Предисловие
"Спасибо за мудрость, Этери!"
Творчество Этери Бухрадзе так же непредсказуемо и интересно, как и она сама. С виду посмотришь, — вроде бы обычная женщина, но, как только заговорит или станет читать стихи, мгновенно преображается! И видишь перед собой ну прямо-таки кладезь народной мудрости. Каждое её слово — это жемчужина русской словесности.
Такой я запомнила Этери Бухрадзе, с которой познакомилась на литературной студии «Вега» при Калужском отделении Союза писателей России в 90-х годах прошлого века.
Жизнь Этери была не простой и не лёгкой. Всё это она отразила и в своих стихах, и особенно в прозе...
Она мечтала увидеть свою книгу «Терапия добром» напечатанной, она уже работала над редактированием текстов составленной книги вместе с Маргаритой Бендрышевой, которая ей помогала с набором, но — трагическая случайность оборвала жизнь ещё не открытого до конца писателя Этери Бухрадзе.
Книга не вышла до сих пор. Родственники Этери не проявили никакого рвения, чтобы обнародовать литературное наследие очень талантливого автора. Но при первой же возможности (рукопись книги сохранена!) мы дадим ей жизнь!
Спасибо тебе, Этери, за мудрость и юмор, за глубину понимания жизни и психологии своих героев.
Чем дальше отодвигает время дату смерти этого человека, тем острее возникает в душе потребность раскрыть читателю заново имя яркого и удивительного автора — поэта, прозаика и психолога современной жизни.
Нина СМИРНОВА
Голуби
Рассказ
У Ходунца умер единственный сын, двадцатипятилетний симпатяга и заводила в прошлом, начинающий предприниматель, а по-простому — торгаш из ларька Андрей Ходунец.
Да кто же его не знал?!
Пошли у них в ларьке какие-то тёмные дела, разборки. Напарника Андрюхи убили, а сам он после похорон дружка форменно повредился в уме. Стал бояться, бегать, от чего неизвестно, и несколько раз пытался свести счёты с жизнью.
После трёх-четырёх неудачных попыток случилось так, что в пятый раз его откачать не смогли. Как отцу показалось, не очень-то и хотели. Надоел в предыдущие разы.
И вот, наглотавшись таблеток, сынок лежал теперь в беспамятстве на каталке в приёмном покое.
Мать, ещё дома побелев, завалилась навзничь, и Иваныч оставил её на соседок-доброхоток, сосредоточившись на сыне.
Пожилая нянечка сунула ему в руки шланг и велела промыть из-под парня непроизвольно выпущенный кал.
Иваныч, изнемогая от жалости и любви, управился споро, стараясь, чтобы струя почему-то холодной воды не слишком задевала тело сына.
— Господи, Господи, — шептал Иваныч, — за что ты нас так?
Надо сказать, Андрюху лечили в психбольнице. Пролеченный, он выходил оттуда, но потом снова возвращался.
Вот и в этот раз его выписали, но почему-то лечащий врач дала ему рецепт на руки, и он этот случай не упустил.
Мать подумала, что он прилёг отдохнуть, и пошла готовить обед. Приготовив, стала будить сына. А он не просыпается, глаза полузакрыты, храпит и пена изо рта.
Мать поняла, заголосила.
В больнице парень жил ещё сутки.
Иваныч стоял над ним, обтирая бьющую через край жидкость, устраивая поудобнее его руки, привязанные к кровати, время от времени гладил горячий лоб сына, и тот наморщивался, как будто силился что-то вспомнить и никак не мог.
Днём ставили двадцать капельниц, а вечером только четыре. Иваныч хотел было спросить, почему так мало. Но тут пришла пожилая медсестра и сделала вид, что делает укол. Она ткнула в ягодицу сына Иваныча сомкнутым пустым шприцом, тут же его вытащила и приложила ватку.
Иваныч понял, что укола не было. И тут он заметил, что сын стал дышать реже, у него посинели ногти. Иваныч заорал и заметался, выбежал к медсёстрам и умолял сделать что-нибудь.
Нехотя, они пошли, а убедившись, что отец больного прав, выставили его из палаты.
Иваныч, сидя на корточках под дверью палаты, плакал и грыз свои руки. Он спросил у вышедшей медсестры, что надо-то, какие лекарства? Медсестра назвала, и Иваныч побежал звонить своей сестре.
Сестра с лекарствами подъехала быстро. Но было уже поздно…
Всё последующее было, как в тумане. Анна слегла и тоже попала в больницу. Её сердце не выдерживало, и на похоронах управлялся Иваныч один, без жены. Помогали родственники и соседи.
Всё прошло, как положено. По особому разрешению (сестра хлопотала) был совершён обряд отпевания, правда, на день позже похорон. Ну, да ничего, и так ладно.
И наступили для Ходунца чёрные дни. Смысл и причина его жизни ушли вместе с сыном в гроб. Ему оставалось сделать оградку на могилке и памятник.
Да вот ещё к жене в больницу ходил, носил кое-какие харчишки, приготовленные мужской рукой.
Чуть полегче стало, когда жена вернулась домой. Хоть она то и дело плакала и причитала. Он её уговаривал смириться, говорил положенные в таких случаях слова, и сам не то чтобы верил в них, а так как-то — как старший — подтянулся и свои слёзы и печаль загнал вглубь.
Мать, любившая сыночка без памяти, всегда крестившая его в окно, пока он не исчезал за углом соседнего дома, всё плакала и плакала.
— Мальчик мой, золотце моё, солнышко, — причитала она над фотографией сына, и это нестерпимой болью отзывалось в сердце Иваныча. И у него набегали слёзы, горло сжимали спазмы.
Он спешил закурить и жадно глотал дым дешёвых сигарет.
Чисто случайно Иваныч нащупал путь некоего, конечно, относительного, успокоения. Он надумал заняться стыдным промыслом собирания порожних бутылок. А что? На заводе очередной перерыв в работе, денег нет, а на памятник, как, бывало, выражался Андрюха, два лимона с лишним надо.
И пошёл Иваныч с серенькой матерчатой сумочкой по дорогам, кланяясь поясными поклонами удаче в виде сосудов из-под всякой всячины.
Раскумекав все тонкости, Иваныч стал наведываться в места, богатые добычей, в основном, в центре города.
Впрочем, и окраины он не избегал — и однажды очутился в районе элитных коттеджей и подивился их величию и богатству.
— Окопались, сволочи! — выдохнул он в сердцах.
Особенно поразила его усадьба, обнесённая высоким забором с металлическими воротами, открывающимися сами собой, и штуковиной, через которую можно поговорить с хозяином, сидевшим где-то в доме. За забором бегали псы.
Иванычу хотелось поколебать этот мир прочности, благополучия и покоя.
В который раз припомнив подробности смерти сына, покряхтев и смахнув слезу, Иваныч отправился домой, даже не глянув на бутылку из-под «Пепси» на дороге.
По пути он купил три ученические тетрадки, а дома, поев наскоро, засел над посланием.
«Ты, ублюдок, козёл, всё рано я тебя достану, и твоим детям будет то же, что моему сыну», — до глубокой ночи он, распотрошив тетрадки, писал и писал корявым своим почерком.
С непривычки пальцы занемели, и тогда Иваныч занялся делом, совсем не подходящим его летам. Из своих посланий он мастерил голубков — по старой памяти довольно искусно.
Утром, чуть свет, он сложил всю стаю в сумочку и отправился в сторону коттеджей.
Подъехав чуть ли не первым троллейбусом, Иваныч увидел, что из усадьбы, мягко скользя, выплыла большая чёрная машина. Ворота плавно сомкнулись за ней, а Иваныч пошёл в обход, к тыльной стороне усадьбы.
Там он, оглянувшись, выпустил поочерёдно всех своих голубков на территорию усадьбы.
— Нна-а! Нна-а! — выдыхал старик, с силой отправляя кусочки бумаги за высокий забор. Ни один из них не вернулся.
Иваныч прислушался, переполоха вроде не было, и он побрёл к остановке троллейбуса.
На следующий день всё повторилось — ворота открылись, машина уехала, Иваныч выпустил новую белую стаю за высокий забор.
На третий день он чуть припозднился и чёрной машины не видел.
Неспешным шагом он пришёл на свою позицию, изготовился, вытащив из сумки первого голубка, замахнулся:
— Нна-а!
В следующую секунду он был сбит с ног двумя дюжими молодцами и улёгся на зелёной траве в окружении белой стаи, рассыпавшейся при падении.
Один из молодцов тронул дедов подбородок носком сапога, а другой, зачерпнув воды из ближайшей лужи, вылил её деду на лицо. С первыми признаками жизни они подхватили Иваныча и поволокли на усадьбу.
Его доставили в подвал, чистый, оборудованный под кухню. Тут же на лавке сидел хозяин, тоже битюг-битюгом, только постарше.
— Ты кто такой? — спросил хозяин, покуривая и зевая. — Офигел, старый пердун? Жить наскучило? Тебе что надо, маразматик хренов?
На дворе завыла сирена. Это за Иванычем приехала скорая, и он отправился туда, где два года принимал муки его сын.
Больные, опознавшие отца Андрюхи, показали ему бывшую палату и койку сына. Иваныч присел на неё, из окна с этого места было видно часть берёзы и молодую ель. Иваныч смотрел и тихо плакал, поглаживая подушку.
Его скоро выписали, не найдя пороков в его сознании, объяснив случившееся временным помутнением от горя.
Однако, дома, чуть пообвыкнув, Иваныч снова принялся за голубков. Правда, мастерил он их из чистых листков, без послания.
В первую же отлучку жены он отбыл в направлении коттеджей. И опять, найдя удобную позицию, отправлял он своих голубков за высокий забор.
— Нна-а! Нна-а!
Из-за угла показался охранник.
— Ты опять, маразматик хренов? Уймись, дед, твои птички — тьфу. Иди, поглядь, что с ними. Иди, иди, я разрешаю, — и он осторожно, щепоткой, взял Иваныча за рукав куртки. Иваныч пошёл, не сопротивляясь. Охранник нажал кнопку, ворота поехали, и они беспрепятственно прошли.
На ухоженной лужайке резвился малый лет двадцати пяти. Со счастливым гульгутеньем он подбирал голубков и размашистыми неточными движениями отсылал их в небо. Голубки не летели, падали и зарывались носами в траву. Но малый трудился неутомимо. По его подбородку текли слюни и охранник ловко обтирал их полотенцем, не забывая поддерживать малого, когда тот терял равновесие.
Изумлённый Иваныч смотрел на это чудо.
— Воистину, никого не минет чаша сия, — изрёк он несвойственным ему высоким слогом.
Разом улеглись все вопросы к людям, к небу, к Богу. Повернулся Иваныч и пошёл к выходу. Охранник открыл ворота и ввернул своё:
— Так-то, дед, покедова.
Иваныч вернулся к сбору посуды и в этом преуспел.
О голубках не было и речи. Только один, как горькая память затесался у жены под иконой. Белый, безвредный, без послания.
Старая груша
Рассказ
То, что Нинкин Жорка ей изменяет, было для неё полной неожиданностью. А сказала ей об этом Босиха. Ну, эта всегда рада чужому горю.
Отпросилась Нинка во вторник с утра к зубному. Бригадирша отпустила, а Нинке велела подналечь и к обеду закончить штукатурку в сорок седьмой квартире.
Работает это Нинка, старается, думает о чём-то хорошем, даже немного напевает. Голос у неё отменный и слух, да и сама она баба справная — в руках всё горит. Словом, всё хорошо.
Вдруг прибегает Босиха с раздутой щекой и выпученными глазами и прямо с порога Нинку ошарашивает:
— Ты тута маешься-надрываешься, а муженёк твой законный бабу к себе домой повёл, вот те крест, сама видала. Молодую. Красивую. С рыжими паклями и юбка выше колен.
Нинка сначала не поверила: думала, Босиха подкалывает. А Босиха божится, клянется:
— Иди скорее, а то уйдёт, на эти дела времени много не надо.
«Это тебе», — подумала Нинка и разжигаемая Босихой начала было переодеваться.
— Так иди, не пердавайся, а то упустишь, — и глаза у Босихи заиграли, видно, ей самой очень хотелось застать парочку на месте преступления.
— Иди-иди, я доделаю, — бросила она вслед, чуть ли не выталкивая Нинку.
Постепенно и Нинка разволновалась — шутка ли, прожили они с Жоркой восемнадцать лет без малого. Всякое бывало, бывало, и ссорились, но такого не было. Двоих детей нажили. Дети хорошие. Вроде бы всё хорошо. И вот на тебе — измена.
Еле попала она ключом в скважину, так у неё тряслись руки.
Было стыдно, и в глубине души не хотелось всё это видеть, слышать и знать. Но Босиха как бы стояла за плечами и толкала: «Иди, иди, не робей».
Прелюбодеев она застала на самом интересном месте. Они ловили кайф: девка визжала, а Жорка рычал от удовольствия.
Нинка, возникшая как привидение, задохнулась от гнева и обиды. Она не нашла подходящих слов и дел, а в мозгу пронеслось некстати: «А задница-то у Жорки то-о-олстая, как у бабы. Отрастил курдюк на домашних харчах».
— Так, значит?! Хорош гусь! Хоть бы в дом не приводил, — наконец-то среагировала она.
Как и описывала Босиха, девка была рыжая и наглая. Она, ничуть не стесняясь своей наготы, лениво потянулась за кружевными трусиками и пьяным картофельным голосом выдала:
— Так, Жорик, уходим, нас здесь не понимают.
А Жорка, видно, ещё не всю совесть потерял, покраснел до ушей и стал одеваться. Он скакал над штаниной и никак не мог в неё попасть. Прикрикнул на девку и в то же время Нинке, скрывшейся на кухню:
— Не говори детям, Нин, не делай глупостей. В жизни всякое бывает. Я тебе объясню потом.
На другой день с утра бригада штукатуров держала совет, как Нинке быть с муженьком.
Босиха, сама мужа не имевшая, вынесла приговор:
— Гнать его в три шеи, козла такого-то!
— А дети? — слабо возразила Нинка.
— Что дети, что дети? Щас мамаш-одиночек знаешь сколько?..
— Безотцовщину разводить негоже, — авторитетно вставила бригадирша. — Один раз ничего не значит. Споткнуться может каждый, и баба тоже, — она выразительно зыркнула на Марию Зозулю, толстую деваху, на которую давно положил свой глаз мастер, и всей бригаде приходилось терпеть эту ленивицу.
Горе наваливалось постепенно. Злосчастная картина так и стояла перед глазами у Нинки.
Начали сдавать нервы. Часто на людях ей нестерпимо хотелось плакать. Она уходила в пустые квартиры сдающегося дома и, вдоволь нарыдавшись, возвращалась к девчатам опустошённая.
Дети, почувствовав неладное, часто приставали к ней не по делу и, получив шлепок или окрик, начали дичиться.
Жорка неоднократно пытался завести серьёзный разговор, но она не понимала, о чём это он. Она видела, как шевелятся его губы, как он кивает и заглядывает ей в глаза. Вот он протягивает руку, и тут она с лицом, искажённым ужасом, отталкивает эту руку и уходит. Так было не раз и не два.
Стали повторяться тёмные мыслишки: она вспомнила, как в её деревне обманутая и брошенная Ленка Степнякова выпила уксусу и умерла мучительной смертью. «Всё это проще можно сделать и не так мучительно», — нашёптывал кто-то невидимый.
«Господи, что это я? — приходила Нинка в себя. — Да это же грех великий. А дети? А мать с отцом?»
И она приняла решение. Взяла на неделю отпуск на работе, детей отпросила из школы и садика. Написала Жорке прощальное письмо и укатила в свои Верхние Кузмичи.
Вечером, придя с работы, Жорка в пустой квартире обнаружил на кухонном столе письмо. Корявым Нинкиным почерком было написано следующее: «Георгий! Прощай. Спасибо за все хорошее в прошлом, а измену я простить не могу. Я тебе была верной женой и любила, как могла. Позаботься о детях. Прощай. Моя горькая судьба заканчивается на старой груше. Бог тебе судья. Нина».
Жорка как прочитал, так сразу есть расхотел, во рту пересохло и сердце забухало. Дело в том, что в молодости, до свадьбы, все свиданки у них проходили под той самой грушей на краю сада Нинкиного отца. Это дерево было их заветным, и Нинка, назначая свидание, ласково говорила: «У груньки». А теперь вот что удумала баба-дура.
Жорку залихорадило. Он кинул в карман куртки бумажник, с трудом, трясущимися руками, запер дверь и на рысях отправился к другу взять машину. Ехать на автобусе не имело смысла — судьбу решали секунды.
На счастье друг был дома. Объяснять долго не пришлось, и вот уже Жорка летит на хорошей скорости по знакомой дороге. По счастью, и гаишники не встретились. Машина, пустив веер пыли на повороте, въехала в деревню.
Смеркалось, и Жорка, объезжая сад на задах, пристально всматривался. Что-то вроде темнеет на груше за штакетником. Он тормознул. Распахнул дверцу и сиганул через штакетник. Так и есть: Нинка в своём синем плаще висела на суку. Ноги её, в недавно купленных дурацких бирюзовых туфлях, беспомощно болтались.
Жорка с воплем ринулся к дереву:
— Нельзя так, нельзя так!
Он подпрыгнул и сломал сук. То, что осталось от Нинки, рухнуло на землю вместе с ним. «Нельзя так, нельзя так, нельзя-а-а...»
Он бестолково рылся в тряпках, пытаясь припомнить, как их на работе учили оказывать первую помощь.
— Нельзя так, — его повело, он уткнулся в её плащ и на минуту потерял сознание.
Очнулся от шума и звона в ушах.Что это, что с ним, где он? «А, Нинка... повесилась».
Он разжал пальцы. Синяя добротная материя распрямилась, как ни в чём не бывало. Нинка любила практичные вещи — шерсть с лавсаном.
«Постой, а это что? — его рука в сгущающихся сумерках нащупала мех. — Где лицо-то? Где Нинка?» Клетчатым платочком была покрыта голова огромного розового медведя, что им когда-то подарили на свадьбу.
«Нинка, дура, живая!»
Нинка живая стояла близко, в аккурат около кустов смородины. Она не смеялась, нет. Это была такая минута, трудно объяснить, какая. По её щекам текли слёзы, а губы чуть-чуть улыбались.
— Нинка, живая! — Жорка схватил её и подбросил. — Живая!
Пророк
Рассказ
Однажды вечером Полубеев сидел в «стекляшке» и исповедывался незнакомому мужику, присевшему за его столик с пивом и порцией колбасы под увядшим кустиком петрушки:
— Я понимаю, что поступаю подло, по-свински. Сам себе зарок давал бросить эту канитель, а не могу. Тянет. Уж больно хороша. Всем, стерва, взяла, всё при ней. Не удерживает, нет. Ей это не надо. Даже гонит иногда. А я ещё шибче стремлюсь. Может, сделала она со мной что, опоила чем? Умеют же эти бабы. Только не моя. И добрая, и умная, хозяйка хорошая и мать моих детей. А вот как в постелю, так наны, холодно. Вот и верчусь. На трёх работах работаю. И деньги добываю на все дела, и имею возможность из дома смыться без скандалов.
Мужик потягивал пивцо, вдумчиво жевал колбаску и вроде бы не вникал в говоримое. Глаза его, подёрнутые влагой, смотрели внутрь.
Полубеев уж было пожалел, что так неудачно выбрал объект для исповеди. Делал он это впервые, и ему хотелось ответного звука на голос своей совести.
Употребив пиво и колбаску, мужик сыто икнул и закурил дешёвую, без фильтра сигарету. Глаза его определились, просветлели и сфокусировались на Полубееве:
— Дурак ты, твой отец и мать, и дед с бабкой дураки были. Сразу видно, дурак ты в третьем колене.
Полубеев приподнялся было, собираясь среагировать, но не успел. Мужик властным жестом сверху вниз пригвоздил его к стулу:
— Сиди. Если бы ты мог понять, кто я, откуда и зачем. Объяснять не буду. Ни к чему. Сейчас ты пойдёшь домой. Тряпку, что купил для потаскухи, отдашь жене. С завтрашнего дня оставишь себе только ту работу, где ты делаешь решётки, и больше никогда не пойдёшь к стерве. Жене купи весь модный прикид. С работы её забери. Потом я тебя найду. Будет спрос. И не ошибись дверями! — бросил он, уже уходя.
Полубеев обалдел. Вот те на. Пророк, что ли? Кто тут датый? Пиво дул. Сам Полубеев хоть и водку, но мало, так, на затравку. А мурашки по коже бегали.
Вроде не стращал, а уверенный какой-то, и это, пеньюар, сквозь сумку просверлил.
— Мужик, ты слыхал? — обернулся он к соседнему столику. Но там шумели совсем по другому поводу.
В состоянии глубокой задумчивости он добрался до дома, где его не ждали. Жена, уложив детей, стирала. Полубеев извлёк из сумки яркий пакет и протянул ей:
— Это тебе.
Распаренная и растрёпанная, она вскинула глаза:
— Мне? Что это? По какому случаю?
Она вытерла руки и осторожно приняла пакет. Раскрытый, он исторгнул поток небесно-голубого тончайшего шёлка, преданно упавшего к ногам одариваемой женщины.
Она зарделась уже не от пара и монотонных усилий над грязным бельём. Её лицо восприняло эстафету нежных оттенков и осветилось изнутри робким воспоминанием счастья.
Полубеев поднял пеньюар:
— Прикинь, впору ли?
Ну какая женщина не любит тряпки! Если не любит, значит не женщина.
Этим вечером Полубеев сделал кучу открытий. В пеньюаре жена смотрелась ничуть не хуже, чем... А когда она распустила волосы и подкрасила губы, Полубеев прямо ожил и решил, что это чудесное явление скрытых от него доселе красот надо оросить.
Сбегал к соседу, у которого нашлась початая бутылка водки. Полубеев не побрезговал. Он достал клетчатую салфетку, культурно постелил её на кухонном столе, поставил два хрустальных бокала, взял из детского новогоднего подарка шоколадку и позвал жену:
— Не снимай эту штуковину, будь в ней. Тебе идёт, Галя, — чуть не впервые за последние пять лет он назвал её по имени, хоть раньше обходился кличем «мать».
Она дивилась, пригубила зелья и откусила шоколадку. Голубой шёлк стекал с её плеч мягкими складками, услужливо подчеркивая трепет плоти.
Эта ночь была, пожалуй, не хуже той давней, первой.
Полубеев, будучи суеверным, на всякий случай избавился от двух лишних работ и жене велел уволиться. А приобретение модного прикида... Это была целая симфония. Он покупал всё сам, вплоть до трусиков.
Обнаружилось, что у неё маленькая изящная ножка и редкое сочетание — тёмные волосы и голубые глаза. Зубы, правда, были неважные. Одного, переднего не хватало, и раньше, за заботами она никак не могла вставить. Теперь Полубеев сам взялся за это, и вполне свободно, после посещения частного врача её улыбка стала нормальной.
Полубеев обнаружил, что ему не стыдно пойти с женой в кино, и они ходили. Он стал замечать, что на неё оглядываются. Более того, однажды, когда он выходил из дома, а Галя только что пришла, какой-то юнец остановил его около подъезда и спросил:
— Мужик, ты не знаешь, в какой квартире живёт женщина, что сейчас прошла?
Ещё более того, его верная, умная и добрая жена однажды в ночь не пришла домой.
Утром она явилась с ведром вишни и сказала, что ездила к подруге на дачу за вишней, да там и заночевала, так как опоздала на электричку.
Полубеев видел, что она врёт. Ему было горько и неприятно. В разных вариантах это повторялось.
— Ах ты пророк, ах ты гад! — думал Полубеев. — За что же ты меня каторгой наградил?
— А за то, — ответил внутренний голос, — ты терпишь то, что Галя терпела много лет. Помнишь, как ты был у шлюхи в Галин день рожденья? Она ведь только вид делала, что верит. Ради детей. А как ты называл её чужим именем, когда она вернулась с детьми из деревни?
Полубеев страдал и подумывал употребить рукоприкладство. Но за это время он как-то сдружился с детьми и не хотел затевать возню, чтоб их не беспокоить.
Однажды вечером Полубеев, уложив детей, мыл на кухне посуду. В двенадцать, когда он уже не надеялся, пришла Галя. Не снимая изящных сапожек, прошла на кухню. Наманикюренными пальчиками она ловко расстегнула сумку и извлекла яркий пакет:
— Это тебе, Сережа!
Удивленный, Полубеев бережно принял пакет. Мокрыми неловкими пальцами отковырнул липучку. Из пакета к его ногам шмякнулось что-то тяжёлое, рыже-коричневое, как породистый боксёр. Галя подняла и расправила обновку:
— Прикинь, впору ли?!
Чистое золото
Рассказ
— Манька, не ссы в серьгах, позолота скочить, — постучала мать по столу оловянным кольцом. Манька стояла в дверях в своей парадной одежде — синяя юбка, белая блузка и платочек за манжеткой. Она пыталась проскользнуть незамеченной на вечерушку. Вчера, когда она пела и плясала, отбивая дроби, гармонист Митяня залюбовался на неё, и, когда она вышла в сени охолонуться, он прямиком за ней:
— Слышь, плясунья, приходи завтра в семь к пожарке. Дело есть до тебя. Придёшь?
Она засмущалась и только чуть-чуть наклонила голову в знак согласия. Как не согласиться, Митяня пригож — рослый, красивый, да и к тому же гармонист.
От окрика матушки она сникла вся и побрела назад, медленно снимая наряды. Тягучие мысли одолели её: «Учуяла. Как кто прибьётся, так спасу нету».
— Маньк, ваду принеси!
— Во-во, сыпь, стели, давай вечерять.
Манька взяла ведро и вышла во двор, к колодцу. Как жернова в голове, перекатывались мысли: «А матушка права. Митяня не ничейный. Он с Тоськой Провоторниковой гуляет. А Тоська его крепко держит. Когда Надька с Кривых Двориков его приголубила малость, Тоська у ней кудерь повыдергала целую жменю. От, мудра, моя старая».
Манька, последушек, выросшая без братьев и сестёр, оказалась в полной зависимости от властной старухи. Старшие поубегали рано. Вот младшая за них и отдувается. Она почти не осознавала своего рабства, сносила всё безропотно.
Сами по себе прекратились хождения на вечерушки, дел куча, мать вечно недовольна.
Одногодки повыходили замуж, а Маня всё в той же поре — ни жарко, ни холодно.
Всю свою нерастраченную нежность она дарила котам или кошуркам, что водились в их доме. Мать кошек не любила: «Ишь, нахлебники!» — и старалась пихнуть ногой ласковую животину.
И вот так однообразно, скучно и неласково прошла вся жизнь. Обе, мать и дочь, состарились и, наконец, пришло то время, когда мать занемогла серьёзно. Нелёгкий её характер совсем испортился. Не было конца требованиям, угрозам и даже проклятиям.
Не Манька уж, а Марея оказалась виной всех бед и болезней старухи.
— Из-за тебя хфараю. У пятницу пошто долго шлялась? Не дождамшись, сама пошла у полуклинику и почки застудила. Так врачица и сказала — ат простуды. Тойсть ат тибе, Марея.
Мария оговаривалась немного, но так, для видимости, чтоб уж совсем не упасть в собственных глазах.
На людях старуха молчала, и только два-три близких родственника знали, почему у Марии вечно сдвинуты брови и опущены уголки губ.
— Мама, поешьте супа, — говорила она почтительно.
Мама брала миску, с инспекторским видом пробовала варево и отодвигала в сердцах. Большого труда стоило выведать, чем ей не потрафили.
И вот однажды свалилась им на голову племянница Марии, а матери родная внучка. Поездки на моря стали дороги, и внучка, прихватив правнуков — двух озорников семи и двенадцати лет — прибыла, не предупредив старух, в июле, в самую жару.
Игнорируя их изумление, племянница непринуждённо и весело устроилась с комфортом, какой только возможен в деревенском доме.
Привезла она и подарочки, скромные, конечно. И если Мария была восхищена брошкой и отрезиком недорогой материи, то мать на шерстяной платок поджала губы, пощупав, впрочем, его скрюченными пальцами.
А братьев-разбойничков после непродолжительных смотрин как вымело из избы.
Был редкий случай, когда стapyxa просветлела на миг. Это вслед пацанам.
— Наш корень, наш, — растрогалась она в кои-то веки.
Само собой получилось, что часть домашних хлопот перелегла на плечи Нади. Она порхала из дома в огород и обратно. Всё её восхищало и радовало.
Матушка и тут попробована фырчать и поджимать губы. Но не тут-то было. Отодвинет в сердцах старуха миску с едой, а Надя ей весело:
— Бабушка, что это вы, ешьте на здоровье. Не простой ведь суп, витаминный. Врачи рекомендуют.
Как это она прознала, что для бабушки врачи — свет а окне?
— Правды? — насторожилась старуха. — Дай-ки ложку деревянную.
Это означало, что бабушка будет есть с аппетитом.
А когда однажды матушка из-за чего-то поднялась на дочь, грозно постучав по столу нетвёрдой уже рукой в оловянном кольце, Надя, занятая лечением разбойничьих коленок, встрепенулась и громко, специально для тугоухой старухи произнесла:
— Тётя Маша, вас просили зайти Бирюковы, что-то вы им нужны.
Старуха зыркнула на внучку тусклым зеленоватым глазам из-под нависших век и стала о чём-то думать, прижёвывая и причмокивая свои неясные, но явно недобрые мысли.
Старуха умерла неожиданно. Утром Мария, не услыхав обычных стонов и кряхтенья, приблизившись к постели с древним лоскутным одеялом, увидела сбившийся клок реденьких седых волос, восковую морщинистую щеку и запавший безгубый приоткрытый рот.
— Надя! — закричала она, уже привыкшая к Надиной сметке и опеке. — Маманя померла!
Схоронили старую небогато, но чин-чином, по всем правилам предали земле.
Слетевшиеся дальние и близкие родственники помянули родоначальницу и разлетелисъ. Уехала и племянница со своими разбойничками. Мария, проводив их, ещё по дороге домой испытывала какое-то необычное чувство тревоги ли, печали — она не могла понять. Сердце щемило. Шла как не в свой дом.
Дома она отперла сундук. Вытащила альбом с фотографиями предков.
Под слоем материных старых нарядов покоился её девичий — белая блузка и синяя юбка. В первый раз за все эти долгие годы она разложила вещи на своей постели, медленно провела рукой по материи старинной выработки. Милюстин. Всё, как новое, только блузка чуть пожелтела. «Если бы у меня были внучки, уж давно бы всё переносили», — подумала она.
И что за диво! В конце сентября в поликлинике она встретила Митяню, теперь уже Дмитрия Сергеевича. Постарел, конечно, но бодрый ещё, хорохорится. А Марии он очень обрадовался. В регистратуру за ней стоял. Взял аккуратно за плечо и говорит:
— Гражданочка, вас не Марией зовут?
— Да, Марией.
— То-то я смотрю, глаза чёрные, знакомые. Пошли во двор, побалакаем, старину вспомним.
— Ну пошли.
— Эх, Мария, Мария. Всю жизнь я жалковал, что не вышло промеж нас с тобою ничего. Да ты куда тогда-то сгинула? Уехала что ли? А я ведь ждал тебя в тот вечер. И потом всё высматривал.
Знала Мария, что высматривать ему долго не пришлось. Тоська не дала. Вскоре поженились они, народили и вырастили четверых детей. А Тоська, как бы отдав свой земной долг, недавно и убралась — в царство Божие, наверно. Доходили до Марии слухи, что она в семье была крута, Дмитрий много терпел от неё, дважды дети вытаскивали его из петли.
И вот теперь гневливая Тоська лежит в земле, а Дмитрий, Митяня, вот он, можно рукой потрогать. Но поздно, поздно...
Мария в смущении перебирала ручки дешёвой дерматиновой сумки. На щеках её, ещё не совсем увядших, проступил румянец. А у Дмитрия ярко синели глаза. От голубой рубашки, что ли?..
— Мария, а в гости к тебе можно притить? Ай не выгонишь?
Мария промолчала.
В воскресенье Дмитрий Сергеевич явился к Марии как порядочный жених.
Нет, до цветов дело не дошло, но свёрток с лакомствами был и бутылочка рябиновки. Знатное угощение — Мария и не видывала такого.
С Божьей помощью соорудили стол. Мария терялась, а Дмитрий Сергеевич, осмотрев избу, заключил:
— Ничего, просторно, изба ещё добрая.
Так он к ней и перебрался вскоре. Злые языки поговаривали, что позарился на добро.
— А у него хаты нету, что ли? — невинно спрашивала соседка, прекрасно зная, что есть, но заполнена потомством.
— А у него всё есть, не только хата, — отвечала Мария.
— А, ага, — многозначительно осклабилась любопытствующая.
Однажды в ненастную летнюю ночь Марии приснился сон — матушка сердито стучит по столу рукой в оловянном кольце: «Манька, не ссы в серьгах, позолота скочить!» Но прежнего страха уже не было.
— Митя! — позвала как-то Дмитрия Сергеевича Мария, — иди сюда, посмотри, кошара четверых принесла, три белых и один серый.
— А ты, Мария, добрая, чистое золото. Что бы с тобой жизнь прожить? Каких детей бы мы воспитали. Э, да что теперь балакать, ушёл поезд, не воротить.
— Смотри, Митя, пятый, пятый лезет, опять беленький, — как и не слышала его Мария. Боялась она спугнуть своё запоздалое счастье.
