Последняя запись хрониста
Дому №4 в Детском переулке
(с 2008 г. – ул. Магафура Хисматуллина), Уфа.
Все кончено. Войско вступило в поверженный Город.
Ночами по улицам бродят безмолвные тени.
Солдаты с востока в восторге от древних соборов –
и держат внутри лошадей, и рисуют на стенах.
Мне некого больше беречь, и, быть может, так лучше.
Все те, кто спастись пожелал, скрылись в уличном пекле.
А труд целой жизни, оконченный ночью минувшей,
Возможно, к восходу взовьется пергаментным пеплом.
И, создан из праха, о прахе скорблю неутешно,
о Городе, некогда вечном и вечно прекрасном,
о людях – лукавых, наивных, веселых и грешных.
И, если простишь мне, Создатель, сей ропот мятежный,
то я в небесах восхвалял бы Тебя ежечасно,
когда бы Твой рай мне напомнил о Городе прежнем.
Ни слова о полыни
Марии Панчихиной
Луна дрожала, словно в полынье,
ломая стебель в ледяном кувшине.
Ты улыбалась, предлагая мне
попробовать «Ни слова о полыни».
Я принял кубок, поблагодарил,
глаз не отвел, и трепет пересилил,
и в три удара сердца осушил
загадочный «Ни слова о полыни».
Я пил до дна, и слышал: сердце стынет.
И слышал: море сковывает лёд,
и сквозь огонь со мной на дно идёт
Звезда, что ярче тысячи Полыней,
И все ключи отравлены вовек,
И поражений нет непоправимей…
Но я лицом к лицу встречал рассвет,
Не проронив ни слова о полыни.
С тех пор – лишь петь о ветре с высоты,
О ладане, о чабреце и тмине.
А ноты шлейфа царственно-просты…
Но, видит Бог, ни слова о полыни.
Песня в плену
О том, кто был убит в бою в день объявленья мира,
Я вспоминаю и пою, пока темно, и сыро,
И длится ночь, и гаснет боль, и холодит железо…
Как перед тем, кто шел в тот бой, смешны мои порезы!
Он был убит и вознесён, и он глядит из рая.
И если я теряю всё, то пусть я всё теряю.
Учил отец: «Не ведай лжи, лишь праведный воскреснет.
А в час последний – не дрожи, но утешайся песней».
О том, кто знал: конец войне, но храбро шел в атаку,
О том, чья кровь течёт во мне… поскольку петь – не плакать.
И Сам Господь, Кем я спасён, не дрогнул, умирая.
Я думал, что теряю всё. Но я не всё теряю.
А где-то веет ветром с гор и свежестью древесной,
Разбит под Лилией шатер, и раздается песня
О том, кто не пришёл домой, но не струхнул, не предал,
О том, кто держит за собой последнюю победу,
Друзьями с поля унесён или вороньей стаей…
Я думал, что теряю всё… Я вовсе не теряю.
Колокол
Возвращаться из далёкого далека
вглядываться в горы и облака
на колокола кланяться к земле приникать
Останавливаться. привыкать
Я ль тебе не пасынок не отец
не подпасок не пастырь не гурт овец
Я ли не осокорь у твоей реки
Колокол для твоей тоски
Серебристых рыб ловить острогой
с берега вечернего вглядываться в другой
как палят там костры да как точат ножи
голосами звенят высоко во ржи
Возвращаться навзничь да в ночь из дня
золотистую рыбу снимать с огня
Кто ни пой – всё чужой у костров за рекой
Не плачь, Господи, я с тобой.
Ловец снов
I. Ловец снов
Собирались поутру в Кутерьму,
Запасали затемно синий снег.
я набрал тепла, да не по уму –
всё едино выпорхнет по весне.
засыпали солью на дне мешка
подстаканный стук за верстой верста
Ты во сне за пазухой лесника
тёплый зяблик, выпавший из гнезда.
Снежный пух на спинке резных перил,
ледяное яблочко на ветру.
из того, что я для тебя творил,
ничего обратно не заберу.
Только тёплый трепет себе возьму,
Только пух и порох, и те твои.
Просыпаться поутру в Кутерьму
за подкладкой пёрышко утаив.
II. Охота на сна
Сколько шкур ни смени, проступает один узор
Из пустой головы по ночам прорастает лес
Я шепнул бы тебе, запасай не топор – багор,
но тебе не осилить того, что я есть. Я есть
подколодное слово, колодезный свет в обрез,
недоколотой клятвы следы на чужой спине
Я велел бы тебе, отставай, оставайся здесь,
но тебе не оставить того, что я не… Я не
говорил с тобой, я говорил не с тобой, не я
невесомые перья роняю во сне с небес
Посыпаю тобой золочёные острия
Просыпаешься ловишь себя – так и есть: не весь.
III. Глухая оборона
Не раздеваться не стелить постель
из вороха пера собрать обратно
надежды нет, cлетевшее с петель
вправляя утешал и тем запятнан
Надежды нет есть горсточка щепоть
на пустыре завещано посеять
но не родился жнец по нашу плоть
а посему не прячь на плаху шеи
Надежды нет есть горсточка туман
рассвет пустырь с открытого балкона
что прорастает сквозь любой карман
сквозь стены барабан Иерихона
Надежда, как туманно и свежо
проклюнуться в горсти намокших перьев
Поверх перил приколото ножом:
Я есть. Я здесь. Не смей в меня не верить.
Loving strangers
Это просто усталость металла. Усталость металла. Я успела сказать только то, что сказала. Так мало… Только то, что глаза у тебя – как за час до расстрела. Что уже отзвонили, и залп отзвучал, но пока не приспело
отпущение, отпуск, отпуст – наглотаться продрогшего ветра, у дверей на окраинах марта кадить сигаретой, – нацеди мне цикуты, ударь по плечу горьким ивовым прутом и уйми поцелуем горячку, и будет как будто
мы спустились под небо, а там уже утро, воскресшие тянутся в горку. Посмотри, сколько их, а у нас только килька да пресная корка. Где нам взять им обмоток, аптечек, попуток до дома? Мы не те, с кем у них тут назначена встреча. А кто мы? На склонах
никого, кроме нас. Я люблю тебя. Тихо… Идут. До смешного не страшно.
Только странно – когда мы успели остаться за старших?
АГАСФЕРОВА МЕРА
Бродят вина мои под замком, под замком,
Бродят мысли твои высоко, высоко.
На далеких горах у тебя за спиной
воет ветер ночной.
Служит ветер вечерни и утрени, прах
Сыплет ветер на стертые лица камней.
На далеких горах одинокий монах
Умоляет о сне:
«Вот я, Господи. Где ты? Вершина пуста.
До земли десять лет, а до неба верста.
Се, стою и стучу. Ты задуешь свечу –
Я усну и взлечу.
Проходили века, и века впереди,
Тишина и тоска тяжелее креста.
Отвори и впусти, посмотри и прости.
Ты ведь тоже устал».
И не слышит ответа. Кричит и хрипит!
Ужас - бешеный ветер в оглохшей степи!
И в пучинах, у дна, и в глубинах земли –
Тишина. Все ушли.
