«Новый мир» № 7: Учитель пофигизма
Значительную часть июльского «Нового мира» занимает начало романа Владимира Губайловского «Учитель цинизма».
Нынешние прозаики словно бы разучились сочинять сюжеты и пробавляются одним-единственным жанром – бесхитростным «повествованием о себе». Вот и у Губайловского – «повествование о себе» (со студенческо-математическим уклоном). Губайловский окончил мехмат МГУ, он вспоминает славную весёлую пору советского буршества. Общажные диалоги, студенческие байки, розыгрыши, молодые авантюры, портреты однокашников и преподавателей, сельхозработы, вольные странствия, экскурсы в собственную родословную. Единственная чётко прослеживающаяся сюжетная линия – знакомство героя-повествователя с эксцентричным художником (и бывшим математиком) Дмитрием Аполлоновичем Никитиным-Завражским («Аполонычем»). Наверное, в финале Аполоныч и окажется обещанным «учителем цинизма».
Усваивается текст Владимира Губайловского легко – «как летом вкусный лимонад» (за исключением отступлений на математические темы, но таковых немного) – и столь же легко выводится из сознания. Жду восьмой номер «Нового мира»: хочу знать, как автор сведёт рыхлый каталог воспоминаний воедино, куда вырулит. Скорее всего, никак не сведёт и никуда не вырулит – ведь он предоставил себе абсолютную свободу («о чём в сию секунду подумаю, о том и напишу»). Воистину в жизни всегда найдётся место пофигу.
Малая проза седьмого «Нового мира» – в едином жанре – если не считать двух рассказов-зарисовок Валерия Буланникова («Скрепка»). Буланников – священник (клирик храма Святого Николая в Отрадном). Его сюжеты – сообразные сану: «иллюстрации на тему нравственности» (рассказ «Пни» – о сыне, сдавшем мать в психоневрологический интернат для престарелых) либо «случаи из церковного быта» («Скрепка»). Все прочие новомирские рассказчики предпочли жанр «новеллы со сдвигом» (странной истории о странных людях). Судите сами: герои подборки рассказов Виталия Сероклинова («Санитарная зона») – сплошь маньяки (действительные или мнимые) и безумцы. «Маленького человека» Эдуарда Пивчикова из рассказа Виталия Щигельского «Невидимка» никто никогда не замечал (всё кончилось тем, что на его пустующую квартиру покусились девелоперы, он открыл огонь по ним, и те перестреляли друг друга). Даже изящные импрессионистические этюды Евгения Шкловского («Реликвия»), в общем, тоже подходят под категорию «новелл со сдвигом» – но Евгений Шкловский работает гораздо тоньше Сероклинова и Щигельского. У жанра сложились свои штампы; Шкловский умеет их обходить, а Сероклинов со Щигельским – увы, нет (хотя их рассказы неплохи).
Событие журнального номера – «Новые баллады» Дмитрия Быкова, показавшие масштаб этой удивительной личности. Человек определяется тем, насколько он позволяет себе (и может) быть собою – Быков неисчерпаемо способен быть самим собою. Быков не похож ни на кого – он похож только на себя: каждая его строфа, каждая его буква гласят, кричат, вопиют: «Мы сотворены Дмитрием Быковым, и никем иным!». Ещё один важный индикатор: стихи Быкова просты и естественны, в них нет ни грана литературщины (этой повальной болезни современной поэзии), и в то же время они потрясающе точны во всём – особенно в воссоздании великолепной мистерии собственного «я». Яркие краски души переменяются и бликуют-ликуют, восхищённое жизнелюбие оборачивается чёрным жизнененавистничеством, здравый смысл не поспевает за разыгравшимися чувствами. Только жаль, что Быков так часто растрачивает себя на досужую ерунду, а ведь большинство читателей знает и помнит Быкова именно по ерунде, а не по его пронзительной лирике.
Вторая удача номера – умно-желчная поэзия Игоря Караулова («За палеонтологию»). Игорь Караулов как поэт очень вырос; мне думается, что в его лице явился законный наследник Льва Лосева. Но я не рекомендовал бы Караулову подражать Бродскому – это ему не идёт. Достойно смотрятся подборки Юлианы Новиковой («На расстоянии огня») и Татьяны Полетаевой («Ты такую не знал»). Юлиана Новикова – вдова замечательного поэта Дениса Новикова, а Татьяна Полетаева – вдова прекраснейшего поэта Александра Сопровского; обе они как бы умаляют, утишают себя, и в их строках есть скупая пепельная красота вдовьего благородства. Двойственное впечатление остаётся от стихов Виталия Науменко: они обещают многое, но не могут выразить, осуществить, высказать себя и сникают. Подборка Науменко называется «Косноязычие»; думаю, это – самокритика. Завершает поэтическую программу июльского «Нового мира» Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна («Подлинник речи»).
Во второй части «Нового мира» – большая статья Андрея Волоса «Кто оплачет ворона?» (Россия и Средняя Азия – история завоевания, многообразное совместное прошлое, унылое раздельное настоящее, неопределённое будущее). Много публикаций в рубрике «Опыты» – меткие (как всегда) наблюдения-маргиналии Сергея Боровикова («В русском жанре-44»), вольные эссе Сергея Костырко («Записи») и Валентина Барышникова («Ностальгия»). Костырко рассуждает о метафизике заборов и пляжей, Барышников – о путевых впечатлениях в Европе и в российской глубинке – всё это мило, ожидаемо, необременительно.
Литературовед Александр Белый в статье «Внемля арфе серафима» исследует духовно-поэтический диалог Александра Сергеевича Пушкина и митрополита Филарета – досконально, изысканно, метафизично, с обильными цитатами из Ефрема Сирина и «Пира во время чумы». Старанья Александра Белого портит одно обстоятельство: стихи Пушкина гениальны (даже когда они греховны или еретичны), а «увещевание» Филарета («Не напрасно, не случайно жизнь от Бога мне дана…) – безнадёжно неталантливо. Пускай Филарет был прогрессивным церковным деятелем – прогрессивность и мудрость не всегда соседствуют, и у Филарета, увы, не хватило понимания того, что он лезет со своим уставом в чужой храм.
Читатель, ты будешь смеяться, но и в этом номере «Нового мира» нет большеформатной литературной критики.
«Знамя» № 6: Зима в долине
Седьмой выпуск «Октября» в Адыгейскую республиканскую библиотеку пока не пришёл, зато в самый последний момент явились два номера «Знамени» – июньский и июльский. Посему мне пришлось сварганить обзор-ассорти-компот из двух журнальных сортов – «новомирского» и «знаменского».
Завершился длиннючий роман Алексея Макушинского «Город в долине»; во второй его части, так же как и в первой, (почти) ничего не произошло. Историк Пётр Двигубский преподавал в Дижоне, затем переехал в Париж, путешествовал вместе с рассказчиком по Германии и, в конце концов, умер от рака печени. Тут выяснилось, что он был не только учёным, но ещё и (несостоявшимся) писателем – всю жизнь оттачивал повесть «Город в долине», так и не закончив её. Черновики повести Двигубский перед смертью отослал рассказчику – далее следует подробнейший пересказ сего «потаённого шедевра», и когда я с ним ознакомился, это вызвало нежданный эффект: я слегка обалдел.
Повесть Двигубского «из времён Гражданской войны» оказалась не просто пошлостью, но пошлостью невероятной – подростковой, гимназической. С главным героем – дворянином-белогвардейцем Григорием, оставшимся в родном городке после нашествия красных, с коварным комиссаром-декадентом «товарищем Сергеем», с возлюбленной Григория – сельской учителкой Лидией, ставшей невестой атамана Кудеяра (я не шучу!), с застенком, с фальшивым освобождением, с расстрелом Григория «при попытке к бегству». Вся эта прыщавая шняга подана автором (Двигубским) без йоты акунинско-постмодернистского отстранения, на сплошном серьёзе – с глубокомысленным выражением лица, с набоковскими красотами, с нескончаемыми рефлексиями Григория. Вот он, итог «духовных поисков блестящего русского интеллектуала» – впору схватиться за голову: на какие мальчишеские бирюльки оказалась потрачена жизнь (Двигубского)!
Собственно говоря, и «базовый сюжет» романа Макушинского насквозь проникнут духом школярства, незрелости (я такие «тонкопсихологические» штуки кропал в девятом классе) – но это обстоятельство маскировал гладенький монотонно-европеизированный слог «под Пруста». Шила в мешке не утаить – вся правда вышла наружу: Пруст обернулся Брешко-Брешковским.
Повесть Романа Сенчина «Зима» неизмеримо лучше макушинского опуса, но и она оставила неоднозначное впечатление. «Зима» писана от лица тридцатишестилетнего жителя депрессивного южного приморского городишки. Непоименованный герой-повествователь день за днём обходит его по одному и тому ж постылому кругу. Нечего ждать, не во что верить, не на что надеяться: родня умерла, прядильная фабрика закрылась, порт пуст, туристов даже летом немного, работы нет и не будет, отношения с двумя подругами – официанткой и экскурсоводкой – тянутся унылой безлюбой лентой, уехать невозможно, и вообще на целом свете – зима-зима-зима. Повесть Сенчина – ровно распределённая по двадцати страницам безнадёга; в ней нет иного содержания, помимо безнадёги. Сенчин был эталонным реалистом, но сейчас он впадает в экспрессионизм «а ля Леонид Андреев». У Леонида Андреева – гигантские одноцветные плакаты с надписями «ужас», «бездна», «безумие», и у Сенчина – плакат с надписью «безнадёга». Сомнительный метод.
В июньском «Новом мире» есть два рассказа: «Мы не любили Брамса» Афанасия Мамедова (бакинское отрочество, первая любовь – рассказец проходной, но выписан он красиво, вкусно – как всё у Мамедова) и «Воробьи-слова» дебютантки Виктории Козловой, рекомендованной Леонидом Зориным (горожанка Геша приехала в деревню на похороны любимого деда; тут-то выяснилось, что дед ненавидел её). К сожалению, в умном и точном тексте Козловой смазана концовка.
По разряду прозы проходят «инсинуации» Владимира Тучкова «Там жили поэты», беззлобные шутки-фантазии про тучковских друзей (поэтов, литературоведов, критиков). Всех этих людей (за редким исключением) я знаю – видал их в московских литсалонах девяностых годов, а со многими из них знаком. Ничего в этом столичном болотце не изменилось…
Открывает июньское «Знамя» подборка стихотворений… угадайте кого? – конечно же, Алексея Цветкова (старшего); называется она – «санитарная миссия». На сей раз Цветков взбодрился и превзошёл себя. Его можно похвалить за драйв – если забыть об источниках этого драйва. А они всё те же: искусственность, манерность, умничанье, русофобия, антихристианство, вторичность. После «фарфорового соловья» Цветкова радуешься стихам Геннадия Русакова («Секретный Зорге») – не столь отточенным, зачастую инерционным, но человечным и живым. Очень интересна поэтика Владимира Навроцкого («Линзы и литеры»), она строится на тончайших психологических самонаблюдениях – но всё ж нельзя поэту быть таким «бесформенным», эдак можно в Гришковца превратиться. Я рекомендую Навроцкому потренироваться в «твёрдых формах» – написать сонет, балладу, акростих; может быть, ему следует попробовать перейти от расслабленного акцентного стиха к жёсткой ритмике, чтобы подкачать просодическую мускулатуру. Три стихотворения молодого поэта Владимира Жбанкова («Памяти лета 2010») показались мне малозначительными (вопреки тому, что они вызваны непривычными состояниями духа). Ничего не скажу о единственном белом стишке Сергея Гандлевского «Обычно мне хватает трёх ударов…»: слишком мала порция, чтоб суметь распробовать её.
Далее в «Знамени» идут публикации, не требующие моих комментариев. Заметки-миниатюры Константина Ваншенкина «В моё время». Воспоминания Елены Скульской о Белле Ахмадулиной («”Изе Мессерер”, или “Стихотворенья чудный театр”»). Житейское расследование Светланы Шишковой-Шипуновой «Смотритель кладбища» (попытка выяснить подробности биографии некогда встреченного смотрителя русского кладбища в Ницце Евгения Верёвкина). Однако два следующих материала «Знамени» заслуживают подробного разговора…
Статья культуролога Константина Фрумкина «Цивилизации нужен другой человек?» – очередная технарская утопия (почему-то таковые утопии чаще всего озвучиваются гуманитариями). По мнению Фрумкина, человеческий интеллект стал недостаточным, он не отвечает вызовам эпохи и требует срочной модернизации – вживления в мозг компьютерных чипов (и т. д.). Для чего ж меня убеждают вставить железяку в башку? Например, для того, чтобы стало возможно лучше оценивать честность и компетентность действий правительства. (Что-о-о?!!! Да гори оно, это правительство, синим огнём! Изуродовать себя, чтобы оценить какого-нибудь Дворковича или Зурабова! Я и без чипа способен совершить эту нехитрую операцию). Ещё для того, чтобы смочь делать несколько дел одновременно. Или для того, чтобы суметь отделить чистую информацию от рекламного сопровождения. Тоже не сказать, что первоочередные потребности. Довод повесомее – человечество не справляется с собственной техносферой, надо усовершенствовать интеллект во избежание техногенных катастроф.
Как мне кажется, роль «гиперинформатизации современного мира» сильно преувеличена. Беда не в том, что стало чересчур много информации, беда в том, что люди на глазах глупеют, добровольно откатываются назад – на столетия и даже на тысячелетия. Все крупные техногенные катастрофы вызваны не отсутствием сверхчеловеческого навыка принятия молниеносных решений, а жадностью, ленью или кретинизмом (к примеру, единственная причина чернобыльской трагедии – кретинизм чинодральско-совковой марки). Спасут ли чипы от глупости? Вряд ли.
Арт-деятель Семён Файбисович в статье «Пейзаж после постмодерна. Конец эпохи революций» ругает постмодернизм. Я далёк от арт-сферы, моей компетентности хватило лишь на то, чтоб признать критический пафос Файбисовича справедливым (хотя крайне запоздалым). К сожалению, Файбисович хорошо начав, закончил скверно – осточертевшим элитизмом.
«…Советское культурное воспитание… старательно создавало иллюзию, что все и каждый интересуется искусством, сиречь разбирается в нём. И посейчас эта иллюзия поддерживается – тем хотя бы, что государственное образование и культурное воспитание не изменили направленности и продолжают, за редкими исключениями, игнорировать сегодняшние реалии – если только это не шиловско-глазуновский, ника-сафроновский и прочий отстой».
Чем Ролан Барт, Деррида, Бодрийар или Славой Жижек отличаются от Семёна Файбисовича? Тем, что они никогда, ни при какой погоде не позволили бы себе высокомерно-средневековой, бессмысленной дефиниции – «шиловско-глазуновский, ника…(никасо? – К. А.)-сафроновский и прочий отстой». Философ отличен от бурбона тем, что для философа жива истина, дарованная Гегелем: «всё действительное разумно». Если массы чтут Шилова или Никаса Сафронова, это требует тщательного культурологического осмысления, а не вельможного чванства.
И, кстати, надо молиться, чтобы каждый россиянин интересовался искусством (пусть хоть в шиловско-глазуновском изводе)! Ведь тот, кто не занят искусством, будет занят другими, гораздо худшими вещами – деструктивными мифами, сектантством, бандитизмом, терроризмом.
«Знамя» № 7: Мотя Каренина и взрыв Кремля
Центральная публикация июльского «Знамени» – первая часть романа Майи Кучерской «Тётя Мотя».
«Тётя Мотя» – главная героиня романа, молодая учительница литературы Марина, подрабатывающая корректором в редакции, «Анна Каренина наших дней». У неё всё как у знаменитой толстовской страдалицы: нелюбимый муж, любовник, малолетний сынишка. Муж – компьютерщик-сисадмин Коля, «обычный парень из простого круга», работящий плебей. У Коли своя драма: он мучается от одиночества, по-своему любит жену – и унижает её, поскольку его не научили решать семейные проблемы иначе; со стороны «тёти Моти» любви к Коле давно уж нет, ей с ним тошно. И тут «тётя Мотя» встречает Михаила Львовича Ланина, пятидесятилетнего журналиста. Ланин – умница, красавец, жуир, галантный кавалер, всеобщий любимец. Нет предела его достоинствам – он и богат, и весь мир повидал, и стихи пишет, и стилист отменный, и женскую душу понимает, и в любви даритель, а не потребитель. С кем быть «тёте Моте»? За Ланина – всё; против – лишь пресные слова благочестивой Мотиной подруги Тишки (Татьяны): «Любовь в браке может показаться скучной, плоской, но это только по неведению…». И ещё – сын Тёма, конечно…
Роман Майи Кучерской масштабен по замыслу, и говорить о нём следует всерьёз, без спешки. Потому дождусь его второй части. Пока замечу, что лучшее в этом романе – на мой вкус – второстепенные, периферийные сюжеты, боковые ответвления. Например, сцена свадьбы Марины с Колей (и вообще вся «линия Коли») или семейные хроники старого учителя-краеведа Сергея Голубева, внука священника. Сложнее с основной темой: едва только Кучерская заводит речь о Ланине, о чувствах Марины, о свиданиях Марины с Ланиным – сразу же впадает в стилистику Татьяны Устиновой. Замечу, что Татьяна Устинова – не худшая писательница не с худшим слогом, но «любовные страницы» Татьяны Устиновой мне всегда хочется пролистнуть. И, между прочим, у Татьяны Устиновой «лямур» – не самое главное, а у Майи Кучерской – главное, вот в чём каверза.
Боюсь я, что Кучерская не справится с заявленным уровнем (очень высоким) и сведёт всё к привычному «дамскому мылу». Пускай к красивому, виртуозному, тонкоорганизованному – но всё ж к «мылу». Впрочем, поживём – увидим.
Язык повести Николая Кононова «Quinta da Rigaleira» поначалу кажется неряшливым в своей барочной избыточности, потом привыкаешь. Да, это сугубый Питер – питерские странности, питерские понты. И чисто питерская безжалостность, с которой Николай Кононов живописует своих уморительных персонажей – богемную поэтессу, её гостей (поэтов, приживалок, славистов из США и из Австралии), соседей, врачей «скорой помощи» – всех. Мне померещилось, что кононовская хозяйка квартиры (поэтесса) похожа на Елену Шварц? Если это именно она, Кононова ждёт скандал.
Вот ещё один – пусть не скандал, но полноценный опереточный финт: вслед за рассказом «американской писательницы русского происхождения» Сандры Ливайн «Один билет первого класса, пожалуйста» (дольче вита – шикарный пассажирский корабль, миллионы в сейфе, неотразимый помощник штурмана и т. д.) идёт послесловие Александра Кабакова «Почему я всё это выдумал». Оказывается, «Сандра Ливайн» – кабаковская мистификация. Я в одном из прошлых обзоров купился (да и невозможно было не купиться). Правда, по бессознательному импульсу я разместил отзывы на тексты Кабакова и «Сандры Ливайн» в одном абзаце (хотя они расположились далеко друг от друга) и подметил, что «Сандра Ливайн» позаимствовала сюжет у Буало-Нарсежака. Это меня слегка насторожило: я считал, что Буало-Нарсежак не может быть слишком известен в Америке. Впрочем, «Сандра Ливайн» была презентована «американкой русского происхождения», что объяснило для меня эту нестыковку. К слову, второй «ливайновский» рассказ – выполнен гораздо грубее; в нём мистификационный момент не скрывает себя.
Так же в июльском «Знамени» – умелые, жёстко-лаконичные новеллы Ильи Оганджанова («Голоса») и «Книга сказок» Вардвана Варджапетяна (притчи-миниатюры в манере Феликса Кривина).
Поэтическое открытие номера – Алексей Кокотов («Свеченье»). Его поэтика чуть преувеличенно старомодная, старинная, учёно-барственная (отчасти она сработана «под Иннокентия Анненского»), однако за суховатыми строками Алексея Кокотова – золото высшей пробы: огромнейшая культура, безупречный вкус, отменный слух, живое чувство. Я буду следить за этим поэтом внимательно – он меня восхитил. Алексей Денисов («завтра будешь кипарисом») – почти ровесник Кокотова; как несхожи два этих Алексея! Стихи Денисова местами очень обаятельны (когда они вразумительны) – вся разница в том, что фрачный аристократ Кокотов пишет всерьёз, а вальяжный джинсовый разночинец Денисов – от нечего делать. Ещё один представитель поколения «рождённых в шестидесятые» – Альберт Зинатуллин («Маруся из «на-«Заре»-там»…»), он живёт в Екатеринбурге и отчаянно подражает Борису Рыжему. Зинатуллину не хватает чувства меры; его стихотворения – хорошие, но затянутые. Из поэтов старшего возраста в седьмом «Знамени» – Игорь Шкляревский («Отошла земляника, но поспела черника») с тремя крошечными стиховыми заметами и Аркадий Драгомощенко («это как с «девы» лететь в симеизе»). Я узнал, что Драгомощенко умер, поэтому о подборке его текстов не скажу ничего.
В июльском номере «Знамени» мало «гарнира» – воспоминаний, публицистики, эссеистики, критики. Два полумемуара-полупанегирика – «Аксёнов в “Юности”» Евгения Сидорова и «Поцелованные Богом» Анатолия Курчаткина (про Юрия Казакова и Георгия Семёнова). Сумбурный монолог нью-йоркчанки из Баку Лианы Алавердовой о дружбе с коренной американкой (провинциалкой-южанкой) Леквитой («Русские янки на Мисиссипи»). Статья Натальи Ивановой «Свободная и своенравная – или бессмысленная и умирающая? Заметки об определении современной словесности». Наталья Иванова продолжает искусственно разделять текущую литературу на «социальную» и «эстетическую». «Есть – наследующие реализму… они на дух не переносят ту литературу, которая, восстанавливая утраченное, представляется им слишком изысканной и враждебной». Неправда: «социальщик» Захар Прилепин запросто берёт дружелюбное интервью у «эстета» Максима Амелина. Кстати, к «эстетам» Иванова причислила политизированного сюжетника Александра Кабакова, а к «социальщикам» – утончённого визионера Александра Терехова; я бы их поменял местами.
Ну и не обошлось без вездесущего Вячеслава Пьецуха. Его «Три эссе» небесполезны как исчерпывающий пример историософии, эсхатологии и социософии нахрапистого обывателя, безосновательно возомнившего себя интеллигентом и ревнителем высшей культуры. Вылавливать из бурного потока брюзгливого пьецуховского сознания бесчисленные исторические ошибки, неточности, подтасовки и феклушины байки у меня нет ни сил, ни охоты. Достаточно того, что, по воле Пьецуха, Наполеон «зачем-то взорвал Московский Кремль» (а я что видел в Москве? мираж? глюк?), а Бухарин во время заседаний Политбюро, оказывается, сидел на полу. Ещё Пьецух поведал, что «Фёдор Иванович Тютчев пошёл трупными пятнами уже через два часа после кончины». Высокая, высокая духовность…
