Отцы и дети
Монархия в России пала мгновенно – 23 февраля начались демонстрации с лозунгом: «Долой самодержавие!», и уже 2 марта власть перешла к Временному правительству, такова внешняя картина событий. На самом деле всё не совсем так.
Монархия начала падение ещё за полвека до отречения последнего императора – 4 апреля 1866 года, когда Каракозов стрелял в Александра II, когда цареубийство в России перестало быть делом семейным и превратилось в подобие опасного спорта для «продвинутой» молодёжи. Когда государь перестал быть «царём-батюшкой», а стал именно «Государем» – олицетворением Государства, враждебной и жестокой машины.
При восшествии Александра II на престол далекий от лизоблюдства Хомяков написал искренне:
И верим мы, и верить будем,
Что даст он дар – венец дарам –
Дар братолюбья к братьям-людям,
Любовь отца к своим сынам.
Дар был дан, но одно из самых симпатичных и результативных правлений в России окончилось кровью – и царя, и народа.
До весны 1866-го русские монархи запросто гуляли по своим городам, бродили по паркам, играя с внуками или детьми. И народу не приходило в голову покушаться на них, как кощунственно было ударить отца. Августейшая Семья – главная в стране – была олицетворением и всего государства, и всех в нём семей.
Но вот теряется ценность рода – породы, в Бога становится верить смешно, миллионы крестьян из-под опёки – пусть порой скверного, но – батюшки-помещика, «отца родного» попадают в мир Капитала.
И уже не нужен ни «батюшка-царь», ни Отец небесный – даёшь прогресс, даёшь Капитал!
Капитал катится и по Европе, и – уж тем более – по Штатам, но там везде сохраняется равновесие между ним и Семьёй: и в викторианской Британии, и в набожной Америке, и в многодетной Италии – всюду…
У нас же пошёл перекос. Либо: «Какие счёты между своими?», либо: «Умри, но отдай!». И вот уже интеллигенция с ужасом пишет: «Мы презирали грязь материальных похотей, банков, концессий, нам было душно в чаду акций, дивидендов, разных узаконенных мошенничеств…»
И самый популярный поэт своего времени Некрасов выступает с обличением «новейших господ» – так называли новых русских, капиталистов:
…Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготеет сердечно…
Шуйско-Ивановский гусь –
Американец?.. Конечно!
Что ни попало – тащат,
«Наш идеал, – говорят, –
Заатлантический брат:
Бог его тоже ведь доллар!..»
Правда! Но разница в том:
Бог его – доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!
А прозаик Тургенев издаёт «Отцы и дети», потому что отцы и дети перестают друг друга любить – развернулась аннигиляция, нигилизм. Отрицанье всего, что вычерчивает из хаоса быт, бытие.
Сын Александра II и внук его – Николай II – венчались, как заведено предками, в первопрестольной Москве на царство – вступали в брак со страной. Но нации их уже не считали отцами.
И вот монархия пала.
И власть вовсе не перешла к Временному правительству – она просто ушла, её в России не стало до конца Гражданской войны.
Временное правительство Государственной думы и Временное рабочее и крестьянское правительство – именно так назвали Совет народных комиссаров (СНК) на II Всероссийском съезде рабочих и солдатских депутатов 26 октября – официально создавались лишь до созыва общенационального, народного Учредительного собрания, которым грезили представители чуть ли не всех политических партий еще с 1903 года.
Почти никто тогда не думал, что отныне всё в России на ближайшие годы станет не просто временным – кратковременным, мгновенным! Минуты посыплются, как пустые гильзы из стрекочущей ленты. Власти, правила, убеждения будут сменять друг друга так быстро, что и нельзя уловить. Моментальные суды, расстрелы на месте, гонка на выживание ...
«Государство – это я!»
Так волнительно – жить без царя! Иллюзия самостоятельности, как всегда в эпоху больших перемен, будоражила кровь. Каждый вдруг пронзительно ощутил себя частью народа и в то же время – очень значимой его единицей. Всякий мог сказать о себе словами Людовика XIV: «Государство – это я!» И формула абсолютизма, неограниченной монархии вдруг зазвучала как девиз демократии.
Почти никто ещё не понял, что Российское государство уже развалилось. Что установившееся двоевластие Временного правительства и Советов, по меткому выражению Троцкого, на самом деле – «двоебезвластие». Что уже подрублены основы привычного быта – основы бытия. И достаточно небольшого толчка, чтобы вся страна рухнула в хаос.
В уютной заснеженной Уфе на углу Большой Казанской и Центральной в доме Блохина по-прежнему пока открыто колбасное заведение, в котором кроме испанских, амстердамских, брауншвейских, булонских и прочих деликатесных колбас продаются куры, гуси, утки, поросята, ветчины, сосиски… Не закрылась и колбасная купца Густава Карловича Нагеля на пересечении Александровской и Большой Успенской. Хозяйки, привычно ворча на растущие из-за войны цены, покупают «парижское» сливочное масло «из настоящих сливок Берёзовской школы молочного хозяйства Ц. А. Ландсберг» в магазине на Телеграфной. Горожане при встрече сетуют, что в связи с революционными событиями и войной начались перебои с сахаром… В 1917 году за июнь, – как пишет в своей книге «Старая Уфа» Ирина Нигматуллина, – было недополучено 12 вагонов сахара, за июль – 19 вагонов, в августе сахар из Киева вообще не поступил, так как из-за военных действий движение по Юго-Западным железным дорогам на время прекратили. И его начали отпускать по 1 фунту на человека…
Дальше – больше: при Временном правительстве цены выросли в четыре раза. К октябрю 1917-го в России хлеб подорожал по сравнению с 1914-м в шестнадцать раз, картофель – в двадцать, сахар – в двадцать семь, мясо – в пять. Цены росли быстрее, чем эмиссия – чопорные уфимские старушки с недоверием рассматривали новые деньги. Мыслимое ли дело – появилась купюра аж в тысячу рублей!1
Уфимское общество охотно подхватывало все идейные поветрия конца ХIХ и начала ХХ веков. Особенно залихорадило его после того, как в 1897 году Уфимская губерния была объявлена местом административной высылки. В качестве ссыльных в городе появляются и Александр Цюрупа, чьим именем назовут потом улицу Телеграфную, и будущий делегат II съезда партии большевиков Г. Мишенев, и К. Газенбуш, и немало других. Все они – люди образованные, и все они становятся губернскими чиновниками. Александр Дмитриевич, член РСДРП с 1898 года, к примеру, служит в Губернской земской управе и одновременно – в 1906–1918 годах – управляющим имениями князя Вячеслава Кугушева. Сам князь, будучи отпрыском весьма богатой и знатной фамилии, получает отличное образование и, попутно обильно финансируя из личных средств РСДРП, охотно служит на государственных и выборных должностях, в том числе трудится агентом Уфимского земельного агентства Донского банка.
Парадокс той неистовой эпохи – после Октябрьской революции этот богач и землевладелец устраивается скромным служащим Наркомпрода и в 1921– 1922 годах, не щадя себя, обеспечивает помощь голодающим Башкирии и Поволжья, спасая их от голода, организованного давним приятелем Цюрупой. А потом, после 1923 года, направляет свою кипучую энергию на налаживание работы открывшегося в Уфе отделения Всесоюзного кооперативного банка.
Коллега Вячеслава Александровича Кугушева – также агент Уфимского земельного агентства Донского банка – Николай Павлович Брюханов, в прошлом студент Московского и Казанского университетов, член РСДРП с 1902 года, один из активных деятелей её Уфимской организации, редактор нелегальных газет «Уфимский рабочий» и «Уральский рабочий».
В Уфе все знакомы, почти все приятельствуют. Со старшим братом князя Вячеслава Кугушева – Александром – часто сиживал в ресторане «Яр» член советов сразу и Уфимского отделения Крестьянского поземельного банка, и Самарского отделения Государственного дворянского поземельного банка, выпускник Пажеского кадетского корпуса, депутат Государственной думы всех четырёх созывов, владелец земель в Рязанской, Вятской и Оренбургской губерниях Кутлуг-Мухамед Батыргиреевич Тевкелев. Правда, к 1917 году Александр Кугушев уже исчез из Уфы. Пятидесятилетний князь ославился тем, что, будучи губернским предводителем дворянства, украл со счета 548 Уфимского отделения Волжско-Камского банка деньги губернского Дворянского собрания – без малого 130 тысяч рублей! А до этого успел задолжать кредиторам столько, что после продажи за 643 тысячи своего имения Государственному банку в мае 1915 так и не погасил всех долгов и сбежал в действующую армию. Чудовищную сумму долга объясняют счета из «Яра» и цифры карточных проигрышей, доходивших до 2 тысяч рублей, когда пуд картошки стоил 15 копеек, а пуд пшеничной муки – рубль.
Но речь, конечно, не о непутёвом брате агента Уфимского земельного агентства Донского банка Вячеслава Кугушева, а о том, какие люди задавали тон в Уфе в конце второго десятилетия ХХ века. Они отнюдь не «прячут тело жирное в утёсах», как писал Буревестник Горький, напротив – активно приближают революционную бурю. А когда она грянула, приветствуют её и хладнокровно продолжают гармонизировать пространство и время вокруг себя, в соответствии со своими представлениями о благе для человека и государства.
Почти все энергичные, просвещённые, порядочные, коммуникабельные граждане с передовыми убеждениями с энтузиазмом приняли Февральскую революцию. Стало модно вдруг объединяться в профессиональные союзы. Уже 23 марта Александр Дмитриевич Цюрупа организовывает в Уфе комиссию по созданию профсоюзов на заводах и фабриках. Первое время члены большинства профсоюзов «заседают» на частных квартирах, где обмениваются мнениями за чашкой чая.
На тихих уфимских улицах всё чаще собираются митинги. Звучат лозунги о земле, о Советах, о войне, о безвластии и власти… Время ускоряет и ускоряет свой бег.
Весной 1917 года проходит первый общемусульманский съезд в Москве, после него в Оренбурге – 20-27 июня – первый башкирский съезд. На нём избирается национальный совет – мили шура во главе с Шарифом Манатовым и чётко ставится вопрос о башкирских землях, существенная часть которых принадлежит и коммерческим банкам.
Мили шура постановляет: «Все земли, находящиеся во владении башкир, составляют достояние всего башкирского народа и в частную собственность отчуждаемы быть не могут»; «Все земли, несправедливо отошедшие и отобранные у башкир, как то: отрезанные в запас при наделении припущенников; розданные чиновниками своим близким в дар из свободных башкирских земель и т.д. должны быть возвращены башкирскому народу». Среди самих башкир пока, впрочем, нет единства по земельному вопросу: уже на первом съезде возникает противостояние лидеров национального движения Заки Валидова и семьи крупнейших башкирских землевладельцев Курбангалеевых. Валидов выступает с революционной идеей социализации земли крупных землевладельцев, с чем Курбангалеевы, разумеется, согласиться не могут.
Почтенный член советов Уфимского отделения Крестьянского поземельного банка и Самарского отделения Государственного дворянского поземельного банка Кутлуг-Мухамед Батыргиреевич Тевкелев летом 1917 года во время восстания в Туркестане и степном крае, возглавив вместе с А. Ф. Керенским специальную комиссию Думы, направленную для изучения причин волнений, уезжает в степь. И пропадает там навсегда, о его судьбе с тех пор ничего не известно.
Агент Уфимского земельного агентства Донского банка Брюханов и его товарищ Цюрупа со всей энергией приближают следующую революцию, ратуя за народную власть. Они – активные организаторы и члены Уфимского Совета рабочих и крестьянских депутатов, хотя, строго говоря, не относятся ни к рабочему, ни к крестьянскому сословию. Николай Павлович Брюханов – председатель Совета, кроме того – член президиума Уфимского комитета РСДРП. Александр Дмитриевич после Февральской революции занимает пост председателя губпродуправы. С конца мая 1917 года он – председатель Уфимского губернского комитета РСДРП (б), а в июне его – большевика – избирают председателем Уфимской городской думы. Помимо всего прочего он занимается организацией Красной гвардии.
Бриллианты для диктатуры пролетариата
Одну из своих статей Карл Маркс начал притчей: два персидских мудреца заспорили, рождает медведь живых детенышей или откладывает яйца? Один из ученых, как видно, более образованный, сказал: «Этот зверь способен на все». Вот так и русский медведь, считал Маркс, на всё способен – кроме революции… Автор «Капитала» кутил в европейских столицах на деньги Энгельса, которые тот снял с банковского счета своей компании без ведома отца и партнера по бизнесу, и не думал, что станет знаменем величайшей из революций в истории человечества. Для него Россия была слишком далекой провинцией – как для иного петербуржца Уфа.
В Уфе же великая революция прошла по-домашнему.
26 октября 1917 года образован губернский революционный комитет из пяти большевиков и двух левых эсеров, куда, естественно, входят и Брюханов, и Цюрупа, который при этом продолжает управлять имениями князя Кугушева! Цюрупа оставляет эту должность лишь тогда, когда партийное руководство вызывает его в Москву, где он уже с 29 ноября занимает пост замнаркома продовольствия, а с 25 февраля – наркома продовольствия всей РСФСР! Более того: с 1921 Цюрупа – заместитель председателя СНК и СТО РСФСР, председатель Госплана СССР, нарком внутренней и внешней торговли. А его товарищ Брюханов с 1918 года – заместитель наркома, с декабря 1921 – нарком продовольствия РСФСР, а в 1924 – 1930-х годах служит замнаркома и наркомом финансов СССР – становится министром финансов огромной империи!
Председатель уфимского губревкома А. И. Свидерский в середине ноября 1917 года информировал Совет народных комиссаров о переходе власти к Советам в Уфе и губернии. Хотя в Бирском и Мензелинском уездах Советы взяли власть лишь к декабрю 1917, а в горняцком Златоустовском – в январе-феврале 1918-го. Сопротивлялись большевикам не только в благополучном Стерлитамаке и хлебном Давлеканово, но и на Кусинском, Саткинских заводах – местных кузницах пролетариата.
Во второй половине ноября Уфимский губревком распустил губернский комитет общественных организаций, 30 ноября ликвидировал ведомство губернского комиссара Временного правительства.
Все обходится до поры без особого кровопролития. В тихой пока провинции, куда доходит лишь отдаленное эхо революционной канонады столиц, люди, успокоенные названием «Временное» большевистского правительства, уповают на Учредительное собрание. Уже 12 ноября, через две недели после октябрьских событий, по всей стране проходят выборы делегатов – большевики готовы с помощью Собрания демонстрировать законность своей власти.
В выборах участвуют практически все круги, организации, партии. В Уфимской губернии, как по всей стране, эсеры получили 40% голосов, большевики – 22,5% – на полпроцента меньше, чем в целом по России. Кроме того, в делегаты избираются ученые и представители духовенства, крестьяне и бывшие землевладельцы, рабочие и фабриканты, интернационалисты и предводители национальных меньшинств – Учредительное собрание видится спасительным ковчегом для всех.
Впрочем, само открытие Собрания по личному распоряжению Ленина по возможности оттягивается, и за день до открытия – 3 января – ВЦИК, рабочий орган Советов, принимает постановление, заранее лишающее его реальной власти: «…Вся власть принадлежит Советам и советским учреждениям. Всякая попытка любого иного учреждения присвоить любые функции государственной власти – есть контрреволюция, и будет подавляться всеми средствами вплоть до вооруженной силы. Задачи Учредительного собрания исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества…». Дальше все известно – разгон долгожданного Учредительного Собрания, начальник караула анархист матрос Железняк велит делегатам расходиться: «Караул устал».
Караул – те, кто изначально должны следить за соблюдением порядка, вызывает теперь чаще у обывателя ужас, чем почтение. Боевые дружины, патрулируя улицы, могут забрать не только карманника, но и любого, кто вызовет их подозрение. Да что там – и дома нельзя чувствовать себя в безопасности! Красногвардейские патрули со списками и пачками ордеров на обыски, выданными в Советах, потрошат квартиры – идет экспроприация валюты, драгоценностей и прочего у «эксплуататорских классов», то есть всех, кто не пролетарий. В Красной гвардии много и уголовников – новая власть открыла старые тюрьмы.
Но все-таки у «караула» – свои идеалы.
Замечательно свидетельство одного из величайших людей той эпохи – епископа Андрея Ухтомского, избравшего местом своей миссии именно Уфу, хотя его приглашали в казалось бы более значимые места.
Епископ Андрей прибыл в столицу губернии в середине февраля 1914 года – с душевным трепетом, так как считал Уфу городом братьев Аксаковых: «Это мои любимцы и учителя Алексей Степанович Хомяков, Петр и Иван Васильевичи – Киреевские, Константин и Иван Сергеевичи Аксаковы (уфимцы)…» – писал он. «А Ленин, – утверждал неугомонный епископ, – почти целиком свою Советскую власть вычитал у Ивана Аксакова! Только Ленин…великую идею Аксакова испоганил атеизмом…»
Между двух революций – в сентябре 1917 года – епископ высказался за прекращение любых контактов с государственными органами из-за их антицерковной политики. В ноябре 1917 избирается делегатом в Учредительное собрание.
Ухтомский отправляется из Уфы в Петроград, оттуда – в прифронтовую полосу в Прибалтике, проповедует в войсках. Снова возвращается в Уфу – он пытается разобраться в том, что происходит, но встречает, по его словам, лишь озлобление, духовную опустошенность, признаки анархии. Чтобы своими глазами посмотреть на новую власть, приходит прямо в Уфимский Совет рабочих депутатов – и вдруг именно там находит то, что искал! Он увидел «настоящих праведников, всецело преданных идее устроения счастья на земле». «Но их искренность и самоотдача благородным идеалам, – вспоминает позже епископ, – сочетается с приверженностью к жесточайшим методам их воплощения». В январе 1918 года на заседании Восточно-русского культурно-просветительского общества епископ Андрей, будучи председателем этого общества, допускает, вопреки мнению многих присутствующих, выступление двух большевиков. Послушав их и задав вопросы, он выносит заключение, что это «совершенно русские люди, честно заблуждающиеся и ведомые преступниками». Епископ заявляет всем, что «уверен в возможности исправления» большевиков!
Между тем в это время большевики, не думая исправляться, исправляют все вокруг в соответствии со своими идеями.
…В последние годы советской империи – во времена детства моего поколения – царствовал постулат христианства, закаленный пламенем как раз тех революционных идей: богатство – грех. Стыдно владеть бриллиантами, когда за окном беспризорникам не хватает отбросов. Стыдно ковыряться в яствах, когда у кого-то нет хлеба. Стыдно носить меха рядом с раздетыми и босыми. Даже если богатства заработаны честно – ты выучился и зашибаешь деньгу, а кто-то в жизни не видывал букваря.
Примерно так рассуждали ребята, пришедшие с мандатами в один из декабрьских воскресных дней 1917 года в здание уфимского Госбанка. Насупленные красноармейцы, стучащие сапогами по мраморным плитам, были неплохими людьми. И уж точно не считали себя преступниками, пересыпая драгоценности из открытых сейфов. Преступники с точки зрения защитников социальной справедливости – владельцы этих блестяшек. Это они оставляли в «Яре» – ресторане купца с говорящей фамилией Кляузников – по 200 рублей за обед, когда пуд картошки в городе стоил 15 копеек; они проигрывали по десять тысяч рублей и тратили на вояжи по сорок тысяч – когда рабочий получал за месяц всего лишь пару десяток.
Впрочем, счетчики в кассе получали не больше. Посмотрев на пустые ячейки сейфов, они вернулись на свои рабочие места, хотя был неприсутственный день. А куда идти? Их семьи живут на жалованье, которое платят власти.
Первобытная магия слов – они формируют свою реальность, а та, в свою очередь, изменяет действительность. Провозглашенная в Уфе, советская власть не зря начала с номинации: весной 1918-го меняются вывески. Зазвучали по-иному названия улиц, площадей, скверов и учреждений.
Словарь терминов: «народ»
Все без исключения партии в России ратовали «за народ». Однако каждый понимал этот термин по-своему. Разногласия были не только в том, что нужно народу для счастья, но даже в самом определении, кто из россиян – «народ», а кто нет.
Социал-демократы, в чьем правительстве, надо отметить, не было ни одного настоящего пролетария, объявили «народом» только пролетариат и крестьянство. Правда, и крестьяне считались не вполне полноценным «народом» – согласно первой советской конституции, принятой V Съездом Советов 10 июля 1918 года, 1 голос рабочего приравнивался на выборах к 5 голосам крестьян. При численности населения Советской республики летом 1918 года примерно в 80 миллионов человек полные гражданские права имели только 10-12 миллионов. А большинство не только не считалось народом, но – более того – объявлялось «гадами и паразитами» и подлежало уничтожению. «Поп, офицер, банкир, фабрикант…– писала 14 июля 1918 года газета «Правда». – Купеческий сынок – все равно. Никакой пощады!»
Словарь синонимов: «забастовка» и «саботаж»
16 декабря 1917 года – в Уфе начинают забастовку почтовики, телеграфисты и банкослужащие. По всем правилам, организованно, под руководством профсоюзов, выбрав исполнительные комитеты.
Вот как, к примеру, прошла забастовка в Госбанке. На общем собрании служащие вынесли резолюцию о неподчинении комиссару отделения товарищу Кирьянову. Тот в ответ предложил всем явиться в присутствие в воскресенье в полдень и передать ключи от банка и кладовой. Исполнительный комитет ответил отказом и в результате в полном составе был арестован.
Неулыбчивые красноармейцы отвели забастовщиков в здание Совета, где под угрозой тюремного заключения они все же передали ключи комиссару. Но при этом сохранили профессиональное спокойствие и приверженность порядку – потребовали от товарища Кирьянова акт. Документ по всем правилам был заверен представителями властей – председателем ревкома Свидерским и комиссаром по финансам Большаковым.
Подписав акт, товарищ Свидерский объявил, что все служащие в свою очередь должны написать заявления о согласии работать под контролем Александра Ивановича Кирьянова. Те же, кто этого не сделает и не явится на свои места с 11 по 13 января, будут уволены. Исполком не возражал, но перед увольнением выдал всем сотрудникам жалованье за полгода вперед.
Эта шахматная партия закончилась тем, что исполнительный комитет был предан революционному трибуналу, и комиссар отделения набрал новый штат.
Что говорить о «белых воротничках», когда сотрудничать с властью отказывается даже самый мощный и влиятельный российский «профсоюз» – Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных сообщений (Викжель). Бастуют предприятия, учреждения, союзы… Учительская забастовка в Уфе, беспрецедентная для России, начавшись в декабре 1917-го, продолжалась полгода – до прихода в город белых. Уфимские педагоги и православные приходские советы пытались не позволить большевикам установить контроль над системой народного образования. Все закончилось бы для них очень плачевно, если бы Советская власть в тот раз в Уфе продержалась подольше. Ведь с диктатурой пролетариата почтенное слово «забастовка» мгновенно трансформировалось в зловещее «саботаж».
Забастовка – это по-революционному, это славное прошлое правящей партии. Но слово «забастовка» после 26 октября 1917 года может существовать только за границей России – когда речь идёт о борьбе за свои права иностранных рабочих. А если отказывается выводить из депо паровозы тот же Викжель – это уже после Октябрьской революции называется совсем по-другому: «саботаж». Совсем недавно РСДРП выражала солидарность акциям Викжеля, а теперь его беспощадно разгоняют. Все железнодорожные рабочие и служащие скоро будут объявлены «на военном положении», и за необеспечение бесперебойного железнодорожного сообщения ЧК будет их карать как контрреволюционеров и саботажников.
С 1919 года прочно вошли в обиход такие меры воздействия, как концлагеря и расстрел не только для самих «гадов», но и членов семей тех, кому удалось сбежать от пролетарского правосудия. Кроме того, за исправность путей отвечали все населённые пункты в десятивёрстной полосе от железной дороги. Нельзя проехать – всех жителей села в расход. Так что во все безумные годы хаоса и разрухи в Гражданскую войну железные дороги работали безупречно.
«Саботаж» стало самым страшным словом новой жизни.
Это они, саботажники, по утверждению властей, виноваты в том, что в стране разруха. В том, что тысячи осиротевших детей с темными лицами роются в отбросах. В том, что нет продуктов, нет дров, нет электричества… Как писала в своих дневниках того периода Зинаида Гиппиус: «Если ночью есть электричество, – значит в этом районе обыски». Саботажники виноваты в холере, дизентерии, в лопнувших трубах водопроводов… «Уборные заперты, – сетует Гиппиус, – и запрещено ходить в них под страхом расстрела. Больные ходят на чердак, а здоровые – на двор. На дворах – горы нечистот замерзших. Вывозить некому и некуда… Посередине улицы – лошадиная падаль с обнаженными ребрами; собаки рвут клочья кровавого мяса…Страх голода страшнее самого голода… Великий русский писатель Василий Васильевич Розанов умер от страха голода. Перед смертью подбирал окурки папирос на улицах…» Но это – в Петербурге, в Москве. Расстояния огромной империи поначалу поглощают разрушительные процессы, и в провинциях пока все не так страшно.
Так в левитановском Плёсе – в «Золотом кольце» России – местная городская дума мирно существовала аж до лета 1919 года! То-то оторопели плёсовские обыватели, когда приплывшие по Волге революционные матросы вдруг начали рассуждать про какие-то пайки, постановку на учёт, экспроприацию и подселение… Так шалило тогда сумасшедшее время, что за два года Плёс отстал от столиц, как минимум, на эпоху.
Впрочем, Уфа отстаёт не так кардинально. Во второй половине ноября 1917 года Уфимский губревком распустил губернский комитет общественных организаций, 30 ноября было ликвидировано ведомство губернского комиссара Временного правительства.
7 декабря 1917 года Совнарком РСФСР создает Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Ей придаются неограниченные полномочия, вплоть до расстрела на месте. Вводится дивный термин «административный расстрел». И становится ясно: в том-то и заключается злое чудо словообразования в то сумбурное время, что для того, чтобы получить клеймо «саботажник», вовсе не требовалось по-настоящему бастовать или пытаться противодействовать власти. В Москве и Петрограде уже могут расстрелять за продажу буханки хлеба и золотого кольца! Саботажниками там называют и тех, кто пытается сбежать в более сытую – пока! – провинцию.
Вот теперь уже и речи не может быть ни о каких забастовках! И если служащий отказывается открыть банковский сейф представителям власти, это уже называется «саботаж». За это уже есть статья, и занимается таким преступлением закона соответствующий орган – ЧК. Правда, – ещё раз спасибо милосердным имперским расстояниям! – Башкирская Чрезвычайная следственная комиссия создаётся лишь через три месяца после центральной, 9 марта 1918 года, вместе с губернским Советом народных комиссаров (СНК).
ЧК имеет право лишать продуктовых карточек – обрекать на голодную смерть, конфисковывать имущество, публиковать списки фамилий «врагов народа»… Выходит декрет за декретом, но при этом государственной власти, по большому счёту, на территории бывшей Российской империи нет нигде.
Молодое государство трещит по швам. Затрещало всё вокруг – выстрелы, морозы, слова… Словесная трескотня – ревком, домком, ЦИК, ЧК, СНК…– раздалбливает быт. Словесная шелуха сыпется гуще подсолнечной, слова теряют смысл и значение. И весь ужас рухнувшего быта, развал бытия определили разухабистым, очень народным по звучанию новым словечком «разруха».
Разруха – закономерный итог процесса разрушения, подобно тому, как слово «старуха» означает ту, кто уже прошёл тропою старения. И если мир – результат творения, созидания, то не случайно слово «разруха» как результат разрушения стало синонимом Апокалипсиса.
Власть большевиков, разрушающая «до основания» «старый» мир, рвущая семейные, национальные, сословные, дружеские и прочие связи, многими воспринималась как царство Антихриста. И то, что она пыталась создавать что-то своё, не оправдывало её в глазах обывателя. Строительство «нового мира» – разве не есть признак сатанинской гордыни?
И, как ни парадоксально, хотя разруха вовсе не была, вопреки утверждениям большевиков, результатом саботажа, страх возмездия за «саботаж» многих заставлял включиться в её устранение. На этом страхе была построена с помощью «военспецов» армия, на нём работали железные дороги и заводы…
Конечно, были искренние, чистые душой строители коммунизма – и было их немало! Но основные строители-идеалисты выросли из уже «советских» детей, а поначалу основным мотивом для большинства, для народа, были классические кнут и пряник – паёк служащего и ужас обвинения в саботаже.
Михаил Веллер в книге «Гражданская история великой войны» приводит поразительные слова участника Всероссийского съезда совнархозов в мае 1918 года А. К. Гастева: «Мы имеем дело с громадным миллионным саботажем. Мне смешно, когда говорят о буржуазном саботаже, когда на испуганного буржуа указывают, как на саботажника. Мы имеем саботаж национальный, народный, пролетарский!»
Почти весь аппарат государственных служащих к февралю 1918 года был заменен. Властям не хватало времени на разъяснения и уговоры – госмашину перестраивали на полном ходу, с помощью подручных средств. Средства эти, конечно, тяжеловаты – диктатура, ЧК, манипуляции пайками, но они работали.
Время не остановишь ни на секунду, чтобы оглядеться, отладить быт. Впрочем, строители новой жизни, напротив, торопят: «Время – вперед!», чтобы скорее наступило светлое завтра.
