Зов голода, потребность поесть нельзя сравнить ни с каким другим зовом.
Попробуйте произнести громким голосом: "Мне нужна пара туфель"... "Мне нужна гребёнка"... "Мне нужен носовой платок", помолчите минуту, а потом произнесите: "Мне нужно где-нибудь пообедать" – и Вы сразу почувствуете разницу.
Вы можете думать, о чём угодно, можете выбирать, от чего Вы можете отказаться, от чего нет, но в тот момент, когда Вы скажете себе, что Вам нужно где-то пообедать, что-то съесть, Вам нельзя терять времени. Вы просто должны обеспечить себе обед. Не постараетесь это сделать – умрёте с голоду.
Так вот и я, сидя в начале октября у решётки фонтана на Piazza Colonna, повторял и повторял себе: "Мне нужно где-то пообедать. Мне нужно где-то пообедать".
Когда я подымал глаза на проезжающие автомобили, на идущих мимо людей, я видел их как в тумане Я ничего не ел уже почти два дня, и, как известно, первое, что происходит с тобой, когда ты голоден – это то, что ты начинаешь видеть все вещи так, как они видятся взору голодного – всё дрожит, всё расплывается перед глазами.
Потом я подумал, что если я не обеспечу себе обед, то скоро ослабею настолько, что у меня и думать уже не хватит сил, и я стал размышлять, как же мне его обеспечить сейчас же, немедленно.
К сожалению, когда тебе что-нибудь нужно немедленно, сию минуту, в голову не приходит ничего путного. И правда, мысли, которые крутились у меня в голове, были даже не мысли, а какие-то мечты – как во сне.
“Войти в трамвай, вытащить у кого-нибудь из кармана деньги… соскочить“. Или: “Войти в магазин, пройти к кассе, схватить выручку, убежать“.
От этих мыслей меня охватила паника, и я подумал: пропадать так пропадать, пусть уж лучше меня арестуют за оскорбление представителя закона: в полицейском участке мне уж точно будет обеспечена тарелка супа.
Сидя вот так со своими мечтами-мыслями, я вдруг услышал, как какой-то мальчишка позвал другого: Ромоло! – и тут я сразу вспомнил о Ромоло, с которым служил в армии.
У этого Ромоло была слабость: сочинять о себе всякие небылицы – например, что он жил в деревне, и его положение было ого! – в то время как родился он ни в какой ни деревне, а в римском предместье, в Prima Porta. Но сейчас эта его слабость меня устраивала.
Ромоло, как мне было известно, содержал тратторию недалеко от Пантеона.
Вот туда-то я мог бы пойти, там мог бы найти мой обед, который был мне так необходим. Пообедаю, а придёт время платить — пущу в ход нашу дружбу, воспоминания о нашей службе в армии... В общем, звать полицию Ромоло не станет.
Подумав так, я встал и первым делом подошёл к витрине ближайшего магазина, чтобы себя осмотреть.
Как раз сегодня утром я побрился, пользуясь мылом и бритвой моего квартирохозяина – судебного пристава, у которого я снимал угол под лестницей. Рубашка, пусть и не очень свежая, имела вполне приличный вид — носил я её всего только четыре дня. А уж серый костюм с застёжками-крючками выглядел вообще как новый: его мне подарила одна добрая женщина, муж которой был капитаном в той части, в которой я служил. Но зато вот галстук мой – носил его уже десять дней – был непрезентабельного вида: смятый, потрепанный, местами протёршийся от носки.
Я поднял воротник, подправил на галстуке петлю, вытянув длинный конец и заправив под него короткий. Потом застегнул куртку так, чтобы видна была только часть галстука.
Я разглядывал себя в окне витрины и так и эдак, и, видимо, от этого напряжённого разглядывания у меня закружилась голова, и я едва не упал на стоявшего на углу тротуара полицейского.
– Гляди, куда идёшь! Пьян, что ли? – спросил он. – Да, – хотел я ответить. – Пьян от голода.
Нетвёрдым шагом, пошатываясь, я направился к Пантеону.
Адрес траттории Ромоло был мне известен, но вот как туда пройти – этого я не знал. Наконец, я нашёл её – в конце тупика, невдалеке от нескольких заполненных мусором ям. На вывеске было выведено ярко-красной краской “Траттория с домашней кухней”. Под стеклом витрины красовалось одно-единственное яблоко. Говорю, не шутя: одно-единственное.
Я уже начал понимать, как здесь обстоят дела, но было поздно: я входил.
Войдя, я понял всё, и голод, который я ощущал, усилил моё смущение. Но я уже зашёл и, преодолев растерянность, направился к одному из немногих столиков, стоящих в полумраке, в совершенно пустой комнате. За стойкой, скрытый грязноватой занавеской, был выход в кухню.
Я постучал по столу кулаком и крикнул: „Официант!“. В кухне мгновенно возникло какое-то движение, занавеска поднялась, и за ней показалось, но тут же исчезло лицо человека, в котором я сразу узнал моего друга Ромоло.
Я немного подождал, потом опять постучал по столу. На этот раз он поспешил появиться, на ходу застегивая белую, запачканную жиром и потерявшую форму куртку. Он подошёл к моему столику и обратился ко мне: “Господин желает…” Во всём его виде, в его голосе светилась такая надежда, что у меня защемило сердце, но я, как говорится, был уже на балу – и никуда не денешься: надо было танцевать.
Я хотел бы поесть, – сказал я.
Он стал уже вытирать тряпкой пыль со стола, как вдруг остановился и произнёс, глядя на меня: “Ремо?“ Я, с лёгким смешком: – Узнал?
– Как не узнать… Или мы вместе в армии не служили? Или не нас прозвали Ромоло, Ремо и Волчица – из-за той девушки, за которой мы оба ухаживали.
Словом: начались воспоминания. Но я видел, что воспоминания эти были вызваны не его чувствами ко мне. Я был для него одним из клиентов – или, вернее, клиентом с большой буквы, судя по тому, как пуста была его траттория: ни одного посетителя. Клиентов имел он, скорее всего, очень мало – если вообще – и воспоминания его теперь служили одной цели: произвести на меня как клиента хорошее впечатление, создать тёплую атмосферу.
Наконец, со словами “Старина Ремо!” он хлопнул меня по плечу, повернулся в сторону кухни и позвал “Лоретта!”
Занавеска поднялась, и в зал вышла из кухни маленького роста полная женщина в фартуке, с недовольным и недоверчивым взглядом. “Это Ремо, о котором я тебе рассказывал”, – произнес он, указывая на меня
Она сделала приветственный жест и полуулыбнулась мне. Дети – девочка и мальчик – тоже вышли в зал и стали за спиной матери.
“Отлично… отлично… отлично” – Ромоло повторял это “отлично” как попугай; было ясно, что он ждёт, когда же я, наконец, приступлю к заказу.
– Ромоло, – обратился я к нему, – я в Риме проездом, работаю торговым агентом. И вот… я подумал: мне надо же где-нибудь пообедать, так почему не поесть у моего друга Ромоло?
– Отлично, – воскликнул он. – Что сперва приготовить: спагетти?
– Да, конечно.
– Спагетти на сливочном масле, с пармезаном… их не надо только переваривать, тогда они получаются мягкими… Ну, а потом, после спагетти? Может, хороший бифштекс, а? Из двух кусков телятины. Или говяжье филе? Или, может быть, эскалоп на масле?
Всё это были обычные, простые блюда; я и сам мог такое приготовить на газовой плите.
Во мне поднялась какая-то злость. А аббаккио… аббаккио[3] у тебя есть? спросил я.
– Если пожелаешь… мы могли бы приготовить к вечеру.
– Ладно… тогда – жареное филе с яйцом… а ля Бисмарк.
– А ля Бисмарк… с картофелем, конечно?
– Нет, с салатом.
– Хорошо, значит с салатом… и литр сухого, или?
– Да, сухого.
Он повторил: “сухого” и, оставив меня, отправился на кухню.
У меня кружилась от слабости голова, я чувствовал, что делаю что-то нехорошее, но мало-помалу мне начинало это нравиться, было какое-то удовольствие в том, чтобы завершить эту историю.
Голод делает жестоким: в глубине души мне нравилось, что Ромоло, судя по всему, ещё более голоден, чем я.
Между тем, я слышал доносившиеся из кухни голоса Ромоло, его жены и детей; вся семья что-то возбуждённо обсуждала. Ромоло говорил тихим голосом, но с нажимом, что-то подчёркивая; голос его был тревожным; жена отвечала ему с недовольным тоном.
В конце концов занавеска приподнялась, в зал вышли дети и направились быстрым шагом к выходу. Я понял, что Ромоло не имел в своей траттории даже хлеба.
В тот момент, когда занавеска поднялась, выпустив в зал детей, я увидел, как жена Ромоло, стоя над плитой, раздувает опахалом огонь.
Ромоло вышел, подошёл к моему столику и сел со мной рядом; было ясно, что он хочет выиграть время, пока дети принесут продукты.
С тем же злым, жестоким чувством, с каким я радовался тому, что Ромоло голодней меня, я произнёс: “Неплохую тратторию удалось тебе открыть… как идут дела?
Он опустил голову.
– Ничего, нормально… но, сейчас, понятно, нелёгкое время, кризис…, потом сегодня понедельник… но обычно зал так полон, что и повернуться негде.
– Ты неплохо устроился, а?
– Да и ты неплохо устроился. – Но прежде, чем произнести это, он посмотрел на меня. На его полном, круглом, с длинной бородой лице – типичном лице содержателя остерии, если бы не покрывающая это лицо бледность – застыло отчаяние.
Я ответил пренебрежительным тоном: Не могу пожаловаться… сто-сто пятьдесят тысяч в месяц имею; но работать приходится тяжело.
– Но всё-таки не так тяжело, как нам.
– Да, как же! Вы, содержатели тратторий, живёте припеваючи: люди могут заниматься чем им угодно, но уж есть-то им нужно в любом случае… уверен, что ты и на чёрный день отложить сумел.
Он ничего не ответил; только улыбнулся такой вымученной улыбкой, что меня пронзило сострадание.
Потом он спросил – но как бы прося о чём-то: – Старина Ремо, ты помнишь то время, когда мы вместе служили в Gaeta?
Словом, он хотел опять удариться в воспоминания – может быть, чтобы скрыть смущение – ему было стыдно врать – а может быть, оттого, что то время было самым счастливым в его жизни.
Из жалости я сказал, что да, помню. Он сразу как-то оживился, стал возбуждённо говорить, время от времени хлопая меня по плечу, разражаясь мелким смешком.
Вернулся его сынишка, держа обеими руками бутылку сухого Colmo и ступая – видимо, от напряжения – на цыпочках.
Ромоло поставил бутылку на стол и, как только я его пригласил сесть со мной, сел рядом.
Выпив, он стал ещё более разговорчивым – видно было, что пил он сейчас на голодный желудок. Так, в болтовне и выпивании прошло минут двадцать; потом, я, как сквозь сон, увидел, что возвратилась дочка Ромоло.
Бедняжка вошла, прижимая худенькими руками к груди пакет с продуктами, в котором было всего понемногу: жёлтый пакетик с бифштексом, булка в коричневого цвета в веленевом пакете, масло и сыр в промасленной бумаге, пучок зелёного салата и, если не ошибаюсь, бутылочка оливкового масла.
Войдя, дочка Ромоло с серьёзным, довольным видом направилась в сторону кухни; всё время пока она шла, Ромоло сидел, подвинувшись на стуле так, чтобы скрыть её от моего взгляда.
Потом он опять вернулся к вину и воспоминаниям.
Между тем из кухни доносился голос матери, говорившей что-то дочке, и та, извиняясь, тихо сказала: “Меньше он давать не хотел”
В общем: нужда, беспросветная нужда, нищета – может быть, ещё худшая, чем моя.
Но я был голоден, и когда девочка принесла мне спагетти, я стал с жадностью их поглощать. При этом я не только не испытывал угрызений совести, но наоборот: ощущение, что я сейчас наедаюсь на чужой счёт, а за моей спиной стоят люди, ещё более бедные, чем я, прибавляло мне аппетит.
Ромоло смотрел на меня, на то как я ем, с видимой завистью, и я подумал, что он сам, наверное, редко может позволить себе поесть спагетти.
Я предложил: “Хочешь попробовать?”
Он отстранился, как бы говоря “нет”, но я нанизал на вилку, сколько на ней могло уместиться, поднёс вилку к его рту, и когда он его открыл, положил всё, что было на вилке, ему в рот.
«Хорошие спагетти, что и говорить» – сказал он, обращаясь как бы к себе.
Я покончил со спагетти, и девочка принесла мне филе с яйцом и салат. Ромоло, может быть, стыдясь того, что смотрит, как я ем, и, как говорится, считает каждый кусок у меня во рту, ушёл на кухню.
Теперь я ел в одиночестве и, насыщаясь, чувствовал, как меня охватывает опьянение – и от еды, и от самого процесса. Как это всё же хорошо – есть, когда ты голоден!
Я клал в рот кусок хлеба, запивал глотком вина, жевал, проглатывал. Годы я не ел с таким удовольствием.
Девочка принесла мне фрукты, и я попросил кусок сыра, чтобы съесть его с грушей.
Кончив есть, я, с зубочисткой во рту, развалился на стуле, и вся семья вышла из кухни и стала передо мной, глядя на меня, как смотрят на что-то особенное, драгоценное, недоступное.
Ромоло, может быть оттого, что выпил, пришёл в весёлое настроение, и стал рассказывать истории о каких-то женщинах – из того времени, когда мы с ним служили в армии.
Жена его стояла молча, с мрачным видом; лицо её было выпачкано угольной пылью.
Я смотрел на детей: бледные, истощённые, с большущими глазами. Они стояли, глядя на меня, и меня охватило сострадание и одновременно раскаяние и угрызения совести, особенно когда жена, обращаясь ко мне, сказала: Эх, такие посетители, как вы, бывают у нас редко-редко – и когда они приходят, мы можем хоть немного вздохнуть.
С наигранной наивностью я спросил: Но почему же посетители к вам не ходят?
– Некоторые приходят, особенно вечером... но это бедные люди: приносят с собой кульки с едой, заказывают простое вино, четверть литра, пол-литра... ну, а в утренние часы и огня разжигать нечего – всё равно никто не приходит.
Слова эти, непонятно почему, разозлили Ромоло, и он раздражённо сказал: – Прекрати плакаться! Сглазишь!
– Я сглажу? Я? Сглаз и несчастье принёс нам ты. Ты и есть сглаз, вестник несчастья. Я корплю, гну спину, мучаюсь, едва дышу, ты же бездельничаешь и только вспоминаешь о времени, когда был солдатом – и кто же из нас приносит несчастье?
Они переругивались, а я в это время был озадачен тем, как мне наилучшим образом выкрутиться, когда подойдёт оплата счёта.
И тут сама судьба послала мне решение.
Ромоло, взорвавшись на слова жены, дал ей пощёчину, она, не колеблясь ни минуты, побежала на кухню, выбежала оттуда с длинным ножом, каким режут ветчину, в руке, и пошла на него с занесённым для удара ножом, крича: “Убью!”; он, увёртываясь от неё, метался по залу, опрокидывая стулья и столы.
Девочка разрыдалась; мальчик отправился на кухню и вышел оттуда со скалкой в руках, желая защитить то ли мать, то ли отца. Я понял, что подходящий для меня момент настал.
Я встал, и повторяя “Спокойнее, чёрт возьми, спокойнее! Успокойтесь!”, вышел из траттории, потом, ускоряя шаг, зашёл за угол.
На Piazza del Panteon я пошёл уже нормальным шагом и вышел к Corso.
Примечания
[1] Alberto Moravia. Racconti romani. Romolo e Remo.
[2] Автор намеренно сохраняет итальянские имена персонажей, не русифицируя их в "Ромул" и "Рем"
[3] Мясо молочного барашка (барашка, ещё не евшего траву, питавшегося только молоком матери). Существуют многочисленные рецепты приготовления, различающиеся не только способом, но и типом мяса (в некоторых рецептах требуется мясо именно барашка, в некоторых - мясо овечки, в других – напр. в abbacchio alla Romana – допустимы оба) – прим. пер.
Опубликовано в журнале “Семь искусств” Номер 10(35) - октябрь 2012: http://7iskusstv.com/nomer.php?srce=35
