Евгений Анатольевич Попов родился в 1946 году в Красноярске. Первая значительная публикация – журнал «Новый мир» с предисловием Василия Шукшина. В 1978 году был принят, а спустя семь месяцев исключён из СП СССР за участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», для которого составил первую большую подборку стихов Владимира Высоцкого. Был автором и составителем альманаха «Каталог» (США), в знаменитом издательстве «Ардис» выпустил книгу «Веселие Руси», после чего долгие годы не публиковался. Кроме прозы опубликовал пьесу «Хреново темперированный клавир» (поставлена в Амстердаме). Член Русского и Шведского ПЕН-клубов. Лауреат нескольких литературных премий. Совсем недавно Евгений Попов выпустил в издательстве «Вагриус» свою самую музыкальную книгу «Опера нищих» (главные партии исполняют Гдов и Хабаров). Кстати, сам Попов любит называть себя сочинителем, а ведь буквальный перевод слова «опера» –сочинение. Совпадает.
Евгению Попову многое удаётся… От души, с радостью и надеждой желаю молодому писателю выносливости и успеха. И хоть немного – удачи. Литературная судьба его, наверное, будет нелёгкой.
Василий Шукшин, 1972.
На великой реке Замбези с незапамятных времен обитает племя банту, которое свято верит в «исико», то есть в то, что каждый человек имеет право смотреть в лицо другому и равен остальным. По-моему, это пересекается с пожеланием «самого весёлого анархиста современной российской словесности» Евгения Попова, который неоднократно желал всем нам «смотреть действительности в лицо – не мигая». Во всяком случае, так делают герои его произведений, которые вполне смогли бы понять вышеозначенное племя, если бы последнее каким-то образом оказалось в Москве или в городе К., стоящем на берегах могучей реки Е., что несёт свои воды вверх по карте к малоподвижному океану Л., как любит писать родившийся в Красноярске человек, сочиняющий неожиданные книги, в которых раблезианский мир советского и постсоветского абсурда заморачивается под одним переплётом.
А ещё Евгений Попов – страстный путешественник. Помню, на одном из вечеров в литературной гостиной СП Москвы он рассказывал, как ездил в командировку от газеты «Гудок», какие завихрения случались с ним на станции то ли Чупа, то ли Чуба, повествовал о жизни русских глубинок и сам становился то ли Гдовым, то ли Хабаровым… Иногда я ловил себя на мысли, что перестаю следить за нитью повествования, а упиваюсь интонацией автора и даже в какое-то мгновение мне захотелось, чтоб сейчас из-за воображаемых кулис вышел Юрий Казаков и стал подыгрывать на контрабасе (а ведь Ю.К. действительно играл в джазовом ансамбле перед сеансами кино в послевоенное время). Но вместо этого на сцену вышел поэт Владимир Салимон и сказал: «Мой друг Попов присылает мне из разных городов открытки, это стало традицией. И сегодня я хочу продемонстрировать эту печатную продукцию вам». Присутствующие приготовились услышать названия разных уголков России, о которых так живо говорил прозаик. Но… Салимон с загадочной улыбкой марокканского факира показывал открытку за открыткой и комментировал: «Флоренция, Глазго, Пекин, Венеция, Биарриц, Бер-лез-Альпс…» По залу поплыли улыбки. Невозмутимый поэт продолжал в том же духе, но вдруг сделал большую паузу и, показав последнюю, произнёс: «Абакан». Зал облегчённо вздохнул и рассмеялся…
Е.Ч.: Как-то вы сказали: «Человек никогда не бывает счастлив…» В этом слышится известное пушкинское «на свете счастья нет», но у поэта есть успокоительное дополнение «…покой и воля». Как у вас с этим, Евгений Анатольевич? Может быть, вы и насчет «счастья» переменили мнение?
Е.П.: Я ещё не настолько сошёл с ума, чтобы спорить с Пушкиным. Поэт, как всегда, категорически прав. «Покой и воля» – лучше не скажешь. С волей у меня всё в порядке, потому что за всю жизнь меня ни разу не посадили. Покой – состояние дискретное, это когда к тебе никто не лезет и плешь не грызёт, когда ты можешь быть самим собой и не обязательно в одиночестве, а в компании, например, друзей и подруг. Или сочиняя что-нибудь. Слушая музыку. Насчёт счастья – мнение моё неизменно.
Е.Ч.: Как получилось, что вашу первую вещь предварил своим текстом Василий Шукшин?
Е.П.: Когда у меня в 1976 году вышла эта публикация, я получил множество писем, где читатели спрашивали – как это покойник с того света (Шукшин умер в 1974 году и в 1976-м находился в зените своей посмертной славы) ухитрился написать мне предисловие. На первый десяток писем я осторожно отвечал, что, понимаете ли, товарищи, таковы условия нашей литературной жизни, он вообще-то писал предисловие ещё в 1973-м, для журнала «Байкал», но мою публикацию запретили вместе с его предисловием, и в «новомирской» публикации выкинули из предисловия несколько его «острых» фраз. Например, пророческие слова о том, что моя литературная судьба «не будет лёгкой». Я с Шукшиным тогда ещё не был знаком, но меня поразило, что он мгновенно прочитал переданные ему моими доброжелателями рассказы и через две недели прислал мне предисловие. Повторяю: незнакомому человеку. Сейчас на это вряд ли кто-нибудь из нынешних мастеров слова способен. Это уж потом у меня с ним были встречи, последняя – за несколько месяцев до его ранней смерти. Он ведь и в другие журналы меня рекомендовал короткими записками, да только время было такое пёсье, что меня и там не печатали. Он мне рассказывал, что и его собственные публикации всегда проходили «со скрипом», несмотря на всю его киношную известность и лауреатство, мы о многом успели поговорить. Именно он мне посоветовал, чтобы не пропасть, уехать из Сибири в Москву. А когда я робко сказал, что здесь по редакциям сидят одни волки, Шукшин жёстко улыбнулся и возразил: «Какие волки? Волк – благородное животное. Не волки, а шакалы…» (и добавил неприличное прилагательное).
А что касается тома его избранных рассказов, выпущенного роскошно, с картинками, в дорогом переплёте, ограниченным тиражом… Это увлекательная была работа – ведь некоторые реалии той жизни нынешнему читателю, особенно молодому, неведомы. Равно как и сибирские словечки, сленг, жаргон зачастую недоступны русским европейцам, ведь Сибирь – особая страна. Я с опаской взялся перечитывать любимые мною шукшинские рассказы и был поражён – совершенно не устарело! Он – мощный писатель, с огромной внутренней энергией, что в наше аморфное время – редкость. И писатель развивающийся. Я уверен, он бы много ещё чего написал великолепного и неожиданного. Вот почему мне иногда смешны важные литературные споры и новоявленные гении.
Е.Ч.: Недавно ушли навсегда такие близкие вам люди, как Дмитрий Пригов, Роман Солнцев, да и Виктор Астафьев не так уж давно покинул пределы земные…
Е.П.: Это ужасный был год, одна за другой потери… На месте каждого из упомянутых вами в моей душе пустота. С Дмитрием Приговым мы вместе хлебали горя, когда нас сразу после Олимпиады-80 таскали на Лубянку, обыскивали, выносили гэбэшные так называемые «прокурорские предупреждения» за «Каталог», который, как и «Метрополь», был чисто литературным мероприятием, вне всякой этой «политики». Пригов даже стал героем моего романа «Душа патриота», где описаны приключения двух писателей андеграунда, которые в день смерти Брежнева пытаются пробраться к его гробу, выставленному в Колонном зале, дабы лично убедиться, что того, кто там был, больше нет. Солнцев, замечательный поэт, драматург, прозаик, культуртрегер – другая боль и утрата, мы дружили более сорока лет. С Виктором Астафьевым я чаще встречался в Москве, чем в Сибири. Помню, как он, депутат, Герой Социалистического Труда, демонстративно покинул последний съезд Союза писателей, и я его вёз по летней Москве в гостиницу… Иногда он останавливался отдохнуть у нас в квартире на своём пути из Красноярска куда-нибудь, где его ждали – внутри страны или за границей. Я познакомил его с кинорежиссёром Вадимом Абдрашитовым, когда фильм «Время танцора» принялись было долбать за антипатриотизм. Вмешался Астафьев, назвал фильм «гениальной историей любви», и свора критиков отстала от Вадима. Был я как-то и у него в Красноярске, где он жил, несмотря на свою всемирную известность, в простом панельном доме. В Овсянке, его родовом селе, побывал только после его смерти. Я недавно вернулся с первой Красноярской ярмарки книжной культуры, где вёл «круглый стол» под названием «Красноярск – литературная столица Сибири». В том, что мой родной город удостоился такого звания – заслуга Романа Солнцева и Виктора Астафьева. Именно они определяли культурную атмосферу в городе, создали единственный на всю страну Литературный лицей, журнал «День и Ночь», вокруг них «кучковались» красноярские литераторы, ныне известные на всю страну – Эдуард Русаков, Михаил Успенский и др. Астафьев с годами писал всё лучше и лучше. В романе «Проклятые и убитые» он так описал войну, как никто до него этого не делал – ни на Западе, ни на Востоке…
Е.Ч.: Кого вы считаете своими учителями в литературе, музыке, живописи?
Е.П.: В литературе – Аксёнов и Шукшин. К музыке меня пытался приучить дирижёр Евгений Колобов, основатель «Новой оперы». Всё, что я понимаю в живописи – следствие моего многолетнего общения с художниками: Андрей Поздеев из Красноярска, которого многие считали городским сумасшедшим, а теперь в центре города ему поставили памятник и за его картины борются престижные музеи и галереи, живущие в Париже Эрик Булатов и Илья Кабаков… А вообще-то я и «передвижников» люблю, особенно картину Ярошенко «Всюду жизнь». Помните? Где зэки царского режима голубей пшеном кормят.
Е.Ч.: Вы много путешествуете. Безусловно, ещё Гоголь отмечал, что писатель должен «проездится по России», однако всё должно быть в меру…
Е.П.: Я не турист и терпеть не могу «пляжный отдых». Когда я езжу, то работаю: читаю лекции, коплю впечатления для новых книг. На шведском острове Готланд, где всё напоминает о кинорежиссёре Ингмаре Бергмане, жившем рядом, на острове Фаро, я писал прозаическую часть романа «Мастер Хаос», над его «документальной» частью работал в Будапеште. Следствием пребывания в Баварии стал роман «Накануне накануне». В Берлине я сочинил роман «Подлинная история «Зелёных музыкантов». В этих местах я обретал тот самый покой, о котором говорил выше. В Лондоне посчастливилось встретиться, поговорить и выпить немало красного вина с Иосифом Бродским. Он поразил меня тем, что был прекрасно осведомлён о самых мельчайших подробностях нашей литературной жизни, знал даже и не самые известные имена поэтов и прозаиков, особенно питерских. Я много раз встречался в Кёльне со своим другом Львом Копелевым, который стал в Германии национальным героем, его имя в Кёльне знал каждый таксист… В Румынии я познакомился с классиком XX века Аленом Роб-Грийе, и он даже запомнил мою фамилию. Легендарный сценарист фильма «Прошлым летом в Мариенбаде» в свои восемьдесят лет тоже, кстати, не чужд был спиртного, в моём присутствии изрядно «взял на грудь». Я это не для хвастовства рассказываю, но факт есть факт: я их знал, и они меня знали. В сущности, ведь все люди, даже самые сложные, на самом-то деле простые. В Болгарии после телевизионного выступления мы ехали по шоссе с поэтом Георгием Борисовым, и когда нас остановил их гаишник за превышение скорости, мой друг стал плести обычное водительское: «Едем на встречу к президенту, это известный русский писатель…» – «Какой ещё писатель?» – обозлился тот, но, заглянув в машину, подобрел и сказал: «А… Это ты, который пишет про Бога, баб и водку, я тебя сейчас видел по ящику». За автограф на книжке мы были мирно отпущены. Но в России сейчас куда интереснее, чем на Западе, несмотря на все сложности нашего существования.
Беседу вёл Евгений Чигрин
