ПУТЕШЕСТВИЕ ПОД ЗАГЛАВИЕМ ЭРОС
Первопроходец и открыватель
по наезженной трассе с названьем “Эрос”
на пружинном матрасе, двуспальной кровати,
словно рыба идет на нерест,
отправляюсь и расправляю парус
на баркасе или плоту.
Через пару дней тут я с любимой спарюсь,
в объятьях ее согреюсь,
Боже, что я плету...
В окне напротив в шесть тридцать за занавеской
ее силуэт нерезкий
снимает через голову водолазку
и от тени другой, мужской, принимает ласку.
В высотном доме стою с ней в лифте
замурованный, словно в крипте
или на дне колодца,
на панели на непонятном шрифте
написано, что делать в случае остановки:
взять ее за руки, и не нажимая кнопки,
смотреть в глаза, повторяя, что обойдется.
Каждый вечер она принимает ванну
за семью запорами в комнате без единой щелки,
и, скинув белье из шелка, мочит челку,
и можно лишь представлять, как пена, брызнув на щеку,
делает из нее ясновельможную панну,
мадмуазель, сеньору – из этой девушки из поселка.
Бег трусцой, мышцы, дрожащие под одеждой,
полузастегнутою, застиранною, небрежной.
Ткань шерстяная кажется ненадежной,
может порваться, раскрыться, покров обнажая кожный,
и тело твое в глубине городского сада
коснется ветра, солнца, моего голодного взгляда.
Позвони на автоответчик, оставь свой голос,
свой шепот, свое дыханье, пять минут монолога.
Пять минут немного – при чем тут хронос?
Это ты! За запись не уплатить налога, не рассчитаться
стихами лучшими, чем у Блока.
Нету таких словечек, фраз, предложений – лучше и не пытаться,
Все выйдет плохо.
Я хочу, чтоб ты говорила долго,
а я, не слушая, соглашался: “Ага, ага...”
И у времени, моего единственного врага,
не было шанса. Пустышка и балаболка –
продолжай! До тебя не больше чем два шага,
я бы к тебе приблизился и прижался,
на груди лишь тоненькая футболка
и соски выступают, как крошечные рога.
Угости меня фруктовыми леденцами,
Выдерни несколько фотографий из толстой пачки,
покрасней, засмущайся и кинь их в печку,
перестань разговаривать с подлецами,
я совсем ошалел от качки,
от запаха девы во время течки.
Я хочу крем от загара в спину твою втереть,
а после можно и умереть.
.........
Человек, персона, глазами вперясь
в мир, видит один лишь Эрос.
Эрос для пресного быта, как соль и перец,
думать иначе – почти что ересь.
УЛИЦА КРАСНЫХ ФОНАРЕЙ
Главная сила, великая сила мужей разбудила
и принесла к фонарям, как всегда приносила.
Делалась тесной любая нора и квартира.
Жизнь разводила руками и, словно мазила,
в лузу не попадала, она пропитала
запахом женщины два близлежащих квартала.
В стаи сбивались от Маастрихта до Амстердама
дети Адама.
То, что должно было сбыться – сбывалось, а дочери Евы
рот полоскали и терли виски, ощущая висками
справа и слева,
как семена пропадали, гибли посевы, вода размывала молоки,
их не манили далекие, светлые дали –
ждали рассвета и окончанья мороки.
* * *
Моментальный снимок двух белокурых немок
в Германии, Берлине, Трептове в пересменок,
карманной камерой, купленной за бесценок.
Трептов – вроде отечественных Кузьминок.
Старый снимок двух молодых берлинок,
иноязычных, а значит необъяснимых,
которым не надо ни жасмина, ни апельсинов,
не укрывшихся от зоркой, орлиной Лейки,
женихов дожидавшихся на скамейке.
Две давно расставшиеся подруги,
которых водят теперь под руки,
которым вводят не-помню-какой-то натрий,
которые были молоды и упруги
и отлично смотрелись в кадре.
* * *
То, что у нее занимало годы,
улеглось в страницу с двойным пробелом.
Ни у кого в полпятого нет охоты
думать о характере оробелом.
Если не рожала и не кормила,
не наряжала дочку и не звонила –
выцвела, словно пигмент кармина,
и стала ненужнее сувенира.
Обсуждение было кратким – одна минута,
никто не вник – мол, потому-то и потому-то.
* * *
В освещенной коробке, стеклянной шкатулке,
продаются духи и помада, еда и газеты,
и по тропке туда направляются местные турки,
покупать сигареты.
Набивают в тележку любимое пиво любители пива.
Покупает цветы и пакетик конфет волокита,
поскорей выбирает, бормочет торговке “спасибо”,
тут и ночью открыто.
А на темной парковке не видно ни марки машины,
ни размера зарплаты, ни цвета камней на подруге.
В темноте не увидишь деталей, нажима,
не заметишь натуги.
Темнота растворит, темнота заберет что угодно.
Группа грустных людей в освещенной неоном пробирке.
Задержаться хотят на свету, не хотят подноготной.
Ночь темнее копирки.
* * *
Заперто. Мало воздуха. Темнота.
За партой сидит, отсчитывая минуты,
не просто девочка, но именно та,
которая через десять лет почему-то...
Сумерки. Другая страна, но опять она...
С трудом отыскиваю свой дом на карте,
со стыдом вспоминаю крикнутое с утра в азарте
и отворачиваюсь от окна...
Еще через десять лет. Или двадцать пять.
Там, где она жила, в очередях стояла...
Единственная возможность потоку противостоять –
это подушка, снотворное, одеяло.
* * *
Жизнь, мечта, богиня, небожительница для любого
жителя Львова, Винницы, Бологого,
Курска, Космодемьянска, Орла, сзади волосы собрала.
Идет по столице самой северной из провинций,
а работяги, тупицы, глупцы, провидцы,
которые дома пьют, в подъезде соображают,
ее беспрерывно воображают,
а она, не зная, сворачивает налево.
Фея… Дева. А для жителей Нидерландов она всего-то
соседка, сожительница, Ирена,
которая неудачлива, смертна, бренна,
бегущая на работу.
Сергей Никольский родился в 1961 году в Москве. Окончил Строгановское художественное училище. В 1990 году переехал в Израиль. Автор публикаций в литературной периодике и книги стихов “Каталог женщин” (Иерусалим, 2010). В настоящее время живет в Нидерландах.
