На пути к свету
* * *
Я пустотой себя огородил,
я одинок, мне не хватает Бога.
Стрелец летит за тенью Козерога,
как трещина по мрамору могил,
как трещина по мрамору души,
а может быть, по мрамору призванья.
Когда слова не очень хороши,
нас выручает искренность звучанья.
* * *
Живу в суете и обмане
с надеждой на лучший исход,
а девушка с фигой в кармане
любви, как спасения, ждёт.
Хорошей любви, не обломной,
а я загоняю ей бред
на лестнице грязной и тёмной,
в которой спасения нет.
Пусть жизнь, как открытка, убога,
но я тебе честно скажу:
я выломлю правду у Бога
и в руку твою положу.
* * *
Теперь-то мне точно известно,
я понял себя наконец:
какой из меня, если честно,
садовник, строитель, отец?!
И я умираю поэтом
в объятиях смутного дня.
Родная, простите за это,
ведь Вы не любили меня.
А может, любили... Да что там
терзаться об этом сейчас?
Сыграйте о смерти по нотам,
чтоб хлынули слёзы из глаз.
Пусть слёзы последние эти
размоют душевный покой,
где сад мой,
где дом мой и дети
несбыточной стали мечтой.
* * *
Как осень за дымкой тумана,
как праздники, пьянки, цветы,
надежда —
продленье обмана,
обман —
продолженье мечты.
И после такого нелепо
в сознанье чужой правоты
смотреться в московское небо,
где нет ни единой звезды.
Калёная прихоть, причуда
с поправкой на гений и труд.
Свалить бы скорее отсюда
туда, где жалеют и ждут.
Соринка, жестянка, шутиха,
мелькнувшая в сизом дворе.
Мне будет спокойно и тихо
лежать на Поповской горе.
* * *
Послесловие к жизни моей напиши
в день,
когда с ней жестоко поссорюсь.
Только холодом,
ядом моим не дыши,
прочитав мою горькую совесть.
Не хочу убиваться за злобу в горсти,
за уныние, пошлость и скуку.
Разбуди меня завтра,
сейчас разбуди,
дай свою милосердную руку.
Колпак
Сквернословил, злился, жалил,
одурев от этих дел,
шутовской колпак напялил,
колокольчиком звенел.
Приставал, грубил, шатался —
разлетелась болтовня.
У людей колпак остался
и осадок от меня.
Подвели меня порода,
погремушка-нищета,
соль поэзии — свобода
к репутации шута.
* * *
Живу в Москве,
как эмигрант —
не унываю.
Господь вдохнул в меня талант,
я точно знаю.
И современник я не ваш,
а так с припёку,
хотел подставить карандаш —
подставил щёку.
И мне Москва всей пятернёй
дала с размаху.
И снится мне
не вечный бой,
а вид на плаху.
* * *
Упасть, подняться, рухнуть снова
и подниматься много лет.
Живу легко и бестолково,
а счастья не было и нет,
и жизнь тем временем проходит.
Затем и в комнате бардак,
что ничего не происходит,
а я надеюсь, как дурак:
я связи прежние нарушу,
я буду добрый и смешной.
Но кто теперь вернёт мне душу,
давно потерянную мной?!
* * *
Да, мы ещё по улице идём,
о чём-то говорим, ещё смеёмся,
но оба точно знаем — расстаёмся,
И понимаем всё, и сознаём.
Цвети цветком, и бабочкой порхай,
и улыбайся миру,
улыбайся,
в поэтов только больше не влюбляйся.
«Не покидай меня,
не покидай», —
хочу сказать, но впереди вокзал.
Я посажу тебя в последний поезд,
домой приеду, дома успокоюсь
и позабуду всё, что не сказал.
Прости меня за мой дурацкий вид,
прости за боль,
за злобу,
за жестокость,
за то, что жизнь раскрыта,
словно фокус,
и смерть нас навсегда разъединит.
* * *
Не будет вечности для нас,
она останется незрима.
Так непонятен запах дыма,
когда огонь уже погас.
Любовь, отжившая давно,
во мне уже не возродится.
Не страшно жить, не страшно спиться,
а страшно то, что всё равно.
* * *
Ни в марте воды, ни в апреле травы —
дороги Москву рассекают, как рвы.
И если по этим дорогам идти,
то можно богатство и славу найти,
и стыд потерять, и забыть благородство.
Но не продаётся мое первородство.
Напрасно Иаков выносит похлёбку,
я вышел уже на знакомую тропку.
Здесь дышится легче, шагается проще,
четыре берёзы — подобие рощи,
и пятая возле дороги —
идёшь и не смотришь под ноги.
Вся жизнь разделилась на после и до,
пора возвращаться в родное гнездо.
По этой тропинке бежать и бежать,
и выстроить дом, и детей нарожать,
и сад посадить, и стихов наплести —
и в этом богатство и славу найти.
* * *
Словно горсть непокорной земли,
разбросала война обелиски.
Мы в чертоги Победы зашли
и погибших увидели списки.
Мимолётная память войны —
имена, что отныне забыты,
где бутылки больные сыны
расхвостали о грубые плиты.
Свою силу утратила соль.
Под скупые осенние вдохи
мы впитаем отжившую боль
отшумевшей советской эпохи.
Юмор
В России тысячи шутов,
придурков, пародистов —
ниспровергателей основ,
чей юмор так неистов.
Гремит, как гром, по всей стране
фальшивая потеха:
тот, кто не знает о войне, —
взрывается от смеха.
Жить стало явно веселей
баранам всей страны.
Мальчишка, нюхающий клей, —
осколок той войны.
И он пробил мою гортань
и в ней застрял, как гром.
А современный юмор — дрянь,
и он тут не при чём.
Русское поле
Эх, вино — приворотное
зелье — обожгло нас похлеще войны:
воскресенья не будет с похмелья
для меня и великой страны.
Мы на мельнице совесть смололи,
наши прадеды нам не простят,
что качается русское поле
и бутылки, как пули, свистят.
Переход
На бедность пиликает скрипка
за совесть, обиду и страх.
Недетской выходит улыбка
на детских, поджатых губах.
Мотивчик тоски и неволи
запойный отец стережёт,
и тычется классика боли
в московский, глухой переход.
Детская площадка
Вот детская площадка: две горки и грибок —
для детворы окрестной отличный уголок.
С утра играют дети, им дождик — ерунда,
им всё равно, что скоро настанут холода.
Их смех пересекает площадку, как волна,
их жизнь ещё прекрасна и радости полна.
Да это всё прекрасно, но грустно оттого,
что здесь стоит качелька для сына моего.
Она других качает уже десяток лет,
она теперь пустует, поскольку сына нет.
О, где ты, поколенье, не знавшее стыда,
на все твои вопросы я отвечаю — да!
И нечем оправдаться, и некого винить,
и ничего на свете уже не изменить.
Но я ещё надеюсь, что выиграю спор,
и сын мне скажет: «Папа,
пойдём гулять во двор».
* * *
Привет, Шексна!
Как старое сукно,
простой костюм, поношенный и стёртый,
вокзальное подгнившее бревно
закрыл собою европластик мёртвый.
Как я любил первоначальный вид!
Вскочу в маршрутку — резвую повозку,
и быстро мы помчимся к перекрёстку,
пока автобус вдалеке гремит.
Вот Барбач — мрачный, спившийся район.
Он неопрятен, тягостен и беден,
различными пороками объеден,
дитя иных, блистательных, времён.
Здесь не найдёшь ни храмов, ни крестов.
Как торжество советского закона
поднялись вышки вместо куполов
и остановка под названьем «Зона».
Торговый центр загадка для ума
на скучном фоне старого Райтопа,
и, кажется, что ветхие дома
построены задолго до потопа.
Руины школы, выцветший бурьян,
пятиэтажки, рынок и помойка.
Над магазином страшная надстройка
похожа на мясистый нос армян.
На Первомайской воткнут, как топор,
фонтанчик поселкового разлива,
и было бы, наверное, тоскливо,
когда б не окрыляющий простор.
Здесь небо греет, как глоток вина.
А вот мой дом. Встречай меня, Шексна!
Комната приёма передач
Приёмщица тупа, и собралась толпа
отправить для родных и близких передачу.
Сюда не зарастёт народная тропа —
читателей своих цитатой озадачу.
Вот девушка стоит лет двадцати на вид —
две палки колбасы, зубная паста, мыло.
Тяжёлая судьба: её мужик сидит,
она, как дура, ждёт, моя б давно забила.
А вот ещё пример: наверно, инженер,
взял кетчуп и лапшу и прочее для брата.
И шарится в вещах летёха-лицемер,
и пачку сигарет берёт запанибрата.
Вот старенькая мать, всё, что смогла собрать,
на зону принесла родимому сыночку.
Седеет голова, она устала ждать,
ей тяжко за двоих работать в одиночку.
И все стоят и ждут, так раны ищет жгут,
так ждали в старину солдат живыми с фронта.
Цепные псы родных и близких стерегут...
А вот и я стою с пакетом «для ремонта».
И кто мне объяснит, кто и за что сидит,
и почему другим всё можно по закону,
и почему народ молчит, а не кипит,
и как любить страну, похожую на зону?
* * *
Моё детство не верило в горе:
я играл во дворе дотемна,
улыбался, сидел на заборе,
но недетскою стала весна.
И когда в нашей доблестной школе
утверждался закон кулака,
постигал я понятие боли
от ударов в живот и бока.
И валился на землю в бессилье,
и пощады себе не просил,
и месили меня, и месили,
и один я домой уходил.
А когда всё закончилось летом,
я от шалостей детских отвык:
всё сидел вечерами со светом
и учился спокойствию книг.
Выходил на прогулку, сутулясь,
и не думал об этом всерьёз.
Это только потом затянулось,
это только потом утряслось.
Вечерами мы пили в подъезде,
и, домой возвращаясь ко сну,
я глядел на развалы созвездий,
как уже никогда не взгляну.
* * *
Плохи мои дела. Я тлею, как окурок.
Хотя чего желать? Заводишко пивной,
молочный комбинат, кисельный переулок —
жужжит под колпаком мещанский рай земной.
А на зрачке дрожит конфетная столица,
цепляет за глаза господское жильё.
Мне некуда идти, мне негде притулиться,
мне не с кем разделить бессилие моё.
Боли, боли, душа, когда тебя не просят,
держись за жизнь поэт, пощады не проси.
Пускай твои враги на сердце камень носят,
ты камень на врага на сердце не носи.
* * *
Взирая на трубы завода
и церкви разбитый хребет,
выходит поэт из народа,
как тени выходят на свет.
Течет, утекает водица,
как этот денёк голубой.
Хотел бы я снова родиться
и встретиться снова с тобой.
Хотел бы я жить и работать,
любить и стихи сочинять,
по фене поганой не ботать,
измен и предательств не знать,
забыть эти дрязги и кипеж,
спокойно дожить до седин,
увидеть, как сказочный Китеж
всплывает из тёмных глубин.
Смотри, словно белые птицы,
уходят на юг облака.
Хотел бы я снова родиться,
хотел бы — да жизнь коротка!
