Как говорил любавический ребе: «Пережитое
нашими предками поучительно для каждого»
…Моё время – последние две трети двадцатого века, именно ему было суждено стать «временем великих перемен» во всех сферах человеческого существования, и материальной, и этической, и социальной. Нашим внукам уже неведомо значение слова «мыльница». В лучшем случае они думают, что это простенький фотоаппарат. Объяснение: «Это пластмассовый или алюминиевый контейнер, в котором возят с собой мыло в командировку или отпуск», звучит для них так же дико, как если бы я предложил носить с собой туалетную бумагу. А ведь это было!
Я не пытаюсь написать портрет времени, но стараюсь остановить на бумаге какие-то секунды. Это, перефразируя Герцена, «отражение времени в человеке, случайно попавшемся на его дороге». Я пытаюсь описывать, то, что помню, а не давать оценку описываемому – так мы жили.
Так мы жили ... Местоимение «мы» я употребляю, чтобы в рассказе меньше мельтешило «я». Тем более, что есть веские основания для того, чтобы писать именно «мы». Во многом мы были похожи. Где-то в 1970-80 годы у культурологов появился термин «шестидесятники». Он относился к людям, рождавшим новую этику и эстетику в замечательные 1960-е годы. (Многие исследователи настаивают на том, что шестидесятые годы начались несколько раньше 1960-го и закончились значительно позже 1970-го). Замечательными эти годы были потому, что они были годами перемен, временем больших надежд и ожиданий во всех областях жизни, прежде всего, в искусстве и литературе. Мы узнавали новых для себя художников и писателей как советских, так и зарубежных, бегали на художественные выставки и литературные вечера, к нам начали приезжать американские балетные коллективы, попадать пластинки «Битлз», мы стали танцевать рок-н-ролл и увидели своими глазами картины абстракционистов. Для большинства из нас открытиями стали импрессионисты (благодаря писателю Илье Эренбургу), Хемингуэй и Фолкнер. Портрет бородатого Хемингуэя в свитере висел дома во всех «прогрессивных» интеллигентских семьях. Но самое главное, мы спорили, спорили, спорили. То славное время совпало и с нашим замечательным возрастом от 25 до 35 лет. В те годы сформировались эстетические и этические предпочтения и мои, и моих друзей. Мы, конечно, не были в числе создателей новой общественной морали, но были очень активными потребителями новых идей.
Культурологи спорят, были ли единой командой шестидесятники – люди искусства. Не знаю. Но в том, что мы, «потребители», были единой командой, не сомневаюсь. И я, и мои ровесники-друзья термин «шестидесятники» с гордостью относим и к себе. Наш коллективная анкета: год рождения между 1930-ым и 1940-ым; образование – высшее техническое; место работы – проектный институт или конструкторское бюро. Очень популярным в бесконечных наивных диспутах тех уже далёких лет было противопоставление «физиков» и «лириков», а также споры о том, возьмут ли космонавты с собой на Марс «ветку сирени».
Я не жалуюсь, когда описываю наши жилища. Других мы не знали. Кто-то имел квартиры лучше, но большинство людей стояло по утрам в очереди в единственный туалет в квартире, где в восьми комнатах жили 10 семей. И в этих, по нынешним представлениям убогих, квартирах, мы бывали счастливы. Так мы жили.
Я не жалуюсь, когда описываю наш не слишком обильный и разнообразный стол. Мы не погибали от голода, как жители Ленинграда в войну или крестьяне в годы неурожая. У нас случались прекрасные застолья с водкой под только что собранные грибы или под чудом доставшуюся в магазине говяжью печень. Много раз на столе стояли только сухое вино и сыр. Ходили в гости (в том числе, и ночью) без специального приглашения и предупреждения. Так мы жили.
Наши родители по вечерам за столом под лампой с абажуром (он был важным элементом интерьера) не смотрели телевизор, а разговаривали. Так мы жили.
Годы войны и эвакуации оставили в жизнях тех, кто их пережил, памятный след. С этих в полном смысле слова грозовых лет мы и начнём.
Жизнь кувырком. Идёт война народная…
Немцы бомбили Киев. В нашем районе было тем опасней, что там находился военный авиазавод имени Артема. От бомбежек мы вместе с соседями пытались укрыться в подвале соседнего дома, где стены были влажные и неожиданно мохнатые, и где пахло сыростью, как в пустой бочке от солёных огурцов. При близком разрыве бомбы развалины ветхого дома стали бы нашей братской могилой.
Сирена извещала об окончании воздушной тревоги. Мальчишки торопились выскочить из подвала, чтобы успеть найти на улице еще теплые осколки бомб. (В начале войны они высоко ценились у пацанов, но потом их стало так много, что разразилась инфляция). Наружная поверхность осколка была приятно шершавой из-за множества мелких и частых параллельных бороздок, а края были противными, рваными и острыми.
Для того, чтобы стёкла не лопались от взрывной волны, на окна, как большие буквы «Х», наклеивали диагонали из нарезанных из газет узких полосок. (Многие годы после войны такими полосками на зиму оклеивались стыки оконных рам, чтобы в щели не задувал ветер).
Немцы подходили все ближе, оставаться в городе стало опасно, и по требованию папиного брата дяди Моисея мы 11 августа 1941 года отправились в эвакуацию. Те из евреев, кто не уехал, были убиты немцами в Бабьем Яре. Туда пошли на смерть приятели дедушки и бабушки по фамилии Мень, которые, прощаясь с нами, говорили: «Немцы культурная нация. Вы что не помните, как они защищали нас от бандитов во время войны (имелась в виду Гражданская война с её частой сменой власти и погромами)? Нам нечего бояться». Туда пошел мой сосед по лестничной клетке, ровесник и товарищ, Вовка по прозвищу «Химик». Туда пошел наш сосед рыжий Левка Сирота, который когда-то подлез под плетеную из лозы коляску, в которой мама закаляла меня, грудного, на улице, и опрокинул ее вместе со мной в снег.
В доме №4 в Диком переулке, в том самом подвале, где мы спасались от бомбежек, жильцы, рискуя жизнью, в течение всей оккупации укрывали от немцев свою соседку-еврейку Мусю Левич. Необычность ситуации заключалась в том, что среди жильцов было достаточно много антисемитов. Но Муся была «своя».
Итак, 11 августа мама с дедушкой, бабушкой, мной, Люсиком (мой младший брат 1940 г.р.) и множеством «мест» (чемоданов и тюков) отправилась на станцию Киев-товарный для погрузки в поезд. Для помощи мама наняла носильщиков. Тогда я и стал героем: я увидел, что носильщики уронили один тюк под вагон, и начал шуметь: тюк нам вернули. Все говорили, какой я хороший мальчик. Но героем я был недолго: когда через минут пятнадцать поезд въехал на мост через Днепр, немцы начали нас бомбить. Для защиты от бомб мама накрыла Люсика и меня стеганым синим ватным одеялом, а сверху для пущей верности собой.
Вагон, в котором мы ехали, назывался «теплушка». Это был обычный товарный вагон с раздвижной дверью посредине и двумя маленькими окошечками-люками под самой крышей в начале и в конце вагона. Уборной в нём не было. Все беженцы пользовались ведром, содержимое, которого выплескивалось через дверь. Только я отказывался от этих «удобств» – стеснялся. На третий день терпеть стало невмоготу. Когда поезд остановился где-то в поле я, выскочив из вагона, помчался со своими нуждой и стыдливостью подальше в кукурузу. В это время поезд дернулся, но с места не двинулся: видимо, меняли паровоз. Паника была ужасная, мне сильно влетело. Маршрут следования мы не знали. В конце концов, на четвёртый день пути нас привезли на Северный Кавказ на хутор Палагиада и поселили у местного жителя-казака. Я быстро подружился с его сыновьями, и они часто звали меня обедать вместе с ними. Семья усаживалась вокруг стола, в центре которого ставили большую миску с борщом, из которой ели все. Все по очереди (хозяин первый, я в конце) зачерпывали себе борщ деревянными ложками.
Рядом с нашим домом был холмик высотой с трехэтажный дом. Мальчишки меня позвали играть на нем. Дело было в августе, но я побежал домой и надел зимнее пальто, в котором, оскальзываясь на глине, полез на холмик. Ребята смотрели на меня, как на дурачка, а я их жалел, потому что я был начитанный городской мальчик и совершенно точно знал, что в горах очень холодно.
Позже мы перебрались в соседнее село Дубровку, где жили в доме дьячка на церковном подворье, а оттуда переехали в Ставрополь (тогда – Ворошиловск). Фронт был близко, и мы с одноклассниками ходили в госпитали, где читали стихи и пели для раненых солдат. Благодарные и тоскующие по своим детям зрители часто угощали нас сахаром.
Летом 1942 года немцы подошли совсем близко к Ворошиловску. Мы срочно, с множеством пересадок с поезда на поезд, с трехдневным плаваньем на открытой барже через Каспийское море, отбыли в посёлок Кара-Балты в Среднюю Азию в предгорьях Тяньшанских гор. Нас вызвала туда бабушкина сестра тётя Рива, которая ещё раньше эвакуировалась из Харькова в этот посёлок со своим заводом.
В Кара-Балтах нашим жильём стал барак – длинный узкий одноэтажный дом, нарезанный по длине на восемь ломтей-квартир. Двери из квартир вели прямо на улицу. Наш барак носил №23 и был последним в ряду двадцати трёх одинаковых строений, размещенных на земле одно за другим, как шпалы железнодорожного пути. В нашем «ломте» было три комнаты. В проходной комнате, первой от входной с улицы двери, жили дедушка, бабушка, мама и мы с Люсиком. Мы с Люсиком спали на раскладушках. В крошечной комнатушке слева жили бабушкина сестра тётя Рива и «маленькая бабушка» – моя прабабушка, мама моей бабушки. В задней комнате, в которую надо было проходить через нашу, жила семья беженцев с Украины (родители с двумя взрослыми дочерьми). Глава этой семьи работал кочегаром и, возвращаясь ночью со смены, проходил мимо наших постелей и всё пачкал углём. Маниакально чистоплотная мама очень переживала из-за этого. В нашей комнате стояла плита для обогрева и приготовления пищи. Топлива не было, и часто её топили кизяком – коровьими «лепёшками», которые мы с трёхлетним Люсиком собирали рядом в поле. Зимой мама приносила с работы в канцелярской папке краденые обрезки досок для растопки нашей печки.
Уборная была на улице метрах в трехстах от нашего дома. Большое помещение уборной было поделено на две половины: для мужчин и женщин. Разделения внутри на кабинки не было: прямо в полу было проделано 6 или 7 дырок. Воды и отопления в уборной тоже не было.
Из-за невероятной скученности в бараках, жизнь населявших их людей, при малейшей возможности выплёскивалась на улицу. Женщины готовили пищу на примитивных очагах кое-как слепленных из глины, там же стирали убогие пожитки. Среди соседей-мужчин, было много старых евреев-ремесленников, кого по возрасту не брали в армию. Их «рабочие места» находились у крылец барака. Тогда я и полюбил запах свежей стружки, которая вилась из-под рубанка столяра, мастерившего для соседей «мебель» – в основном табуретки, изредка скамеечки. Жестянщик из тонких оцинкованных листов изготавливал крУжки разного размера. Иногда он позволял мне подбирать обрезки жести. Я уносил их домой и, нещадно тупя мамины ножницы, пытался тоже что-нибудь смастерить. Ни жестянщиком, ни столяром я не стал.
«Для прокорма» нам, как и другим эвакуированным, в часе ходьбы от дома выделили участок земли, на котором мы сажали кукурузу. Поливали ее по ночам, когда специальные люди направляли в канавы-арыки воду. Из-за того, что на какие-то участки воды подавалось меньше, чем на другие, случались кровавые драки. Вода – это урожай, а урожай – это жизнь всей семьи. Взлелеянные кукурузные початки высушивали, затем вручную вылущивали зерна из кочанов (стёртые при этом подушечки пальцев постоянно саднили). Вместе с соседскими ребятами, братьями Шацкими, я в мешке за спиной относил зерна на мельницу, чтобы смолоть из них муку. Они же учили меня ходить босиком по плотно покрывавшим землю колючкам. Вообще-то обувь у нас была: это были лапти, сплетённые из бинтов, но мы бегали босиком, чтобы сберечь для торжественных случаев свою изначально белую обувь.
Как-то летом нас послали на борьбу с налетевшей саранчой. Эти прожорливые насекомые, обильно покрывшие поле как в восьмой казни египетской, грозили сожрать урожай. Нас, бывших третьеклассников, с мокрыми кусками мешковины в руках выстроили в шеренгу. Школьники постарше, махавшие другими тряпками, гнали на нас полчища саранчи. Когда эти мерзкие твари подлетали и подползали к нам, мы должны были накрывать их мешковиной и добросовестно топтать ногами. Потом мы полоскали мешковину в ближайшем арыке, занимали новую позицию, и процесс повторялся. От раздавленных насекомых нестерпимо воняло тухлой рыбой. Жара, вонь и вид размозженных вредителей полей так тяжело подействовали на маменькиного сынка, что я заболел.
В начале 1944 года мама получила направление на работу в Киев «для восстановления народного хозяйства», и мы начали собираться в обратный путь. Мама получила специальные талоны, по которым нам выдали немного одежды. Так у меня на десятом году жизни появились первые в жизни длинные брюки. В долгую дорогу заготавливались продукты. Считалось очень важным взять с собой перетопленное с медом сливочное масло. В качестве валюты, на которую можно будет в пути приобрести всё, что нужно, маме выдали на заводе два литра спирта. 1 апреля 1944 года дедушка с бабушкой, мама, Люсик и я погрузились в поезд и отправились в Киев.
Номер поезда был, кажется, 503, но назывался он «пятьсот веселый». Это означало, что он может остановиться в любом месте и простоять там сколь угодно долго – от нескольких минут до нескольких суток. Сколько же он простоит, никому не было известно. Во время стоянок нужно было успеть «отоварить карточки» – получить еду (хлеб, иногда молоко, сахар) по специальным талончикам.
Наш вагон был разгорожен на ячейки – «купе». В каждой открытой со стороны прохода ячейке было три яруса полок. На полках нижнего яруса мы днём сидели, а ночью на них спали дедушка с бабушкой. Полки второго яруса смыкались, образуя сплошной настил, как бы потолок над нижними сидениями. На этом “потолке” спали мама и я с Люсиком. Был еще и третий ярус полок – на них стояли вещи, но чаще всего спали люди. В нашем «купе» тоже часто кто-нибудь посторонний спал сверху под самым потолком вагона.
Поезд пришел в Киев 25 апреля, т.е. мы были в дороге и жили в вагоне почти месяц. Весь этот месяц мама провела в страхе. Сначала у нас с Люсиком завелись вши, и мама боялась, что нас высадят из поезда как разносчиков тифа. Нам категорически запретили говорить о вшах, мама по очереди отводила нас в вагонный туалет и, запершись там, вылавливала в головах насекомых. Какие-то подозрения у пассажиров возникали, но они ничего не могли доказать, да и сами, наверняка, были вшивые.
В соседнем с нашим вагоне ехала семья генерал-лейтенанта с нянькой, офицером-адъютантом и ординарцем. В этой семье был мальчик моих лет, тоже Вовка, с которым мы подружились и почти все время проводили вместе. Однажды мы, как обычно, сидели в открытой двери на ступеньках вагона и обсуждали какие-то свои важные проблемы. Поезд подходил к станции и резко дернулся на какой-то стрелке, Вовка свалился на землю, и его нога попала под колесо. Кто-то забежал в вагон и закричал, что Вовка в сером костюмчике попал под поезд, а надо заметить, что я тоже был в сером. Мама, не сомневалась, что речь идёт обо мне. Вовкина семья на этой станции в полном составе со всеми сопровождающими лицами высадилась из поезда. Я лишился друга, а мама – покоя. Мне было категорически запрещено отлучаться.
Я вез с собой учебники и весь месяц занимался в поезде с мамой.
На одной из остановок уже в Украине молодой курчавый офицер из соседнего вагона сошел с поезда, привязал к валявшейся возле рельсов мине (их там было великое множество) проволоку и начал таскать её за собой по полю. Мина взорвалась и тяжело ранила бедокура. За пару дней до этого при таких же обстоятельствах мина убила другого офицера, а тот, кто сейчас лежал в крови, тогда сурово осуждал погибшего за опасные игры. Мама боялась, что нас ссадят с поезда и арестуют: раненный офицер был сильно пьян, а спирт он купил накануне у мамы.
…Когда мы приехали в Киев, вдоль улиц стояли разрушенные закопчённые дома. На мостовых громоздились подбитые немецкие танки, и продолжались немецкие бомбёжки. Но это были очень редкие бомбежки и не такие опасные, как в начале войны. По вечерам после работы киевляне выходили на разборку развалин на полностью разрушенный немцами Крещатик. То, что осталось от домов центральной улицы довоенного Киева, при свете прожекторов бухгалтеры и швеи грузили на тележки и по специально проложенной колее отвозили на свалку на склонах Днепра (через несколько лет на этом месте устроили прекрасный парк). Крещатик застроили вновь, в прямом смысле слова, подняв из руин.
…Утром 9 мая 1945 года мама сказала мне, что в школу идти не надо: по радио объявили: «…фашистская Германия капитулировала». Я пошёл с мамой к ней на завод – там сотрудники отмечали эту великую Победу. Потом я один поспешил в город, где проходила демонстрация. Сорвался ливень, но люди не расходились. Сейчас, через десятки лет, мне кажется, что военных поднимали на руки. Все они были героями.
Через пару месяцев по улицам города провели пленных немцев. Впереди шли генералы, затем по убыванию воинских званий все остальные. Всего шли, по-моему, 300 тысяч человек. Когда в какой-то момент колонна остановилась, у меня в глазах вся эта масса поплыла назад. За последней шеренгой двигались поливочные машины и мыли дорогу. Думаю, что их роль была скорее символическая, чем гигиеническая.
…3 сентября 1945 года в день подписания акта капитуляции Японии люди, конечно, радовались, но уже не так безмерно. Наверное, дело в том, что эта война была далеко от Киева, хотя и на ней гибли чьи-то сыновья, отцы, братья и мужья.
…В конце 1946 или начале 1947 года, вскоре после казни фашистских преступников по приговору Нюренбергского трибунала, в Киеве казнили несколько особо зверствовавших в годы оккупации немецких военных (это был один из «Малых Нюренбергских процессов»). На руинах центральной площади были построены виселицы. На грудах кирпича в окружающих площадь развалинах толпились тысячи киевлян, которые самолично жаждали убедиться в том, что возмездие состоялось. Среди них были и мы, мальчишки, которых ради такого события даже отпустили с уроков. Под виселицы подъехали грузовые автомобили с открытым задним бортом. В каждой машине стоял приговорённый к смерти фашист. На шеи им набросили верёвочные петли и зачитали приговор. Машины отъехали. Двое или трое осуждённых сами прыгнули с машин. Они демонстративно покончили с собой, не дожидаясь приведения приговора в исполнение. Когда сняли оцепление, люди устремились к виселицам. Инвалид ударил одного из повешенных костылём, тот, покачавшись, упал на асфальт. По давней традиции его полагалось помиловать, но фашиста повесили вторично.
…По счастливой судьбе во время захлестнувшего страну террора 1937 года в нашей семье никто не был репрессирован. Какие-то сведения о том страшном времени я получал от взрослых, когда в Кара-Балтах задавал вопросы об испорченных иллюстрациях в учебниках. Нам выдавали учебники, которыми до этого пользовались школьники те, что старше нас. В этих книжках на портретах репрессированных бывших руководителей страны стояли жирные кресты и были проколоты глаза. Так наши предшественники, десятилетние школьники из киргизского посёлка, проявляли ненависть к тем, кого объявили врагами народа и иностранными шпионами.
Зато война собрала в нашей семье свою страшную жатву сполна, не пощадив ни одного из наших мужчин: погибли мой папа и два маминых брата, ещё один мамин брат и оба папиных брата были ранены на фронте.
«Школьные годы чудесные…»
В конце апреля 1944 года мы вернулись в Киев. Я поступил в четвертый класс. Некоторые семиклассники (в 1944 году в нашей школе это был самый старший класс) участвовали в войне как солдаты и партизаны. Среди них были раненые и орденоносцы.
В первые послевоенные годы условия занятий были достаточно тяжёлыми: занимались в три смены, а на партах сидели по трое.
Как-то, рыская по Интернету в поисках сведений о киевских архитектурных памятниках, я наткнулся на рассказ о нашей школе. Привожу его почти целиком с некоторыми своими комментариями курсивом, необходимыми потому, что мы с автором статьи учились не совсем в одно время.
Итак, Дмитрий Малаков «Школа на Бульварно-Кудрявской» («Зеркало недели» №21 (4-10 июня 2005 года).
«Там, где уютная и зеленая улица Обсерваторная присоединяется к Бульварно-Кудрявской, привлекает внимание оригинальный двухэтажный дом. Он построен в 1902 году для женской торговой школы. Средства предоставил сахаропромышленник и благотворитель, председатель Общества распространения коммерческого образования Никола Артемович Терещенко. Учебное заведение получило имя его жены Пелагеи Георгиевны Терещенко, которая незадолго до этого умерла. Проект разработал гражданский инженер Павел Голландский, автор многих известных в Киеве сооружений. Строительные работы выполнила контора знаменитого киевского подрядчика Льва Гинзбурга.
Архитектор на удивление рационально распланировал треугольный участок. Лицевой фасад повернут к улице Бульварно-Кудрявской, а боковой – к скверу в конце бульвара. Со стороны улицы Обсерваторной образовались маленький скверик и дворик с «черным» входом и дровяным сараем. Фасады получили декор с элементами классической архитектуры.
На первом этаже были канцелярия, рабочие комнаты для учителей, врача, квартира инспектора школы (кабинет, служебная и личная гостиные, две спальни, столовая, детская, комната для прислуги, ванная, туалет, кухня – с выходом на хозяйственный двор). На втором этаже – четыре просторных классных комнаты, библиотека, рекреационный зал, буфет, запасные комнаты. В подвале – котельная водяного отопления, амбары и помещение дворника.
Школа имела три основных класса и один подготовительный. Здесь девочки осваивали знания, необходимые для работы в торгово-промышленных учреждениях: преподавали Закон Божий, русский и немецкий языки, каллиграфию, арифметику, геометрию, алгебру, коммерческую арифметику, основы коммерции, бухгалтерское дело, домоводство, гимнастику. Педагогический персонал состоял из 15 человек (6 мужчин, 9 женщин).
Как учебное заведение Киевская женская торговая школа имени П.Терещенко относилась к Министерству торговли и промышленности. В 1913 году школа принимала участие во Всероссийской промышленной выставке в Киеве – одна из немногих! Из отчетов, предоставленных к выставке, видно, что большинство учениц были детьми крестьян (42%) и мещан (41%). По вероисповеданию преобладали православные (75%), католичек было 13%, иудеек – 8%. Кроме учебных и прикладных работ учениц, на выставке демонстрировались печатные труды преподавателей школы. П.Кузнецкий предоставил обобщающие разработки по опыту распространения коммерческого образования в Киеве, а П.Кованько – учебник коммерции для торговых школ.
Во время Первой мировой войны здание школы передали под 3-й Георгиевский этапный госпиталь имени Муравьевых-Апостол – Коробьиных, находящийся под Высочайшим Императорским Величеством Государыни Императрицы Александры Федоровны опекой». В городском архиве сохранилась переписка этого заведения, датированная мартом 1916 года, с просьбой к городской управе предоставить разрешение на исключительное пользование городским садиком, прилегающим к госпиталю, для прогулок раненых. Управа разрешила, при условии соблюдения чистоты, порядка и отсутствии порчи растительности.
Наверное, этот дом описал М.Булгаков в романе «Белая гвардия» как «очаровательнейший особнячок» (эпизод получения валенок для юнкеров). Здесь все узнаваемо: и «теплый коридор» в бывшем помещении инспектора школы, «уютный кабинетик, где висела карта России, и портрет Александры Федоровны, оставшийся со времен Красного Креста», «черные двери сарая», откуда юнкеры выносили «серые вязанки валенок».
В 20-х годах здесь размещалась Первая торговая профшкола, потом кооперативный техникум. В 1931 году сюда же перевели с Лютеранской улицы немецкую среднюю школу №24. Занятия проводились в первую смену, а в техникуме – во вторую. Все дисциплины в школе преподавались на немецком языке. Ученики должны были общаться на уроках и на переменках только на немецком, хотя здесь учились преимущественно не немцы. Зато языком овладевали досконально…
Среди преподавателей немецкой школы выделялся учитель физкультуры Пауль Радешток – и своей методикой преподавания, и колоритной внешностью. Этот стройный голубоглазый блондин ходил в шортах круглый год. Его знал весь Киев, а мальчики называли «короткоштанником».
В 1941 году все учителя-немцы были высланы на север. Во время оккупации Киева занятия здесь возобновились, но только для детей фольксдойче. Покровительствовал им штурмбанфюрер СС Гумберт. Его контора находилась рядом, на Бульварно-Кудрявской, 16. Школой заведовала фрау Бютнер. Летом 1942 года, когда Киев посетил рейхсминистр оккупированных территорий Альфред Розенберг, в школе была создана ячейка «Гитлерюгенд».
После освобождения Киева от немецкой оккупации здесь опять открылась средняя школа № 24. Но уже только для мальчиков. До осени 1954 года учеба была раздельной. Занятия проводились в две смены, а под классы были отведены все помещения, включая и бывшее жилище инспектора. Рекреационный зал служил и спортивным, и актовым. По периметру стояли стулья, в уголке – параллельные брусья, «конь» для прыжков, а на торцовой стене – «шведская стенка».
1 сентября 1945 года учеником первого класса школы №24 стал автор этих строк. (Дмитрий Малаков – В.Ч.). Многие старшеклассники тогда ходили с одной-двумя фронтовыми медалями – догоняли прерванную войной науку. Директором школы тогда и все последующие десять лет моего обучения был Дмитрий Евдокимович Стеценко – бывший партизанский командир, умный и образованный педагог. (Он жил в здании школы. Как-то Валька Ремизович на перемене пописал в почтовый ящик, довольно высоко висящий на двери его квартиры – В.Ч.). Преподавали интересные личности, настоящие учителя, добрая память о них осталась на всю жизнь…
Русский язык и литературу преподавала Таисия Никаноровна Сочинская… (Как раз в нашем выпуске она ни любовью, ни авторитетом не пользовалась. Зато мы добром поминаем другую «русачку», нашу классную руководительницу в десятом классе Софью Васильевну Кнеллер, и не только из-за её замечательных ножек, которые весь класс, роняя ручки на пол, лазил смотреть под парты. – В.Ч.)
…Историю преподавал Моисей Саввич Островский. Он имел два костюма: на черном носил орден Отечественной войны, на сером – Красной Звезды. (От матери нашего одноклассника Вальки Шибаева, которая работала секретарём директора, мы знали, что его настоящее отчество «Цаликович» и садистски обращались к нему с «правильным» отчеством. Это было особенно бесчеловечно в те антисемитские годы. Зная, что он с какой-то большой семьёй живёт в одной комнате, с гадкими улыбками мы следили, когда покинет его кабинет зашедшая туда его молодая жена – студентка консерватории. Безо всякого снисхождения мы относились к тому, что у них это была, вероятно, единственная возможность уединиться. Нам стыдно, Моисей Саввич, и за то, что на выпускном вечере, Вилька Казакевич бросил Вам в лицо пирожное. Так просто бросил. Не со зла, а по пьянке. А Вы, фронтовик, не могли ответить. – В.Ч.).
Математику в старших классах преподавал Николай Борисович Осипов. Говорили, якобы он учительствовал еще в гимназии. Так, официальный учебник по тригонометрии он позволял себе не признавать, преподавая нам эту дисциплину по собственной методике, и мы писали конспект как студенты; а задачи он составлял летом, сидя на лавочке на Владимирской горке. (Не знаю, как обстояло дело с преподаванием в гимназии, но до войны Николай Борисович учил математике братьев моей мамы Моисея и Борю – В.Ч.). Физику преподавала Вера Иосифовна Иванишина... (До неё нас обучал этой науке контуженный на фронте темпераментный Илья Давидович Поляк, по прозвищу «Бугамот». Будучи рассерженным, он громко кричал «Куда смотришь, волк?», или «Я тебе стулом глаза повышибаю» Мы не обижались и даже, кажется, его любили. – В.Ч.).
(Бывшая дворянская барышня Стефания Дмитриевна Марковская преподавала украинский язык и была в своей интеллигентности совершенно беспомощна против нашего хулиганства и просто хамства. – В.Ч.).
Уроки физкультуры вел самоотверженный педагог Александр Яковлевич Винник (Здесь автор ошибся – Яков Александрович. Я это помню точно, потому, что у своих воспитанников он назывался: «Яшка Винник». У него был брат-близнец, и мы никогда не знали, с кем из братьев мы только что поздоровались на улице. Впервые в жизни я увидел, как танцуют «Фрейлахс» на выпускном вечере в антисемитском 1950 году. Танцевали Яков Александрович и папа Сашки Ицковича, инвалид войны, который ходил с палочкой. Не знаю, дело в особом педагогическом даре нашего преподавателя физкультуры или в чём-то ещё, но почти поголовно наши ребята занимались спортом, а многие достигли хороших результатов. – В.Ч.).
Наша школа считалась образцовой…» (Конец очень длинной цитаты – В.Ч.).
У нас были, как я сейчас понимаю, замечательные учителя. Они заставляли нас выступать с научными докладами, изготавливать физические модели, писать сочинения, заниматься в спортивных секциях. Не перестаю жалеть, что не сохранил свою толстую в зеленом клеёнчатом переплете тетрадь по русской литературе с моими рисунками: портреты писателей и иллюстрации к их произведениям. Озорниками мы были изрядными, а моя годовая отметка за девятый класс по поведению «три» вообще была единственной и самой низкой в районе. Тем ни менее знания нам вбили в голову надёжно и на долгие годы.
Похоже, что своё стихотворение «19 октября» Александр Сергеевич Пушкин написал в 1825 году не о своём лицее, а о нашем школьном выпуске 1950 года.
«Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку.
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: “На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!”
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен -
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское село.
Великий поэт предвидел даже, то, что я окажусь за океаном («Ты простирал из-за моря нам руку»). Написав «Царское село» Пушкин, очевидно, имел в виду то, что конце 40-х годов в нашей школе начал заниматься Сергей Хрущёв, сын коммунистического руководителя Украины Хрущёва (через много лет он переехал на жительство в США), следом потянулись сыновья другого начальства. Школа начала называться «показательной».
В конце 1950 я добился, чтобы первая суббота июня стала традиционным днем наших ежегодных встреч школьных друзей. Более пятидесяти лет мы собираемся (последние годы без меня и уже в сентябре).
«Дети должны иметь специальность...»
После школы мы большой компанией одноклассников пошли поступать в Киевский Политехнический институт. На первом же экзамене, сочинении по русской литературе, мне поставили двойку и не приняли в институт (списавший у меня слово в слово всё сочинение школьный товарищ получил за него «отлично»). «Сработало» моё еврейство.
В городе было известно, что Киевский Автомобильно-дорожный институт собирает спортивные команды. Его даже называли «Автоспортивным». Будучи чемпионом Киева среди школьников в беге на 100 метров, я помчался поступать туда и был принят на дорожно-строительный факультет.
Киевский Автомобильно-дорожный институт (КАДИ) был образован в 1944 году (сейчас он называется Киевский Национальный транспортный университет). Он помещался в здании, построенном в 1885 году для Печерской пятой мужской гимназии. Перед входом на гранитном постаменте-столбе установлен бюст А. С. Пушкина на средства, собранные преподавателями и воспитанниками гимназии. Адрес института улица Суворова №1, это на Печерске на самом краю знаменитых парков, покрывающих высокие склоны днепровских берегов.
В моё время в нём было два факультета – механический и дорожно-строительный, на которых училось немногим более 600 студентов. Соотношение студентов и студенток было примерно 10:1, например, во всех группах моего курса из 30 студентов было по 3 девушки. Практически все наши студентки к окончанию института вышли замуж за своих однокашников.
Помещение института было до того тесным, что не только у заведующих кафедрами не было отдельных кабинетов, но и сами кафедры теснились в выгороженных в аудиториях закутках, да и то перегородки были не на всю высоту помещения.
Основателем института и его ректором с первого дня был профессор Юрий Николаевич Даденков. Он же заведовал кафедрой гидравлики, и читать свои лекции приходил в сопровождении своих аспирантов, обессиленных почитанием шефа. Всем им Ю.Н. обеспечивал успешную карьеру, административную или партийную (что в те годы было очень престижно). Все студенты боялись несложного экзамена по гидравлике – профессор Даденков принимал его в своём ректорском кабинете. Уже после того, как я окончил институт, Юрий Николаевич стал министром высшего образования Украины. В воспоминаниях одного из наших студентов, ставшего успешным писателем-юмористом, наш ректор характеризуется, как неотесанный грубиян. Это не так, просто между ним и нами была неодолимая пропасть. В институте, создаваемом во время войны в только что освобождённом от немцев городе, ему удалось собрать выдающихся преподавателей. Это были и учёные, и его однополчане-фронтовики, прошедшие войну в инженерных войсках (я пишу о преподавателях только нашего факультета). Особенно следует отметить, что в те мрачные годы, когда евреи подвергались преследованиям, в Автодорожном институте они заведовали ведущими кафедрами.
Профессор Пётр Маркович Варвак, выдающийся специалист и обаятельный человек, автор многих серьёзных работ по теории упругости, заведовал кафедрой сопротивления материалов. Через много лет после окончания института я узнал, что его сын, талантливый учёный-математик был известным в СССР «отказником» – человеком, боровшимся с властью за право эмигрировать в Израиль.
Профессора Якова Давидовича Лившица мы называли «Яшка» не фамильярно, а любовно (когда я поступил в институт, ему было 43 года). Он заведовал кафедрой строительной механики и мостов. Я.Д. был также крупным специалистом в области строительной механики самолёта и читал лекции в институте инженеров гражданской авиации, а также в далёкой от этого предмета области железобетонных конструкций. В конце 1952 года арестом кремлёвских врачей-евреев, обвиняемых в умерщвлении членов советского правительства, был дан старт компании разнузданного государственного антисемитизма. Профессора Лифшица лишили кафедры. Заведующий кафедрой геодезии профессор Николай Ильич Товстолес стал руководить объединённой кафедрой геодезии, строительной механики и мостов. В следующем году, после реабилитации «врачей-убийц» этот порождённый антисемитской генетикой уродливый гибрид опять разъединили и вернули строительной механике прежнего заведующего. Товстолесу товстолесово, а Лившицу – лившицево. Имя Я.Д. Лившица упоминается в объёмной работе «Инженерно-техническая деятельность евреев в СССР».
Яков Давыдович был не только большим учёным, но и большим жизнелюбом, пользовавшимся совершенно объяснимым успехом у молодых преподавательниц кафедры иностранных языков. Мог прилично выпить и любил солёный анекдот. Через много лет после окончания института я, защитив диссертацию, пригласил своего научного руководителя, профессора Лившица, на банкет. Событие проходило у меня дома (то было время, когда банкеты в ресторанах были строго-настрого запрещены). В ожидании застолья Яков Давыдович коротал время в беседе с моей мамой, принарядившейся в цветастое крепдешиновое платье. Оказалось, что они ровесники. В ход пошли воспоминания о галантных годах начала двадцатого века. Собеседники растрогались. Началось застолье. После одного из первых тостов Яков Давыдович рассказал свой первый анекдот с первым матючком. Мама в нарядном платье подпрыгнула на стуле, но, видимо, решила, что ослышалась. Пошёл следующий анекдот со следующим матюком. Рушился миропорядок. Мама вышла на кухню и, на всякий случай, не появлялась за столом до десерта.
До своих последних дней Яков Давыдович вёл активный образ жизни. Он ходил в бассейн, в его микроскопическом домашнем кабинетике, похожем скорее на стенной шкаф, на полу катались гантели и маленькая штанга. Как-то раз у меня хватило ума прийти к профессору на консультацию непосредственно с праздничного банкета на работе. В одну секунду я своим дыханием превратил кабинет шефа в подобие пустой пивной бочки. Не только замечания, но даже косого взгляда со стороны понимающего человеческие слабости шефа не было.
После перенесенной полостной операции, Яков Давыдович пошёл на поправку. Он принял в больничной палате пришедших проведать его друзей. Выпил немножко коньячку. После их ухода принял контрастный душ. Свежие швы разошлись. Яков Давыдович скончался от внутреннего кровотечения.
С его рано ушедшим из жизни старшим сыном, талантливым учёным-железобетонщиком, Володей Бачинским я сдружился. Младший сын Лившица Андрей Халпахчи стал известным в Украине деятелем культуры.
…Маленький КАДИ на всех киевских студенческих спартакиадах опережал значительно бОльшие вузы, уступая в общем зачёте только гигантам Университету и Политехническому институту, а в отдельных видах спорта даже опережая их. Среди наших студентов были и члены сборных команд Советского Союза. Самое непосредственное отношение к этому имел завкафедрой физкультуры маленький еврей с блестящими глазами Илья Михайлович Кантор. Он искал по всему городу талантливых школьников-спортсменов, способствовал их поступлению в институт, после чего заботливо опекал их все годы учёбы. «Папа Карло» называли Илью Михайловича студенты. Ведущие преподаватели кафедры тоже были евреи. Такое безобразие долго продолжаться не могло. Новым заведующим кафедрой прислали расово безупречного работника горкома компартии. Со спортивной славой КАДИ было покончено.
Занятия по математике вёл подслеповатый и, как говорили, очень талантливый Илья Менделевич Гальперин. По коридорам тощий и отчаянно близорукий Гальперин ходил вечно что-то читая, при этом его нос почти скользил по тексту, а ноги, заплетаясь, тащились далеко позади, что делало его похожим на знак интеграла. Когда ему удавалось попасть в нужную аудиторию, он ознаменовывал своё явление какой-нибудь шуткой. Почти всегда очень остроумной и всегда очень желчной. Видимо, в его сложных отношениях с обладательницей больших ярко-красных ногтей и губ библиотекаршей Люсей не всё складывалось благополучно. Той самой Люсей, что первая обнаружила роман между непутёвым прыщавым пятикурсником Володей Чижиком и насквозь показательной красивой четырёхкурсницей Аллой Фридрих и незамедлительно растрезвонила о нём по всему учебному заведению.
Наш декан и завкафедрой дорожно-строительных материалов темпераментный француз Георгий Камилович Сюньи (Жора) пользовался всеобщей (особенно девичьей) студенческой любовью. Его независимость была по душе не всем. К концу учёбы Жору на посту декана заменил выцветший серенький ассистент второстепенной кафедры начертательной геометрии стремительно делающий карьеру Евгений Петрович Вериженко. Через пару лет он занял ректорский кабинет.
Благородно седой красавец с манерами шляхтича Николай Георгиевич Карсницкий (без прозвища) читал нам курс «Туннели и спецсооружения на горных дорогах». Лет через двадцать после окончания института мы с Аллой оказались в одной компании с ним и его женой, светской красавицей Музой Евгеньевной Тихоновой, обожавшей исполнять матерные частушки. Мы сдружились, перешли на «ты», часто бывали друг у друга в гостях. Запомнились Музины приёмы с обязательной сервировкой на переходящей по наследству посуде какого-нибудь блюда по старинному рецепту.
Искусству инженерных изысканий нас обучал замечательный человек Алексей Николаевич Киселевский («Киса»), изыскатель ещё дореволюционной (1917 года) школы (в те времена звание «инженер-путеец» ценилось, как высшее инженерное звание) прошедший пешком с теодолитом на плече тысячи километров в глухих необжитых местах. В уже более чем пожилом возрасте он стараниями институтских активистов стал обладателем высокого спортивного разряда по горному туризму. У Алексея Николаевича было два костюма – чёрный суконный и белый парусиновый. Костюмы менялись вместе с временами года и состояли из одного цвета застёгнутого под горлом френча, галифе и сапог. В другой одежде мы его не видели. Говорили, что он был прекрасным художником-акварелистом. Входя в аудиторию, Алексей Николаевич церемонно приветствовал весь курс и персонально «уважаемую Галину (настоящее имя Аллы) Львовну Фридрих», чем повергал Аллу в неописуемое смятение к радости мужской части курса и чёрной зависти остальных барышень. Когда Алла долго болела, Алексей Николаевич писал ей в Житомир длинные трогательные письма, которые застенчивая провинциальная барышня по прочтении уничтожала.
Диплом инженера путей сообщения я получил в 1955 году. Дедушка к моему инженерскому статусу отнёсся скептически. Он говорил, что инженер в Новгород-Северске носил форменную фуражку, пенсне и ездил в пролётке. Я в свой 21 год, конечно же, мало соответствовал этому светлому образу.
Жилище служит для укрытия от неблагоприятной погоды и выращивания потомства…
Дикая улица в старом киевском районе – Лукьяновке – была вымощена булыжником, а тротуары отделял от проезжей части не гранитный бордюр, а замощенные мелким булыжником канавки-кюветы, по которым после дождя бежала вода. Улица появилась в первой половине 19-го столетия (существуют сведения о плане её прокладки, разработанном в 1838 году). Название «улица Дикая» пошло от фамилии владельца усадьбы в этой местности Диковского (Дикого, Дикова).
Дикая начинается от улицы Артёма (бывшая и будущая Львовская) и продолжается к спуску на Глубочицу, упираясь в улицу Миколы Пимоненко (бывшая Монастырская). В треугольнике между улицами Монастырской и Дикой в 1912 году было открыто «Спортивное поле» – стадион с трибунами на пять тысяч мест, который считался, чуть ли не лучшим в России. В 1913 году на нём проходила Первая Всероссийская Олимпиада. (Между прочим, москвич Архипов выиграл бег на 100 метров с поразительным результатом 10,8 секунды. Следует учесть, что дорожка была гаревая, то есть из уплотнённого шлака, бегуны стартовали не с колодок, а из ямок, а уж о качестве беговых туфель-шиповок лучше вообще не говорить.). Ещё до революции стадион сгорел. Предполагалось, что его подпалил сам владелец этой территории, чтобы получить страховку. 30 лет на этом месте был пустырь. А в 1943 году после освобождения Киева от фашистов на нём начали строить известную в городе 6-ую обувную фабрику, руководил которой ещё более известный в городе еврей-директор Кац.
Напротив фабрики, по другую сторону улицы Монастырской (Пимоненко), – территория Свято-Покровского женского монастыря. Основательница монастыря Великая княгиня Анастасия, супруга Николая Николаевича, младшего брата царя Александра II. Ее родственные связи восходят к российским самодержцам Петру I, Петру III, Екатерине II, Павлу I. Как-то лошади, запряжённые в карету великой княгини, понесли. Выпав на петербургскую мостовую, Анастасия серьёзно повредила позвоночник. Врачи порекомендовали ей сменить климат. Хотя великая княгиня владела имением в крымской Алупке, она избрала для жизни Киев. Всю жизнь она активно занималась благотворительностью и в Киеве пожертвовала средства на закладку Покровского монастыря. Строительство было поручено городскому архитектору Владимиру Николаевичу Николаеву, по мнению многих краеведов, самому продуктивному киевскому архитектору всех времён. Среди множества возведённых им объектов Владимирский собор в Киеве. В монастыре, ставшая его настоятельницей, Анастасия заняла одну из самых маленьких келий. При ней он процветал, но после гонений на религию в 1930 годы начал приходить в упадок. В то безбожное время монашек в нём было мало. После 1945 года в монастыре появились совсем юные монашки, почти девочки, что поражало мальчишек с Дикой улицы. Видимо, это были те, кто, исстрадавшись в годы войны, искал спасение в религии. Монашки подрабатывали пошивом тонкого белья, их называли «белошвейки». Часть монастырских зданий власти передали госпиталю для инвалидов Великой Отечественной войны.
Против фабрики на нечётной стороне улицы Дикой стояли бараки, в которых как будто когда-то были студенческие общежития. Отсюда и название, которое улица получила в 1938 году – Студенческая. В ближнем к баракам доме (№11) в школьные годы снимал комнату выдающийся (и горячо любимый мной) советский писатель Паустовский. Есть сведения, что кандидатура Константина Георгиевича рассматривалась Нобелевским комитетом, как кандидата на получение премии по литературе, но под жёстким напором советского руководства награду присудили Михаилу Шолохову.
…Переднее колесо велосипеда, на котором я учился кататься (так и не научился), было хорошо знакомо со стволами частых деревьев на тенистой Дикой улице застроенной двухэтажными домами. То были не особняки, а квартирные дома очень простой архитектуры: на каждом этаже было по 2-3 небольшие квартиры, в каждой квартире жили по 3-4 семьи. На своём неспешном пути от улицы Артёма до улицы Пимоненко наша Дикая пересекала Дикий (ныне Пилиповский) переулок и Пилиповскую улицу (ныне улица Василя Дончука).
Сейчас трудно в это поверить, но на нашей улице под карнизами домов и в верхних углах оконных проёмов склеивали свои гнёзда ласточки.
Кстати, о птичках. Во дворе дома №10 на высоких столбах стояла большая голубая фанерная голубятня водопроводчика Сергеева, которого, когда он не был пьян, бабушка приглашала чинить единственное сантехническое устройство в нашей квартире – древний кран в кухонной раковине. Были и другие голубятники, но их птицы жили на чердаках, да и были они не так известны в округе.
На огромном дереве на нашей троллейбусной остановке жила соответствующая его размерам колония ворон. Вещие птицы весело гадили на головы пассажиров, выходящих из троллейбуса. Задняя дверь, через которую люди заходили, была вне зоны досягаемости пернатых снайперов. Поэтому знающие люди старались выдраться из троллейбуса в нарушение всех правил через заднюю дверь. Я даже не помню, когда и куда всё это птичье поголовье исчезло.
В доме №12 по Дикой улице (на углу Дикого переулка) жила наша семья. До войны наш № 12 состоял из пяти двухэтажных домиков, стоящих буквой «Г» – короткая «палочка» из двух домов вдоль Дикой улицы и длинная – из трёх вдоль Дикого переулка. Во время войны оба домика вдоль Дикой были снесены. Из их жильцов я смутно помню Лёвку Сироту, который был убит в Бабьем Яре. Ещё помню семью Цыбульских, переселившуюся из снесённого дома в нашу квартиру. Две дочери из этой семьи во время эвакуации водились с немецкими солдатами, а затем при наступлении Красной Армии бежали с немцами в Германию. (По версии Цыбульских их силой угнали туда на работу).
Итак, вдоль переулка остались стоять, прижавшись торцом к торцу, три двухэтажных дома.
В том, что ближе к улице, в одной из комнат квартиры первого этаже со стороны двора ещё с довоенных времён жила очень пожилая испитая старая дева Шурка (так её называли все) Малахова. Там же жил её брат очень пожилой испитый старый холостяк Павлик (так его называли все) Малахов. Павлик был штукатуром и ходил пропитанный несмываемым известковым раствором. Их мама умерла во время немецкой оккупации. Гроб с телом покойной стоял на кирпичах во дворе, когда к нему подбежала малаховская пятнистая чёрно-белая собачонка Чарлик и подняла ножку. Оказавшийся неподалёку немецкий солдат (видимо, из посетителей сестёр Цыбульских) прямо у гроба пристрелил кощунствующее животное.
В комнатке со стороны улицы жила семья «бандитов»: так моя бабушка прозвала их из-за того, что, когда я был пацаном, глава семьи как-то отлупил меня. Этот самый глава был виновником того, что жившие в этой комнате его тёща и жена не разговаривали друг с другом. Дело в том, что в послевоенные скудные женихами годы он был просватан в мужья маме, но выбрал её тонконогую дочь. Несостоявшуюся невесту-маму не примирило с коварной дочкой даже рождение внука. Как его зачали при такой жизни?
Две комнаты в квартире второго этажа занимала семья Любомирских. Глава семьи был примечателен по многим статьям. Он был еврей-лейтенант милиции, он был огненно рыж при малом росте, он ушёл из семьи, оставив жену Бетю с четырьмя сыновьями. Бедная Бетя, чтобы прокормить эту ораву, бралась за любую работу. Основным источником дохода были комиссионные от перепродажи старья на вещевом рынке-толкучке. Можно себе представить уровень её заработков! Старший сын Боря очень рано пошёл работать на соседнюю обувную фабрику, где у него выявились какие-то выдающиеся способности к сапожному делу. Благодаря им он стал штатным сапожником знаменитого Танцевального ансамбля Вирского и Театра Эстрады. В самое застойное время он объездил с этими коллективами полмира, благодаря чему стал достаточно состоятельным человеком. Он рано скончался от рака. Следующий по возрасту брат – Фима – в семь лет далеко высунулся из своего окна на втором этаже. Выпал. Ударился головой о землю. Выжил. Только рот у него после этого был всегда открыт. Стал сапожником на обувной фабрике. Третий и четвёртый братья – Гриша и Лёня – продолжили новую семейную профессию – сапожник.
Ещё одну комнату этой квартиры занимала семья Сквирских. Папа занимался снабжением и всегда ходил с картонной папкой подмышкой, кругленькая мама была домохозяйкой. Всем было известно, что их дочь голубоглазая блондинка Вера хорошенькая, отчего она раскладывала сложные пасьянсы поклонников, в которых находилось место и для отвергнутых. Её брат, Фима, был ещё энергичней своего папы, он знал всех и мог достать всё. Поднимаясь всё выше по шкале престижности связей, он, в конце концов, начал отзываться только на имя Феликс. И стал фактически официальным поставщиком румынской мебели и девочек футболистам киевского «Динамо».
Второй (средний) дом правильней было бы назвать не двух-, а полутораэтажный: окна первого этажа начинались несколько ниже тротуара. Вход-спуск в квартиру полуподвала был в трёх-четырёх метрах от вечно открытой двери дворовой уборной. В этой квартире жила семья Вольфсон с двумя сыновьями Володей и почему-то Маратом. После окончания семи классов Марат пошёл работать на обувную фабрику. Вскоре Вольфсоны съехали: вернулась из эвакуации жившая в этой квартире до войны еврейская семья Бороденко. Бороденко-отец шил шапки, а сын Яша (он был лет на 7-8 старше меня) учился на горного инженера. Откуда-то он приволок каменный жернов и по утрам практически в любую погоду голый по пояс поднимал его во дворе. После окончания института Яша поехал работать по назначению на шахту и погиб при невыясненных обстоятельствах.
На втором этаже жила семья Купцан. Вход в квартиру был по крутой наружной дряхлой деревянной лестнице. Глава семьи был угрюмый ни с кем не общавшийся человек, а его жена приятельствовала с моей бабушкой, во всяком случае, они ходили по еврейским праздникам вместе в молитвенный дом (добираться в единственную в городе синагогу им было тяжело). Была у них дочь Лида, молодая вдова своего соседа Яши Бороденко – они женились незадолго до его гибели. Лида окончила пединститут и работала библиотекарем.
Наконец, третий, самый последний от Дикой улицы, дом. Он был самым большим из трёх: на каждом из двух этажей было по две квартиры. В одной из квартир первого этажа жили женщина с дочерью и внуком Вовкой, пухлым голубоглазым добрым мальчиком, родившимся от немца-солдата. Вовкина мама работала кондуктором в трамвае, ходившем недалеко от нашего дома и, встречая меня в вагоне, разрешала ехать без билета. Если я ехал с девушкой, эта привилегия распространялась и на неё. Если со мной был приятель, ему приходилось брать билет.
В разделённой на две части второй квартире первого этажа жил ремонтировавший на дому обувь сапожник Капустин (самая распространённая профессия нашего двора) с женой Фирой и четырьмя сыновьями. Старший, Вовка очень хорошо учился в школе, но семья не могла содержать его во время учёбы в институте. Вовка окончил Житомирское военное зенитное училище и делал, в общем, пристойную офицерскую карьеру. Второй сын, мой ровесник Фимка, стал сапожником на нашей обувной фабрике, за ним последовал и третий сын сопливый Мароха (Марк). Самый младший бегал по двору, а за ним гонялась мама Фира с криками: «Рома, иди делай уроки, фаршволн золс ди верн (чтоб ты опух)». Похоже, что у Ромочки тоже был прямой путь на обувную фабрику.
Вторую половинку этой квартиры занимали какие-то две тихие женщины, часто менявшие своих друзей-мужчин, ссорясь при этом между собой и с жёнами этих дядек.
Одну из квартир второго этажа после того, как жившую в ней до войны семью моего приятеля Вовки-химика фашисты убили в Бабьем Яре, заняла семья Макара Когутко. Макар сразу после начала войны попал (или, как многие, просто сдался) в плен немцам. Вскоре его выпустили. Он был запойный пьяница и работал кочегаром в госпитале в Покровском монастыре. Когда запои участились, специальность кочегара освоила его жена Даша. Они работали вместе, и Даша заменяла запивавшего мужа. Их старший сын Толька учился в одном классе с моим братом Люсиком. Ещё подростком Толька стал пить больше своего отца. Затем он, предвидя пришедшую через пятьдесят лет моду на зрелых партнёрш, начал жить с маминой подругой, которая к тому же была старше его матери. Муж этой дамы был репрессирован в 1937 году, за четыре года до рождения её юного возлюбленного. Толька совершенно спился и рано умер. Его младший брат Сашка стал фрезеровщиком, проявив в этой профессии высочайший класс. Он стал обладателем многих наград и благ, которые полагались передовым рабочим. Сашку избирали (точнее, назначали) в различные высокие общественные организации.
Если сделать некоторые статистические выкладки, то окажется, что более половины наших соседей работали сапожниками, а евреями были процентов восемьдесят соседей.
Наконец, вторую квартиру на втором этаже этого деревянного, обложенного кирпичом дома, носившую номер 14, а потом – 11, занимала наша большая семья. В квартире были три комнаты: сразу же справа от входа «маленькая», ее площадь была около 7 м2, затем две смежных комнаты: «столовая» – 15 м2 и «спальня» 12 м2. Была еще маленькая кухня с большой русской печью и небольшой полукруглой раковиной с краном только холодной воды, в которой мыли посуду и овощи, и над которой умывались. Еще был туалет, в котором стоял только унитаз. Десять послевоенных лет воду в туалет носили вёдрами из кухни: водопровод к нему не был подсоединён. Мама провела туда воду только, когда Алла была беременна Олежкой.
Русскую печь на кухне после войны разобрали, потому что она занимала слишком много места, и вместо нее построили кирпичную плиту с духовкой. Летом готовили на примусе (горелке с открытым огнём, где сгорал керосин). Керосин продавали в специальной кирпичной будке в нескольких кварталах от нашего дома. Потом, опасаясь пожара, будку закрыли. Керосин к нам на улицу начали привозить в бочке, стоявшей на запряжённой лошадью телеге. Тут же выстраивалась очередь. Мальчиком я любил смотреть, как продавец через большую медную воронку наливает покупателям остропахнущий керосин в банки и бутылки. В некоторых семьях керосином пользовались и в лечебных целях: смазывали горло при простудах и мыли голову, чтобы избавиться от насекомых. Горелка в примусе постоянно засорялась, её прочищали специальной тонкой проволочкой, она называлась «вечной иголкой». Бывало, что керосин в бачках примусов загорался и даже взрывался.
С керосинщиком в популярности среди уличной ребятни мог соперничать только точильщик. Всё своё нехитрое оборудование он носил на плече. Это была деревянная рама с осью, соединённой ремнём с педалью. Когда мастер нажимал педаль, ось вращалась вместе с насаженными на неё круглыми точильными камнями. Появление точильщика никогда не было неожиданным, потому что ещё издалека был слышен его монотонный крик: «Точу ножи, ножницы, мясорубки! Точу ножи, ножницы, мясорубки!». Мы заворожено смотрели на искры, рассыпающиеся фейерверком с точильных камней.
В 1948 году в нашей квартире появился газ, и плиту разобрали. Обогревалась квартира по-прежнему дровами и углём. Дрова – это были небольшие стволы и большие ветки – покупали на специальных складах. Чтобы распилить их на помещающиеся в печь короткие чурбачки, приглашали рабочих-пильщиков. В мои детские годы эту работу чаще всего выполнял придурковатый дядечка с нашей улицы, который за мелкую монетку показывал желающим, как его кастрировали. Перед укладкой дров в печь, я раскалывал чурбачки на поленья. Дрова и уголь хранились в сарае во дворе. Одна обогревательная печь топилась из кухни и должна была согревать кухню и «спальню», а вторая – из «столовой», она отапливала также и «маленькую» комнату. Печь в столовой была облицована кафелем, во время войны его зачем-то покрыли зелёной масляной краской. Зимой, когда печь была натоплена, возле нее, прижавшись спиной, всегда стояли два человека.
После очередного ремонта одной из печей её «зеркало» (та часть стены, что обогревала спальню) оказалось выкрашено в цвет, отличающийся от цвета комнаты. Чтобы придать комнате менее жалкий вид, я на этом чужеродном участке стены намалевал пальму с огромной в человеческий рост обезьяной. Через много лет, когда дом начали сносить, рабочие, разобрав наружные стены, надолго оставили на радость зевакам эту обезьяну нетронутой.
…Ванны или душа в квартире не было, умывались на кухне (некоторые соседи – во дворе)…
Общая площадь этих хором была около 45 м2 (500 квадратных футов). Более 30 лет в них каким-то образом размещались 7, а то и девять человек.
И даже эти жилищные условия были лучше, чем у большинства моих земляков. Важнейшим преимуществом нашей квартиры было то, что мы не делили её с посторонними людьми.
Вот как жил мой приятель Вовка Шепель (Всеволод Цыбенко). Двухэтажный дом. Из двух коридоров, образующих в плане букву «Т», двери вели прямо в жилые комнаты (примерно так, как в дешёвых отелях). Таких комнат на каждом этаже было, наверное, штук 20. Каждую из них занимала семья. В одной из комнат этажа был туалет, общий для всех жильцов (мужчин и женщин) этажа, а в другой – кухня для них же. В туалете имелось несколько кабинок с унитазами. Два умывальника (с краном холодной воды) находились на кухне. Эти же умывальники использовались для мытья продуктов и посуды. В кухне стояло штук шесть или семь газовых плит, на которых жильцы со всего этажа готовили пищу. На каждую плиту приходилось две-три семьи. Возле плит стояли небольшие кухонные столики, каждым из которых пользовалось несколько хозяек. Жильцы всех комнат умывались в кухне: в комнатах водопровода не было.
Одну из комнат, переселившись туда из разрушенного во время войны дома, занимали Вовка с мамой. Когда из эвакуации вернулась ранее жившая в этой комнате семья, моего друга с его мамой выселили. Насколько я помню, около года они жили на общей для всех жильцов первого этажа кухне. Между раковиной и «их» столиком были составлены чемоданы и тюки с одеждой и другим имуществом. На этих же тюках с чемоданами они спали (вполне допускаю, что не раздеваясь). На краю столика, где другие соседки готовили пищу, Вовка делал уроки. Ему с мамой ещё повезло, что соседи вели себя благородно и не возражали против их постоянного нахождения на общей кухне. Позже Шепели получили комнату в домишке, обречённом на снос из-за ветхости. Школу Вовка закончил с медалью, поступил на биологический факультет Киевского университета, защитил диссертацию, стал довольно заметным учёным, некоторое время работал в Италии. В одной из туристских групп, которую я вёл уже в Америке, я познакомился с его ученицей.
…В середине 1950 годов по инициативе тогдашнего руководителя страны Никиты Хрущёва началось массовое жилищное строительство. Жильё предоставляли людям бесплатно, поэтому строили его максимально удешевлённым. Самая мягкая характеристика этих квартир: более, чем скромные. Крохотные кухни, малюсенькие смежные комнаты, самая дешёвая отделка. Для того, чтобы не тратиться на лифты, дома строили пятиэтажными. Лестницы были узкими до того, что когда нам довелось выносить тело скончавшегося отца одного из сотрудников, гроб пришлось нести почти вертикально. В народе эти дома называли «хрущобами», срастив «Хрущёв» и «трущоба». Но, тем не менее, это были отдельные квартиры, решавшие важнейшую проблему людей.
В 1963 году моя мама получила такую квартирку в заводском районе на тогдашней городской окраине – хуторе Отрадном. Мы с Аллой и Олежкой заняли уже всю квартиру на Дикой. Дом наш к тому времени совершенно обветшал. Из квартир, что были под нашей, жильцов отселили. А у нас в углах комнат были сквозные щели на улицу. Температура в квартире зимним утром бывала 6-80С (45-490F) и наш маленький сыночек спрашивал: «Если это 8 градусов тепла, почему так холодно?» Пол был до того перекошен, что когда мы привезли в Киев едва научившегося ходить Олежку, он ходить разучился и все время падал.
Пол был устроен из некрашеных досок. Его мыли нагретой на плите водой и при этом скребли ножом. Потом мама решила пол покрасить. Она принесла с завода (всё было дефицитом) состав для шпаклёвки – выравнивания под покраску. После нанесения этой массы на щели и трещины пола она мгновенно окаменевала. Чтобы краска легла ровно, весь этот лунный пейзаж нужно было отшлифовать кирпичами. Я снёс в дом все кирпичи с окрестных свалок. Мы не задохнулись в кирпично-шпаклёвочной пыли только потому, что она была обильно смочена моим потом. Я окончательно понял, что квартира большой площади – это большое неудобство. После покраски полы стали похожи на плохо уложенный старый красно-коричневый линолеум. Но их стало гораздо легче мыть.
Когда наш дом стал опасен для жизни жильцов, его снесли. Мы получили квартиру неподалёку от мамы.
О вкусной и здоровой пище.
...Вскоре после моего рождения мама вышла на работу и, поскольку мы жили поблизости, няня приносила меня к ней на завод кормиться.
...Соседи рассказали маме, что видели меня (кажется, двухлетнего) с няней в садике на скамеечке. Няня жевала куриную котлетку, выданную бабушкой мне на завтрак, и разжёванную массу вкладывала мне в рот. Няню в тот же день уволили. Мне с тех пор приходится жевать свою еду самостоятельно.
...Наверное, мое самое первое собственное воспоминание о еде: мама с папой пришли поздно вечером из театра и принесли печенье «Пушкин», прямоугольное с «кружевными» краями. Видимо, печенье было очень редким лакомством. Я набросился на него и, густо намазывая маслом, ел.
...Холодильников не было, поэтому бабушка ходила каждый день на базар покупать продукты. Сливочное масло продавали завёрнутым в капустный лист, а хранили его дома в баночке с холодной водой. Некоторые продукты хранились в ямке, выкопанной в сарае, но там до них могли добраться крысы.
...Домашний обед обязательно состоял из трех блюд. Десерт – компот из сухофруктов – я ел из глубокой тарелки. Эта привычка сохранилась надолго.
...Очень полезным блюдом, обладающим к тому же лечебными свойствами, считался клюквенный кисель.
...Бабушка до войны наливала в стаканы молоко и ставила на кухонный подоконник, чтобы оно скисало. Так она готовила для поздно приходящих с гулянок молодых сыновей, Бори и Момы, простоквашу (она у бабушки называлась «сирокваша»).
...Маленьким, я часто болел. Когда лежать в кровати надоедало, я приходил к бабушке на кухню – там ярко светило солнце, а на окне были морозные узоры – и ждал, когда она поджарит для меня картошку (не «соломкой», а кружочками) в большом количестве сливочного масла и даст мне её с соленым огурцом, тоже порезанным кружочками.
...Мандарины появлялись перед самым Новым Годом и сразу же после него исчезали. Они продавались завернутыми в специальную очень тонкую папиросную бумагу и их вешали, как украшение, на елку к грецким орехам, обёрнутым золотой и серебряной бумагой.
…С началом войны с этими маленькими гастрономическими радостями пришлось распрощаться. Чтобы хоть как-то обеспечить людям минимум потребления продукты начали выдавать по карточкам. В обмен на маленькие цветные талончики и только таким путём можно было получить нормированный небольшой кусочек хлеба или нормированную горстку сахара. Нормы выдачи устанавливались неодинаковые для разных категорий едоков: были особые карточки для рабочих, служащих, иждивенцев и детей. Чтобы трёхлетнего Люсика кормили в детском садике, куда он ходил, мама сдавала туда его карточки. Когда малыш болел, я несколько раз в день ходил в садик, чтобы забирать его питание, и Люсик получал положенное ему питание с доставкой на дом. Конечно, приходилось гнать от себя желание что-нибудь попробовать по пути. Известно много трагических историй, связанных с утерей или кражей карточек. Это грозило жестоким голодом и даже гибелью. Женщины прятали карточки в лифчик. Тогда я впервые услыхал выражение: «Беречь, как зеницу ока». Нашу семью Бог от этой катастрофы уберёг.
...В эвакуации всё время хотелось есть. Бывало, мы убивали из рогаток воробьев и пекли их в угольях. (Хотя это могла быть просто бессмысленная детская жестокость: не так уж много птичьего мяса добывалось «на охоте»). В кострах же мы запекали и початки кукурузы, которую удавалось стащить. В краже пропитания никто не видел ничего предосудительного. Она даже засчитывалась, как удальство.
…Тогда же впервые задумался о своём трудовом будущем. Я безумно завидовал мальчишке чуть старше меня, который был подпаском – помощником пастуха. Он рано утром обходил наши бараки и собирал у хозяек коров, которых нужно было гнать в стадо. За это ему хозяйки давали молоко, хлеб и иногда – деньги. Кроме того, я завистливо рисовал себе соблазнительные картины, как в то время, как коровы пасутся, пастушонок сдаивает и пьёт молоко. Очень хотел я стать пастушонком.
...Мимо барака, где мы жили, проходила грунтовая дорога, по которой киргизы возили сахарную свеклу с полей на завод в запряженных верблюдами телегах. Мы с мальчишками прятались в ямах возле дороги и, когда телега проезжала мимо, выскакивали и, уворачиваясь от длинного кнута, таскали свеклу, насаживая её на длинную палку с гвоздем на конце. Потом добычу запекали в костре. Твёрдую чёрную, превратившуюся в уголь корочку, очищали, а серединка была бледно-жёлтая, мягкая и приторно сладкая.
…Гнёзда диких ос были лакомством. Из щелей в стенах бараков выкуривались осы, оттуда выковыривались соты с медом, который мы высасывали. При этом осы нас нещадно жалили.
…Ещё одним предметом гастрономических грёз был лук с подсолнечным маслом. Если был хлеб, его можно было макать в это блюдечко.
…В Кара-Балтах, на мой день рождения (9 лет), мама в обмен на вышитое вручную полотенце получила на базаре стакан сметаны и разделила его между мной и трехлетним Люсиком. Это был настоящий пир. После войны в Киеве наши с Люсиком дни рождения праздновались в обязательном порядке.
...Даже старшеклассником я не мог понять, как это мама может приносить нам с Люсиком конфеты, которыми ее угощают, а не съедать их сама.
...С четвертого по седьмой класс в школе ученикам ежедневно выдавали по булочке и паре ложечек сахарного песка. Должность распределителя сахара считалась очень выгодной, потому что можно было смошенничать и взять его себе немножко больше. Мне этот важный пост так и не достался.
…Стремясь улучшить наш рацион, мама не всегда была кошерной с точки зрения закона. Наши карточки на хлеб я ходил отоваривать в специальный ларёк при хлебозаводе, на котором мама работала. Там я вместо хлеба получал пончики – жаренные в кипящем масле пирожки с повидлом. Пончики мама продавала на Евбазе (Еврейском базаре, который находился на месте нынешней площади Победы). Таким образом, семья оставалась без хлеба. Чтобы всё-таки обеспечить нас им, мама, начальник планово-производственного отдела хлебозавода, попросту крала его на заводе. Предназначенные для продажи пончики нам с Люсиком кушать не рекомендовалось. Но…
Получать их я ходил с «авоськой» – сетчатой сумочкой, которая, будучи пустой, занимала очень мало места. Дорога до завода была не близкой, я не велик ростом, а авоська большой. По всему по этому пончики при транспортировке иногда тёрлись об землю. Грязный продукт продавать было нельзя, поэтому грязь с пончиков нужно было соскабливать ножиком. Утверждать, что мы с Люсиком этот ножик не облизывали, было бы нечестно.
…Ещё один источник улучшения рациона был совершенно кошерен с точки зрения уголовного права и катастрофически некошерен по Галахе. Отходами производства на хлебозаводе откармливали свиней. Потом их забивали и мясо раздавали сотрудникам. Одну из этих свиней я видел. Раскормленную недиетическим мучным тушу не держали тонкие ножки, и она распласталась на полу своего загончика, как чистенький бело-розовый диван. Представляю себе, как страдали дедушка с бабушкой, когда мама приносила домой неразрешённое еврейским законом мясо. Ни разу я не был свидетелем их протестов связанных с этим. Сами они, конечно, свинину не ели, но понимали, что детей нужно как-то кормить.
…Много радости приносили в дом продуктовые посылки, которые получали по ленд-лизу. (Соединённые Штаты во время войны передавали Советскому Союзу на безвозмездной основе боеприпасы, технику, стратегическое сырьё, продовольствие и одежду. Ассортимент был широк: от 15 тысяч самолётов до 300 миллионов пуговиц). Ленд-лизовские посылки, которые распределялись среди населения, представляли собой большие картонные ящики плотно набитые коробками различных консервов (самыми любимыми были свиная тушенка и фруктовые желе) и пачками галет, яичного порошка и другими невиданными прелестями. Невиданным был даже способ открывания банок. Мы-то привыкли, что жестяную крышку у края нужно проткнуть чем-нибудь острым, а затем прорезать её по периметру. В американских посылках из крышки консервной банки торчал язычок жести, который надо было наматывать на прилагавшийся ключик. Крышка легко удалялась. (Замечательный способ открывать консервы без всяких подручных средств придумали алкоголики: консервную банку нужно было поставить дном на асфальт и, прижав, немного потереть. В выпуклых окружностях дна протирались дырки, и оно легко снималось. Здесь особенно важно было успеть вовремя перевернуть банку, чтобы не выпало содержимое).
Из недр посылочной коробки извлекались и пачки сигарет. С них начался особый бизнес мальчишек. Покупались пачки сигарет или папирос, и содержимое перепродавались россыпью. Десятки пацанов стояли с мелкими плоскими ящичками, в многочисленных ячейках которых лежали сигареты и папиросы разных названий. Две проблемы были у бизнесменов: где раздобыть «стартовый капитал» для покупки первой партии сигарет и где спрятать ящичек с товаром, чтобы его не нашла мама. Заработки были мизерными: на газировку и, в лучшем случае, на кино. Помимо того, заработки деловых людей снижались из-за того, что они постепенно начинали раскуривать свой товар. Как это ни странно, заядлыми курильщиками стали немногие – занявшись спортом, это баловство бросали.
Самое главное в посылках таилось на дне коробок. Жвачка. Чудесные обёрнутые в фольгу пластинки, каждая из которых жевалась несколько дней. Дома, на улице, в школе. Если блаженство бестактный учитель прерывал вызовом к доске, жвачку следовало, временно вынув изо рта, прилепить к крышке парты. Добрые и остроумные одноклассники её отдирали и бросали в голову хозяина дефицита. Всем, кроме него, было очень смешно: во-первых, он лишался драгоценной жвачки, во-вторых, чтобы извлечь цепкий комок, нужно было выстричь клок волос. Весь класс завидовал Журавлёву, у которого после операции на черепе было за ухом углубление, в которое жвачку можно было прятать.
...Бабушка очень вкусно готовила фаршированную рыбу (фарш она не пропускала через мясорубку, а рубила секачом – специальным топориком), цимес с черносливом и борщ, в который добавлялся сахар.
…Приготовленный бабушкой холодный (щавелевый) борщ почему-то было принято кушать с копчёнкой (селёдкой холодного копчения).
...Очень важным для хозяйки считалось умение печь торты и пирожные. Мама пекла очень вкусно (по рецептам, которые использовались в хлебопекарной промышленности).
…Ещё одно важное кулинарное мероприятие – заготовка варенья, коллективное священнодействие для всех женщин двора. Варенье весь двор варил в один и тот же день. Что вполне объяснимо – это был день, когда цена на ягоды нового урожая на базаре доходила до своего минимума. Хозяйки выносили во двор табуретки, на которые устанавливался примус, увенчанный огромным медным тазом с ягодами и сахаром. Священнодействие творилось во дворе потому, что варенье нужно было варить очень долго, а в крохотных, не знающих кондиционеров квартирах было жарко и без того. Над тазом вились лёгкие злые осы и тяжёлые зелёные мухи, а вокруг мам и бабушек (чаще бабушек) вились дети. Им полагалась бледно-розовая сладкая пенка, которую снимали с поверхности варенья. Варенье считалось готовым, когда его контрольная капля переставала расплываться на ногте большого пальца.
…Ягоды служили исходным сырьём и для приготовления наливок. Это была уже мужская работа. Ягоды всыпали в огромные бутыли и засыпали сахаром. Бутыли выставляли на окно на несколько месяцев. Всё, наливка готова. Она была сладкая и душистая, а крепость её была чуть выше, чем у пива.
…В школьные годы мы алкоголь не употребляли. Лишь на выпускной вечер парочка заботливых папаш доставила целую бочку вина. Почти все счастливые обладатели новеньких аттестатов зрелости перепились. В студенческие годы, бывало, пили довольно много, но каких-то предпочтений в выборе напитков не было. Пили, что попадалось. Особенным событием было посещение открывшегося на углу Короленко (Владимирской) и Свердлова (Прорезной) Коктейль-Холла, где мы довольно быстро разобрались в свойствах, составах и сочетаниях разных коктейлей. Капиталом для этих праздников мы разживались, сэкономив деньги, которые выдавали в спортивных обществах на дополнительное питание во время подготовки к соревнованиям.
В конце 1950-ых годов в продаже появились натуральные вина, вначале румынские, а затем венгерские и болгарские. Тогда же выявилась моя крайняя симпатия красным винам. Друзья над ней подшучивали, но время подтвердило мою правоту: оказалось, что они очень полезны. Натуральные вина стали очень популярны в нашем кругу. Они были недорогими, а наши заработки были не ахти какими. Но самое главное, они были некрепкими, и их можно было пить целый вечер, произнося множество тостов, либо просто потягивая под дружескую беседу или пылкие споры.
Сухие вина считались признаком некоего стиля. Помню, на предложение Ефима Левина выпить марочный хорошего крымского виноградника Токай, я заносчиво возразил, что крепленые вина не пью. Мой мудрый друг внёс ясность: «Правильно говорить: дешёвые креплёные не пью». Народ вокруг лихо хлестал именно дешёвый подслащенный свекловичным сахаром и креплённый спиртом «шмурдяк». Говорят, такой была фамилия директора молдавского винзавода, утолявшего потребности жителей страны в этом пойле.
Чтобы «по-научному» определять выбор вина при покупке, мой приятель Олег Лапин (прозвище Фашист) рекомендовал ввести показатель грамм*градус/копейка. Эта единица измерения чётко увязывала стоимость покупки с её объёмом и крепостью.
После зимних отпусков на закарпатских лыжных базах в нашем обиходе появились глинтвейны. Их можно было пить вообще без закуски.
С годами мы перешли на водку. Она предполагала наличие на столе картошечки, селёдочки, огурчиков и прочей закуски с уменьшительными суффиксами. К этому времени уже и жёны стали более хозяйственными, да и мы полюбили закусывать больше, чем танцевать. Беда не ждёт: сначала ухудшилось качество водки, а затем она стала исчезать из магазинов. Профессионалы высоко ценили самогон, который я гнал из чего угодно, в том числе и из конфет-леденцов. С тех пор я и в эмиграции при широчайшем выборе водок любовно настаиваю водочку на разных травах, ягодах, сухофруктах и т.д.
(окончание следует)
