Поднявшись на крыльцо, я остановился, глубоко вздохнул и невольно присел на верхнюю ступеньку; шутка ли – отмахал почти дюжину километров под дождем по раскисшему проселку; сто раз, наверное, вспомнил гоголевское «дороги в России расползаются, как раки». Пару раз, утомившись, я попытался передвигаться по травяной обочине, уже боясь зачерпнуть голенищами пудовых от налипшей грязи сапог коричневой жижи колеи. Но трава обочины, залитая водой, была скользкая словно лед и совершенно непроходимая. Пришлось вернуться на фарватер.
Нелегко дался мне этот марш-бросок. И когда на пригорке показалась деревня, запела душа моя. А на крыльце – сморило. И я сидел на сырой досочке и осматривал скудный пейзаж осеннего сада. Редко краснели ранетки; рябины было много – к суровой зиме; между пышных кистей ее цвиркали синицы. Вдоль стены дома – поленница; к сожалению, ольхи да осины многовато, – бедноватый у нас в округе лес. Сверху высокой поленницы уложены куски рубероида, на фоне их аспидной черноты стекающие витые струйки кажутся хрустальными. Случайный лучик солнца коснулся одной – золото стекало с рубероида. Но уже повечерье. Над туманными купами дальнего леса – черные стаи птиц; скоро они будут жить в теплых краях… Пора и мне – сыро, зябко, холодно.
Я толкнул тяжелую дверь. Глаз не сразу привык к тьме. Но запахи! Терпко – вязанки чеснока и лука, на противоположной стенке – ароматы сухого разнотравья: душица, малина, иван-чай пучками да вязанками, разве все упомнишь? Уже и предметы проявились, а я вдыхал и вдыхал; изо всех запахов родины главные – в доме…
На здоровенных гвоздях висят все так же две фуфайки (я прислонился к ним щекой), что-то вроде попоны, солдатская плащ-накидка с огромным капюшоном (как ты попала сюда, многострадальная?). Сапоги, фэзэушные ботинки – у-у-у, какие большие, но до чего же удобные! Толстые носки-то всегда на ноге – попадешь в обувку эту не глядя – и на двор…
Я вышел наружу, вымыл свои резиновые, поставил их в «модельный» ряд.
Споткнулся о лестницу – там, под крышей, наверное, есть сундук со старыми вещами. А скорее всего, он давно пуст – я же сам когда еще все там разворошил…
Я шагнул в избу, сбросил рюкзак и верхнее прямо на пол.
Баба Груня сидела на высокой для нее лавке около печки и помешивала деревянной ложкой в чугунке.
– Здрасьте, баб Грунь! Наконец-то добрел… Опять печку ободрали? Завтра подмажу.
– Да я как заношу дрова, так цепляюсь. Говорила Кольке-печнику, чтобы чуток поменьше сделал, – ан нет, не послушал. Наворотил. Дров не напасешься. А ты скидывай одежку, скидывай. Проходи, Санько. Как же ты добрался в такую непогодь? – словно не удивившись моему приезду, спросила баба Груня. – Снова приехал осень провожать? Что в ней нашел-то? Грязища на улице, и дожди хлещут да хлещут. А говоришь, красивше осени ничего нет. Хех, – она мелко, дробно засмеялась и прикрыла рот ладошкой.
– Да, баб Грунь, к осени приехал. К ней, родимой.
Поздоровались, разговорились.
Всю жизнь меня удивляла эта особенность деревенских встреч – приедешь спустя хоть пять лет после последнего посещения, а беседа о человеке или событии словно и не прерывалась.
И однажды я почувствовал неизъяснимую прелесть этой странности – время мое и чувства словно восстанавливались, меня не утомляли не раз слышанные истории, да и сам я со странным удовольствием повторял уже не раз сказанное. В городской жизни подобное невозможно…
На бабе Груне старенькая линялая кофтенка, застиранная, длинная юбка, на пояснице завязана шаль. На ногах топтыши – так она называла обрезанные валенки. На голове платок, из-под него выбились прядки седых волос. Она смотрела на меня блекло-голубоватыми глазами. Выдвинула из печи небольшой чугунок. Обхватила его серым, с пятнами сажи, полотенцем и поставила чугунок на стол. Достала каравай и начала отрезать от него толстые ломти.
– Как чуяла, что появишься. Точно! Глянула в окошко. Дождь хлещет, а ты вдоль забора идешь. Весь в Нюрку, в мамку, уродился. Она приезжала осень провожать, и ты взялся. Твою мамку многие с малых лет считали малахольной. Утром встанешь, чтобы коровку подоить, взглянешь, а она мелькает в платьишке возле воды – рассвет встречает! Мамка-то ее рано померла. Некому было за Нюркой приглядывать. Так и росла дичком. Думали, пройдет, когда замуж за залетного выскочила. Ан нет, просчитались! Каждую осень приезжала. У меня останавливалась. Вещички оставит и на речку мчится. А я на крылечко выйду и поглядываю. Она, бывало, сядет на берегу, уставится на воду или на лес и не шевельнется. Тепло ли, слякотно ли, снег сыплет, а ей все одно. Это она осень провожает! Вернется, а взгляд чистый-чистый, словно в церкви побывала. Господи, прости мою душу грешную! Переночует. Выйдет на двор. Прижмется к рябине, словно прощается. Обнимет меня и бежит на тракт, торопится в город поспеть… Чать, и ты будешь сынка сюда привозить, а, Санько?
– Да, баб Грунь, буду, – сказал я и засмеялся. – Мы же все малахольные…
– Тьфу ты, прости господи! Слышь, а что твоя Танька такая худющая? – взглянула баба Груня. – Плохо живете, да?
– А если хорошо живем, значит, Танюха должна быть толстой? – склонившись над рукомойником, я засмеялся. – Она похудела, когда Сережку родила. Второго огольца родит, тогда поправится.
– Танька на сносях? – взглянула баба Груня. – А по ней не скажешь. Доска доской. Ну, дай Бог, дай Бог! – она взглянула в передний угол и быстро перекрестилась.
Я вытер руки и лицо застиранным полотенцем. Повесил его на вбитый в стену толстый гвоздь. Потянулся. Прижался спиной к печи:
– Хорошо-то как! Ух, натопила!
– Пришлось. Покуда поросяткам приготовила. Щец наварила и в печи потомила, как тебе нравится. Митяй, сын Вьюрихи, вчера свинку заколол. Кусище приволок. Ты, Санька, присаживайся. Снова гостинцев понавез из городу? Да куда мне одной столько-то? Ну, ежели подружки зайдут… Угощу, побалую девчонок. Бери хлеб, бери. Свежий. Позавчера токмо испекла. Погодь-ка чуток, мы еще по рюмашке опрокинем.
Было заметно, как она обрадовалась моему приезду.
Я сидел на лавке и наблюдал, как баба Груня суетится возле стола.
Она достала из старого буфета большие тарелки. Фартуком протерла ложки и положила рядышком. Напластала розоватое сало с прослойками. Вынула из банки пару соленых огурцов с прилипшими семенами укропа и с какими-то листочками. Не очистив, разрезала крупную луковицу. Вытащила литровую бутылку с мутноватой жидкостью и две граненые стопки. Села напротив меня. Налила самогон вровень с краями и подняла рюмку.
– Ну, Санько, за приезд, – медленно выпила, замерла на мгновение и резко выдохнула. – Хороша, зараза! Выпей, Санько, для сугреву. Выпей, чтобы не захворать.
Я осторожно взял стопку. Поднял. Нерешительно посмотрел на белесую жидкость.
– Что застыл, аки столб, Санько? – шепеляво спросила баба Груня, норовя откусить беззубыми деснами кусочек сала. – Не бойся. Пей. Чистая! Не то что ваша химия. На пшенице ставила. Ох, хороша! Я теперь три стопочки, и хватит. Организм не позволяет. Старая стала.
– Баб Грунь, сколько тебе лет, если три стопки выпиваешь? – я засмеялся. – Сижу, не знаю, как одну-то осилить, а ты…
– Хех! – дробно раскатился смешок, и она шлепнула по бутылке. – Раньше, бывало, соберемся с подружками, так этой посудины маловато было. Выпьем, сметем со стола, что приготовили. Песен напоемся. Душеньку отведем в разговорах и встанем трезвые, будто не пригубляли. Годков-то скока? Почитай восьмой десяток доживаю. Многих уже нет на свете, а я небо еще копчу. Видать, рановато. Срок мой не подошел, Санько. Пей, не томи душу. Щи стынут.
Задержав дыхание, я опрокинул стаканчик и сразу закашлялся: внутри полыхнуло от крепкого самогона.
Баба Груня протянула кругляш огурца.
– Накось, закуси. Что, слезы потекли? Крепка зараза? Но хороша, хороша! Всю хворобу из тела выгонит. Погрызи огурчик. Скусный!
Вытирая выступившие слезы, я захрустел огурцом. От второй стопки отмахнулся. Принялся за щи. В большой тарелке – кусок разварившегося мяса с торчащей костью, крупная фасоль, картошка, капуста. Сверху, под золотистой пленочкой жира, – кругляши морковки и венчик укропа. Вперемешку откусывал сало, хрустящие огурцы, подсоленный репчатый лук и заедал вкусными щами...
Я облизнул ложку. Положил ее в пустую тарелку. Откинулся к стене и взглянул на бабу Груню.
– Ух, вкусняцкие щи! – пробормотал я, вздохнул и посмотрел на чугунок. – Умять бы еще тарелочку, да не уместится.
– Хех! А мой старик, бывало, вернется, стакан опрокинет, донышком вверх перевернет – это была его норма. Ни разу за всю жизнюшку не видела, чтобы еще выпивал. Ложку возьмет, и давай наворачивать! Не успевала подливать да подкладывать. Пот в три ручья течет, а он еще самовар вздует, напьется чаю. Сядет возле печи. Засмолит козью ножку. Так и не приучился к папироскам. А потом выйдет на улицу и начинает либо дрова пилить, либо навоз убирать. Ох, жаден был до работы, царствие ему небесное! – баба Груня мелко перекрестилась и посмотрела на темную икону. – Вижу, Санько, спать потянуло? Погоди чуток. Чайку еще попьем с баранками, и уляжешься.
– Нет, баб Грунь, хватит, – я направился в горницу. – Утром встану пораньше. Хочу на речку сходить да в ельничке прогуляться.
– Не знаю, не знаю, – сказала баба Груня, держась за поясницу. – Косточки ломит. Чую, к утру разведрится. Кабы мороз не ударил…
Оставшись в трико и футболке, я улегся на старый диван. В полутьме были заметны висевшие в рамках старые фотографии. Отсвечивало зеркало, засиженное мухами. Возле голландки, за занавеской, виднелась бабы-Грунина кровать – старая, с облезлыми шариками на спинках. Я в детстве старался их открутить. На половицах лежали самотканые цветные дорожки. В красном углу мерцал огонек лампадки перед образами, напротив двери стоял большой комод с разнокалиберными флакончиками, с пузырьками из-под лекарств и прочей мелочью. Возле окна, над столом, висели старые ходики. Так было всегда в этой горнице, сколько себя помню. Сквозь полудрему я слушал шелест дождя за окном, слышал, как баба Груня что-то тихо говорила и звякала посудой, убирая ее в шкафчик. Потом она прикрыла меня ватным одеялом, и я заснул.
Очнулся от странной тишины за окном. Казалось, баба Груня продолжала позвякивать чугунками. Она шаркала топтышами да бормотала по-старушечьи, по привычке. Но чего-то не хватало в привычных звуках. Я прислушался. Скрипнул пружинами старого дивана, поднялся и, потянувшись за свитером, взглянул на окно. И тут до меня дошло, что не слышно звуков дождя, лившего несколько дней подряд. Я раздвинул занавески. Всмотрелся в предутренние сумерки.
– Чего соскочил в такую рань? – донесся неторопливый говорок бабы Груни, и она заглянула в темную горницу. – Говорила, что разведрит, – так и случилося. В сараюшку пошла, Зорьке сена надергать, дык еле спустилась с крыльца. Шла по двору, аж хрустело под ногами. Морозцем прихватило землю да лужи. Куда ни глянь – все покрылось ледяной коркой. А ты собрался осень провожать. Хех! – она дробно засмеялась и махнула рукой. – Сиди дома, грейся. Нечего по морозу шляться.
– Нет, баб Грунь, схожу, – сказал я. – Пройдусь вдоль берега. Может, зацеплю щучку. Поджарим на обед. Потом проведаю ельник и вернусь, – и снял с гвоздя старую фуфайку.
– Погоди, Санько. Побежал не завтракавши, как и мамка твоя, – засуетилась баба Груня. – Горячего чайку попей с баранками. Душеньку согреешь.
Я налил чаю и стал отхлебывать. Поставил кружку на стол. Надел сапоги. Взял рюкзачок, в котором лежала коробка с блеснами. Едва открыл дверь, как баба Груня протянула старую шапку:
– Надень. Голову застудишь. Пока ходишь, я свежатинки нажарю. Вчера-то не угостила. Да чугунок со щами подогрею. Долго не шлендай – обед простынет. Ну, беги, провожай свою осень, провожай. Эть, краса…
Я взял спиннинг. Спустился с крылечка, держась за холодные шаткие перильца, отполированные ладонями за долгие годы. Ледяная корочка хрустнула, когда наступил на землю.
Взглянул на розовеющее небо. Не та погода установилась для щуки, не та. Ну и ладно. На берегу посижу, погляжу на речку, на воду…
Стараясь не ступать в колею, покрытую тонким слоем льда, я прошел вдоль заборов. Кое-где виднелся свет в домах или мелькал багровый огонек лампадки. Выбрался за околицу. В низине, укрывшись кустарником, протекала неширокая речушка. Я каждую осень приезжал в деревню. Уходил на речку. Иногда ловил щучку, а чаще просто сидел на берегу и наблюдал за водой, за деревьями. Прогуливался по лесу и навещал ельник, что разросся неподалеку от деревни.
Похрустывала под ногами пожухлая трава. Репейник, будылья крапивы, заросли чилиги стояли припорошенные колким инеем. Проваливались ноги, ломая ледяную корку. Чавкала грязь, и почти сразу же ее прихватывало крепким морозом. Но пройдет немного времени, и под солнечными лучами снова предстанет взору неприглядная для постороннего, но любимая мною краса осенней природы.
Я спустился с небольшого обрыва на прибрежную полосу речушки, у которой и название-то давно забыли. Любой житель или прохожий называл ее как вздумается, в зависимости от настроения. Одним словом – безымянная. Остановился возле кромки. Сквозь прозрачные закраины видны полегшие водоросли. Испугавшись меня, сверкнула серебром рыбья мелочь и исчезла в глубине. Во льду застыл желтый березовый лист. А там, на открытой воде, разошлись небольшие круги. Нет, это не щука. Так… верховка балует. Резвится. Куда же вы несетесь, мелочь? Не думаете, что под любой корягой или валуном вас ожидают щучка или судак. Эх, молодь, сеголетки…
Присел на холодный валун. Странное, слегка тревожное, но и восторженное чувство охватывало меня, когда я оказывался возле реки. Хотелось вдыхать и вдыхать тонкие ароматы воды, жухлых трав, опавших листьев. В такие моменты я чувствовал горечь от неизбежности расставания со всей простой прелестью осенней природы. Но наполнялась душа благодарностью к скромным, однако драгоценным дарам ее. Долго наблюдал за речкой, несшей воды куда-то вдаль. В ту даль, где я еще не был. И буду ли? Не знаю…
Потом взобрался на небольшой обрыв. Осмотрелся. Я же решил навестить ельник, а он зеленел неподалеку от деревни.
Казалось, я недолго находился возле речки, а вокруг уже нет той утренней морозной красы. На открытых местах сиротливо торчали нагие кустики репейника. Под ногами похрустывало реже. Опять зачавкала грязь. С трудом перебрался на взгорок, где начинался ельник. Раздвигая ветви, я направился в сторону деревни. Посматривал на яркий зеленый наряд елок, на желтовато-коричневый слой опавшей хвои с вкраплениями старых шишек, на белую морозную бахрому – она сохранилась под нижними лапами ельника. Слушал цвирканье синичек. Вскоре вышел на маленькую поляну, окруженную высокими елями. И здесь мне показалось, будто под лапой, в теньке, что-то мелькнуло. Остановился. Приподнял колючую ветвь и удивленно присвистнул. Передо мной, с прилипшими к шляпкам иголками, приютилась небольшая семейка рыжиков. Откуда же вы, родимые? Ваше время давно закончилось! Долго я смотрел на них. Любовался в углублениях шляпок замерзшими капельками воды, которые превратились в тонкие ледяные снежинки и словно паутинкой затянули донышко. Но по краешкам шляпок уже была черноватая полоска от первого заморозка. Опасаясь дотронуться до льдинок, я достал нож и срезал рыжики. Снял шапку. Уложил туда грибы. Опрометью бросился к дому, чтобы показать бабе Груне необычные, сверкающие снежинки и сами рыжики, что не ко времени появились на свет, украсив ярким цветом унылый наряд осени.
– Баб Грунь, баб Грунь, – крикнул я, ввалившись в избу, – иди сюда быстрее! Глянь, краса-то какая!
Подслеповато щурясь, баба Груня вышла из горницы.
– Эть, малахольный, – проворчала она и нахмурилась. – Шлендаешь по морозу. Что в дом притащил? Точно, в мамку уродился, в мамку!
– Глянь, баб…
Она подошла, шаркая топтышами. Заглянула в шапку, откуда торчали рыжие головенки грибов с льдистыми коронками, и недоверчиво посмотрела на меня.
– Не может быть, Санько! – и снова склонилась над шапкой. – Откель такое чудо взял? Зима на носу, а ты грибы разыскал. Эть, невидаль-то! Осень долгой была, поэтому они появились. Времечко свое спутали.
Прошло несколько минут. Снежинки превратились в чистые прозрачные капельки осеннего дождя и ртутью перекатывались по донышкам запоздалых грибов.
– Раздевайся, Санька, – сказала баба Груня. – Заждалась тебя. Чугунок да сковородку не вынимала из печи. А с ними что делать? Поджарим? – и положила рыжики на стол.
Я посмотрел на грибы. Пахнуло горьковатым запахом свежих рыжиков. Словно время вернуло нас в прошедшее лето, приготовив гостинец перед долгой и суровой зимой. И не удержался, ткнул пальцем:
– Последний подарок… Баб Грунь, посмотри, краса-то какая!..
