Рим Ахмедов
ТВОРЧЕСТВО НЕ ТЕРПИТ ОДИНОЧЕСТВА
Мне могут возразить: неправда! Во время работы над художественным произведением, особенно в момент зарождения идеи и лихорадочной работы мысли над поиском слов и метафор, необходимых для создания задуманного образа, хочется тишины, отрешённости от реалий окружающего мира. Иногда случайный телефонный звонок способен сбить с толку, разрушить хрупкое состояние сосредоточенности, после чего потребуется приложить немало усилий, чтобы вернуться к прерванной работе. У меня в силу обстоятельств ещё смолоду сложился обычай садиться за стол ближе к ночи, когда в семье все засыпают, затихают городские шумы и ты остаешься один на один с рукописью, погружённый в свойственное лишь ночи особенное, возвышенное, усиливающее остроту чувств состояние. Один из моих близких друзей, известный литературовед, напротив, уставая от работы в университете и бесчисленных общественных нагрузок, спать ложился рано, зато свежим и бодрым садился за письменный стол в четыре утра, в самые сладкие часы сна остальных членов семьи.
И всё-таки подобные привычки некоторых творческих личностей я не назвал бы тягой к одиночеству. Напротив, писателю просто необходимо иметь рядом с собой близких людей, которым он доверяет и чьим мнением дорожит. За всех не ручаюсь, но я, написав хотя бы несколько удачных, на свой взгляд, абзацев или строчек, горю нетерпением прочитать их кому-нибудь из близкого окружения, чтобы услышать мнение – не важно, суровое или одобряющее, чтобы убедиться, правильным ли путём я иду. Раскритикуют – неважно, за мной остаётся право согласиться с критикой или нет. Похвалят – приятно, но тоже неважно, тотчас начинаю советоваться, нет ли других вариантов или всё оставить так, как есть. Помню, когда я писал повесть «Чудень», то едва ли не каждый эпизод просеивал через мнение Нины – жена обладала удивительно тонким вкусом, и поэта Юры Андрианова, моего чуткого редактора и друга. В их поддержке нуждался я, уже опытный профессиональный писатель. А каково приходится молодым, начинающим литераторам, когда они разобщены, лишены должного внимания, варятся в собственном соку? Как раз они-то и подвержены одиночеству. Сам когда-то испытал это.
Стихи я начал писать ещё в школьном возрасте, в шестом классе. Разумеется, были они наивными, слабенькими, подражательными. Не возникало никаких мыслей ни о славе, ни о будущей профессии. Не было никакого стремления выделиться среди ребят. Теперь понимаю причину охватившей меня тогда стихомании. Она явилась ответом на мою беспредельную, трепетную любовь к художественной литературе.
Читать я начал с пяти лет. В первый класс пошёл с двумя сумками: в портфеле – азбука, а в подаренной отцом полевой сумке – любимые книги. И не про Мойдодыра или дядю Степу, а свежий сборник рассказов о войне с белофиннами, морские рассказы Бориса Житкова, повести Короленко. Жадно читал всё, что удавалось достать. С «Чапаевым» Фурманова соседствовали башкирские «Богатырские сказки». С Марком Твеном – Джек Лондон. С однотомником Пушкина – «Аленький цветочек» Аксакова. Книга Гайдара – и рядом «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели. Потрясла меня волшебной напевностью «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Настольной книгой стала подаренная в четвёртом классе «Жизнь животных» Брема. Не нашлось человека, который упорядочил бы мою неразборчивую страсть к книгам, как впоследствии мог бы направить в нужное русло с дельными советами о правилах стихосложения моё рифмованное чириканье. Вариться начинающему поэту в собственном соку – это и есть одиночество.
Я учился в десятом классе, когда узнал, что при молодёжной газете «Ленинец» работает литературное объединение. В марте 1951 года, преодолевая робость, пришёл в редакцию. Руководил объединением Герман Константинович Миняев, преподаватель русского языка и литературы в школе. Разумеется, знакомство началось с меня и моих стихов. Я прочитал несколько стихотворений, и началось бурное их обсуждение. Перебивая друг друга, с аппетитом набросились на каждый стих и отдельные строчки молодые поэты Иван Зотов, Леонид Тарасов, Евгений Соболев, Рамиль Хакимов, составлявшие костяк объединения. Они камня на камне не оставили, разгромив безыдейные, с душком тлетворного западного авангардизма «Стихи о дырявых сапогах и о поэзии», «Деревья в городе», «Утро» и особенно «Эстеты на дорогах»; зато похвалили «Прощальный костёр», о пионерском лагере, и звучную «Молодёжную», написанную для сельского праздника. Миняев завёл серьёзный разговор о том, что сегодня как никогда необходим в поэзии дух патриотизма, протест против наглых янки с их атомной дубинкой, что нужны не заказные, а искренние стихи о послевоенных новостройках, о великой созидательной силе сталинской партии большевиков, о ярких трудовых подвигах комсомола. Тарасов прочитал своё новое стихотворение «Мистер Весли», обличающее угрожающий всему миру милитаризм американцев, а поэт Рамиль Хакимов отчеканил, подражая Маяковскому, главному своему кумиру, стихи о Сталине, благодаря которому «теперь мы стали крепче стали». (Никакой иронии нет в моих словах – такова была эпоха.) На занятии коснулись некоторых проблем и правил стихосложения. На примерах, взятых из творчества известных поэтов, авторитетно решали, где автору следовало бы для усиления образа обратиться вместо легковесного ямба к более солидному хорею или амфибрахию. Герман Константинович подвёл итоги. Поддержал высказывания питомцев, сделал свои замечания, а в заключение сказал о моих стихах, что в основе они неплохие, только надо над ними ещё поработать. Я с нетерпением ожидал очередных занятий литературного объединения. Пускай не нравились иногда многословные, пустые, на мой взгляд, рассуждения о безыдейной любовной лирике, о необходимости придерживаться твёрдых позиций соцреализма в творчестве, не забывая о том, что литература – могучее идеологическое оружие государства. Но почерпнул я и немало полезного, а главное – перестал болтаться в невесомости, обрёл необходимую для устойчивого равновесия опору, стал требовательнее относиться к творчеству. И впервые почувствовал уверенность в себе, когда на правах члена литобъединения весной, в том же 1951 году, впервые напечатал в газете «Ленинец» несколько стихотворений.
Так что мне понятны были чувства начинающих поэтов, прозаиков, драматургов из литературного объединения при заводе малолитражных автомобилей «Москвич». Не прошло и четырёх лет, когда в начале 1955 года благодаря неожиданному стечению обстоятельств руководить этим крупным столичным литобъединением поручили мне, студенту второго курса Литературного института им. А. М. Горького. Таковым было решение московской писательской организации по рекомендации нашей кафедры творчества. В институте учили нас литературному мастерству такие знаменитости, как Константин Паустовский, Ярослав Смеляков, Илья Сельвинский, Лев Ошанин, Лев Кассиль. Мне посчастливилось попасть в творческий семинар Михаила Светлова, автора легендарной «Гренады». Я невольно перенял некоторые его манеры, проводя два раза в месяц занятия в заводском литобъединении. Его постоянную основу составляли не меньше сорока человек. Приходилось искать подход к каждому из них, выявлять способности, творческий потенциал и по возможности подталкивать к более высоким целям. Я добился того, что в «Вечерней Москве» выделили нам отдельную страничку, лучшие стихи публиковались в «Московской правде», а для прозы протоптали тропинку в журнал «Дружба народов», где работали мои знакомые и друзья. На занятия я приглашал уже получивших известность Юрия Казакова, всегда безотказного Роберта Рождественского (у нас были тёплые, дружеские отношения), а однажды уговорил провести мастер-класс самого Михаила Аркадьевича Светлова. В 1957 году, начиная работу над дипломом, я был вынужден распрощаться с заводчанами. Староста литобъединения, человек солидный, уважаемый, на последнем занятии уговаривал меня не бросать их, от лица завкома обещал через год подарить машину, но все уговоры закончились прощальным ужином. Мне самому грустно было уходить из сплочённого коллектива, обогатившего меня, пожалуй, больше, чем я сумел дать ему за короткие годы общения. Один из близких друзей говорил мне: «У тебя имеются все возможности держаться ближе к тем, кто достиг в литературе высоких вершин, а ты растрачиваешь энергию в бесплодных низах, плодишь графоманов». Да, имелась в его упрёке сермяжная правда, но не учёл он того, что ни одна из вершин не может существовать без подножия.
После возвращения в Уфу меня доброжелательно приняли в русскую секцию Союза писателей Башкирии. По уровню это был, конечно, не семинар Светлова, но меня не тяготило одиночество, работу в секции я воспринял без всяких амбиций. Если на то пошло, то и семинары в институте не блистали одними талантами, выдали за годы моей учёбы не больше десятка громких имён, прославивших впоследствии советскую литературу. Впрочем, достаточно высокий профессиональный уровень проявили некоторые поэты и прозаики из глубинки, из союзных и автономных республик. Вот и здесь, в секции русских писателей, блеснули ярким самобытным творчеством Михаил Чванов, Сергей Матюшин, Александр Филиппов, Юрий Андрианов, Роберт Паль, Борис Романов. Я не ставлю задачу перечислить все имена – появилось немало одарённых поэтов и прозаиков, – не преследую цели дать анализ работы секции. Меня сейчас волнует тема канувших в Лету литературных объединений.
Для аналогии обратимся к спорту. В годы советской власти наши спортсмены считались одними из лучших в мире. Не потому, что компартия приказала им прыгать выше головы. Во всех уголках страны, в малых и больших городах обязательно существовали детские и юношеские спортивные секции, школы. Из десятков тысяч ребят выбирали самых сильных и ловких. Дальнейший отбор продолжали тренеры. На ежегодных спартакиадах выявлялись чемпионы, но и с ними продолжалась работа. А результаты приносила массовость движения.
Про нашу страну говорили, что она самая читающая. Во всяком случае, хорошие книги всегда были в дефиците. Тяга к художественной литературе привела во многих школах к созданию литературных кружков и олимпиад на лучшее сочинение. На крупных предприятиях тоже появились кружки и литобъединения.
В июле 1984 года ко мне домой пришли неожиданные гости – инженер по технике безопасности завода имени Кирова Иван Фёдорович Пашин и редактор заводской многотиражки «Кировец» Александра Ивановна Брянцева. Они решили создать на заводе литобъединение, обратились с просьбой к руководству Союза писателей, а там сразу порекомендовали меня.
Сказать честно – не было у меня никакого желания брать на себя новую обузу. Возможно, где-то в закоулках души не угасла недавняя обида. Поэт Иосиф Гальперин, секретарь газеты «Ленинец», полгода назад уговорил меня заняться литобъединением при газете, упирая на то, что здесь начинались мои первые шаги, печатались первые стихи, и будет выглядеть символично, если я вернусь в родные пенаты в качестве опытного наставника, известного всей республике писателя. Я увлечённо, с полной отдачей сил провёл пять или шесть занятий, и это не осталось незамеченным. Вызвали меня в обком комсомола, велели заполнить листок отдела кадров, сказав, что отныне мне будут платить ежемесячно по сто двадцать рублей и через неделю надо зайти в бухгалтерию, получить зарплату за текущий месяц. Я опешил и обрадовался: зарплата плюс такого же размера пенсия по инвалидности – это солидная прибавка к семейному бюджету. Здорово! В назначенный день отправился в обком, но уже в холле кинулась мне навстречу красная от смущения белобрысая девчушка, путано принялась объяснять, что руководство пересмотрело своё решение и назначило на моё место лауреата премии имени Салавата Юлаева, известного поэта Рамиля Хакимова. Позже выяснилось, что Рамиль, давно не получая гонораров, сидел на мели. Узнав об утверждении зарплаты за руководство объединением, тотчас позвонил первому секретарю обкома и, пожурив его за неразборчивость в людях, предложил свою кандидатуру. В Союзе писателей всем была известна бульдожья хватка Рамиля, и его поступок осудили на очередном заседании правления: не одному мне он перешёл дорогу и немало нажил себе недоброжелателей. Но справедливости ради хочу отметить, что в литобъединении поработал он добросовестно.
«Пожалуйста, вы уж не откажите нам, – уговаривала меня Брянцева. – Мы в своей газете часто печатаем наших самодеятельных поэтов, но человеку хочется расти, хочется общаться с единомышленниками, получать дельные советы. А у вас такой большой опыт в работе с заводчанами, и не где-нибудь, а в Москве, на огромном автозаводе. Мы ведь пришли от имени простых рабочих, не ради себя». Пашин переминался с ноги на ногу, сказал: «Я не могу довести до ума рассказ. Приношу в редакцию, а там говорят: переделать надо. Я сто раз переделывал, а толку что? Если только вы поможете…». Он с надеждой посмотрел на меня и неожиданно добавил: «Администрация даёт нам помещение. Правда, с оплатой вопрос не решён, говорят: на вашу затею ни копейки в бюджете не предусмотрено. Но мы уже нашли выход. Сами затеяли – сами и будем скидываться сколь потребуется». Его последние слова сразили меня. Я сдался. Сказал, чтобы никаких поборов не было, даже заикаться не смели по этому поводу, а занятия начнём на этой же неделе, в удобное для них время.
На заводе имени Кирова я часто бывал в конце шестидесятых – в семидесятые годы. По линии бюро пропаганды Союза писателей чуть ли не в каждом цехе проводил творческие встречи с рабочими. Встретившие меня Брянцева с Пашиным были удивлены тем, как уверенно прошёл я по территории и подошёл к двери помещения, где нам временно отвели место. В небольшой комнате собралось человек двадцать, некоторые не успели переодеться, пришли в рабочих халатах и спецовках. Начали знакомиться, выяснять, кто в каком жанре пробует свои силы. Выбрали старосту – Елену Сергеевну Ефимову, солидную женщину с выразительными, приятными чертами лица. Я попросил её завести журнал для учёта занятий, обсуждаемых произведений, составить перспективный план творческой и учебной работы. Он сохранился и сегодня; с ностальгическим любопытством вглядываюсь я в строчки, написанные почти тридцать лет назад: «Цели коллектива: гармонично развивать художественно-творческие способности участников литобъединения, способствовать развитию литературно-художественных навыков как средства повышения культурного уровня, а также средства организации досуга, воспитания эстетического вкуса и интереса к художественной литературе у широкой читательской аудитории. Научить участников литобъединения грамотно и выразительно строить сочинение, развивать художественный вкус…». Как бы наивно ни излагались цели и задачи, поставленные перед заводчанами, впервые взявшимися за писательское перо, шесть лет работы литобъединения не оказались напрасными. Занимались два раза в месяц. Люди приходили, уходили, но основной состав не менялся. Шла незаметная, кропотливая, часто утомительная работа. Редактор заводской многотиражки Брянцева приходила почти на каждое занятие. Лучшие стихи и короткие рассказы отбирала для публикации в газете. Со временем мы шагнули за границы «Кировца»: начали выступать по радио, организовали свои передачи на телевидении, печатались в «Вечерней Уфе» и «Советской Башкирии». Бывали у нас полезные встречи с известными башкирскими писателями. С удовольствием принимали гостей из литобъединения Рамиля Хакимова «Поиск» при газете «Ленинец». Постепенно, не сразу вырастали из коротких штанишек мои питомцы, как это происходит со всеми детьми. Казалось бы, только вчера ходили они в детский сад и затем поступили в школу. Потом и глянуть не успели, как стали они вдруг выпускниками, многие решили продолжить учёбу.
При первой встрече Елена Сергеевна Ефимова посетовала на то, как высмеял её первую сказку Рамиль Хакимов, работавший в отделе прозы газеты «Ленинец». Назидательно высказался по поводу надуманного, высосанного из пальца содержания, порекомендовал выкинуть из головы эту чушь и больше не браться не за своё дело. А сказка была оригинальная по замыслу, с глубоким подтекстом. Не состоялась она из-за рыхлой композиции, не сходились некоторые сюжетные линии. На нескольких занятиях мы выносили эту сказку на обсуждение, среди разноречивых высказываний имелись и дельные советы. Елена Сергеевна упорно вносила поправки, добавляла новые яркие краски в сказочную повесть. И в конечном счёте добилась своего – вещь получилась законченная, ни к чему не придерёшься. Одно из занятий мы специально посвятили проблеме литературных сказок. Для образца я дал Ефимовой сказку Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц». Она написала ещё несколько удачных сказочных произведений, с каждым годом вырастало и совершенствовалось её мастерство. Открылся у неё и поэтический дар, нет-нет да и удивляла она нас почти на каждом занятии новыми стихами. До высокой поэзии, конечно, было далеко, но и рядовыми, любительскими их не назовёшь. Всё это вместе взятое способствовало росту мастерства. Сейчас вряд ли у нас найдёшь человека, так глубоко изучившего мифологию. Теперь у неё больше двадцати публикаций, и я не сомневаюсь, что не сегодня, так завтра она будет принята в члены Союза писателей.
Прошло уже лет шесть или семь, как стала членом Союза писателей Рашида Бикмухаметова. С первых дней она не пропускала ни одного нашего занятия. На заводе числилась чернорабочей. Молоденькая, не просто хорошенькая, а красивая, скромная и тихая, стеснительная, она, словно дочь к матери, жалась ближе к Елене Сергеевне, ловила каждое её слово, каждый взгляд. В течение двух лет приносила слабенькие стихи – это ещё мягко сказано, а в сущности беспомощные, отдалённо напоминающие некое подобие стихов. И мы на полном серьёзе обсуждали их. Никто не смел допустить даже скрытой насмешки. У нас сразу был заведён такой порядок – не унижать, не набрасываться с резкой критикой. Мы искали более удачные или хотя бы условно приемлемые четверостишия, отдельные строчки, слова, на которые могли бы опереться, чтобы исподволь завести разговор о ритме, рифме, об элементарных правилах стихосложения. Однажды промелькнули у неё две весёлые простенькие строчки, как бы взятые из детского стихотворения. Мы обрадовались, даже похвалили их и посоветовали ей попробовать силы в коротких стихах для детей. Некоторые из них оказались удачными. На одном из очередных занятий Рашида озорно выпалила:
Прежде чем мне дать совет,
Гладит бороду мой дед.
Эх, скорей бы подрасти,
Бородою обрасти!
Когда набралось с десяток звучных детских стишков, я показал их Юре Андрианову. Мы встречались с ним часто, он всегда был в курсе моих дел. Юра деловито сказал: «Вот что, ты приведи её ко мне. Сам знаешь, на детскую литературу у нас дефицит». Так с его лёгкой руки в нашей литературе появилась новая детская поэтесса.
Иван Пашин уговаривал меня вести на заводе литобъединение не без корысти. Он мечтал написать книгу охотничьих рассказов, но первый «блин» у него вышел комом. На первом же рассказе, о встрече в лесу с сохатым, он споткнулся. Нигде не хотят печатать, просят доработать. Он много раз садился за него, но выше головы не прыгнешь. Это не газетная заметка, к рассказу другие требования. «Может быть, вы пройдётесь опытным карандашом по тексту? – попросил он. – Я не обижусь, если что-нибудь добавите от себя». То есть хотел, чтобы я написал вместо него. Мне пришлось деликатно ответить: «В литобъединении все, хорошо ли, плохо ли, должны писать сами и выносить написанное на общее обсуждение. А моя задача – подсказать, в чём допущены ошибки и как можно исправить их, дать направление и познакомить с основными правилами грамотного изложения мысли, научить работе над главным материалом – словом». Пришлось Пашину пройти и обсуждение, и доработку. Рассказ напечатали в журнале «Охотничье хозяйство».
Многие заводчане не имели возможности регулярно приходить на наши занятия, но при первой возможности спешили поделиться тем, что успели написать. Они не ставили перед собой цели пробиться в большую литературу, стать профессиональными писателями. Однако сама деловая атмосфера, царившая в литобъединении, пробуждала в них творческую жилку. Хотелось быть не случайным гостем, а полноправным членом коллектива. Двигало желание самому попытаться изложить чувства на бумаге, и они искренне радовались, когда у них это получалось. Шедевров не было и не могло быть, но многие авторы постепенно поднимались на вполне приемлемый уровень. Думаю, не будет лишним, если я подкреплю свои слова хотя бы двумя примерами. Не помню, какую должность занимала Алимпиада Николаевна Скурихина, приятная женщина средних лет. Она скромно усаживалась где-то с краю, лишь после настойчивых просьб, смущаясь, читала свои стихи. «В отличие от вас я ведь просто балуюсь. Пишу очень редко, когда что-то найдёт на меня», – тихим голосом, с доброй улыбкой говорила она. У меня сохранилось одно её стихотворение:
Пожелай мне добра,
Пожелай мне любви,
Чтобы больше тепла
Сохранилось в крови.
Пожелай небосвод
В нежных красках зари
И из разных красот
Чудо мне сотвори.
На семи на ветрах
Пусть печаль улетит,
Словно эхо в горах
Мою боль повторит.
Мы с тобою навек,
Как всегда, как вчера.
Мой родной человек,
Пожелай мне добра.
К сожалению, забылось многое. Не помню, кто такой, из какого цеха был Борис Петрович Иванов, но в моём архиве сохранилось его стихотворение «О собаках». Допускаю, что оно не имеет особой художественной ценности, но не хотелось бы оставить его в забвении – дать как дополнительный образец творчества рабочих. И грустно станет на душе, если редактор журнала по каким-либо своим соображениям вычеркнет эти стихи из общей канвы моего повествования.
Тепло, уютно дома,
Особенно зимой.
Мне жаль собак бездомных,
Они – укор немой.
В глазах собачьих светит
Смертельная тоска.
Собаки – точно дети,
Их надо приласкать.
Нам братьев наших меньших
Кормить, беречь, ласкать…
И, как любимых женщин,
Собак нельзя бросать.
На заводе работал сценаристом в киногруппе Фарит Фаязович Латыпов. Он успешно осваивал жанр сатиры и юмора, часто публикуя в «Кировце» остроумные фельетоны, басни, юморески, эпиграммы. Вошёл во вкус и начал штурмовать не только республиканские газеты, но и центральную печать. Соперничал с ним другой сценарист киногруппы, Радик Салаватов, тоже талантливый сатирик. Юрий Исламович Багуля, мастер из 28-го цеха, не на шутку увлёкся научной фантастикой, создавая оригинальные рассказы и повести. Новеллы о природе писал Иван Фёдорович Пашин.
Популярность нашего литобъединения росла, начали приходить люди, не имеющие никакого отношения к заводу. Нам выделили место в административном здании, чтобы не было волокиты с выписыванием пропусков.
Галина Павловна Кудрявцева, учительница по профессии, писала рассказы о детях, их взаимоотношениях со старшим поколением, её волновали извечные нравственные проблемы. Со временем она стала полноправным участником заседаний секции русских писателей, ныне является членом Союза журналистов.
Попросились в наш коллектив два юных неразлучных друга: Марк Коган и Андрей Юдин. Их связывали диаметрально противоположные взгляды на поэзию. Было видно, что оба они обладают врождённым талантом, но пока он был скрыт в далёкой глубине, как в руднике, до которого ещё предстояло добраться. Марк был ярым поклонником бурно нахлынувшего в предсмертно ослабленную страну авангардного искусства. Его привлекали заумные тексты песен орущих под дикую музыку и грохот ударных инструментов новоявленных звёзд. Он пробовал писать стихи в их стиле, даже как-то обмолвился, что предложил их некоторым популярным группам. Марк внёс свежую струю в работу нашего творческого коллектива, и его самоуверенного баса, оригинальных высказываний не хватало нам, когда его забрали на службу в армию. Жестокая армейская дедовщина не пощадила его, абсолютно чуждого ей по интеллекту и воспитанию, сломала в нём личность, смертельно ранила психику. Его скоро комиссовали, и он, познавший жизнь с неприглядной изнанки, сразу пришёл к нам, принёс новые, совершенно другие, зрелые стихи. К сожалению, его жизнь оборвалась трагически. Эту печальную историю я бы мог обойти молчанием, но он был и остается в нашем списке, хранящемся теперь со всеми материалами литобъединения «Исток» в республиканском государственном архиве.
Андрей придерживался в поэзии общепринятых правил. У него пока отсутствовали вкус, чувство гармонии. У него ещё не было понимания, что каждое слово имеет собственную живую плоть, особенно в поэзии, и от сочетания этих слов зависит, станут ли гениальными мысль и образ, или в обыденной связке они останутся обычным эквивалентом ширпотреба. Ему, да и всем остальным я внушал исключительно важную, решающую роль единственно правильных, незаменимых слов, постоянно ссылаясь на бессмертные строчки Гумилёва: «Солнце останавливали словом, словом разрушали города». Там же: «И, как пчёлы в улье опустелом, дурно пахнут мёртвые слова». У Андрея была скверная привычка: признавая обесценивающие неплохое, в общем-то, стихотворение ошибки или неудачные строчки, он категорически отказывался поработать над их исправлением, лихо отвечая: «Лучше я новое напишу». И вместо одного приносил пять таких же недоделок. Позже, встречая его стихи, напечатанные в газетах или в журнале «Бельские просторы», я и радовался тому, что он продолжает писать, и испытывал сожаление, что полностью как поэт он так и не состоялся.
Приходили к нам и совсем юные дарования. Среди них был ученик одиннадцатого класса Александр Филиппов, серьёзный юноша, старающийся выглядеть солидным, в парадном костюме. Он принёс на обсуждение незаконченную повесть, пока ещё сырую, неуклюжую, похожую на пиджак с чужого плеча. Все отнеслись к нему доброжелательно, высказали дельные пожелания, но поработать с новым автором нам не удалось. Летом 1990 года, в связи с наступлением новых, необратимых перемен в стране и реорганизацией предприятия, литобъединение прекратило существование. Александр Филиппов, тёзка нашего известного поэта, выбрал себе псевдоним, стал Леонидовым. В 1993 году в газете «Истоки» напечатал свою первую повесть «Объятия богомола», прочно встал на литературную стезю и постепенно вырос до уровня члена Союза писателей.
После сокрушительного краха великого государства СССР потерпела крах и советская многонациональная литература. Появились в России другие, новые писатели. Очень много писателей. Чуть ли не каждая известная личность стала называть себя писателем – Хакамада, Коржаков, и остальным несть числа. Всех переплюнул Жириновский – издал сто томов своих бессмертных произведений.
Шутки шутками (горькие шутки), но радует то, что начинают появляться пока ещё робкие всходы истинной российской литературы. Пишущая молодёжь разобщена, не на кого и не на что опереться, вот и жмутся они поближе к немногочисленным, но серьёзным, сохранившим высокий литературный уровень журналам, в том числе и к известному всей России журналу «Бельские просторы». Теплится во мне и слабая надежда на то, что в скором времени сплотятся начинающие литераторы в кружки и литературные объединения, где будут пестовать их опытные мастера слова. И возродится во всей полноте пошатнувшаяся, но устоявшая на ногах богатырская сила русского языка и литература самой высокой пробы.
Борис Романов
С тетрадкой мятою стихов…
Юноша, пишущий стихи, томится: кому бы прочесть сочиненное. Он токует, не слыша себя, даже не понимая – слышат ли его. Он захвачен певучей магией метра, не осознавая ни косноязычия, ни банальностей, занесенных на бумагу. Он блуждает безнадежно влюбленным по улицам в поисках любого, кто станет слушать, норовя забрести в не ждущую его редакцию с тетрадкой стихотворений в кармане, и потому мятою.
Вернувшись в родную Нижегородку из армии с общей тетрадью, заполненной стихами, я не знал, куда с ними пойти. Переполненная ученическими корявостями, каюсь, тетрадь уцелела. Единственной уфимской газетой, где не дежурные стихи появлялись, в которой школьником прочел стихотворения, сразу сказавшие, что это поэзия, стихотворения Лиры Абдулиной, была газета «Ленинец», орган обкома ВЛКСМ. Я знал, что там работает моя одноклассница (потом жена старинного друга, художника Сергея Краснова) Рашида, журналистка со школьной скамьи. Встретив Рашиду, я даже прочел ей что-то о грозе, которую срифмовал с козой: это представлялось не банальным, что она великодушно подтвердила, надоумив придти на заседание литературного объединения при газете.
Кажется, это было зимой, а может быть, весной 69 года. Давным-давно. Я и запомнил почему-то одно это заседание: обсуждали рассказы Михаила Чванова, помню, как встал, внушительно возвышаясь над столом, писатель Дмитрий Шевцов, писавший роман о строителях, что-то хвалил, советовал… Чванов тогда писал романтические рассказы о спелеологах и геологах, захваченный отнюдь не земляком Аксаковым, а Сент-Экзюпери, и был очень доволен фразой, с которой начинался один из его тогдашних рассказов: «Пианист играл Шопена».
Бесквартирный журналист, Чванов засиживался вечерами в редакции того же «Ленинца», где работал, и корпел над новой повестью под круглым колпаком настольной лампы, в окружении опустелых казенных столов. И, ненароком заглянув туда, я видел в нем, уверенно расположившемся в ореоле озарявшего исписанную бумагу нежной желтизной света, уже настоящего писателя. Стихи представлялись мне легкомысленней прозы.
Редакция размещалась на поэтической улице Пушкина, на первом этаже двухэтажного дома. Помню, как там, в редакционном коридоре, поблескивавшем зеленой масляной краской, у прокуренного окна, беседовал я о прозе Гейне, которую в те дни с восторгом читал, с Ромэном Назировым – с ним можно было говорить и о Гейне… Но это позже.
Из тогдашнего литобъединения вспоминаю восторженную нервную Римму Мазитову, писавшую о своих снах: «Кричу гортанно, как большая птица, // И разрываю крыльями туманы…». Угловатая, высокая, она и напоминала неуклюжую, но надеющуюся взлететь птицу. Все начинающие стихотворцы надеются взорлить.
Той зимой я купил в комиссионке пудовую пишущую машинку трофейных времен с изысканным именем «Mersedess», с кареткой, звеневшей как трамвай, перепечатал из тетради свои сочинения и отправил на творческий конкурс в литинститут. И радостный момент взлета пережил именно тогда, получив синеватый конверт с прямоугольной печатью Литературного института им. А. М. Горького, извещавший о том, что я прошел конкурс. Такой радости я, увы, не испытывал больше никогда – ни от первых публикаций, ни от изданных книг. Поделиться радостью в опустелом июле почему-то было не с кем. И я поехал на медлительном трамвае на другой конец города, из Нижегородки в Черниковку, нашел – тоже писавшего стихи и чувствовавшего их! – Александра Масленкова. Мы не виделись года три. Но он понял меня. В сентябре я стал студентом. А литобъединение неожиданно зачахло.
Прошел год, и два, и три. Потом редакция «Ленинца», как все уфимские редакции, переехала в прямоугольно-стеклянный Дом печати. А мне, в Москве, в литинституте проводившему лишь два сессионных месяца (учился заочно), по-прежнему хотелось общения с такими, как я, пишущими. Времена стояли, несмотря на скучную советчину (а может, благодаря ей), самые литературные. Но молодым сочинителям не хватало среды, литературного воздуха. Печататься было почти негде. Заглянул в издательство – там меня недоуменно встретил в пятидесятые числившийся первым русским поэтом Уфы – Василий Андреевич Трубицын. Позднее я познакомился и с оттеснившим Трубицына на местном Парнасе председателем русской секции Союза писателей Александром Павловичем Филипповым.
Но вначале меня приветили и стали печатать в «Ленинце». Щедр оказался зам редактора – Эдвин Наркисович Нуриджанов – бодрый, оживленный, с взметом черных волос на лысеющей голове. Потом в отделе литературы и искусства газеты решили возобновить занятия литобъединения. Занялась этим работавшая в отделе и по-девичьи переполненная инициативами Танзиля Абдрахманова. Это происходило уже не на Пушкина, 63, а в Доме печати, на восьмом этаже. И вот в декабре 72-го мы собрались первый раз. Руководителя у литобъединения пока не нашлось: его обещал назначить Союз писателей. Меня избрали старостой. А когда в феврале следующего года я занял в нашем, понятно, единственном, как партия, издательстве кресло редактора, то как-то само собой сделался и руководителем литобъединения. Тем более что маститые члены Союза писателей вести литобъединение безвозмездно не порывались.
Так, еще не окончивший институт, не издавший первой книжки, я стал редактировать книги признанных писателей и воспитывать литературную молодежь.
Издательство не мог миновать ни один уфимский литератор. Все редакторы редакции художественной литературы тогда сидели в одной комнате, читая рукописи и корректуры под озабоченным приглядом заведующего, писателя-сатирика Агиша Гирфанова. Как настоящий советский сатирик, Агиш Шаихович поглядывал из-под очков настороженно: как бы чего не вышло. Постепенно здесь я перезнакомился со многими башкирскими писателями. Белозубо осклабившийся Назар Наджми громко бросал, что Есенин поэт, а Некрасов нет, и я робко ему возражал. Литературовед Роберт Баимов признавался, что робеет писать по-русски, а я уверял, что пишет он грамотно. Изредка заходил Мустай Карим, неторопливый, очень вежливый. Возникали многозначительный Муса Гали и внушительный Анвер Бикчентаев. Сдержанный Рим Ахмедов упоминал Пастернака и рассказывал о Геннадии Айги, с которым я познакомился позже в Москве… Это был уфимский литературный мир.
И в литобъединение приходили сочинители нередко старше меня или мои товарищи, поэтому я не изображал мэтра, стараясь вести заседания так, как велись поэтические семинары в литинституте. Собрания в опустелой к вечеру редакции «Ленинца» были пестрыми и немногочисленными, особенно поначалу. Ученик девятого класса Саша Михальков. Студенты Сергей Сметанин и Леонид Соколов. Инженер-конструктор Геннадий Гадеев. Строитель Борис Кучкин, сравнивавший подъемный край с аистом. Где они, что с ними? Помалкивал и позыркивал умными глазами мой медлительный друг Александр Масленков. Забегал торопящийся на свидание Вячеслав Сиваков. Не чаще возникал и всегда чем-то озабоченный Николай Грахов. Редко заглядывал, снисходительно усмехаясь, Эдуард Смирнов.
На занятиях я старался, в меру сил, рассказывать о любимых поэтах. Так, Сергей Сметанин, ставший литератором в суровом Сургуте, утверждает, что я все время говорил о Заболоцком. Но нет, я говорил и о Хлебникове, и о Пастернаке, и о Клюеве или, например, об излюбленной мною форме сонета…
Бывали у нас и гости. Через год, в декабре, в литобъединении прошла встреча с татарским поэтом Шамилем Анаком. Тогда только что вышла его книга «Запах полыни» в автопереводе. Ее редактор, был я редактором начинающим, по наивности не всегда понимавшим, что можно, чего нельзя. По книге гулял верлибр, возникали фигурные стихи, сквозили эротические мотивы, и вообще тогда она казалась вызывающе оригинальной. Но мне, как молодому редактору, либерализм сошел с рук. К тому же стихи Шамиля Анака не касались политики. Автор же, отличавшийся заметным чувством собственного достоинства, горделиво считал «Запах полыни» лучшей своей книгой. Утверждая свободный стих в родной поэзии, он говорил о своем кумире Назыме Хикмете, о тюркской подпочве. Невысокий, круглолицый, прямо глядящий умными глазами из-под толстых очков, он казался странным, каким, впрочем, и следует быть поэту.
В другой раз появился в литобъединении московский гость, переводивший башкирского поэта Гайнана Амири, Валерий Краско. Чернявый, с усами, чуть похожий на молодого Булата Окуджаву, он посматривал свысока, не без столичного гонора и с многозначительным задором прочел антисталинскую поэму. Но поэма на нас впечатления не произвела. А с Краско, уже в Москве, я встречался нередко, был редактором его «современниковской» книжки. Литературная судьба Краско не задалась, хотя книги время от времени выходили. Одну из них даже отметил строгий ценитель – Владимир Николаевич Корнилов. В девяностые я как-то увидел хмурого Краско на тогдашнем карнавально поющем и торгующем Арбате. Краско торговал бархатными красными знаменами, вымпелами, прочей советской атрибутикой, и я не стал смущать его, проскочил мимо.
Еще в литобъединение приходил смуглый и стройный Юрий Смирнов и с непроницаемым видом сообщал, что пишет роман под названием «Коробок спичек», обещая как-нибудь прочесть отрывочек. Но не прочел. Потом он перебрался в Одессу, а оттуда в штат Миннесота, где, благоденствуя, не может забыть ни Уфы, ни русской литературы, и нет-нет да позванивает мне по скайпу.
Однажды явился бойкий молодой человек – Александр Яновский, и с напористым придыханием попросил: «Можно прочесть рассказ прямо сейчас, для меня это так важно, сегодня у меня день рождения!» И прочтя, ждал похвал. Тогда же он поступил во ВГИК, на режиссерский факультет, и уже в Москве при встречах рассказывал, как его оценил сам Виктор Шкловский. Недавно узнал о карьере Яновского. Якобы в девяностые он создал финансовую пирамиду и разбогател. Но не поделился с чеченскими компаньонами, и те заминировали его роскошную квартиру. Но удачливый Яновский, во время взрыва оказавшийся в туалете, уцелел… А кино не снимает, рассказов больше не пишет.
С Яновским быстро сошелся мой приятель Юрий Витковский, фотограф, любивший поговорить, сладко пуская сигаретный дым, в том числе о литературе. Он тоже появлялся в литобъединении. Его байки, например, о том, как в послевоенном Крыму он вдруг сделался председателем колхоза и гонял тощих, похожих на крыс поросят под злые ухмылки колхозников, были смешными и яркими. Верилось, в нем гибнет писатель. И время от времени Витковский возвещал, что пишет роман о пиратах, и, правда, несколько глав написал, зачем-то склеив рукопись в свиток, который разворачивал, с пафосом зачитывая. От его случайного приобщения к писательству остался рассказец «Летящий звон», опубликованный в тогдашнем сборнике «Волны». Кстати, попал туда и скучный рассказ Яновского, оказавшийся «на рабочую тему».
Вячеслав Сиваков в ту пору особенно гордо держал красивую голову, русоволосую, с рыжинкой. Помню его чувствительную элегию, начинавшуюся так: «И опять на столе моем астры. // Кто принес сюда скромность и грусть?» В апреле 72-го Сиваков преподнес мне шутливые стихи:
Ах, кто это и от каких забот
Рассыпал в небе столько много рису?
Мне шепчет муз печальный хоровод:
«Не подражай Романову Борису…»
Но в других стихах, дружески врученных «певцу Нижегородки», слышались ноты иного поэта:
Нижегородка, я не твой певец,
Я редкий гость у тишины слоёной,
Не я сказал, что близится конец
Твоей тоски предтечей…
Именно Сиваков указал мне на только что появившуюся книгу стихов Юрия Кузнецова «Во мне и рядом – даль», которой я вслед за ним восхитился. И, кажется, это Сиваков познакомил меня с Николаем Граховым, певшим свои стихи под гитару. Они, наверное, и писались с гитарой в руках. Сиваков свел меня и с Евгением Мальгиновым, патентоведом, только что опубликовавшим юмореску на 16-й полосе «Литературки». Это представлялось успехом, почти славой.
Тогда же появился и Михаил Ерилин, не жалевший броских метафор, отзывавших Вознесенским. Их зоркая красочность говорила, что автор не лишен способностей. Его сразу признал Александр Филиппов, наш тогдашний главный русский поэт из Союза писателей. А я помню ранние строки Ерилина, их напор и воображение. Например, «Как на блюдечке безмена, // лист на воздухе лежит…», или:
О непонятный белый свет
под взглядом пристальным планет,
«чей ход ничем не омрачаем»,
как лица у татар за чаем!
Еще я благодарен ему за одобрительную рецензию в «Ленинце» на мою первую, несовершенную книжку.
Всем в литобъединении хотелось печататься, и не только в газете. И вот в издательском плане явился предназначенный для молодых коллективный сборник «Волны». «Волны», естественно, стали волнами той Леты, куда ученические сочинения и должны были кануть, хотя в предисловии с пафосом провозглашалось, что «наши опытные и молодые писатели идут в ногу, в одном строю к завтрашним победам…». Но все же мне этот сборничек дорог, как память об уфимских улицах, о друзьях-приятелях, о зеленой, как его картонная обложка, молодости.
Иногда мы собирались дружеской компанией не в редакции, а в полутемной фотолаборатории Витковского, или в прокуренной комнате Эдуарда Смирнова, или в оформительской мастерской Масленкова. Шумели-спорили, пили вино, читали стихи.
Естественно, что нашими скромными сборищами поинтересовалось КГБ из тускло зеленого дома на улице Коммунистической. Однажды меня вызвали в кабинет к директору издательства. За директорским столом уверенно располагался большеголовый, скуластый с озабоченным карим взглядом человек. Он прямо сказал, что поскольку я руковожу литературным объединением, то должен понимать, что надо быть идейно выдержанным, и попросил подготовить списочек участников с указанием их места работы. Наверное, не со мною одним из литобъединения тайно беседовал куратор из бдящих органов.
Наше литобъединение собирало вечерами тех, кто простодушно, не всегда взаимно любил поэзию. И кое-кто прожил с этой любовью жизнь. Да, научить писать никого нельзя, и те, кто более-менее научился, научились сами. Но в литобъединении, нам казалось, возникал веющий литературными интересами воздух.
Осенью 75-го я уехал из Уфы. Но с теми, с кем подружился тогда, переписывался, реже или чаще встречался. В августе 79-го Грахов подарил мне листок со своим стихотворением «Отъезд». Листок уцелел. Мне кажется, что оно и о моем отъезде:
Фанфары бьют по нашим лицам
И, ухмыляясь, шлют к столицам.
Прощай провинция и дрёма!
В прощанье вскинется рука
С рекой Уфимкой, речкой Дёмой,
С тобою, Белая река.
Нижегородские просторы,
Церковный купол, талый лед –
Все промелькнет…
А молодой человек с мятою тетрадкою стихов бессмертен. Пусть нынче стихи набраны на компьютере и распечатаны на листах формата А4 или вывешены в безбрежье Интернета, или даже изданы книжкой за свой счет. Кто он? Упоенный случайной рифмой неизлечимый графоман или начинающий классик? Никто не знает.
Николай Грахов
Рамиль Гарафович Хакимов и литературное объединение при газете «Ленинец» в начале 80-х годов
С Рамилем Гарафовичем Хакимовым мы познакомились в самом конце 70-х годов прошлого века, когда он начал руководить литературным объединением при газете «Ленинец», членом которого я был. Появился он у нас, сменив Рима Билаловича Ахмедова, который вёл литобъединение около года, в свою очередь заменив Бориса Романова. Борис Николаевич к тому времени окончил Литературный институт им. М. Горького и уехал в Москву в качестве редактора издательства «Современник».
Надо сказать, что пришёл к нам Рамиль Гарафович, уже примерив на себя некую роль «старшего товарища и наставника». К этому времени он был обласкан властями, получил официальное литературное признание республиканской общественности, имел различные награды и поэтому был несколько удивлен не особенно горячим приёмом его персоны членами литобъединения. Дело в том, что ещё со времени создания литературного объединения, в самом начале 70-х годов (во всяком случае, я впервые появился в оном в августе 1972 года), отношения внутри литобъединения всегда были товарищеские, дружеские и достаточно свободные: иерархия по чинам соблюдалась не особенно. Собирались мы в старой редакции газеты на углу улиц Пушкина и Аксакова, на первом этаже дома, где ныне располагается Управление миграционной службы республики. К моменту появления Рамиля Гарафовича в объединении было уже построено великолепное здание Дома печати на углу улиц Пархоменко и 50 лет Октября, где на восьмом этаже и расположилась газета. По сравнению с предыдущим помещением редакции, это были просто королевские апартаменты. Здесь-то, в кабинете главного редактора, и происходили наши регулярные встречи. Позднее, с ростом количества участников, объединение стало собираться на девятом этаже – там, кажется, было что-то вроде конференц-зала.
Членами тогдашнего литобъединения – кстати, оно, насколько помню, тогда называлось «Литературное объединение при газете «Ленинец», – были Иосиф Гальперин (староста объединения, он тогда как раз начал работать в «Ленинце»), Эдуард Смирнов, Вячеслав Сиваков, Светлана Хвостенко, Сергей Воробьёв, Евгений Мальгинов, Станислав Шалухин, Нина Турицына, Виктор Скворцов, Александр Евграфов, Михаил Ерилин, Леонид Соколов, я – Николай Грахов – и многие другие, чьи имена, к сожалению, выветрились из памяти. Должен отметить, что многие из этих ребят позднее стали заметными фигурами на литературном горизонте Башкортостана.
Довольно быстро Рамиль Гарафович сориентировался в раскладе сил и, надо отдать ему должное, стал успешно вовлекать участников объединения в общую работу русскоязычной литературной секции Союза писателей Башкирии. Под его началом проходили многочисленные выступления членов литобъединения: поэтов, прозаиков, сатириков… Способствовало этому то, что многие из нас имели солидный опыт публикаций и публичных выступлений. Стоит отметить, что опять-таки многие имели опыт участия в обсуждениях рукописей на молодёжных литературных конференциях и – внимание! – у десятка членов объединения в Башкирском книжном издательстве уже лежали одобренные к печати рукописи пусть и не больших, но книг. Со многими членами Союза писателей Башкирии, интересовавшимися нашим творчеством, мы были знакомы лично, и Александру Павловичу Филиппову – председателю русскоязычной секции Союза писателей Башкирии – мы все были известны. Собственно говоря, именно в этом и заключались первоначальные трудности адаптации Рамиля Гарафовича в литобъединении: он пришёл учить молодых и наивных мальчиков, а столкнулся с подготовленными литераторами.
Возвращаясь к тогдашним встречам с читателями, хотелось бы заметить, что наше литературное объединение своими выступлениями охватывало не только многочисленные институты, техникумы, ПТУ, заводы и фабрики Уфы, но и другие города республики, а также многочисленные колхозы и совхозы. Большую помощь нам оказывало Бюро пропаганды, существовавшее при Союзе писателей Башкирии. Достаточно часто наши поездки и выступления пусть минимально, но оплачивались, а уж транспортом обеспечивались обязательно. Содействовали этой необходимой как для нас, так и для трудящихся работе обком КПСС Башкирии и обком ВЛКСМ Башкирии – вот тут-то и пригодилось хорошее отношение власть предержащих к Рамилю Хакимову.
Писателей – участников встреч – кормили, и это было важно для нас, молодых ребят, тем более после долгой и утомительной дороги, – поездки совершались в любое время года, в любую погоду и порою в отдалённые районы. После кратковременного отдыха и происходили встречи с доярками, комбайнёрами, рабочими… Часто они затягивались на несколько часов: людям в те времена действительно не хватало живого общения, телевидение в отдалённые районы только-только начинало проникать, и далеко не у всех были телевизоры. Да и мы, тогда ещё молодые литераторы, видели «вживую» ту самую жизнь, о которой учились писать и которую так хотели понимать…
К середине 80-х гг. я сам, к сожалению, довольно редко участвовал в работе литобъединения, так как на время учёбы на вечернем отделении филфака БГУ устроился работать по скользящему графику в котельные. До защиты диплома оставалось меньше года, и я решил, что пришло время для возвращения из простых работяг в состав ИТР. В своё время приобрел среднее техническое образование по строительству и успел поработать в этой области на разных должностях – от простого мастера-строителя до работника производственных отделов строительных трестов и куратора ремонтно-строительных управлений… И вот во время поиска работы, соответствующей имеющемуся диплому, в центре Уфы я совершенно случайно столкнулся с Рамилем Хакимовым. Обменявшись со мною последними новостями, Рамиль Гарафович поинтересовался моей учёбой и работой. Я, конечно же, поделился с ним всеми своими проблемами. Он же, как всегда, был конкретен и целенаправлен. «Позвонишь мне через пару дней!» – произнёс он, записывая мне свой номер телефона на клочке бумаги, и, распрощавшись, поспешил по своим делам.
Через пару дней я позвонил ему. «Будь в 10 утра у входа в обком КПСС. И не забудь захватить паспорт, диплом и копию трудовой книжки», – послышалось в телефонной трубке. «И оденься поприличнее!» – через секунду добавил он…
И вот через день мы встретились у дверей Белого дома, близ парка имени Александра Матросова. Критически оглядев меня и что-то хмыкнув под нос, Рамиль Гарафович жестом призвал меня не отставать и устремился к дверям.
Честно говоря, я до сих пор не особо понимаю, каким образом, поднимаясь по широким лестницам и стремительно передвигаясь по коридорам в ковровых дорожках, мы оказались в довольно просторном кабинете. На меня с большим сомненьем (и не скрывая этого сомненья) воззрился не очень высокий, кряжистый человек с несколько вьющимися, начинающими седеть волосами. Как позднее узнал, это был инструктор обкома партии по вопросам строительства.
«Значит, говоришь, поэт?» – протянул он, обращаясь к Хакимову. «Поэт, Владимир Васильевич!» – бодро подтвердил Рамиль Гарафович. Владимир Васильевич снова весьма скептически окинул меня взглядом, взял в руки мою трудовую книжку и стал бегло её просматривать. «Пьёшь?» – вдруг в упор спросил он. Я несколько замялся, вопрос был сложный, ибо выпивать порою случалось… «Где партийный билет?» – внезапно спросил он. Тут началось самое интересное. Кроме комсомола, за спиной у меня ничего не было. Во время службы в армии чуть было не вступил в ряды КПСС, но тогда в нашей части случилась самоубийство одного солдата, и нам, трём рядовым, кандидатам на приём, было сказано: «Какая партия? У вас люди самоубийством кончают…» Больше попыток влиться в стройные партийные ряды с моей стороны не было: по возвращении домой сумел разобраться, что огромное количество функционеров «единой и нерушимой» вступили в оную только для карьерного роста, а вовсе не потому, что разделяют её звонкие лозунги…
Выяснив, что я беспартийный, инструктор с недоумением обратил взор на Рамиля Гарафовича. «Ну и кого ты ко мне привёл? Как он вообще прошел сюда?!» – читалось на его лице. До сих пор думаю, что тогда я прошёл в здание обкома партии только благодаря гипнотической уверенности и стремительности движений Рамиля Хакимова: милиционер на посту у входа, взглянув на его партбилет, просто не успел остановить нас, чтобы потребовать мой.
Вот тут-то и проявилось в Рамиле Гарафовиче профессиональное владение словом. В течение следующих десяти минут я узнал о своей персоне очень много интересного. Оказалось, что я поэт, подающий большие надежды, что пользуюсь в среде литераторов давним и заслуженным авторитетом, что без моих прекрасных переводов вряд ли увидел бы свет второй том антологии «Поэты Башкирии», что именно мои выдающиеся выступления подвигли многочисленные трудящиеся массы Башкирии в очередной раз превысить план по многим и многим показателям, – перечень моих заслуг перед обществом был достаточно длинным…
«Ладно!» – приняв для себя какое-то решение, прервал красноречивый поток Владимир Васильевич и взялся за телефонную трубку. «Сейчас вызовет охрану, и нас выпрут!» – с грустью подумал я, пока набирался номер телефона. «Слушай! – властно произнёс Владимир Васильевич в трубку, не представляясь (видимо, узнавать его собеседник должен был просто по голосу). – Завтра в одиннадцать к тебе придёт от меня человек. Оформишь его к себе в производственный отдел!» Он положил трубку на аппарат и посмотрел на нас выпроваживающим взглядом. «Вот тебе адрес! Зайдёшь в одиннадцать к управляющему трестом. Он там всё знает, что надо…» – произнёс инструктор обкома, протягивая мне бумажку, и неожиданно подмигнул. В глазах у него забегали весёлые чёртики.
Я пробормотал «спасибо», Хакимов дружески пожал инструктору руку и, чуть приотстав, стал быстро договариваться с ним ещё о чём-то…
Таким образом благодаря Рамилю Гарафовичу я вернулся в ряды ИТР. Во избежание ненужных разговоров я не называю строительный трест, где благополучно проработал вплоть до защиты диплома по филологии и где поначалу сотрудники месяца два косились на меня, подозревая во мне скрытого соглядатая из обкома партии, пока не успокоились, разобравшись в моей незамысловатой ситуации.
К концу лета 1985 года благодаря большим усилиям со стороны Рамиля Гарафовича, в результате его долгих встреч и переговоров на различных уровнях, свершилось знаменательное событие в жизни литобъединения: в Башкирском книжном издательстве вышла в свет так называемая кассета под названием «Разбег». Название должно было символизировать приход в литературную жизнь Башкирии новых молодых сил. Главная хитрость кассеты заключалась в том, что она занимала только одну позицию в тематическом плане издательства, а на деле представляла собой объединённые единой суперобложкой пять отдельных сборников стихотворений шестерых членов литобъединения. На суперобложке значилось: «РАЗБЕГ: Сергей Воробьёв, Николай Грахов, Иосиф Гальперин, Айрат Еникеев, Светлана Хвостенко, Станислав Шалухин». Я к этому времени получил диплом филолога и работал в качестве редактора художественной литературы издательства, как и Сергей Воробьёв, приглашённый на полгода ранее.
Выход кассеты мы решили отпраздновать. Рамиль Гарафович предложил провести это действо на территории его дачи, расположенной в писательском посёлке близ села Кляшево, на берегу реки Дёмы, неподалёку от Уфы. Круг участников был достаточно узкий – авторы кассеты и ещё несколько не разъехавшихся по летним отпускам ребят из объединения.
И вот мы оказались на даче у нашего руководителя. Впечатление она производила: двухэтажная, просторная, построенная из толстого соснового бруса – в те времена мало кто из высшего руководства республики мог позволить себе подобные загородные хоромы. Видно было, что дачу эту любят, ухаживают за ней и содержат в порядке. Поначалу я, как человек, имеющий строительное образование и работавший на стройке, даже проконсультировал Рамиля Гарафовича по некоторым вопросам, касавшимся сохранности стен от загнивания, но вскоре всё это стало неактуально.
Во дворе имелись жаровня для шашлыков и, конечно же, баня. Спиртного у нас было достаточно, маринованного мяса тоже, и поэтому вскоре мы, перебивая друг друга, восторгались окружающей природой, произносили тосты, радостно теребили свои – первые! – сборники стихов и пытались сформулировать что-то мудрое, вечное и достойное события! Весёлые воспоминания о былых совместных выступлениях перемежались чтением стихов, звучали немного грустные песни, благо я захватил тогда с собой гитару, вновь звучали тосты и уверения в вечной и нерушимой дружбе… Потом все отправились купаться в Дёме, а вернувшись, снова устроились вокруг импровизированного стола и гомонили, и гомонили…
Рамиль Гарафович взирал на всё это безобразие с несколько грустной улыбкой, понимая, что первый выпуск участников литобъединения состоялся…
И это было действительно так. После памятной пирушки многие ушли из литобъединения. Кто-то давно перерос его уровень, кто-то попытался найти себя в других видах творчества, кто-то просто бросил писать.
Наши встречи с Рамилем Гарафовичем не прекратились, но предмет этих встреч был уже чисто деловой – конкретная работа, конкретные тексты или книжечки, какие-то конкретные разовые мероприятия.
Со временем встречи становились всё реже и реже, пока совсем не прекратились. Летом 1999 года, на момент ухода Рамиля Гарафовича Хакимова от всех нас, я был в далёкой поездке и по возвращении узнал об этом грустном событии от Стаса Шалухина, с которым мы и посидели за бутылочкой хорошего вина, вспоминая добрым словом нашего руководителя…
