мои экзаменаторов были Василий Смыслов, Михаил Таль, Сало Флор, Пауль Керес, Игорь Бондаревский, Марк Тайманов, Александр Толуш, Виталий Чеховер) а потом в качестве сеансера (в самых различных интерьерах - в испанских казино и студенческих общежитиях, в спортивном зале Манилы и в кабинете хрустального короля Сваровского в Вене), - подсчитать уже невозможно, но тот “Дебют орангутанга”, ошарашивший меня у пруда в Таврическом саду, остался в памяти навсегда.
Геннадий Несис, 1967
Руководил выездной секцией добрейший человек и известный шашист Лев Моисеевич Рамм. Встретил меня он весьма радушно и записал в шахматный турнир безразрядников. Вскоре в таблице рядом с моей фамилией появились первые единички. Последовательно выиграв все партии в турнирах пятого и четвертого разрядов, я в течение месяца поднялся по начальным ступенькам высокой пирамиды шахматной классификации до третьего разряда, и стал с надеждой задирать голову, посматривая на ее вершину…
Так первые успехи, словно шестеренки, запустили механизм уже жившего во мне шахматного честолюбия и хуже того, тщеславия. Помню, как я летел по улице Салтыкова-Щедрина (ныне, вновь Кирочной), сворачивал на улицу Радищева и, окрыленный своей очередной победой, бежал домой. Приближалось лето, и надо было уезжать на дачу, а я уже строил планы по поводу получения 2-го и 1-го разрядов. Думал о том, как стану кандидатом в мастера, полностью отдавался этим мечтаниям, и верил, что отныне, буду жить новыми эмоциями, рожденными прекрасной игрой. Мне казалось, что успехи придут ко мне легко и быстро, как третий разряд, и, буквально по годам, прикидывал свое счастливое шахматное будущее. Дома я достал, заброшенный еще до войны на антресоли, инкрустированный шахматный столик с очень тесными квадратиками доски, и часами, разрабатывал свои дебютные варианты, которые, несмотря на явную сомнительность, принесли мне впоследствии немало очков. Запущенный в скромной игротеке механизм, стал двигателем, обеспечившим мое движение, по лестнице, причем не только шахматной.
Полный надежд и с квалификационным билетом третьего разряда, я отправился с мамой на каникулы в Пярну. В поисках квартиры на лето, мы встретили на бульваре Тамсаарэ нашу землячку - приятную полную женщину с добрым лицом. Разговорившись, мы узнали, что на соседней улице, в доме с хорошим участком сдается небольшая квартира, а пока новая знакомая решила представить нам своего сына.
Навстречу нам вышел высокий хмурый парень в тренировочных штанах с густой взлохмаченной шевелюрой. Судя по недовольному взгляду из-под очков, неожиданные гости оторвали его от какого-то важного дела. Посреди комнаты на столике стояла деревянная доска с шахматными фигурами. Как выяснилась, Женя, так звали моего ровесника, уже три года занимается в шахматном кружке Ленинградского Дворца пионеров, имеет второй разряд, и перед нашим вторжением изучал позицию из атаки Макса Ланге. Я со своим третьим разрядом, и собственной доморощенной теорией дебютов, выглядел в его глазах полным “пижоном”, но, за неимением других партнеров, он «снизошел» до меня. Тем летом мы сражались целыми днями напролет. И, как вскоре выяснилось, этот опыт не прошел для меня даром.
Кроме того, в Пярну я впервые стал зрителем крупного соревнования - лично-командного турнира трех прибалтийских республик и Грузии. Атмосфера священнодействия, которая царила в празднично украшенном концертном зале пярнусского курзала; строго одетые участники и судьи, прогуливавшиеся под тиканье шахматных часов вдоль столиков, и, отделенные, от нас простых смертных, натянутым по периметру зала, толстым морским канатом; деревянная доска, похожая на развернутый в сторону зрителей гигантский пюпитр, на которой ежедневно демонстрировалась шахматная партитура, создаваемая здесь же на наших глазах - все это производило неизгладимое впечатление. Я и сейчас, спустя почти пятьдесят лет, могу перечислить наизусть фамилии всех действующих лиц первого для меня шахматного спектакля. Лидером хозяев поля и явным солистом этого своеобразного оркестра, был уже в те годы, легендарный Пауль Керес.
К концу мероприятия мне уже удалось познакомиться с некоторыми участниками. Сблизило нас не столько увлечение шахматами, сколько невероятно популярный тогда настольный теннис. Интересно, что моими партнерами были представители старшего поколения: тренер великой Ноны Гаприндашвили мастер Михаил Шишов и его товарищ по команде Николай Сорокин. Оба ветерана - неоднократные чемпионы Грузии играли в пинг-понг с молодым азартом, и наша разница в возрасте при этом улетучивалась. Большое впечатление на меня произвел истинный грузинский аристократ Бухути Гургенидзе. Порода чувствовалась во всем: в гордой посадке головы, в умении выслушать собеседника, в элегантном стиле одежды. Там же я познакомился с двумя разными по характеру и отношению к жизни представителями латышской школы. Ироничный, и несколько отстраненный от суеты, Айвар Гипслис, как-то неожиданно рано ушедший из жизни, и, Янис Клованс - фанатично и упорно искавший и в шахматах и в жизни единственно правильных решений, и, потому вечный цейтнотчик, что впрочем, не помешало ему трижды выигрывать чемпионаты мира среди ветеранов. Тогда его фамилия писалась еще на русский манер - без привычной теперь “прибалтийской “ буквы “с”.
И все же, мы с Женей прежде всего ходили “на Кереса”. Не только для нас, но и для, куда более умудренных опытом, любителей шахмат из Москвы и Ленинграда, поджидавших его перед входом в курзал, он представлялся человеком из другого мира, с другой несоветской планеты. Незадолго до начала тура к торцу знакомого всем отдыхающим здания бесшумно подъезжала белая нездешняя машина марки “Volvo”. Дверцы ее медленно открывались, и из них появлялась высокая спортивная пара – супруги Мария и Пауль Керес. Он в неизменном светлом пиджаке и она – в белом брючном костюме. Казалось, что перед нами наяву проходят кадры из так называемых трофейных фильмов, которые были, пусть и затуманенным, но все-таки, окошечком, позволявшим гражданам нашей страны заглянуть по ту сторону железного занавеса.
Мой отец - профессор Ефим Несис
В свободный от игры на турнире день, наш кумир давал сеанс одновременной игры. Конечно, мы вместе с моим новым товарищем явились заранее, и сумели занять места за соседними столиками. Погода была прекрасная, и сеанс проводился на открытом воздухе в парке, отделявшем курзал от морского пляжа. Дебютная стадия поединков у гроссмейстера и крупнейшего теоретика - вопросов, естественно, не вызывала. Керес, почти не задумываясь, молниеносно передвигался от доски к доске. Я разыграл мою излюбленную французскую защиту, которую впоследствии изучал по книге моего великого противника. На короткую рокировку черных незамедлительно последовала рокировка белого короля в длинную сторону. При этом сеансер оставил без защиты свою пешку a2, атакованную моим белопольным слоном. Расчет был банальным - в случае взятия пешки, последует типичный прием b2-b3, слон окажется в западне, и, на следующем ходу, после Крc1-b2 – погибнет. Однако, Пауль Петрович не заметил, что стандартный ход пешкой ведет к немедленному мату другим слоном: Сd6-a3X! Все было бы прекрасно, будь у меня побольше опыта и выдержки. Для вида надо было задуматься, а затем, после возвращения сеансера к моему столику, громогласно объявить: “Вам мат, гроссмейстер!”
Но в тринадцать лет на такое я был не способен! Конечно же, я немедленно схватился за слона и поставил его на поле а3. Керес, уже отошедший к следующей доске, неожиданно повернул голову в мою сторону, и вернулся к нашей партии. Вежливо, но тоном, не допускающим возражений, он сообщил мне, что по правилам, сеансер, не сделавший ход на последующей доске, имеет право заменить ход в предыдущей партии. Такого поворота событий я никак не ожидал, а уважаемый гроссмейстер, спокойно вернул на место моего слона и свою пешку, сделал какой-то нейтральный ход, и спокойно направился к соседнему любителю. Естественно, после такого обидного инцидента мне не смогла помочь и лишняя пешка. Я уже 15 лет имею звание международного арбитра ФИДЕ, но так и не знаю, прав ли был Пауль Петрович. Мне кажется, что мат на доске - “старше” всех правил! Именно этот аргумент использовал я, горячо доказывая свою правоту по дороге домой, искренне сочувствовавшему мне Евгению Корнфельду (впоследствии носившему фамилию Белянский). Он на долгие годы стал моим другом, партнером и, несомненно, сыграл определенную роль в моей шахматной биографии. Именно, он ввел меня в компанию юных шахматистов Дворца пионеров, которую в виде скороговорки шутливо стали называть Шерман, Шульман, Гоберман, Несис, Корнфельд и Иванов.
Перечисляя состав нашей дружной команды, я вспомнил старый адвокатский анекдот.
Клиент приходит в юридическую контору “Рабинович, Зельманович, Мордухович, Кацман и Иванов” и просит, чтобы его дело вел именно адвокат Иванов.
- Почему же Вас не устраивает кто-нибудь другой из компаньонов, – удивляется секретарь.
- Вы знаете, я как-то больше доверяю деловой хватке человека, проникшего в такую тесную компанию.
Надо сказать, что как раз самым талантливым из нас был Игорь Иванов. У него было трудное, неблагополучное детство. Рос в интернате. Одно время пользовался гостеприимством сердобольной матери Корнфельда – Лидии Максовны, и жил у них дома, неподалеку от Сенной площади. Старинная квартира Жени была и залом ожидания, и шахматным клубом, и катраном, а позднее, и местом для “близких” встреч. Кого там только за эти годы не перебывало. Но рассказ об этой обители нашей юности еще впереди.
Врезалась в память встреча с Игорем в Ростове-на-Дону на Отборочном турнире к чемпионату СССР 1976 года. Он прибыл туда из Москвы в качестве арбитра по присуждению отложенных партий. В выходной день он зашел ко мне в номер гостиницы и предложил спуститься в ресторан. Несмотря на знойный июньский полдень, на столе появилась бутылка водки и какая-то легкая закуска. Детские привычки у этого, внешне строгого, мужчины, одетого в не по сезону, теплый, вельветовый пиджак, легко угадывались. Расспрашивая о старых ленинградских друзьях, он все также добродушно подтрунивал над их слабостями и, с той же, характерной для него ухмылкой, поправлял свои крупные, немодные очки. Последний раз я видел его в минуты триумфа в 1978 году в латвийском городе Даугавпилсе. Тогда, сильнейший по составу отборочный турнир 46 чемпионата СССР закончился сенсационно – первые - вторые места разделили совсем еще юный Гарри Каспаров и мастер Игорь Иванов. В моем архиве сохранилась традиционная групповая фотография участников этого памятного турнира. В первом ряду между Львом Альбуртом и Константином Лернером на ступеньке как-то скромно примостился будущий чемпион мира, а в крайнем справа солидном мужчине из последнего ряда легко можно узнать моего товарища и земляка. Думаю, что и в Союзе его ждала неплохая карьера, но независимому по характеру Игорю хотелось большего, и, при первой же представившейся возможности – во время пересадки в аэропорту, возвращаясь с Кубы,- Иванов бежал, в самом прямом смысле этого слова, в Канаду, где вскоре стал сильным гроссмейстером. За его успехами я следил по сообщениям западных журналов. Смотрел его партии. Потом информация о нем как-то обмелела и, после нескольких лет тишины, вновь разлилась по страницам шахматной печати в виде некролога. Он стал первой потерей в нашей шахматной компании.
И все же в 1960 год. В конце августа мы вернулись из Эстонии в Ленинград, началась обычная городская жизнь, но мысль о шахматной карьере не покидала меня ни на минуту. Появились первые учебники. Особенно мне нравились две книжки Георгия Михайловича Лисицына – тоненькая ”Дебютный репертуар шахматиста” и солидная, в толстом зеленоватом переплете “Стратегия и тактика шахмат“. Постоянных партнеров у меня не было. Лишь иногда удавалось сыграть пару легких партий с дядей - Анатолием Альтшуллером, который и предложил мне записаться в учебную группу Городского шахматного клуба имени М.И. Чигорина.
В шахматном клубе Ленинградского Дворца пионеров
Методистом клуба в те годы работал выпускник юридического факультета Ленинградского Университета, известный (сейчас бы сказали “раскрученный”) благодаря регулярным выступлениям по городскому телевидению, мастер спорта Ефим Столяр. В конце октября в сопровождении своего дяди я впервые переступил порог старинного здания на улице Желябова, ничуть не подозревая, что мне предстоит провести в этом доме в разных ипостасях почти тридцать лет. На правах старого товарища, знакомого еще по довоенным школьным соревнованиям, Анатолий Яковлевич представил меня лысоватому, но подтянутому и модно одетому человеку, который показался мне достаточно самоуверенным и не очень молодым. Он не был похож на пожилых скромных шахматных тренеров в поношенных костюмах 50-х годов. Скорее в нем угадывался представитель относительно вольного адвокатского или артистического сообщества. Многое в его характере я интуитивно угадал - он был мужем популярной и высоко оплачиваемой адвокатессы, да и сам, хотя и недолго, практиковал в качестве защитника. Кроме того, Столяр был бессменным руководителем шахматного кружка “Дома Актера” или, в просторечье, “ВТО”, где он имел возможность не только демонстрировать свои шахматные познания, но и получать контрамарки на все театральные премьеры. В шахматную комнату надо было подниматься на третий этаж через черный ход по старинной и крутой лестнице. За скромной служебной дверью можно было встретить немало знакомых лиц. Здесь на равных сражались в блиц “счастливцевы” и “несчастливцевы”, известные актеры и не очень удачливые служители Мельпомены. Одни предпочитали закончить вечер в популярном местном ресторане, другие, по случаю перманентного финансового дефицита, в богемном баре под парадной балюстрадой. Но надо отметить, что к своему шахматному режиссеру все они относились с большим пиететом.
Мой дядя - Анатолий Альтшуллер
А вот с возрастной оценкой я ошибся, что впрочем, неудивительно. Моему будущему наставнику, а, впоследствии, и коллеге, во время нашего первого знакомства было всего 37 лет, но в детстве и юности мы подвержены своеобразной аберрации - эффекту, описанному в астрономии, Наблюдаемое положение звезды смещено относительно истинного, ввиду движения источника света и его приемника друг относительно друга. Это явление метафизически близко психологической детской аберрации при определении возраста взрослого человека. Артур Шопенгауэр выразился на это тему проще и афористичнее: ”Час ребенка длиннее, чем день старика”. Смещение оценки происходит за счет собственного движения по временной жизненной оси, субъективно удаляющего объект изучения от его истинного положения на возрастной шкале.
Ефим Столяр с улыбкой подал мне руку, но лично экзаменовать за доской не стал, а предложил мне в партнеры кого-то пожилого завсегдатая клуба. Мой соперник принадлежал к распространенному типу постоянных посетителей подобных заведений. Их можно встретить и в биллиардной, и на ипподроме, среди карточных столов и, конечно, у шахматных столиков. Они готовы ответить на любые вопросы, бескорыстны в своих увлечениях, безапелляционны в своих оценках, легко возбудимы, быстро и, часто без всякой видимой причины, переходят от состояния эйфории к раздражению но, в отличие от нынешних фанов, как правило, немолоды и одиноки.
Наша пара со стороны, видимо, выглядела странно. В середине полупустого зала за шахматным столиком склонились два явных антипода - заметно потрепанный жизнью, бледный полупрофессионал, сыгравший, хотя, видимо, без особого успеха, многие тысячи партий и домашний, ухоженный тринадцатилетний мальчик со смуглым (частично генетически, частично от еще не сошедшего летнего морского загара) лицом в новом светло-зеленом модном тогда, лавсановом костюме, впервые очутившийся в казавшемся ему счастливом и сказочном мире. Двое стоявших неподалеку мужчин, не упуская из виду передвижения фигур на доске, предались общим для них довоенным воспоминаниям. Сначала партия развивалась медленно, но затем, после серии разменов, перешла в сложный ладейный эндшпиль, в котором мне удалось нивелировать позиционный перевес опытного соперника. Ничейный результат отнюдь не огорчил моего экзаменатора. Напротив! Он подскочил к Столяру и с явной аффектацией прокричал:
“Фима! Ты видел, как этот молодой человек вел ладейник? Это же новый Капабланка!“
Тут уже педагогично вмешался мой дядя:
“Ну, это Вы загнули. Пусть сначала получит второй разряд. А Капу я помню. Один раз удалось сразиться с ним, только, конечно в сеансе”.
Так я и попал в учебную группу Ефима Столяра. Директором клуба тогда был Гарий Гаврилович Назарьян. Это было еще в доходоровскую эпоху. Но Раиса Борисовна Сурикова давно уже царила в методическом кабинете и, именно из ее рук я получил первый членский билет ЛГШК им. М.И. Чигорина. Ее трудовая деятельность заслуживает записи в книге рекордов Гиннеса. Она просидела на своем рабочем месте 55 лет, и знала о шахматистах и шашистах Ленинграда больше любого историка – краеведа. Помню сакраментальную фразу молодого Геннадия Сосонко: ”Рая не только знает, кто с кем спит, но и кто с кем собирается спать”.
Ефим Самойлович занимался в основном организацией тренировочных сборов для ведущих шахматистов города и пропагандистской деятельностью. Конечно, до учебных занятий с нами у него руки не доходили. Он “запускал” очередной классификационный турнир, отмечал в таблице результаты и, иногда, просматривал сыгранные нами партии. Соревнование проводилось в два круга, и растягивалось, чуть ли, ни на полгода. Из того первого клубного турнира запомнился Миша Непомнящий, который стал бывать у меня дома. Впоследствии, он получил звание международного мастера и эмигрировал в США.
Первую серьезную партию с часами я сыграл 13 ноября 1960 года. Текст партии, записанной на бланке седьмого командного первенства мира среди студентов, открывает мой шахматный архив. Почему я в выигранной позиции на 38 – ходу согласился на предложенную ничью, честно говоря, не помню. Может быть, в первой в жизни ответственной партии что-то почудилось, а может быть, на циферблате моих часов стал подниматься еще непривычный флажок. Следующая партия состоялась только 11 декабря, и у меня был целый месяц для того, чтобы пережить обидную потерю половинки очка.
Внешне мою шахматную жизнь в 1960-61 учебном году активной не назовешь: 13 партий в турнире третьего разряда (хотя и с достигнутым положительным балансом +3), да участие в 3-4 сеансах одновременной игры с мастерами. Многочисленные легкие и блиц-партии не в счет. Весной 1961 года многочисленная армия поклонников шахмат следила за ходом борьбы двух антиподов: молодого, артистичного, склонного к авантюрам Михаиля Таля и мудрого, педантичного стратега Михаила Ботвинника. Общественность информировалась о ходе партий матча, по тем временам, весьма оперативно. Каждый вечер радиопередачи трижды прерывались специальными шахматными выпусками. Новости сообщали известные спортивные комментаторы Вадим Синявский, а позднее Наум Дымарский. Радиостанция “Маяк” тогда еще не существовала. К шахматным выпускам я готовился заранее: на обеденном столе раскладывалась большая деревянная доска с расставленными в исходном положении фигурами. Большой лист бумаги словно ждал, когда на нем появятся торопливо записанные первые ходы стартовавшего в Москве очередного поединка. В перерыве между спец. выпусками возникшая позиция анализировалась самостоятельно или, что было интереснее, по телефону со своими шахматными друзьями и партнерами. Контроль времени на обдумывание был тогда стабильным - по два с половиной часа на сорок ходов каждому. После пяти часов игры партия откладывалась. Секретный ход записывался на бланке полной нотацией. После чего, бланки оба соперника в запечатанном конверте сдавали на хранение главному арбитру матча. Отложенные позиции вызывали у любителей шахмат, да и у специалистов особый трепет, так как предоставляли им возможность пусть виртуально, но все же почувствовать себя участниками исторического соревнования. Самые невероятные предсказания по поводу исхода отложенной партии можно было услышать и в трамвае, и в школе, и, конечно, в лабораториях и отделах бесчисленных НИИ и КБ, где шахматы и настольный теннис были основным времяпрепровождением советской технической интеллигенции. Парадоксально, что в поединках двух титанов я, в отличие от большинства представителей юного поколения, болел не за гениального шахматного бунтаря, а за консервативного классика Михаила Моисеевича Ботвинника. Взятый им убедительный реванш после страшного разгрома в матче 1960 года ошеломил многих, и еще раз подтвердил мудрость и силу духа несломленного патриарха. Когда называешь великие имена, волей неволей возникает мысль о том, что Россия – страна устойчивых ассоциативных связей, частично навязанных пропагандой, частично, возникших в условиях многовекового, психологически привычного, патронализма.
В любой сфере деятельности возникали, часто вполне заслуженно, люди-символы, длительные периоды, олицетворяющие собой ту или иную область общественных и культурных интересов страны. Детские психологи с целью проверки у ребенка индивидуального мышления применяют такую тестовую игру - на ассоциации. Большинство детей избирают банальные ответы:
“Назови фрукт” – “яблоко”, “часть лица” – нос”, “поэт” – “Пушкин”, и т.д.
Существуют такие устойчивые стереотипы и у взрослых. В середине прошлого века большинство граждан СССР могли, без запинки, образовать логические связки: борец - Иван Поддубный, летчик- Валерий Чкалов, балерина - Галина Уланова, скрипач- Давид Ойстрах, диктор – Юрий Левитан, сатирик – Аркадий Райкин, бард - Владимир Высоцкий, клоун – Олег Попов, космонавт - конечно Юрий Гагарин. Эти примеры можно легко продолжить. В шахматах таким неизменным символом был Михаил Ботвинник. Михаила Таля любили, его гением восхищались, Анатолий Карпов был, и для многих остается, предметом национальной гордости, его именем называют шахматные клубы и школы во всем мире. И все же, в любом сельском очаге культуры можно было услышать: “а у нас тут в кружке новый Ботвинник объявился - всех взрослых обыгрывает!” Или: “ну, в нашей жилконторе работают! - прямо по Райкину - “дайте справку, что вам нужна справка”. А где-нибудь, в провинциальном городке на лавочке, соседки незлобно посмеивались: “Муся-то со второго этажа своему пацану скрипочку купила, - небось, хочет на Ойстраха выучить”. Эти имена- символы перестали принадлежать конкретной выдающейся личности. Они стали нарицательными, и в какой- то мере, утратив свои личностные черты и даже национальность, вошли в устную народную речь, и превратились в фольклорные персонажи. А это - высшая оценка, которую может дать народ своим героям.
На фоне грандиозных событий, происходивших в мире больших шахмат, становилось все более очевидным, что при такой “интенсивности” практической игры, даже, несмотря на самостоятельные домашние занятия, мастером мне удастся стать лишь к выходу на пенсию. Но о подобной грустной перспективе думать не хотелось. Тем более что учебный год подходил к концу, и впереди были долгожданные летние каникулы: уютный домик на улице Айса, мягкий, как мука высшего сорта, песок пярнусского пляжа, велосипед, замечательное сливочное мороженое с изюмом, настольный теннис и, конечно, шахматы!
Летом 1961 года мне еще раз повезло. Эстонский курорт выбрал для отдыха мой дядя Анатолий Яковлевич – не только довоенный первокатегорник, но и большой знаток истории шахмат. Профессор искусствоведения, он по ряду формальных признаков не признавал за шахматной игрой права считаться самостоятельным жанром искусства, но зато любил эту игру беззаветно и с огромным уважением относился к ее корифеям. О таком партнере можно было только мечтать!
Было решено сыграть тренировочный матч из двенадцати партий. Ради такого случая я распечатал один из двух новеньких шахматных блокнотов, подаренных мне Женей Корнфельдом. На внутренней стороне плотной, синей обложки, прекрасно сохранилась диагональная надпись:
«Лучшему другу Геннадию от Евгения К. в честь крупнейших шахматных успехов. 1961», а чуть ниже, уже по горизонтали моей рукой выведено:
“Тренировочные партии. Июль 1961 года - Август 1962 года”.
В первой партии мне достались черные фигуры, и я разыграл любимый вариант французской защиты, который был моим главным оружием в очных соревнованиях почти четверть века. В игре по переписке я предпочитал более агрессивный, хотя и рискованный вариант дракона. Избранная мной система считается нелегкой для черных, но и от белых требует очень точного порядка ходов. На 11-м ходу мой опытный партнер сыграл не сильнейшим образом, и мне удалось захватить инициативу на ферзевом фланге. Белые, не желая смириться с ролью обороняющегося, оставили своего монарха в центре и бросили все силы на штурм короля соперника. Однако у черных было достаточно ресурсов для защиты, и чаша весов стала склоняться в их пользу. Неожиданно дядя Толя азартно и без особой компенсации пожертвовал слона. Но стоило мне, кроме слона, неосторожно полакомиться еще и пешкой, как у белых появились шансы закончить партию вничью вечным шахом. В конце концов, мне удалось перевести игру в эндшпиль, где мой материальный перевес быстро сказался. Отмечу, что впоследствии, размен, упрощение позиции с целью перехода в окончание, стали моими излюбленными тактическими приемами, исследованию которых я посвятил несколько работ, изданных как в нашей стране, так и за рубежом.
Во второй партии, игравшейся на следующий день, мой соперник по ходу поединка, имел все основания взять реванш. О его боевом настрое можно было судить по выбору дебютного варианта – черные применили острый контргамбит Альбина, в тонкостях которого я не разобрался. Уже к 10-ом ходу мой король потерял право на рокировку, и мне предстояла нелегкая защита. На 29-м ходу Анатолий Яковлевич не использовал эффектный шанс - продвинуть проходную пешку на поле d2, полностью нарушая коммуникации фигур в лагере белых, впрочем, и после этого упущения, он сохранил решающий перевес. В дальнейшем, черные еще раз прошли мимо хитрого тактического укола, который приводил к выигрышу фигуры. Но, как известно, ни жизнь, ни шахматы не прощают неиспользованных возможностей. После серии разменов партия перешла в спасительный для меня сложный ладейный эндшпиль, в котором дефицит в одну пешку не ощущался. Наиболее логичным исходом этого трудного для обоих поединка должна была стать ничья, но даже опытному шахматисту психологически трудно согласиться с упущенной победой.
Оптимистическая оценка ситуации обладает удивительной инерционностью. Сколько войн, было проиграно из-за потери полководцами объективности в результате первоначального успеха компании. Шахматы во многом – игра военная и часто развивается по тем же законам.
При доигрывании (а матч игрался по принятым тогда правилам с откладыванием) черные, в погоне за очком, перешли грань допустимого риска, и моя проходная пешка ферзевого фланга оказалась быстроходнее, чем пешки соперника на противоположном участке доски. Счет стал 2:0 в мою пользу. Такого начала не ожидали оба участника поединка. Не буду утомлять читателя шахматными подробностями. В дальнейшем матч проходил в интересной борьбе и закончился с достойным счетом 6:5 в пользу младшего по возрасту и квалификации. Сейчас, когда, благодаря Интернету, есть возможность сразиться с соперником, находящимся от тебя за тысячи километров, никто тренировочные партии, а тем более целые матчи, играть не будет. А жаль. Мой личный опыт показывает, что подобные баталии с одним и тем же соперником, в условиях, приближенных к турнирным, помогают оттачивать дебютный репертуар, и могут стать хорошим подспорьем для роста мастерства юного шахматиста. Кстати, сторонником подобной подготовки был и идейный лидер знаменитой советской шахматной школы Михаил Моисеевич Ботвинник.
Должен сказать, что тренировочные матчи, сыгранные в период 1961-1967 годов, с такими разными по темпераменту, характеру и отношению к жизни партнерами, как Евгений Корнфельд (два матча по 24 партии каждый!) Михаил Безверхний (известный скрипач, ныне профессор консерватории в Генте), Александр Шашин (сильный мастер и тренер с весьма самобытным пониманием сути шахматной игры), наконец, Александр Бах, (отличавшийся прекрасной интуицией в оценке позиции и на шахматной доске и, особенно, вне ее) не только принесли практический опыт, пригодившийся мне и в заочных соревнованиях, и в тренерской деятельности, но и во многом расширили мой человеческий кругозор.
Получив определенные навыки практической борьбы в тренировочных матчах, и с подтвержденным, (ни в какой-то игротеке, а в Городском шахматном клубе, третьим разрядом) в сентябре 1961 года я записался в шахматный кружок ДПШ Дзержинского района. Этот центр пионерского воспитания как раз переехал из проходных дворов Капеллы, куда надо было добираться на автобусе, - во внешне неприметное, но расположенное в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома, здание на улице Рылеева, неподалеку от Спасо-Преображенского собора.
История и архитектура этого храма необычна. Возведенный, по указанию Елизаветы Петровны в память о ее восшествии на престол с помощью офицеров Преображенского полка, он при Императоре Павле был “повышен в звании”, и переименован в собор “Преображения Господня всей гвардии”. Однако, незадолго до восстания декабристов в храме произошел пожар, и пятиярусный иконостас, изготовленный по эскизу Ф. Растрелли, был уничтожен огнем. Фактически новый роскошный храм в стиле ампир был воссоздан Василием Стасовым. Идеология собора стала иной. Николай I хотел увековечить победу в русско-турецкой войне, и повелел соорудить вокруг ограду из турецких пушек, захваченных при взятии Измаила, Варны и других вражеских крепостей, с дулами, символически смотрящими в землю, и закованными толстыми цепями. Круглый сквер перед собором, окантованный пушками, на стволах которых сохранились вычеканенные гербы Османской империи, а на некоторых из них даже грозные собственные имена: ”Дарю лишь смерть” или “Гнев Аллаха”, был во времена моего детства любимым местом мальчишеских военных игр.
Значительно позднее, проходя в сторону Литейного проспекта, к дому Иосифа Бродского, я невольно оборачивался на это удивительное здание, в подвале которого спасались от фашистских бомбежек жители близлежащих домов, и среди них, были маленький Ося и его мама. Теперь, после знакомства с фантастическим по стилистике фильмом Андрея Хржановского «Полторы комнаты или сентиментальное путешествие на родину», этот кадр в бомбоубежище часто встает перед глазами. А родители гениального поэта навсегда останутся запечатленными в образах, созданных двумя нашими великими современниками – Алисой Фрейндлих и Сергеем Юрским. Впервые восторженную оценку этого фильма я услышал от моей дочери Аси, а ее вкусу я привык доверять, и уже через день после прилета в Питер, с утра направился в Дом кино. У кассы никакого ажиотажа я не обнаружил. Зрительный зал, некогда элитного кино-клуба был почти пуст. В темноте можно было разглядеть негусто разбросанные по рядам, посеребренные головы, как бы высвеченные лучом кинопроектора осколки, разбитой в прошлом веке петербургской интеллигенции. Тем приятнее была неожиданная встреча с Марией Александровной и Валерием Моисеевичем – родителями Саши Халифмана, которые тоже не упустили возможность посмотреть эту необычную кино-фантазию, навеянную жизнью и заметками их великого земляка и ровесника.
Не столь восторженные эмоции вызвала у меня прогулка по знакомому району в январе 2010 года. Неубранные снежные сугробы, выстроившиеся вдоль всего Литейного, напомнили кадры кинохроники замерзающего блокадного Ленинграда. Для того чтобы перейти дорогу и оказаться на нечетной стороне широкого проспекта, пришлось пересечь улицу Пестеля и дойти почти до Невы, которая не только была скована льдом, но и завалена огромными грудами снега, сброшенными прямо с самосвалов. Казалось, что реке, одушевленной русской литературой, очень трудно дышать, и на предрекаемое всемирное потепление, она явно не рассчитывает.
Когда глобальным потепленьем
Пугают мудрые мужи,
Январским ветреным Литейным
Бегу, не ведая межи.
Под оголтелые клаксоны
И нервное ворчанье шин
Снуют замёрзшие персоны,
Увёртываясь от машин.
Минуя перекресток Бродский,
Косясь или крестясь на Храм,
Уже не кажется уродцем,
Тебя, толкнувший локтем Хам.
И, в забытьи заиндевелом,
Прибавив к Набережной шаг,
Увидишь:
то ли саван белый,
То ли, фаты счастливый знак.
Ночь .24 января 2010г. Санкт- Петербург
Первый раз я переступил порог Спасо-Преображенского собора 7 ноября 1954 года по очень торжественному случаю - венчанию любимицы всей нашей семьи – моей няни Тамары Кузнецовой. Похожая на цыганку, с копной иссиня-черных волос под белоснежной фатой, невеста смотрелась в свете свечей огромного паникадила очень эффектно. Мама, еще перед выходом из дома, долго наставляла меня, как надо вести себя в православном храме, и я всю дорогу боялся, как бы не забыть снять при входе свою новенькую школьную фуражку. Но все прошло благополучно.
Мне, как самому младшему, досталось место в первом ряду. Священник, облаченный в праздничную рясу, степенно оглядел присутствующих и неожиданно подозвал меня к себе. Сначала я попятился назад, но мама осторожно подтолкнула меня, и я оказался в центре внимания. Настоятель – представительный старец с добрыми глазами, поручил мне носить за ним какие-то церковные принадлежности, необходимые во время церемонии венчания. Насколько я помню, с необычной ролью мне удалось справиться, и даже заслужить благодарность от важного духовного лица.
Преображенская площадь в моей памяти удивительным образом связана с еще одной свадьбой. Правда, ей предшествовало, конечно, не венчание в храме, а привычная для советских времен регистрация во Дворце бракосочетаний, но зато семейное торжество происходило во флигеле дома, двор которого выходит на знаменитую площадь, носившую тогда еще имя Радищева. Там, в уютной квартире у Розалии Яковлевны праздновалась свадьба ее внука Александра Халифмана и совсем юной Софии Надольской. Собрались только родственники и самые близкие друзья молодоженов и их родителей. Мы со Светланой ушли пораньше, дабы не смущать своим присутствием молодежную компанию. Ночь с первого на второе декабря выдалась морозной. На улице Рылеева было безлюдно и тихо. Заснеженный сквер у церкви выглядел торжественно, как в Рождество, и заиндевевшие чугунные пушки поблескивали в огнях желтых фонарей.
Все архитектурное и иконописное богатство собора я ощутил значительно позднее, когда побывал в его приделах вместе с большим знатоком православных обрядов и песнопений – знаменитым шахматным арбитром из Голландии Гиртом Гийсеном. В 1995 году мне довелось быть его заместителем на матче претенденток между Майей Чибурданидзе и Жужей Полгар. Городская шахматная федерация практически никакого участия в подготовке и проведении ответственного соревнования не принимала, и когда ее руководители появились в турнирном зале с букетами цветов в руках по случаю Дня 8 Марта, мой остроумный коллега по судейству саркастически развел руками, и демонстративно громко спросил меня: “Was ist das? Eine Blumenmannschaft?” - “Это что за цветочная команда?”
У читателя может невольно возникнуть вопрос, почему автор – материалист и по образованию, и по внутреннему мировосприятию, явно подчеркивает свою особую связь с одним из православных храмов Санкт-Петербурга. Этому есть удивительное житейское объяснение, по форме напоминающее притчу. У моей мамы, как и у большинства ленинградских матерей, родивших своих первенцев в 1945-1947 годах, после перенесенных физических и моральных испытаний в блокированном городе, или в далекой, и тоже не очень сытой, эвакуации, не было молока. Недаром, моих ровесников врачи именовали “искусственниками”. Шансов выжить у меня было немного, так как мой вес не только не увеличивался, но даже начал уменьшаться. В отчаянии, дед мой, также весьма далекий от религии, обратился к служившему неподалеку от нас в Спасо-Преображенском соборе, знакомому священнику, у которого дочь тоже недавно родила сына, но, в отличие от моей мамы, молока у нее было столько, что она даже сцеживала его для своей любимой кошки.
И благословил святой отец дочь свою на доброе дело. И стала она меня кормить, как собственное чадо, и от того молока, быстро пошел я на поправку. Вот эта, если задуматься, символичная история и приходит мне на память, когда иду я мимо, знакомого с детства храма, и, переходя Литейный проспект, сворачиваю налево, направляясь в гости к старому своему товарищу Игорю Блехцину, или двигаюсь прямо по улице Пестеля в сторону Летнего Сада. Я часто слышал рассказ моего деда о вскормившей меня красавице – поповне, и, теперь, сожалею, что не имел возможности поделиться этим семейным преданием с Александром Исаевичем Солженицыным, перед тем, как великий борец за правду, почувствовал себя пророком, и завершил свой тернистый путь трудом “Двести лет вместе”.
Историю эту довелось мне использовать совсем в другой ситуации. Был радостный день крещения Машеньки - младшей дочки Веры и Вадима Сомовых. Таинство проходило в Пасхальное воскресенье в недавно отреставрированном Князь Владимирском Соборе. Гостей было много, причем, далеко не все из них, могли быть отнесены, к православной конфессии. Сначала с Пасхальным поздравлением ко всем присутствующим обратился Митрополит Петербургский и Ладожский Владимир. Затем Владыка вручил церковные награды юбилярам. При этом в его выступлении можно было услышать вполне светские выражения и шутки. Что у людей неоцерквленных вызывало явную симпатию. Так, представляя одного из награжденных церковных деятелей, Митрополит упомянув, что недавно такой же юбилей, причем, не скрывая свой возраст, отмечала и Алла Борисовна Пугачева. Услышать подобную аналогию с амвона, да еще в праздник Пасхи, было несколько неожиданно. После совершения обряда крещения, проведенного настоятелем Собора отцом Михаилом, целая кавалькада машин с гостями двинулась в сторону Невского проспекта. Торжество было намечено продолжить в ресторане “Палкинъ”. Тональность предстоящему грандиозному, судя по роскошному и по форме, и по перечисленным в нем яствам, меню, задал в своем тосте молодой и розовощекий отец Михаил, произнеся прекрасные слова о роли Крещения в жизни человека. Вдруг, один, уже подвыпивший, известный представитель городского театрального мира в характерной для него грубоватой манере, громко пошутил, по поводу весьма неоднородного, в этническом смысле, состава гостей за столом. Возникла неловкая пауза. И, тогда мне пришлось взять слово, и, используя семейную притчу про спасшее меня молоко поповны, произнести замысловатый тост о духовной близости всех присутствующих. Первым мою длинную тираду оценил крестный отец новорожденной Кирилл Юрьевич Лавров. Великий артист прочувственно пожал мне руку, потом мы неожиданно обнялись и, трижды, по-русски, расцеловались. Затем навстречу мне, возвращавшемуся на свое “рабочее место” за столом, поднялся и сам отец Михаил. Он также поддержал мой тост, отметив, что в зале собрались близкие люди, и для всех присутствующих в независимости от их отношения к религии, - это воистину праздничное событие. Торжественный обед вновь покатился по намеченному сценарию, а я, вскоре, с чувством исполненного долга, направился проводить Асю во Дворец пионеров, где ей предстояло сыграть очередную партию в шахматном турнире. Честно говоря, наблюдать за ее поединком я не стал, так как пропускать десерт с фирменным мороженым счел неразумным. А когда примерно через час, я вновь появился в шахматной школе, мои друзья и коллеги-тренеры Вадим Файбисович и Леонид Шульман уже на подступах к турнирному помещению, обрадовали меня сообщением о том, что у моей дочки практически выигрышная позиция. И действительно, ждать мне пришлось недолго. Пасхальный день прошел удачно.
Кто надоумил меня записаться в районный Дом пионеров, точно не помню. Кажется, мой одноклассник Эдик Дворкин. Его приятель Дима Зерницкий, ставший впоследствии неплохим мастером, также поднимался по первым ступеням высокой шахматной пирамиды в Дзержинском ДПШ, а затем несколько лет сам руководил шахматным кружком в соседнем Куйбышевском районе. Надо сказать, что за всю жизнь я не встречал столь неразлучной и веселой пары друзей. Писатель-юморист Дворкин и шахматист Зерницкий были всегда вместе. Их можно было встретить и в баре Ленинградского Дома журналистов, и на шахматных мероприятиях, и на прибалтийских курортах. Ни женитьбы, ни появление детей практически не отразились на свободный и независимый стиль их жизни. Казалось, так будет продолжаться вечно. Но, когда в один прекрасный день у Дмитрия в Америке обнаружился богатый родственник, все его помыслы стали связаны с отъездом за океан. “Ты, понимаешь“, - с жаром говорил он мне, - “там я смогу каждый вечер пить новый сорт пива! А здесь - я должен стоять в очереди даже за Жигулевским!”
Этот довод показался мне настолько убедительным, что у меня не хватило аргументов, чтобы отговаривать коллегу. Для Эдуарда потеря друга стала чувствительным ударом. Первое время его сатирические репризы еще появлялись на последних страницах популярных тогда газет - “Вечерки”, “Смены”, “Литературки”, он даже выпустил несколько книг, но, постепенно, по мере чтения восторженных писем друга из далекой Калифорнии, где тот, стоя в униформе, угощал изысканными соусами посетителей дядюшкиного ресторана, юмористический дар Дворкина стал улетучиваться. А пришедшее из-за океана известие о том, что Дима сумел открыть собственную пельменную, окончательно настроило Эдуарда на отъезд в Германию. Сейчас он с семьей проживает где-то под Мюнхеном, и встретившая его недавно на Невском проспекте наша давняя общая знакомая, сказала, что он, наконец-то, избавился от привычки постоянно шутить, и стал похож на ворчливого баварского бюргера.
В турнир, как тогда говорили, “на второй разряд”, меня записала какая-то немолодая женщина, которая исполняла роль судьи-секретаря. Все поначалу выглядело довольно буднично. Техническая жеребьевка много времени не потребовала. Здесь работа шла значительно интенсивнее, чем в группе Ефима Столяра. Регламент предусматривал по две турнирные партии в день. В первом туре мне в соперники достался Игорь Болотинский. Черными он вычурно разыграл вариант Шлехтера в славянской защите, на 16-м ходу потерял пешку, и несмотря на длительное сопротивление, признал себя побежденным. С записи этой партии открывается мой второй блокнот, подаренный Женей Корнфельдом. Раньше я не придавал этому значения, но с тех пор, как мой партнер по турниру третьего разряда возглавил Судейскую коллегию Российской Шахматной Федерации, это достижение выглядит более значительным. В тот же день я быстро выиграл еще одну партию. Правда надо признать, что, после сомнительно, если не сказать нахально, разыгранного дебюта, носящего имя швейцарского мастера и шахматного журналиста Генри Гроба (1.g2-g4), моя позиция особенного оптимизма не вызывала. Но мой соперник допустил грубую ошибку, и, с двумя очками в кармане я уже собрался идти домой, как вдруг, на пороге нашей шахматной комнаты появился высокий, чуть сутулый, пожилой, но не утративший импозантности, человек с густыми черными бровями. Это был Андрей Михайлович Батуев. В походке, мимике, во властных интонациях его речи - во всем, чувствовалась неординарность личности. Тайна его происхождения стала мне известна значительно позднее. Об Андрее Михайловиче слышал я немало восторженных слов от моего дяди, который занимался в кружке у Батуева еще до войны. Их дружба продолжалась и в дальнейшем. Интересно, что тренер даже был гостем на свадьбе у своего бывшего ученика. И это был не взаимный жест вежливости, а знак душевной близости двух ярких и разносторонних людей.
Так что, можно сказать, новый шахматный наставник достался мне “по наследству”.
Диапазон интересов Андрея Михайловича был необычайно широк выпускник Ленинградской консерватории по классу вокала, артист Государственной капеллы, член Союза писателей, известный натуралист-зоолог, страстный пропагандист охраны природы, опытный шахматный мастер и арбитр, заслуженный тренер РСФСР. Под его руководством первые шаги в шахматах сделали гроссмейстеры Кира Зворыкина и Александр Кочиев, мастера И.Вельтмандер, О.Дервиз, Д.Зерницкий, С.Королев, Н.Копылов, И.Рубель и многие другие. И все же главным его призванием была любовь к “братьям нашим меньшим”. Многие из них долгие годы жили в старой комнатушке коммунальной (после швондерского уплотнения 20-х годов) квартиры Батуева в Саперном переулке. Были периоды, когда там дружно сосуществовали три обезьянки, пять попугаев, и даже, поразивший меня пингвин, расположивший в ванне. Соседи, конечно, не были в восторге от таких жильцов, даже обращались в суд, но, в конце концов, получили новую квартиру, а, им на смену, въехал веселый и весьма любвеобильный молодой человек, у которого были свои интересы. Андрей Михайлович говорил о нем с юмором: ”Что же, - мы квиты: он водит дам, а я – птиц и прочую живность!” A propos, и тренер мой, тоже был неравнодушен к прекрасному полу. Помню у него жил роскошный, но страшно ворчливый попугай ара, позволявший себя грубить даже любимому хозяину: ”Сам, Морда, кашу жрешь, а мне не даешь!”. Но особенно неучтив он был с гостями женского пола, так на приветствие одной из дам, прозвучало хриплое, и видимо, привычное: “Пошла вон, Собака!”
Андрей Михайлович был человек с характером, и мог прикрикнуть на своих расшумевшихся учеников. Но со своими любимцами - зверьками и птицами он был всегда добр и нежен, и прощал им любые шалости.
К литературной деятельности его привела искренне выстраданная убежденность в необходимости беречь все живое на Земле. Вот удивительные, щемящие душу строки из книги воспоминаний Батуева ”Призвание”:
“В моей комнате жили птицы и обезьяна. Чтобы, не мешать им спать, я уходил на кухню и там, вышагивая до трех-четырех часов ночи, предавался думам. Наконец, усталый и измученный, ложился спать, но заснуть было совсем не просто, и в постели я оказывался во власти осаждавших меня образов. Я вновь и вновь видел бездомного пса, – приблудного, бегущего по залитому осенним дождем перрону, жадно всматривающегося в окна вагонов проходящего поезда в надежде увидеть своего хозяина. Умирала раненая котом трясогузка Пинюся. Гепард Лель спасал укушенного коброй мальчика, а голубь-почтарь Снежок возвращался домой, преодолев шестьсот километров пути. Я буквально лишился покоя…”
Его призыв, обращенный к молодым читателям, всегда актуален: “Нельзя пассивно присутствовать при проявлении жестокости. С ней надо бороться и бороться непримиримо со всем жаром юности!”
Несмотря на огромную, - почти в сорок лет - разницу в возрасте, мы быстро подружились. Часто я провожал Андрея Михайловича домой до Саперного переулка. Как правило, за этот короткий путь мой собеседник не успевал закончить свою очередную историю, и тогда, мы менялись ролями. Теперь уже он провожал меня до угла Баскова переулка и улицы Радищева. Как-то я познакомил его со своей мамой, и мы уже втроем, совершали путешествие по знакомому маршруту.
Он был прекрасным рассказчиком, а вовремя игры в блиц любил сдобрить удачный ход какой-нибудь прибауткой. После сомнительного ответа соперника, он мог попотчевать и зрителей и партнера излюбленной частушкой:
Эх, подружка моя, что же ты наделала!
Я любила – ты отбила,
Я бы так – не сделала!
Пробыл я в этом кружке на Рылеева недолго, - мне хватило трех недель для выполнения второго разряда (в турнире я потерял лишь пол-очка, согласившись с какой-то девочкой в последнем туре на ничью). Дальнейших перспектив квалификационного роста, к сожалению, в Доме пионеров уже не было. Но и расставаться с Андреем Михайловичем не хотелось. Пришлось принять компромиссное решение. Я продолжал бывать у Батуева и дома, и в кружках юннатов, где он создал уютные общежития (но, ни в коем случае - не зоопарки) для своих пернатых и четвероногих питомцев. Конечно, не забывали мы и шахматы. Играли и в блиц, и просто легкие партии. Иногда в гости к своему старому товарищу заходил Георгий Лисицын. К тому времени, он был уже далеко немолод и весьма тучен, но в нем сохранились повадки опытного джентльмена и ловеласа. Друг друга коллеги величали на французский манер: Андрэ и Жорж, и в их исполнении эти имена звучали вполне уместно. Наблюдать за шутливыми беседами двух мэтров было необычайно интересно и весело. А уж, если рядом не было ребят младшего школьного возраста, и Батуев исполнял свои любимые частушки, удержаться от хохота было просто невозможно. В середине 70-х годов Андрей Михайлович активно занялся судейством крупнейших соревнований, проходивших в нашем городе. Назову хотя бы 39-чемпионат СССР, матч претендентов А.Карпов - Б.Спасский, финальный турнир дворцов пионеров на приз “Комсомольской правды”. На этих соревнованиях я дебютировал в качестве шахматного журналиста. Сотрудничал с редакцией специальных бюллетеней, выпускаемых на базе газеты “Спортивная неделя Ленинграда”, готовил очерки для городской детской газеты “Ленинские искры”. Моим соавтором был штатный литературный сотрудник этого, популярного среди ленинградских школьников, печатного издания Олег Соколовский. Одаренный литератор и острослов, прекрасный знаток спорта, он был любим в городском журналистском сообществе, а пару его рассказов, опубликованных в “Юности”- одном из самых престижных журналов того времени, обеспечили ему и всесоюзное имя. К сожалению, как многие талантливые люди, он был на редкость ленив и не пунктуален. Заставить его сесть за письменный стол, было непросто. Зато, за столом обеденным, он мог дать фору Гаргантюа и Пантагрюэлю, вместе взятым. Шахматы, в отличие от других видов спорта, были для него китайской азбукой, и, может быть, именно поэтому, Олег относился к шахматистам с особым пиететом. Нам предстояло давать в каждый номер газеты развернутый и доходчивый для юного читателя, отчет о ходе соревнований на приз “Комсомолки”. Мой опытный коллега предложил мне такую форму сотрудничества: « Ты, Геннадий, как специалист, подготовь фактологический материал. А я, пройдусь по нему художественным пером Мастера». Надо сказать, что регламент турнира был своеобразен и требует объяснения. Каждая команда, пробившаяся через отборочное сито в финал, состояла из семи участников (шести юношей и одной девочки не старше шестнадцати лет), а восьмым был - капитан команды, гроссмейстер, воспитанник шахматной школы Дворца пионеров, командировавшего в Ленинград свою шахматную дружину. Но, особенно необычна была предложенная формула боя. Каждый лидер команды давал сеансы одновременной игры с часами на семи досках юным соперникам. Результат, достигнутый гроссмейстером, суммировался с очками, набранными школьниками его дружины в сеансе с “чужим” капитаном. И по лучшей сумме очков определялась команда- победительница. Специальными призами награждались и лучший сеансер турнира, и участник, собравший наибольшее число скальпов именитых гроссмейстеров. В 1975 году среди капитанов команд были чемпион мира Анатолий Карпов (Челябинск), экс-чемпион мира Василий Смыслов (Москва), претенденты на мировую корону Виктор Корчной (Ленинград), Лев Полугаевский (Куйбышев) и другие выдающиеся шахматисты. После истечения положенного времени, партии отдавались на присуждение, в котором участвовали капитаны заинтересованных команд. У меня на стене висит редкая групповая фотография с того турнира, больше напоминающая кадр из документального кинофильма. Фотокорреспонденту удалось запечатлеть напряженный момент анализа отложенной позиции, в котором оппонентами выступают Анатолий Карпов и Виктор Корчной. Среди зрителей и наблюдателей этого своеобразного единоборства можно увидеть немало известных лиц. Слева в углу – узнаваемый профиль Льва Полугаевского, справа – почти симметрично- признанный эксперт по эндшпилю Анатолий Крутянский, сбоку присел Борис Каталымов. Много коллег-журналистов - Борис Гуревич, Виктор Песин. У дальней дубовой стены стою я – двадцативосьмилетний (почти по Маяковскому). Слева от меня внимательный и сосредоточенный Андрей Михайлович Батуев, а справа – как всегда, чуть ироничный Олег Соколовский. Иных уж нет, а те – далече…
Сеансы одновременной игры проводились в прекрасной анфиладе Аничкова Дворца. Особенной работы во время туров ни у назначенного арбитром этих соревнований А.М. Батуева, ни, тем более у меня, не было. Поэтому, до начала цейтнотов, мы имели прекрасную возможность, неспешно беседуя, прогуливаться по апартаментам, имеющим богатую историю. Кстати, первоначально шахматный клуб размещался в личном кабинете Императора Александра III. Стены и потолок этого мрачноватого помещения были обшиты резными дубовыми панелями, и, от этого, он выглядел еще более громоздким, и невольно напоминал о своем последнем хозяине. Не испытывая никаких симпатий к Миротворцу, я все же открывал тяжелую дверь в этот кабинет с каким-то особым трепетом. Сейчас, когда шахматная школа расположена во флигеле Дворца, это уважительное ощущение почему-то не возникает. Во время нервного поединка, я любил подойти к громадному окну, выходящему в сад, и подолгу (насколько позволяло раздумье соперника) вглядываться в даль, давая отдых глазам и отвлекаясь от напряженной позиции.
Во время долгих прогулок по прекрасным залам Дворца и поведал мне Андрей Михайлович историю своей семьи. Бабушка его – Анна Ивановна Веретенникова была дочкой Анны Александровны Бланк - сестры Марии Александровны Ульяновой, (урожденной Бланк). Прадед Батуева- Иван Дмитриевич Веретенников (кстати, познакомивший у себя в доме Илью Ульянова и Марию Бланк, - будущих родителей вождя мирового пролетариата)– сначала преподавал латинский язык в Пермской гимназии, а затем стал инспектором Дворянского института в Пензе. Женился он на одной из пяти дочерей штабс-лекаря Израиля Моисеевича Бланка и Анны Иогановны Гроссшопф. Дед Ленина и прапрадед Батуева с целью поступления в медико-хирургическую академию в Петербурге крестился и принял в православии имя Александра Дмитриевича. Восприемником будущего известного эскулапа был граф А.И.Апраксин. В историю медицины он вошел как врач, спасший от смерти великого украинского поэта Тараса Шевченко. Его внучка - Анна Веретенникова (кузина Ульянова – Ленина) продолжила дело своего деда и стала одной из первых русских женщин-врачей. Умерла эта истинная подвижница очень рано – в возрасте 32 лет от чахотки. Ее, явно отмеченные литературным даром, воспоминания “Записки земского врача” публиковались в журнале “Новый мир”.
Я, конечно, не задал своему тренеру бестактного вопроса, почему он, прожив большую часть жизни в, скажем мягко, некомфортабельных условиях, никогда не “козырнул” такой родословной, более того, много лет ее скрывал даже от близких людей. Известно, как Сталин относился к вдове и другим родственникам и потомкам своего идейного учителя. И, во времена правления “кремлевского горца”, такое генеалогическое дерево могло стоить головы. После смерти диктатора прошло более двадцати лет, но генетический страх в обществе по-прежнему не выветрился. И все же, накануне семидесятилетнего юбилея Андрея Михайловича решено было рискнуть. В газете “64”(N2 за 1979 год) за моей подписью была опубликована заметка под заголовком ”Мир его увлечений”. Материал был построен следующим образом. Сначала шел рассказ о многогранных интересах и достижениях юбиляра, затем были приведены два примера из его шахматного творчества. Сенсация о “бесценном даре” была припасена для заключительного абзаца: «Батуев, внучатый племянник В.И. Ленина, передал хранившиеся в семейном архиве редчайшие фотографии Ульяновых и среди них два уникальных снимка, на которых запечатлен Владимир Ильич в 1887 и в 1897 годах».
Из моих друзей и коллег, первым отреагировал на публикацию Юрий Разуваев: “Ты явно пошел по стопам О’Генри! Лапидарный, ничего не предвещающий текст, и такой финал!» Действительно этот финал вызвал цепную реакцию. Конечно, перед сдачей в печать, мою информацию проверяли самым тщательным образом. В редакцию звонили из Института марксизма-ленинизма, Музея революции и каких-то высоких партийных инстанций. Вскоре весть дошла и до самого хозяина города – Григория Васильевича Романова.
Батуев был приглашен в Смольный. Через несколько дней, он уже переехал в прекрасную двухкомнатную квартиру в новом доме на берегу Финского залива. Вскоре он был принят и в Союз писателей. В последнюю нашу встречу, мы с хохотом вспоминали удавшуюся нам авантюру. Было начало лета, в открытые окна врывался свежий морской воздух. Андрей Михайлович был уже тяжело болен, его одолевал затяжной надрывный кашель. Для его легких не прошло без последствий постоянное проживание в одной комнате с пернатыми друзьями. Мне тогда вспомнились гениальные по простоте, трагические, но проникнутые светлым философским смыслом, строчки из одного из поздних стихотворений Анны Ахматовой:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
“Как же ты ловко уговорил меня подарить те фотографии?!”- шутливо восклицал на прощание Андрей Михайлович. И, в его, казалось бы, ироничном тоне, было скрыто то чувство благодарности, на которое способен только гордый и по – настоящему независимый человек.
Квалификационный билет второго разряда, подписанный А.М. Батуевым, наверно и сейчас хранящийся в архиве Дворца пионеров, позволил мне, в октябре 1961 года поступить в знаменитую шахматную школу, где тогда служили (другого слова не подберу) Владимир Григорьевич Зак, Василий Михайлович Бывшев, Александр Васильевич Черепков и Владимир Григорьевич Кириллов. Судьба каждого из них заслуживает отдельной книги. Надеюсь, кто-нибудь из их выдающихся учеников выполнит эту непростую, но почетную миссию.
Так как, во Дворце пионеров я появился в возрасте 14 лет и перспективным учеником уже не воспринимался, записали меня в группу наименее амбициозного тренера, мастера довоенной поры В.Г.Кириллова. Скромно, но неизменно аккуратно одетый со старомодным галстуком, он напоминал учителя дореволюционной гимназии. Я никогда не слышал, чтобы он повышал голос или раздраженно реагировал на недисциплинированность своих подопечных. На его теоретических занятиях я не присутствовал, но был включен в турнир второго разряда, состав которого сформировался к ноябрю. В качестве новичка был я приглашен на лекцию В.Г.Зака, проходившую не в главном зале, а где-то на третьем этаже в учебной аудитории. Кумиром Владимира Григорьевича был Эммануил Ласкер. Позднее он напишет книгу о творчестве второго чемпиона мира. Естественно, на вступительной лекции Зак демонстрировал свою любимую и проанализированную им вдоль и поперек интереснейшую, но весьма сложную партию Ласкер-Непир из Кембридж-Спрингского турнира 1904 года. В этом поединке практически уже в дебюте завязались комбинационные осложнения. Несмотря на ранний размен ферзей, от обоих соперников требовался очень далекий и точный расчет вариантов. “Расчет,- по словам Рихарда Рети, - „на грани человеческих возможностей”. По эмоциональному комментарию В.Г. Зака, по его нервно ходящим желвакам, можно было понять, сколько времени и сил отдал он анализу этого знаменитого поединка. Основные ходы партии я, конечно, записывал, но уследить по демонстрационной доске за всеми рассматриваемыми перипетиями, было невозможно. Лекцию я покидал с чувством какой-то растерянности и беспокойства, как будто побывал на психологическом сеансе у Вольфа Мессинга. В дальнейшем я предпочитал заниматься шахматной теорией самостоятельно, что, видимо, негативно сказалось на моей практической игре, но, зато сыграло важную роль в игре по переписке и в тренерской работе.
Первую партию, сыгранную в кабинете Александра III, я запомнил хорошо. Назначена она была на – 10 ноября. Только что отгремели салюты, отмаршировали парады, прошествовали с криками “Ура!” колонны трудящихся, и Невский проспект еще не успел полностью освободиться от кумачовых транспарантов и портретов руководителей партии и правительства, которыми был увешен весь фронтон Аничкова Дворца. Совсем юным читателям придется напомнить, что в начале ноября 1961 года наша страна отмечала не освобождение Кремля от польских завоевателей, а очередную годовщину Великой Октябрьской революции.
В соперники мне достался мой ровесник Вячеслав Варламов. Он, также как и мой дядя в тренировочном матче в Пярну, избрал сложный контргамбит Альбина, но применил иной, незнакомый мне порядок ходов. Я допустил ошибку, и мой король, лишившись права на рокировку, попал под перекрестный огонь черных фигур. Вскоре все было кончено. Первый блин во Дворце вышел комом. А мой партнер вскоре стал крепким мастером, постоянно принимал участие в финалах чемпионата Ленинграда, но в профессионалы не стремился, и после окончания института работал ведущим инженером. Ушел из жизни он, к сожалению, очень рано - не дожив и до пятидесяти лет.
Начать с поражения свое пребывание в прославленной шахматной школе Дворца пионеров было достаточно болезненно. Но победы в двух последующих турах над Борисом Тюриным и Зиновием Элинсоном, опять возродили честолюбивые надежды. В четвертом туре я встречался со своим старым знакомым Михаилом Непомнящим, с которым на турнире в шахматном клубе им. Чигорина, мы обменялись уколами, но здесь я был разгромлен в своем любимом варианте французской защите, который выучил по дебютной брошюре Г.М. Лисицына. Стало ясно, что с первой попытки норма желанного первого разряда мне не покорится. Тем не менее, в пятом туре, я применил редкое, придуманное мной дома построение, напоминающее Белорусское начало или Дебют Вересова, уже на 10-ом ходу пожертвовал коня и добился победы. Затем мне предстояла играть с Михаилом Хидекелем. Гамбит Стаунтона был мной разыгран также в кавалерийском стиле, но моему партнеру удалось устоять - ничья. И вот принципиальная встреча с лучшим шахматным другом – Женей Корнфельдом. Ничья не устраивала нас обоих, да такую возможность до партии мы и не обсуждали. На стороне Евгения был опыт дворцовских турниров, мой же оптимистический настрой был основан на уверенном лидерстве со счетом 11:7 в нашем тренировочном матче, проходившем параллельно с турниром. Играя белыми, я неплохо разыграл острый меранский вариант, но перед откладыванием партии допустил ошибку, и, при доигрывании, черные одержали победу. После такого обидного поражения важно было не “поплыть” в оставшихся партиях. Изучая партии полувековой давности, даже сейчас ощущаешь чувство досады. Две подряд ничьи в выигрышных позициях. В девятом туре в поединке с Григорием Рискевичем у меня была лишняя фигура, и, даже, несмотря на допущенные ошибки, в финальной позиции, соглашение на ничью выглядит абсолютно неоправданным. На спортивном арго такое состояние носит название “мандраж”. В такие моменты, у боксера или фехтовальщика, ведущего в счете по очкам или уколам, возникает мираж, якобы существующей опасности, что не дает им возможности сконцентрировать внимание на реализацию игрового преимущества. От подобных миражей, но уже на клетчатой доске, страдают и многие шахматисты. Пожалуй, именно в этом турнире, у меня впервые проявилась, преследовавшая меня мания боязни поражения, неверия в свои силы. Особенно заметно это было в ситуациях, где до победы оставалось сделать всего несколько правильных ходов. Постепенно я стал замечать, что мои возможности раскрываются только в момент непосредственной угрозы поражения. Здесь я начинал демонстрировать чудеса изворотливости и, подчас, спасал партии даже против превосходивших меня по силам противников. Именно поэтому, мои статистические достижения всегда были выше при игре черными фигурами.
Проще говоря, мне было психологически легче спастись в трудной позиции, чем добиваться победы в выигрышном положении, когда близость триумфа, кружила голову и не давала спокойно и объективно находить сильнейшее продолжение. Любой из рассматриваемых мной ходов казался недостаточным, а при широких возможностях, проблема выбора нервировала и приводила к потере драгоценного времени. Напротив, находясь над пропастью, спасительную дорожку найти легче, потому что она, как правило, и в жизни, и в шахматах бывает только одна.
Многострадальный турнир закончился на финише 1961 года. Теперь, став подтвержденным “дворцовским” второразрядником, я мог чувствовать себя “своим” в этой разнохарактерной компании юных дарований. У меня появилось много новых друзей, также увлеченных прекрасной игрой. Но, я уже начал понимать жестокость и драматичность шахмат, требующих от своих адептов не только огромных знаний и фанатичной преданности, но и крепких нервов.
А пока впереди предстояли зимние каникулы, елка и, конечно, весело и ярко отмечаемое в нашей семье, торжество - день рождения мамы. Лишь позднее, я узнал, что он приходится на главный православный праздник – Рождество Христово. Тогда, после исторического полета Юрия Гагарина, говорить о религии, было просто неприлично.
К концу января 1962 года был сформирован новый турнир “на первый разряд”. Жеребьевка уже в первом туре свела меня с очень неудобным для меня соперником – М.Непомнящим. И, как и в прошлом турнире я стартовал с нуля. Такое начало стало входить в традицию. Во второй партии предстояла встреча с моим приятелем Виктором Шерманом. Его отец был известным в Ленинграде шахматным судьей, и Витя познакомился с шахматами уже в раннем детстве. Он был несравненно опытнее меня, хотя по возрасту старше всего лишь на год. Уверенный в своем превосходстве, он даже опоздал на партию минут на двадцать, и это обстоятельство сыграло свою роль. Поединок протекал довольно остро и Виктор уже к 23-му ходу стал испытывать недостаток времени. В цейтноте он допустил пару ошибок и признал себя побежденным. Турнир развивался по знакомому сценарию. В третьем туре я играл белыми, быстро разыграл Дебют Вересова в собственной трактовке и уже на 9-м ходу мог добиться решающего перевеса, но, по инерции, проскочил мимо этой прекрасной возможности. Впрочем, моя инициатива нарастала, и на 26-ом ходу эффектным броском пешки я вновь мог поставить своего соперника в безвыходное положение, но предпочел другой порядок ходов. Партия была отложена в эндшпиле, где белые сохраняли лишнюю пешку, и, как я полагал, шансы на выигрыш. Не помню, по какой причине, но доигрывание отложенной позиции состоялось лишь через полтора месяца. Фаталист объяснил бы такой ход событий, “неотвратимостью реализации моего изначального предопределения” – стать шахматистом. Представим себе, что эта судьбоносная партия завершилась бы также неожиданно и плачевно для меня (поражением в выигранном эндшпиле), но произошло бы это не ближе к концу турнира, а, как полагалось, перед следующим туром. Смоделируем мое психологическое состояние. Честолюбивый 14- летний юноша, для которого единственная четверка в школьном табеле выглядела досадным недоразумением, а любое поражение воспринималось весьма болезненно, начавший турнир с явным намерением взять своеобразный реванш за скромный результат в предыдущей попытке, теряет в трех турах два очка, и, практически все шансы на выполнение очень высокой квалификационной нормы – 8,5 очка из 11 партий. Честно говоря, не уверен, что у меня бы хватило характера, как ни в чем не бывало, вести борьбу в турнире. История, как и судьба, не знает сослагательного наклонения. И все же, попробуем продолжить эту гипотетическую цепочку. До весны норма первого разряда мне бы уже не покорилась. Затем экзамены в восьмилетке, переход в другую школу - непривычная обстановка, новые учителя и одноклассники. Все это – на фоне, зудящего, уязвленного самолюбия от краха наполеоновских планов. Скорее всего, под таким психологическим грузом были бы погребены мои мечты о шахматах. Конечно, возникший вакуум был бы заполнен, но чем или кем?
В фаталистически образовавшемся антракте между седьмым февраля, когда игралась основная часть партии Несис-Козлов, и ее доигрыванием, состоявшимся 24 марта, я, окрыленный верой в предстоящую победу, успел выиграть подряд пять партий и, лишь с Корнфельдом, расписал быструю ничью. Более того, у меня в активе образовалась еще одна абсолютно выигранная отложенная позиция, причем, с моим ближайшем конкурентом по таблице, - Мишей Фуксоном.
В день доигрывания, я легкомысленно допустил появление у противника двух проходных пешек на разных флангах, и мой неповоротливый слон не смог с ними справиться. Так что, вместо ожидаемой единицы в моей таблице появилась баранка. Но этот удар был уже не столь чувствительным, так как надежда на выполнение заветной нормы, сохранялась. После успешного доигрывания второго отложенного поединка, у меня образовалась неплохая сумма - семь с половиной очков из десяти. Но все же в последней партии необходима была только победа, и, любимая французская защита не подвела. Надо сказать, что этот дебют принес мне в турнире стопроцентный результат 4 из 4! В итоге я разделил первые-вторые места, с прекрасно подготовленным в теоретическом плане, Фуксоном. Мы оба даже несколько перевыполнили норму, необходимую для получения первого разряда.
По окончанию турнира я обратился к старшему тренеру школы В.Г. Заку с просьбой оформить мне первый разряд. Каково же было мое удивление, когда Владимир Григорьевич разъяснил мне, что по установленному во Дворце неписанному правилу, одновременно двум участникам по итогам одного и того же турнира первый разряд не присваивается. Оспаривать мнение такого авторитетного и авторитарного руководителя было абсолютно невозможно. Мой довод, что существует квалификационная система, утвержденная Госспорткомитетом, парировался аргументом, что турниры в спортивных школах являются учебными, и этой системе могут и не подчиняться. Стало ясно, что без дипломатических переговоров на высшим уровне, конфликт разрешить не удастся. Все, кто имел опыт общения с моим дедом Иосифом Федоровичем, знали, что в сложных ситуациях надо обращаться именно к нему. Он добивался восстановления в институтах несправедливо отчисленных студентов. Осенью 1968 года я сопровождал своего 82-летнего деда, во время поездки к тогдашнему Ректору ЛИТМО профессору С.П. Митрофанову. Целью визита было решение вопроса о переводе на следующий курс моего друга - вечного студента – Женю Корнфельда. Обратно мы добирались с пересадками на двух трамваях, но мой дед был в хорошем расположении духа. Помогал он коренным ленинградцам поскорее вернуться из эвакуации в родной город, еще закрытый для прописки после снятия блокады. Он договаривался со светилами медицины, если их консультация была кому-то из друзей необходима. Он мог пойти на прием к ректору вуза с тем, чтобы восстановить стипендию для внучки гардеробщицы. Ему удалось убедить Министра юстиции заменить формулировку при увольнении из адвокатуры моей мамы с политической на нейтральную – “по собственному желанию”. Его личное обаяние и фантастическая интуиция, тонкое чувство юмора и умение находить общий язык с любым собеседником не раз помогали а, подчас, и спасали многих людей в невероятных перипетиях прошлого века.
Мой дед - Иосиф Альтшулер
Помню, как дед мой, облаченный в коричневый костюм с широченными брюками на подтяжках, с трудом поспевая за мной, поднимается по довольной крутой парадной лестнице Аничкова Дворца. Мы вместе входим в огромный дубовый кабинет. За письменным столом в дальнем углу у окна что-то записывает Владимир Григорьевич. Увидев нас, он вежливо встает и двигается нам навстречу. Мой дед представляется, а я отправляюсь в фойе, оставляя небольшую щелку в массивных двустворчатых дверях. Вижу, как они оживленно беседуют о чем-то, сидя друг напротив друга за шахматным столом. Минут через 15-20 мой дед любезно прощается со своим собеседником и выходит ко мне из кабинета. В результате переговоров было найдено компромиссное решение: соискатели первого разряда должны сыграть матч из четырех партий, и победитель единоборства будет повышен в звании. Так как в основном соревновании в личной встрече, успех был на моей стороне, то ничья в предстоящем матче была в мою пользу. Жеребьевка в первой партии определила мне белые фигуры, но в Защите Тарраша, перевеса я не добился. Партия была отложена в примерно равном положении, и при доигрывании быстро завершилась мирным исходом. Вторая партия. Вновь французская защита, но на этот раз я применил свое давно подготовленное дома тайное оружие - довольно сомнительный, но мало изученный, гамбит Шапошникова. Мой соперник затратил много времени на дебютную стадию и в сильном цейтноте проскочил контрольный 40-ой ход. Когда партия была восстановлена, выяснилось, что роковую ошибку он совершил уже на следующем 41-ходу. Итак, я повел в счете, и Мише Фуксону в третьей партии необходима была только победа. Острый Венский вариант привел к большим осложнением. В какой-то момент у моего партнера было лишнее качество, но взамен я владел определенной инициативой. У черных была возможность форсировать ничью повторением позиции, но спортивная ситуация требовала игры ва-банк. В конце концов, они перешли границу допустимого риска, и их король попал под матовую атаку. Матч был окончен и, накануне моего пятнадцатилетия Владимир Григорьевич Зак скрепил печатью запись о присвоении мне долгожданного первого разряда. Наши партии подробно разбирали и В.Г. Кириллов и А.В. Черепков. Но особенно было интересно анализировать сыгранный поединок с Александром Васильевичем Черепковым. Сочетание житейской мудрости и веселого характера роднило его с героями русского эпоса. Было в нем что-то и от Василия Теркина, - сказывался богатый фронтовой опыт. Принципиальный и требовательный, он был не только уважаем, но и любим всеми своими подопечными. В отличие, от многих тренеров, он воспринимался не как командир, но, скорее, как старший товарищ. К его советам всегда прислушивались, но не воспринимали их, как неподлежащие обсуждению указания руководителя. Такой метод работы и с каждым учеником, и со сборной командой, кажется мне не только достойным настоящего Учителя, но и весьма эффективным. Природный оптимизм и удивительная сила духа позволили ему сохранить практическую силу до глубокой старости, более того, наивысших спортивных достижений он добился уже в пенсионном возрасте.
Никогда не забуду его реплику на заседании тренерского совета, который рассматривал ходатайство спортивного общества “Буревестник” о присвоении мне звания “Заслуженный тренер РСФСР” в 1985 году. Тогда я работал в качестве государственного тренера по Ленинграду, и отношения с руководством Спорткомитета не были идеальными. Кроме того, ряд членов Президиума шахматной федерации РСФСР не страдал толерантностью в отношении ленинградцев (несмотря на административную подчиненность, мы были их соперниками по статистическим и спортивным результатам), да и, чего уж теперь греха таить, и соответствующий пятый пункт в анкете их тоже не вдохновлял к поощрениям. Видимо, взвесив все эти обстоятельства, один из присутствующих, не глядя на меня, риторически вопросил:
-“ А будут ли довольны наверху такому ходатайству?”
И, вдруг, наш добрейший Александр Васильевич вскочил со своего места, и сорвался на раздраженный фальцет:
- “Скажите, кто мы такие и зачем собрались? Мы – профессионалы, и оцениваем работу нашего коллеги – Геннадия Ефимовича. Достижения его подопечных нам хорошо известны. А мнение чиновников и бюрократов меня не интересует и Вас, если Вы профессионал, интересовать не должно! Иначе нам просто, здесь нечего делать!”
После такой тирады авторитетнейшего тренера, вопросов больше не последовало, и присвоение звание было поддержано единогласно.
Изложенный эпизод нарушает хронологическую ткань моего повествования, но мне хотелось отдать запоздалый долг памяти мужественному воину и по-настоящему порядочному человеку.
В конце мая мы попрощались до осени и с В.Г.Заком, и с моим конкурентом Фуксоном, который за время турнира, а затем, и, непредвиденной дополнительной дуэли, стал моим добрым товарищем.
Радость победы вскоре была омрачена трагическим известием - Миша погиб от укуса змеи, которых было немало в лесах Карельского перешейка. Партии нашего матча занимают последние страницы шахматного блокнота, когда-то подаренного мне Женей Корнфельдом.
Дебютная стадия заканчивалась, и жизнь, как это происходит и в шахматной партии, переходила в сложный миттельшпиль.
(продолжение следует)
Опубликовано в журнале “Семь искусств” Номер 10(35) - октябрь 2012: http://7iskusstv.com/nomer.php?srce=35
