Запомним и сохраним
В бывшем СССР автор этих заметок принадлежал, как бы сказали в Израиле, к национально-религиозному лагерю. Это был сравнительно небольшой круг советских евреев, особенно остро ощущавших абсолютную невозможность жить в государстве, где еврейская религия и культура и вообще все еврейское находилось под негласным запретом.
Завещание
Думаю, что это завещание, написанное весной 1986-го, было одним из самых значимых наших духовных поступков. В мотивах его написания напрочь отсуствовал какой-либо демонстративный, провокационный или политический момент, а только само сокровенное желание так или иначе, живыми или мертвыми, оказаться на Святой земле.
Осознание и прочувствование чужеродности и ущербности, а значит и богохульства, своего нахождения в советском галуте вызвало неудержимую, отчаянную попытку восстановить гармонию и справедливость, вырваться на родину во что бы то ни стало, пусть для этого пришлось бы вылезти из собственной шкуры, пролезть в иголочное ушко или ... умереть. Значительно позже я смогу сравнить это с немыслимыми усилиям узника, заточенного навечно, передать на волю свое семя, свое продолжение.
Составлению завещания предшествовало такое множество личных и общественных обстоятельств, что вряд ли было бы справедливым упомянуть какие-либо из них, как главные. Тем не менее, стоит хоть в общих чертах описать обстановку тех дней.
То было время совершенного тупика, вырваться из которого было возможно только самым неординарным методом, абсурдом, иррационализмом, мистикой, переходом в другое измерение, или, как говорят хасиды, «леатхила арибэр» («перепрыгиванием планки»). Система декларировала «окончательное решение еврейского вопроса» насильственной ассимиляцией советских евреев. Мы, как тогда казалось, были последними, кто милосердием свыше удостоился вспомнить о своей принадлежности к детям Сиона. Вокруг и дальше виделся конец. Прошлое было спрятано совершенно, настоящее было удушающим, будущее - невозможным.
Как аналогия к картине тех дней - запомнившееся газетное описание убийства ребенка каким-то маньяком: «Сдавливая руки на горле уже не сопротивляющейся, но все еще непроизвольно дергающейся в агонии жертвы, убийца кричал: «Умри! Я сказал тебе, хватит дышать, умри!» А жертва все не умирала». Удушение и запрет на «предсмертные конвульсии» - таково было наше состояние тех дней.
Ограничения во всех сферах - социальных, профессиональных, культурно-этнических, религиозных - сочетались с невозможностью бежать. Выезд из страны был полностью прекращен. Документы ОВИРах не принимались. «Процесс воссоединения семей завершился, - утверждали насильники. - Расцвет и сближение наций превратили вас в новую общность - советский народ». Любое проявление национально-религиозных интересов считалось антигосударственным бунтом и подавлялось беспощадно. Из цепких лап системы можно было вытечь, разве что, кровавой струйкой между пальцами.
Традиционные религиозные похороны были запрещены. Ленинградское еврейское кладбище закрылось для захоронений. Единственным для умерших евреев способом оказаться рядом с родными было узаконенное надругательство - кремация с последующей борьбой за право «подхоронения» урны с сомнительным содержимым к старым семейным могилам. Новых отдельных еврейских участков на других кладбищах не открывали. Покойников подвергали вскрытию. Не помогали ни мольбы, ни взятки, ни подтверждения синагогальной «десятки» о религиозном запрете на это. Ячейки в колумбарии или могилы на общем кладбище, отмеченные узнаваемой еврейской фамилией, часто подвергались осквернению. Те, кому повезло с «нетипичностью» фамилии, вместо имени и отчества указывали инициалы или вымышленные имена.
Отмечу с болью, что многое, очень многое постыдное в тогдашнем поведении моих соплеменников по отношению к своему еврейству, и по отношению к похоронам, в частности, было не только навязано диктатурой режима, но добровольно взятой на себя самоцензурой, помноженной на неграмотность в вопросах иудейской традиции. Победившая ассимиляция, денационализация и, соответственно, деморализация нередко порождали панический страх и даже ненависть к любым самым робким намекам на принадлежность к еврейскому народу, казавшуюся опасной для жизни. Порой собратья мои напоминали мне побитых собак, которые, даже не будучи привязаны, позорно продолжали бежать впереди хозяина, стараясь не оторваться дальше длины поводка.
В Литве, Белоруссии, на Украине надгробиями с еврейских кладбищ мостили дороги, из них строили стены магазинов, стадионов и театров. На территориях кладбищ и братских могил разбивали сады, возводили новые микрорайоны, устраивали городские свалки и выпасы для скота. Поддавшись объявлениям или специально распускаемым слухам о приближающейся ликвидации кладбища, евреи послушно платили огромные деньги государственным могилокопателям за перенос останков родных на другое, опять же временное, место. Останки убитых в Катастрофе безнадзорно валялись в канавах и ямах, служили забавой детям. Любой едва проснувшийся интерес к еврейской теме пресекался немедленно - запугиванием, отчислением из института, увольнением с работы, а то и арестом, тюрьмой.
Не страх перед самой смертью, а мысль о том, чтобы лечь в ненавидящую меня землю и стать ею самою, вызывала во мне ужас и содрогание. В какой-то самиздатовской книжке я прочел о женщине-враче, заключенной сталинского лагеря, которыя отрубила себе палец и завещала его тому, кто, как она верила, сможет добраться до Святой земли и там его похоронить.
Безумные фантазии целиком захватили меня. День и ночь я обдумывал планы посмертного побега в Израиль, ибо прижизненные варианты казались тогда куда менее реальными. Стыдно сказать - в магазине похоронного инвентаря я изучал устройство цинковых гробов, правила их покупки и транспортировки. На почтамте выяснял возможность отправки за рубеж подобного груза.
В юридической конторе, куда я обратился, чтобы официально заверить мое завещание, меня ждало разочарование. «В советском законодательстве отсутствует такое понятие, как «духовное завещание». Исполнительные инстанции не могут контролировать выполнение «духовных» пожеланий, это личное дело ваших друзей и близких. Мы занимаемся только наследованием имущества, то есть материальных ценностей».
Я стал выяснять, как и под каким предлогом, например, научно-медицинским, возможно признание моего трупа «материальной ценностью» (анатомическим препаратом, например).
Одновременно начал думать о том, чтобы заручиться поддержкой надежных друзей, способных довести до конца план «посмертного восхождения» и поочередную опеку отбывающих в мир иной.
Обратиться с идеей коллективного завещания к друзьям-отказникам, находящимся и без того в состоянии тревоги, депрессии и отчаяния, было весьма непросто. Тем не менее, идею мою поддержали. Совместными с Михаэлем (Мишей) Эйзером и Бенционом (Борисом) Ф. усилиями появился на свет этот необычный для советской действительности документ - духовное завещание. Под ним, кроме нас троих, подписались супруга Миши - Авиталь, супруга Бори - Лия с детьми, а также Владимир К.
«Братьям и сестрам
Праведникам мира
Главному раввинату Израиля
Правительству Государства Израиль
Верховному Совету СССР
Комитету по делам религий при Совете Министров СССР
Международному Красному Кресту
Советскому комитету Красного Креста
Мы, нижеподписавшиеся, с полным сознанием ответственности этого шага обращаемся к вам со следующим духовным завещанием.
Несмотря на многочисленные отказы и препятствия нашему выезду в государство Израиль, осуществляемые официальными инстанциями, мы остаемся при всех обстоятельствах глубоко преданными делу возвращения на нашу единственную родину – в Святую землю, Эрец Исраэль.
Как прежде, жива наша надежда на воссоединение с родными и близкими, с нашим народом, с нашими религиозными и национальными святынями. Наша уверенность в грядущем исходе на родину непоколебима.
Однако, будучи тяжело озабоченными неопределенностью нашего положения здесь и неизвестностью сроков удовлетворения нашего законного права на свободную репатриацию, мы просим:
если (не дай Б-г) лично нам так и не будет суждено возвращение на родину, куда мы стремимся всем сердцем, и наш жизненный путь в этом мире прервется на территории СССР, похороните наши тела на нашей Священной земле, в государстве Израиль, если, разумеется, не будет тому возражений со стороны Галахи (ортодоксального иудейского законодательства).
Пусть же не только души наши, но и прах наш будет един и неотрывен от нашей Священной земли.
Да вознаградит Господь всех праведных и милосердных, которые возьмут на себя благородный труд осуществить это.
Да будут вечно благословенны Эрец Исраэль и народ Израиля.
И сказал Израиль Иосефу: «Вот я умираю. И Б-г будет с вами,
и возвратит вас в землю отцов ваших» . (Быт. 48;-21)»
Завещание - дело личное, интимное, а потому всех имен «подписантов» не раскрываю, не имея на то их разрешения. На сегодня только Лия (да будет благословенна память о ней) похоронена на Святой земле, но, к счастью, ей все же довелось вкусить ее воздуха, музыки и света. Остальные, насколько мне известно, слава Б-гу, здравствуют.
Как я слышал потом, уже приехав в Израиль, завещание наше, переданное на Запад, имело шумный политический резонанс, который, среди прочего, якобы, привел к открытию отдельного еврейского участка на одном из общегражданских кладбищ Ленинграда. Но я уверен, что если и был какой-то «политический резонанс», то и он, и дальнейшая горбачевская «перестройка», и крушение советской империи, и главное, наше радостное, в живой плоти восхождение в Святую землю - все это было лишь тихим эхом великой бури, задуманной где-то высоко-высоко...
В Ленинграде с женой Мариной и сыном Менахемом-Менделем
Про мацу
Узнать на улице еврея, несущего мацу, удел посвященных. Во всяком случае, в Ленинграде 1960-1970 годов. Заветные пакеты выглядели точь-в-точь как белье из прачечной, не отличишь: плоский сверток из белой бумаги, перевязанный тонкой бечевкой. Догадаться можно лишь по облику несущего - пожилой еврей в кроличьей ушанке, в очках, а в глазах опаска и... любовь. Будто бы с младенцем идет на руках.
Эти «хрустящие пластинки» на столе я помню с детства - не как примету праздника, а, пожалуй, признаком весны. Тетя Сара, наш постоянный поставщик: «Записалась, достала». В гостях у бабушки рокоток на идиш... Клецки из мацовой муки в бульоне и такая вкусная зашитая ниткой фаршированная куриная шейка... Плита в общей кухне коммунальной квартиры... Воркуют голуби за окном...
У бабушки, что жила вместе с нами, маца хранилась в секретере - внизу, под книжной полкой, где Катаев, Мендель-Мойхер и О.Генри. Конечно, под ключом, недосягаемо и порционно. А на Чайковского, у прабабушки - в буфете среди тарелок и кастрюль, и тоже под ключом. Буфет тот я сохранил и привез в Израиль, там старые пластинки и альбомы...
На пятом курсе медицинского института имел я то ли наглость, то ли глупость в канун Песаха принести на лекцию мацу. Предмет - «научный атеизм», в аудитории человек под триста. Сидим мы нашей группой на галерке, грызем мацу и раздаем соседям. «А что это?» - «Асбест съедобный, попробуй!» - «Откуда взял?» - «Прислали... Нравится? Передай на тот ряд!»
Гинчерман, Левин, Леин и Эпштейн (в нашей группе большинство евреи) едва сдерживаются от смеха. Миша Прохорко, хоть не еврей, но свой в доску, он уже с нами в общаге Песах отмечал, знает, что такое маца, подхватывает нашу игру: «Дальше передай - Славику с Валюхой!.. Умора, асбест съедобный!»...
Детская больница, где мы потом проходили практику, примыкала к синагоге и располагалась в корпусе бывшего Еврейского училища. Инфекционные болезни, коклюш, скарлатина... А рядом - запретный Лермонтовский переулок, который мы обычно обходили стороной, чтоб не подумали чего. А тут подфартило - окна кабинета смотрят прямо во двор синагоги между большим и малым залами: миква, птицерезка, сукка. Одинокие фигуры стариков выходят с белыми пакетами. Как птички: крошку хвать, и скорей прочь, за угол - улетели!
Преподавательница наша просвещает: «Еврейская пасха скоро... Вон уже мацу несут» - «Что-что несут?» – «Мацу я сказала. Ты шо, не знаешь, что такое маца?! - Обводит взглядом нашу группу. - Но ты, Шейнин, вроде как ленинградец, показал бы Гинчерману синагогу». - «Синагога? Где?» (это Таня Степанова, сибирячка). – «Так вот же, - показывает она за окно. - Ну и народ! Мы всегда тут по весне мацу берем - на торт «Наполеон». На листик кладете слой сгущенки, сверху листик со слоем повидла, сверху еще один слой...» - «Можно записать рецепт?» - «Потом, потом... Кто хочет, в перерыве вместе сходим, пока не раскупили. А сейчас продолжим нашу тему. Так вот, патогенез...»
Благословение коэнов
Йом Кипур, как и большинство еврейских праздников, пришел ко мне не из домашней практики, а из переводных рассказов Шолом-Алейхема, Мойхер Сфорима Менделе и ... из обширной антисемитской советской литературы, которую я собирал в студенчестве. Я был заворожен самим звучанием этого имени - «Судный День», и как бы заочно, в своем сознании, отмечал его, раздобыв единственно доступный тогда карманный «Календарь Московской синагоги»...
Однажды, мой друг и соратник Миша Король привез из Москвы драгоценный подарок - настоящую ермолку! Шелковая шапочка была точь-в-точь такой, как у прадеда моего, Менахема-Менделя на старой фотографии, где он в традиционном сюртуке и в окружении многочисленного семейства с юной бабушкой по правую руку... И вот с этой ермолкой за пазухой, с поднятым для неузнаваемости воротником я решился с наступлением сумерек отправиться в синагогу - «посмотреть на Йом Кипур». Мне было едва за двадцать.
Семья прадеда Менахема-Менделя
Зябкая ленинградская осень. Свинцовый мокрый асфальт, отблески фонарей, моросящий дождь, дребезжание трамваев. Театральная площадь, Маринка... И вот, наконец, Лермонтовский проспект с выходящим на него запретным зданием Большой синагоги. Центральный вход закрыт. Темные фигуры тянутся за угол огромного угрюмого здания, откуда при редком открывании тяжелых дверей то слышится, то пропадает незнакомое пение.
В вестибюле достал новенькую ермолку, и водрузил ее на голову. В зале было многолюдно, но не тесно. Одни лишь старики в костюмах при галстуках, в очках, одутловатые, понурые. У многих на головах носовые платки со связанными в узелки углами. У некоторых пиджаки парадно украшены орденскими планками, другие - в наброшенных на плечи белых с черными полосами накидках-талесах. Заунывный голос из репродуктора то и дело прерывался чьим-то кашлем и сморканием. В воздухе пахло подвалом, валокордином и плесенью. Я ощутил себя одиноким и чужим. Судный День оказался совсем не таким, каким я его представлял себе...
Я вышел наружу. Где-то рядом, за Исакием, плескалась Нева. В «Сайгоне» варили кофе... Вдруг кто-то крепко взял меня за локоть и, положив другую руку на плечо, уставился мне прямо в глаза, улыбаясь, как старому знакомому: «Молодой человек, какая у вас великолепная хасидская ермолка! Так что же вы здесь стоите?! Пройдемте-ка внутрь!».
Передо мной стоял сухощавый пожилой мужчина с узким тонким лицом в сером пальтишке. На голове у него была черная шелковая ермолка, такая же, как у меня. «Будем знакомы, Пейсах Менделевич», - представился он, и, развернув меня обратно к входу, решительно повел внутрь. Не отпуская мой локоть, он усадил меня рядом в «партере» и раскрыл вдруг оказавшийся в его руках молитвенник. Покачиваясь в такт напевам, он перелистывал страницы, уверенно следя за текстом. Иногда, отрываясь от книги, обращался ко мне с комментарием к происходящему.
Молитва вскоре кончилась, люди стали расходиться. Мой новый знакомый удержал меня: «Хочу вас пригласить на Суккот, вам будет интересно. Придете? Постараетесь?.. Обещать у нас не принято. Так я буду ждать». Он сказал мне еще что-то непонятное на идиш, но по выражению лица я понял, что он почему-то, меня жалеет. «Значит, договорились. Я буду ждать!», - добавил он по-русски.
В назначенный день, я, конечно же, не пошел в институт, а отправился в синагогу. О празднике Суккот я имел еще меньшее представление, чем о Судном Дне. На всякий случай захватил с собой бутылочку самодельного изюмного вина. И, как оказалось, не напрасно.
Синагога была полупуста. Я сразу разыскал Пейсаха Менделевича, он меня ждал: «О, наконец-то! Я сегодня приехал, можно сказать, специально для вас. В праздники у нас не принято пользоваться транспортом, а мне добираться из Петродворца на электричке. Но поскольку электричка едет без моего участия и предположительно ее ведет не еврей, то можно сделать послабление... Тем более что я ведь вам обещал...» Это была иная система координат, иные поведенческие коды. Ничего подобного я прежде не слышал.
«Смотрите, сейчас будет благословение коэнов, - продолжал мой новый знакомый, - Вот они выходят!.. Но когда они благословляют, смотреть на них нельзя - надо закрыть глаза или накрыться талесом. Говорят, кто первый раз увидит «берхат коаним» - ослепнет, а кто второй раз – умрет. Как вам это нравится? Как можно второй раз увидеть, если ты уже ослеп?!»
Вперед вышли несколько стариков, без обуви, в одних носках, обмотанные с головой в покрывала-талесы. Они крыльями взметнули руки и закричали что-то надрывно и протяжно. Пейсах Менделевич наклонил мою голову вниз. Я закрыл глаза и подумал, что, наверное, уже ослеп...
И в тот же момент с восторгом я осознал, что эти ладони с расставленными пальцами я уже видел ребенком на старинном надгробии в друскининкайском лесу, где старый Хайтас обучал меня еврейскому алфавиту по надписям на камнях уничтоженного еврейского кладбища. Это был знак благословения коэнов! Значит, в детстве я уже получил свое первое «коэнское благословение». И вот теперь меня благословили живые коэны...
Когда мы вышли, Пейсах Менделевич подвел к меня к трем парням, стоявшим неподалеку. «Гриша, познакомьтесь», - подтолкнул он меня к старшему. Ребята казались моими ровесниками, но выглядели совершенными завсегдатаями. Мы зашли внутрь большого сарая, стоявшего во дворе синагоги. Там были столы и скамейки, а вместо крыши - еловые ветки. Кроме нас - никого. Ребята достали из сумки закуску, я вынул свое вино. Разлили, сказали «Лехаим!». Приятели, с опаской посматривая на меня, говорили о каком-то квартирном семинаре, о составлении каких-то писем... Я понял, что мешаю им, и распрощался, условившись о встрече в ближайший праздник Симхас Тойра.
Уже значительно позже я узнал, что «сарай» - это сукка, шалаш, в котором евреи проводят праздник Суккот. Что в сукке этой в дни ленинградской блокады складывали тела умерших, откуда их потом перевозили в братскую могилу еврейского кладбища. Я узнаю, что среди тех, кому «повезло», кого не бросили где попало, а на саночках привезли в ту сукку, был и прадед мой Менахем-Мендель, погибший в первую блокадную зиму 1941 года.
С Пейсахом Менделевичем из Петродворца я больше не встречусь никогда. Попав с его подачи в компанию единомышленников, я почему-то надолго забыл о нем, и когда однажды все же попытался разузнать, кто он и куда пропал, то никто, даже Гриша, не смог сказать более того, что «Да, действительно, был, кажется, такой...»
А к благословению коэнов у меня с тех пор особое отношение. Когда я слышу их молитву, то вижу перед собой, как сейчас, и замшелый камень с изображением распростертых ладоней, и первого моего синагогального «меламеда» Пейсаха Менделевича, и других моих учителей, явившихся вслед за ним.
Большая синагога в Санкт-Петербурге
Доктор Шурик
Семь лет назад ушел из жизни доктор Саша Шмушкевич. Он был начинающим хирургом-урологом в престижной первой детской больнице в Ленинграде, когда нас с ним познакомили для «этого дела». Год примерно1985-й...
Я искал моэля-хирурга, галахического еврея, который бы согласился делать взрослым подпольные обрезания. (Детям делал я). В то время обрезания взрослым, пришедшим к вере праотцев, были большой проблемой. Излишне говорить о том, что при этом ставилось на карту и чем было чревато разоблачение. Или, не дай Б-г, какое-либо непредвиденное осложнение после операции...
Тем не менее, в Москве функционировал доктор Дмитрий Борисович Лифляндский, а в Ленинграде - доктор Нина (Нехама) Ковалерчик. Нину мы маскировали под мужчину - шапка, халат, марлевая маска на лице. «Известный доктор, который опасается быть узнанным даже по голосу», появлялся в комнате лишь тогда, когда пациент уже лежал на кухонном столе, отгороженный по пояс натянутой на веревку простыней. Я, как положено, читал молитвы и «начинал» операцию. Нина трудилась по ту сторону завесы.
Так вот, поиски моэля-мужчины привели меня к знакомству с Сашей Шмушкевичем. При первой встрече, когда я только начал излагать ему суть вопроса и описывать возможные подводные рифы, он прервал меня вопросом: «Ну так когда и где?». Дальше мы подружились, и до самого моего отъезда на Святую землю работали в четыре руки. Позже он обучил моэльскому искусству Менахема Фрейдзона, который принял эстафету после отъезда Саши в Израиль.
В Иерусалим Саша прибыл один. Его сын и русская жена остались в России. Поначалу поселился у нас. Учил язык, немного подрабатывал моэлем, вживался в местную медицину Потом поселился у Эммы Лазаревны, пожилой интеллигентной вдовы известного хирурга. Возможно, с ее благословения он устроился на специализацию по детской хирургии в иерусалимскую больницу «Хадасса», и с тех пор практически жил там круглосуточно.
Вскоре после приезда в Израиль Саша угодил с сердечным приступом в кардиологическое отделение. Это был уже второй инфаркт, грозное проявление наследственной предрасположенности. Но он только отшучивался и старался скрыть ото всех истинное положение дел. По израильским меркам он сделал блестящую карьеру: защитил специализацию по общей, затем по детской хирургии, стал ведущим врачом отделения, готовился к поездке в Америку для специализации еще и по детской травматологии.
У него был тихий мягкий голос и добрая улыбка, но нам редко доводилось наслаждаться общением с ним. Однажды, когда моя жена поранила руку, мы попали в приемный покой «Хадассы» как раз в его дежурство. По окончании операции Саша усадил нас в свою машину и отвез домой в поселение Бат-Айн. Он отказался от приглашения пройти в дом, пообещав как-нибудь в другой раз непременно нас навестить. Объяснил, что ему надо спешить. В случае срочного вызова он обязан быть в операционной в течении двадцати минут, а от нас до больницы езды полчаса...
Накануне Рош-а-Шана он позвонил, чтобы пожелать нам доброго года. Обещал приехать в Суккот, совсем уже скоро. К тому же приближалась бар-мицва нашего старшего сына Менахема-Менделя. (Когда-то давно в ленинградской коммуналке Саша с Нехамой меня «страховали», когда я сам делал ему, новорожденному, обрезание).
Сидя в сукке в нашем саду, мы с Мариной обсуждали, кого еще пригласить на праздник...
А, кстати, где же Шурик? Ведь он обещал приехать... Чужой голос в телефонной трубке ответил, что Шурика нет. А потом, после паузы, уточнил: «Он умер...»
Это случилось дома. Превозмогая боль, он позвонил в отделение и предупредил, что не выйдет на дежурство. Потом позвонил приятелю-коллеге, сказал, что шансов нет, но все же согласился, чтоб вызвали специальный амбуланс. Еще успел написать записку, где просил своего дядю распорядиться хозяйством, а все имущество завещал сыну. Успел открыть входную дверь, чтобы не пришлось ломать...
На тридцатый день смерти Саши я был у его могилы вместе с медиками из «Хадассы». На мраморной плите надпись: «Дорогому Шурику». Коллеги, как это принято у евреев, клали на могилу камешки. Я почему-то замешкался. И вдруг словно увидел перед собой моего улыбающегося друга и услышал: «Ну давай, давай клади свой камушек...» И я положил Последним... Мне сказали, что у него была какая-то замечательная девушка, но он не хотел жениться, «чтобы не ломать ей судьбу». Он очень любил своего сына и проводил с ним в Питере редкие отпуска.
В последующие годы я тщетно пытался найти Сашину могилу, но она словно убегала от меня. Я даже подумал, что ее перенесли. Но дядя его, с которым я привык говорить о Саше в годовщину его смерти, утверждал, что могила на прежнем месте. И вот в этом году Шурик «нашелся». Только, вот дядя его, почему-то не отвечает на телефонные звонки, и я уже начинаю волноваться за него...
Доктор Шейнин с моэльским ножом. Ленинград, 1985 год
Арестованный некролог
Прадед мой с маминой стороны, Азриэль Ратнер, в начале XX века был уездным фельдшером в городе Быхове и казначеем «Общества помощи бедным евреям», составлявшим в те годы, пожалуй, большинство еврейского населения населения городка. С детства я слышал историю о трагической его гибели от заражения крови, вызванного случайным порезом во время вскрытия гнойника. Еще рассказывали, что, посещая бедняков, вместе с рецептом на лекарства, он оставлял на столе деньги. Многие потомки его, включая моего дедушку, мою маму и меня самого, продолжили после него семейную врачебную традицию...
Некролог о прадеде моем был помещен в брошюрке с отчетом о работе быховского «Общества помощи». Эта реликвия чудесным образом пережила Октябрьскую революцию, Гражданскую и Вторую мировую войну и сохранилась у тети Саши (Симы) Фарберовой, в семье которой он, осиротев, воспитывался. В начале 1970-х мы с мамой навестили тяжело больную тетю. И в ту, как оказалось, последнюю нашу встречу она передала мне эту тоненькую пожелтевшую от времени брошюрку, со словами: «Я думаю, что тебе, продолжателю династии Ратнеров- врачей, она должна быть особенно дорога. И лучше всего сохранится у тебя». Вскоре тети Саши не стало.
Заинтересовавшись своими корнями и еврейской традицией, я вместе моим духовным наставником и другом равом Ицхаком Коганом (ныне известным московским раввином), отправился однажды по местам, где раньше жили в местечках евреи - в Белоруссию, Любавичи, Ляды... Тетрадочку эту опрометчиво взял с собой. В Бобруйске нас заприметили «люди в штатском». Заподозрив, что мы с определенной целью фотографируем самые грязные уголки города, доставили в местное отделение милиции. Там нас обыскали и изъяли все «подозрительное - молитвенник, пару мезуз , несколько медных шестиконечных звездочек-магендовидов, и этот бесценный документ о прадеде Азриэле.
То, что нас отпустили в тот же день казалось чудом. (В ожидании худшего я даже ухитрился в перерыве между допросами выскочить на улицу и бросить в почтовый ящик письмецо с информацией о нашем аресте, чтобы знали, где нас искать). Вернувшись в Ленинград, начал забрасывать письмами все инстанции с просьбой вернуть изъятое. В течении года меня гоняли от одной организации к другой. Но тщетно...
И тут в очередной раз сработала моя наивность. Я обратился в официальный воинствующий антирелигиозный журнал «Наука и религия» с невинным вопросом: имеют ли право верующие евреи в СССР использовать такие предметы иудейского культа, как молитвенник, пергаментный свиток для дверей «мезузу», нашейное украшение «магендовид», а также хранить дома некролог о смерти прадеда, напечатанный в 1915 году в городе Быхове? Вскоре из журнала сообщили, что мой вопрос передан «в компетентные органы для дальнейшего рассмотрения». А потом позвонил куратор из КГБ, безуспешно пытавшийся пригласить меня «на беседу», и предложил прийти, чтобы «забрать свои вещички». Предупредив, что только с этой целью согласен с ним встретиться, я в назначенный час явился по указанному адресу.
Нажал на звонок обычной двери на грязной лестничной площадке обычного жилого дома. В комнате меня ожидали двое с белесыми глазами. Один - постарше с длинным носом, второй - помоложе, без видимых примет. Длинноносый, пробурчав что-то насчет того, что «зря я шум поднял», поинтересовался целью нашей с равом Ицхаком поездки. Пришлось напомнить ему об условии, на котором я согласился на этот визит. Тогда он вытащил из ящика и разложил на столе все мое богатство. Взглянул на меня из под бровей, он смахнул обратно в ящик молитвенник и горстку магендовидов: «Это, с вашего разрешения, мы оставим себе. А остальное можете забрать. Распишитесь в получении, и чтобы в следующий раз...»
Я впился в старый документ, прижал его к груди и пригубил мезузы. Получив самое ценное, бороться за остальное уже расхотелось. Так, пробыв в заключении у чекистов, брошюрка с отчетом «Общества помощи бедным евреям» через год вернулась ко мне... В 1987-м, получив разрешение репатриироваться в Израиль, мне удалось передать конверт с этой брошюркой и другими запрещенными к вывозу из СССР документами в Голландское посольство в Москве. Спустя несколько месяцев конверт с семейной реликвией нашел меня в Иерусалиме.
Последний Шавуот
Последний перед отъездом в Израиль Шавуот в Питере запомнился мне мелким приключением... В ночь на праздник мы с братишкой шли из синагоги. Транспортом по субботам и праздникам мы уже не пользовались, шли пешком, пытаясь по возможности сократить маршрут. Улицы были почти пусты, и где-то в районе Исаакиевской площади мы перешли улицу в неположенном месте.
Тут нас и снял постовой, штраф потребовал. Рады бы отвязаться, но деньги - «мукца», они входят в число вещей, которые еврейский закон запрещает перемещать в святые дни. Как и документы, они, соответственно, тоже не с нами. Мент потащил нас в отделение. Вот тебе и праздничный ужин, и «кидуш»... Попались!
«Кто такие? Почему без документов?!» Пришлось нам на их вопросы отвечать. Сказали, что, мол, из синагоги держим путь. Стали проверять, расспрашивать, в адресное бюро звонить. «А почему без денег и без документов?» - «Праздник сегодня, недозволенно нам это носить» - «Кто не позволил? Что за праздник?» - «Б-г не разрешил. Шавуот сегодня, праздник дарования Торы». Пришлось про праздник им рассказать, про гору Синай и скрижали. И про законы «мукцы». Ребята любопытные попались. Третьего позвали: «Коль, а Коль! Иди, послушай, что лепят». Коля пришел, на «цицит» наши вылупился: «Что такое? А ну, покаж! Поднимай рубахи!.. Полотенце с дыркой, веревки...» Пришлось и про «цицит» поведать. А они только головами качают: «Ну и ну!»
Потом дали нам протоколы подписать. Тут я чуть все не испортил: «Нельзя нам писать сегодня - праздник!» И пошло, поехало... Рассердились наши менты не на шутку: «Не подпишите - останетесь тут до завтра!» А дома ждут к ужину, волнуются... Взял я подолом пиджака ручку и левой рукой поставил какую-то закорючку. То есть, сделал это через «шинуй» - необычным способом, да и закорючка та - не буква даже. В исключительных случаях закон делать так разрешает.
Что тут началось! «Издеваются над нами, брезгуют... Ручку нашу в руки брать не хотят!» Мы опять им объяснять про еврейские законы насчет праздников и будней. В общем - цирк!..
В конце концов сжалились менты над нами. А может, за придурков приняли. Выписали штрафные квитанции и отпустили с миром. Я в парадной свою квитанцию в трусы засунул - чтобы был «шинуй», не как обычно. А брательник свою за трубу водосточную запихнул: «После праздника возьму, если сохраниться». А чего ж ей не сохраниться-то? Или, кто штраф за него захочет оплатить?
Вот такой лекторий мы в ленинградской милиции в ночь на Шавуот устроили. Может и не напрасно даже. Это теперь, я слышал, что ментам в России лекции про религиозные обряды и традиции читают, чтобы лучше понимали что к чему...
Смирнов из ОВИРа
Ну и зол я был на Смирнова, начальника ленинградского городского ОВИРа! И хотя в этом клоповнике он был, может, и не хуже остальных, но все-таки в силу своей должности воспринимался нами тогда, в 1987-м, чуть ли не олицетворением мирового зла, преемником фараона египетского по крайней мере.
Каким только нападкам от нас, новоявленных сионистов, не подвергался этот чиновник с такой тихой покорной фамилией! Куда и кому только не жаловались на него! В ЦК КПСС, в Президиум Верховного Совета, в Международный Красный крест, в ООНовский Комитет по правам человека... А были еще бесконечные телефонные звонки, жалобы и телеграммы его начальству в МВД.
Я же придумал свой, особенный способ ему насолить: на всех рецептах моих еврейских пациентов фамилию Смирнов проставлял. Ну, не хотел я, чтоб антисемиты из местной аптеки бедам нашим радовались. Я тогда районным психоневрологом работал. Так что, если судороги у кого, или мочи, извините, недержание, или психоз, так всегда на бланке не Рабинович, к примеру, и не Коган значился, а опять же некий Смирнов. Так я его на астральном уровне доставал.
Жалели его, наверное, аптекари всего нашего района - по совокупности недугов, он, небось, в самых болезных числился. А он, инвалид мой заочный, не ведая беды, хоть и хмурел изо дня в день, но окончательно ломаться не хотел. Иногда все же анкетки мои на выезд брал, что по тем временам обнадеживало. Но спустя пару недель, отказывал вновь и вновь. Ну впрямь - фараон!
Вот так и перед Песахом было, когда он мне в очередной раз по телефону отказал. Моисеем я себя, конечно, не считал, но что-то вроде того в душе моей было. Пошел к нему, закадычному врагу моему - в глаза посмотреть и письменный ответ получить.
Так вот, представьте себе. Канун пасхального вечера. Курочка уже в кастрюльке на огне булькает, травка горькая на подносе зеленеет, хрен да маца под салфеточкой... Я же приоделся в соответствии - костюм, галстук. И на трамвайчике - на улицу Желябова, в городской ОВИР. По пути цветы купил, праздник, как-никак.
Вхожу в кабинет, вижу: подшефный мой совсем загрустил. Погоны на плечах, как уши у дворняги свешиваются, и озабоченность какая-то в глазах. Говорит он мне: «Не могу я вам официальный отказ оформить, никак не могу... Дело ваше будет на днях снова рассматриваться. Так что подождите пока с вашими протестами да демонстрациями. Через пару недель заходите».
«Неужто теплеет?» - думаю я, и отвечаю ему не без пафоса: «Мудрецы наши учат, что всему, что наверху соответствует что-нибудь внизу. И наоборот... Пасха у нас сегодня, праздник освобождения. Надеюсь, что дело наше не только здесь, но и там, наверху, на небе, будет рассмотрено и пересмотрено наилучшим образом». Лицо моего Смирнова как-то странно передернулось. Понял я, что на сегодня хватит, и через мгновение бежал с букетом цветов по звенящему весеннему Невскому проспекту.
В этаком воодушевлении и прибыл я к брательнику своему, где наших человек двадцать собралось. Ждут меня. «Что,- говорят, - усмирил Смирного своего? Садись уже!..» Расселись. Агаду пасхальную прочитали, мацу, марор, да пасхального агнца вспомнили. Помолились, как положено. С вдохновением по четыре бокала выпили. Впрочем, может, и больше... Помню только, что в конце седера «В следующем году в Иерусалиме!» дружно кричали. Потом мало что помню...
Заснули все сном праведников где попало. Свет в честь праздника не гасили. Надо бы и мне прикорнуть - да негде, гости везде разбросаны. Под стол полез, место укромное, свет от люстры не мешает. Вот лежу на спине, смотрю в потолок и думаю: как же повезло мне с этим столом! Только что друзья мои за пасхальным седером священнодействовали, со Всевышним, можно сказать, напрямую разговаривали, а в конце послетрапезной молитвы стучали по скатерке, приговаривая: «Благословен этот стол, за которым мы ели!». А теперь я лежу здесь, словно в трюме корабля. И плывет корабль тот к какому-то дивному берегу...
Наутро все звонил и звонил телефон. Только трубку мы не снимали - ни к чему нам в праздник эта суета мирская. Когда же ответили на звонки, голос моей матушки взволнованный сообщил: «Ищут тебя! Из ОВИРа звонили, Смирнов какой-то... Сказал, чтобы срочно приходил, документы какие-то надо оформить».
Домой, в коммуналку нашу, что возле Большого дома, ехали на такси. Емкость с греческим оливковым маслом, оставшимся после праздника, с собой захватили - может и на следующую Пасху пригодится. Так угораздило ее в багажнике перевернуться, масло вытекло, хорошо, что таксист не заметил. А нам - добрый знак: отпраздновали уже тут, а в следующем году будем праздновать в Иерусалиме, на Святой земле...
Встреча с друзьями перед отъездом в Израиль. Ленинград, 1987 год
Ты прости нас, водитель такси! И ты, гражданин Смирнов, не серчай, да не болей! Зайду еще попрощаться. И стол этот, за которым мы ели и пили, и который благословили, сохраните друзья!.. Ленинград, 1987 год. Весна, месяц нисан. Птицы возвращаются на гнездовья свои...
(В оформлении использованы снимки из семейного архива)
Публикуемые в этой рубрике материалы предоставлены ассоциацией «Запомним и сохраним».
http://www.soviet-jews-exodus.com Исполнительный директор Аба Таратута
