Предисловие
Слово о настоящем поэте
Вячеслав Михайлович Щетинников родился в Калуге в 1947 году. Писать стихи начал рано. Часто его, уже зрелого поэта, сравнивали с Николаем Рубцовым. Славу это задевало, он знал, что его талант не ниже. Немного оказалось людей и в писательском кругу, и в его окружении, которые понимали его. Если бы нашёлся человек, который, оценив его поэтический дар, помог бы ему!.. Может, тогда бы… Но такого человека Вячеслав Щетинников не встретил на своём жизненном пути.
В середине шестидесятых он поступил в Калужский пединститут на литфак. Проучившись около года, оставил учёбу. Все его прижизненные нечастые публикации в двух областных газетах не приносили ни морального, ни тем более материального удовлетворения.
В конце семидесятых Вячеслав Щетинников поступил в Лит-институт им. М. Горького на семинар Анатолия Жигулина. Наверное, это одна из немногих встреч, которая повлияла на Славу. Уже когда он окончил институт, в 1985 году, в Приокском книжном издательстве вышла его первая книга «Осень у переправы». Тогда писали — «книга молодого поэта», — это в тридцать-то восемь лет!
Через шесть лет в том же издательстве появилась вторая книга В. Щетинникова, и его приняли в Союз писателей СССР.
Нет, не ради этой корочки он хотел стать членом Союза, не ради каких-то благ, положенных творческим людям, — просто надо было доказать, что он талантливый человек. А по-другому в то время разве кому-нибудь что-нибудь можно было доказать?!
И не в Союзе дело, не в литературных премиях, которых он не получал, а в том, как тебя оценивают другие. А его ценили. «Слава — да!..», «Щетинников — сильный поэт. Крепкий…» — это из разговоров о нём. При встрече он врезался в память навечно. Голос с хрипотцой, слегка склонённая набок голова и внимательно-добрый взгляд. Таким я его запомнил, когда он крепко, не по-интеллигентски, сжимал, здороваясь, мою руку. С ним интересно было беседовать…
1991 год… Рушится всё вокруг. Он выстоял, не сломился. В 1992 году начал работать редактором издательства «Золотая Аллея». А в 1995-ом Вячеслав Михайлович трагически погиб...
Он жил в своём времени и ушёл вместе с ним.
Что-то трагическое должно быть в судьбе каждого поэта. Но не в трагичности дело, а в понимании того, что истинный талант надо нести людям.
Вячеслав Щетинников состоялся как поэт. Даже две эти маленькие книжки его стихов говорят о том, что перед нами мастер поэтического слова.
Анатолий Матвеев,
литературный редактор журнала «Золотая Ока».
Вячеслав ЩЕТИННИКОВ
«Когда душою чист...»
Думы о родине
А думы —
все о Родине моей,
о строгости её и вольной воле,
о городе среди скупых полей,
о песнях тех, что о широком поле.
Как будто я в далёком далеке
мой отчий край по памяти рисую.
Душа дрожит, как жилка на виске,
как будто память потерять рискую.
Но вижу — рядом хмурится Ока.
Взошла луна — и всё вокруг знакомо.
Шумит листва — как ветер — высока,
и радость возвращается — я дома.
Я дома, на окраине моей —
таинственной в часы её покоя.
Земля тепла, и хочется скорей
её коснуться ласково рукою.
И потому на сердце вдруг легко,
что в этот миг нечаянно отрадный
большую жизнь увижу далеко
и не жалею о своей нескладной.
Ведь помню — сам у жизни попросил
по совести — и строгости, и воли,
да чтоб тянуть, покуда хватит сил
родные песни о широком поле.
* * *
Всё, что есть на душе,
я не в силах скрывать.
Я хочу в этой жизни
с её чудесами
первобытного счастья —
о кровном сказать,
пусть не складно порой,
но своими словами.
Пусть потом мне покоиться
в вечной тиши,
и забудут меня,
и сотрётся могила.
Но сейчас,
пока чувствую трепет души,
об одном лишь молюсь —
чтоб душа
говорила!..
* * *
Пусть, как по рельсам, мчатся годы —
в знакомый лес ведут следы:
здесь, в глубине родной природы,
кипит родник моей судьбы.
Судьба меня не баловала —
в больницах много дней прошло.
Что ж,
на Руси не то бывало,
и всё же семечко взошло...
Оно взошло
и стало вербой
в цвету —
наперекор зиме.
В такую землю нужно верить
и удивляться ей,
земле!
А умереть —
так раствориться
в зелёной вености земной,
как будто
заново родиться
и быть всегда самим собой.
* * *
Я помню детства тёплые дожди,
когда послевоенная Калуга,
натужась,
выходила из нужды,
и птичьим звоном полнилась округа.
И травы вырастали высоко,
и людям
очень нравилось смеяться.
А я по лужам шлёпал босиком,
когда грозы учился не бояться.
Былые дорогие времена —
как скромные отцовские медали!
Уже вставали новые дома
с балконами,
но старых не ломали.
Уже вовсю наяривал оркестр
на танцплощадке в парке над Окою.
И звуки танго,
что неслись окрест,
щемили сердце первою тоскою.
И было несказанно хорошо —
не сказочно, нет,
просто несказанно,
как будто
что-то главное нашёл
в самом себе —
негаданно, нежданно.
Далёкие сиреневые дни!
Я вглядываюсь в нынешние лица,
и сердцу грустно — это не они,
тем —
никогда уже не повториться.
Горькая любовь
Анатолию Жигулину
Пришла пора:
мне тридцать три —
полжизни позади.
Что повидал я?
Что ещё должно произойти?
Изведал много из того,
о чём поёт народ,
какую боль из рода в род
душа передаёт...
О чём же песни?
О любви, о травке луговой,
о горькой доле мужика,
о барской воле злой,
про горемыку-ямщика
да про военный год —
судьбою той по горло сыт
и мой крестьянский род.
И от него достались мне —
тревожный свет в глазах,
задумчивость и добрый нрав,
какой на образах.
Пусть сто,
пусть двести лет прошло...
Как время ни крои —
я их любовь,
я их печаль
несу в своей крови.
Другою нынче стала жизнь —
вольготней.
Ну и что ж?
Пусть я доверчивым умом
на прадедов похож,
но чтобы их сердец огонь
с веками не потух —
во мне не часто, но порой
бунтует русский дух.
Бунтует — так в реке вода
бушует на прогресс,
когда её меняют путь,
направив русло в ГЭС, —
в хозяйственные запрягут
заботы и дела...
Я душу всё-таки сберёг
такою, как была —
когда огромный, строгий мир
лишь начал понимать,
когда, жалея и любя,
в лоб целовала мать,
когда её в последний
я в лоб поцеловал,
а после столько раз к земле
всем сердцем припадал...
Не остывай, крепись, душа!
Волнуйся и люби!
Прекрасна Родина моя
певучими людьми.
Я счастлив тем,
что никогда —
пусть мне же на беду —
у тех, кто покривил душой,
не шёл на поводу.
* * *
Помню, в годы разные
и недавно вроде бы —
сердце билось радостно
и легко на Родине.
Жил, имел пристанище,
счастлив был без памяти...
На калужском кладбище
вырос скромный памятник.
Что ж теперь упрёками
маюсь? Души русские,
были вы широкими,
а могилы — узкие.
...Мама, моя родная,
мама безответная!..
Мне осталась Родина —
как печаль заветная.
* * *
Чем откровенней даль с откоса,
с вершины старого холма —
долины, свежие покосы,
соседний лес, речные плёсы, —
тем Родина ясней видна.
И словно нет дороже в жизни
той деревеньки вдалеке
и этой лодке неподвижной
на убегающей реке.
И все мои печали —
в прошлом.
А думы только об одном —
о самом главном,
о хорошем,
что, может, сбудется потом.
Закат
Над бором солнце ниже, ниже —
уже заходит за Угру —
сейчас, наверно, над Парижем
оно струит свою жару.
Парижу душно, сохнет Сена,
машины мечутся, ревут...
У нас в округе — сушат сено,
в Калугу запахи плывут.
Июнь
щедрее на исходе
играет красками в бору.
А солнце медленно заходит
на запад,
за реку Угру.
Вот напоследок вспыхнет маком,
как бы судьбе наперекор —
и кончено.
В росе и мраке
замрёт, как вымрет,
вещий бор.
Но этот всплеск огня и света,
что на прощанье душу жжёт,
как поцелуй твой —
до рассвета
не отгорит,
не заживёт...
* * *
Рюкзак на горб — и вон из дома!
Куда-нибудь: в поля, в леса.
Пока заря,
пока истома
не затуманила глаза.
Иду пешком, как в детстве, ради
душистой мокрой муравы.
Обшарю рощи и овраги:
сегодня все они — мои.
Поля — мои,
мои — деревни,
И люди в деревнях, в полях,
и эти старые деревья,
и трясогузки на плетнях.
Вечерний сумрак даль окутал.
О, соловьиный пересвист!
Светлее в жизни нет минуты,
чем та, когда душою чист.
* * *
Ухожу в весеннюю погоду,
ухожу в прозрачную природу —
ручейками вымытую Русь.
Просветлённым я домой вернусь.
А в полях не грязь —
земля и только,
грязь бывает лишь по городам.
Пусть с улыбкой удивится кто-то,
что, как грач, хожу я по полям,
что стихи такие неуютные,
что с годами голос не затих...
Подгоняют ветерки попутные.
Как мне, беспокойному, без них?
Я в пути.
И сердце бьётся чаще,
и в душе — заветные слова.
От простора, солнца —
как от счастья —
бедная кружится голова...
Старый сад
Старый барский сад заброшен,
но шумит порой, шумит.
Чем-то давним, чем-то прошлым
сердце русское щемит.
Раньше здесь была усадьба,
был старинный строгий дом.
Вековые липы сада
вдруг напомнили о нём.
Говорят, бывал здесь Пушкин.
Мол, далёко шла молва,
что у барыни-старушки
дочь-красавица была.
Старый сад глядится в небо —
одичалый, как бобыль...
Может, Пушкин здесь и не был,
а хотелось, чтобы был.
* * *
Памяти Л. А. Руслановой
Уплыло солнце раненой Жар-птицей
за край родной земли,
к иным краям.
Лишь отражение его ещё слоится
по набежавшим грустным облакам.
Так наша жизнь однажды оборвётся.
Никто из нас —
как в чём-то виноват —
хоть сердцем позови —
не отзовётся,
хоть плачь —
уж не воротится назад.
Кому-то превратиться в серый камень,
иль в дерево, чтоб стать потом золой.
И только тем, чей образ —
гордый пламень, —
всё уплывать закатною зарёй.
* * *
Вселенная, галактика, Земля,
трава, деревья,
птицы на деревьях,
Ока, Калуга, за Окой — деревни,
и рядом ты,
любимая моя.
Нам хорошо,
мы это понимаем,
и потому так тихо и легко.
Как нежно,
как светло ты обнимаешь —
вся утренняя,
вся — как молоко.
Я подойду к окну,
увижу небо —
ты от него меня не отрывай.
А знаешь, жаль,
что я на небе не был —
оно такое тёплое, как май...
* * *
Женщина любила чистоту,
в комнате порядок наводила —
мыла пол дощатый поутру,
чтобы дома всё желанным было.
Женщина любила простоту.
Тем, кто заходил её проведать,
по-хозяйски подвигала стул,
предлагала вместе пообедать.
Косы туго стянуты узлом,
взгляд печальный и устало долгий.
В этой жизни ей не повезло,
женщине заботливой и доброй.
В шкафчике — креплёное вино.
Для кого оно? — Кривились губы...
На работе славили её:
— Вот бы счастье вечное кому бы!
А она чего-то всё ждала,
верила,
надеялась,
любила...
Как жила она, так и жила —
и порядок в доме наводила.
* * *
Ты для меня —
как день и ночь,
как снег и дождь,
как лес и поле.
Ты просто мне должна помочь
об этом ежечасно помнить.
* * *
Октябрь.
Чернеет старый лес,
берёз верхушки золотые
седых касаются небес.
И мы опять с тобой родные.
Не от ненастья и судьбы
родные мы с тобой —
от счастья,
что нам осеннее ненастье
дарит последние грибы.
Смотри, опята уж видны,
а это — боровик небритый
последние считает дни.
А это — груздь,
дождём прибитый.
И если грустно нам с тобой
бывало вместе слишком часто,
смотри — как лужицы лучатся,
насквозь проросшие травой.
Зачем мудрить,
искать вину,
всему подыскивать названья?
Пусть заполняет тишину
земли глубокое дыханье.
* * *
День морозный и солнечный,
даль — в парном молоке.
По дороге просёлочной
я иду налегке.
По дороге укатанной
я иду не спеша,
как по жизни угаданной —
нараспашку
душа!
Только чистая, снежная
даль — в парном молоке...
И судьба неизбежная —
как синица в руке.
Я вас уверяю
Земля подобна образу любви.
Любовь вершит заботами вселенной.
Вглядитесь в небо —
звёзды глубоки,
они, как люди добрые,
семейны.
В нас истина сокрыта глубоко,
и по каким бы мукам ни ходили —
она и существует для того,
чтоб каждый миг её мы находили.
Бессмертья нет —
твержу я вновь и вновь:
мысль не нова, её лишь повторяю.
Но знаю точно —
в мире есть любовь
сильнее смерти,
я вас уверяю.
* * *
Застилали глаза горизонты:
я о славе поэта мечтал —
так мальчишка мечтает о фронте,
про который он в книжке читал.
В тех мечтах забирался высоко:
«В ЦДЛ я творю чудеса...»
А Москва-то, она недалёко —
электричкой четыре часа.
Много встретил там разного люду,
посмотрел, поумнел и сказал:
«Отпустите, я больше не буду...» —
заспешил, полетел на вокзал.
Замелькали посёлки, просёлки,
люди, птицы в вагонном окне.
Горизонт бесконечный, весёлый
открывался доверчиво мне.
* * *
Лечу домой на электричке,
прильну к окошку — ширь вокруг.
Знакомо всё, а непривычно —
вокруг леса, поля... И вдруг
гляжу и словно озадачен —
как раньше не заметил я? —
повсюду дачи, дачи, дачи,
а значит, частная земля.
И станет одиноко, грустно,
и холодок замрёт в крови —
не потому, что под капусту
мне жалко бросовой земли.
Не жалко, пусть без сожаленья
лопатит землю старичок.
Я вдруг пойму —
настанет время
и для меня найдут клочок.
За все старания, и муки,
и отзвеневший звездопад,
и за мозолистые руки —
сырой землёй
вознаградят.
Живая вода
В деревню, где родился мой отец,
которая и мне родною стала,
под солнышко заботливых сердец
приехал я, понурый и усталый.
Пусть для порядка поругают, пусть —
к моим невзгодам здесь небезразличны.
Быть откровенным вовсе не боюсь:
заела невезуха в жизни личной.
Как хорошо, как лучезарно здесь!
Понять друг друга в общем-то не сложно.
Я знаю, что святое в людях есть.
Но почему так спрятано надёжно?
Куда деваться с болью и тоской?
С обидами случайными смиряясь,
я удивляюсь щедрости людской,
а чёрствости — давно не удивляюсь.
Знать, только для любимых и родных,
измученных отчаянной бедою,
как в сказке, есть целительный родник
с живой, прохланой, чистою водою.
* * *
И в нашем краю наступила пора непогоды,
с неделю не держится — будто и не было лета.
Не рано ли тучи закрыли небесные своды
и случая ждут, чтоб на землю обрушиться где-то?
Как странно,
ведь листья ещё пожелтеть не успели —
их ветер с деревьев срывает и крутит сердито.
Не хочется верить, что ласточки все улетели,
так хочется думать о том, что ещё не забыто.
Но грустно-то как в одиночестве думать о лете
и видеть, как ветер срывает холодные листья...
Как будто идёшь наугад по усталой планете
и нет рядом друга, чтоб можно плечом
прислониться.
* * *
Родимый край, глубинка, глухомань.
Дремучий лес, полыни запах древний.
И лишь тревожит пасмурную рань
крик петухов горластых на деревне.
И здесь — среди лесов, лугов, полей,
где жизнь своё являет первородство,
вдруг ощутишь острее и больней
то счастья взлёт, то горькое сиротство.
И нестерпимо хочется лететь,
лететь свободно, празднично — как птица.
И неужели надо умереть,
чтоб с небом и землёй соединиться?!
