ЛЕСНЫЕ КАЧЕЛИ
Многослойного хвойного неба качнётся изнанка –
в ненадёжную кладку подошвами вцепишься ты.
Как поганка, сквозь хвою проткнётся консервная банка –
но рванут её ветки, с размаху швыряя в кусты!
Ах, лесные качели!.. Зеркальным законом влекомы,
подмосковные ели шатаются, как метрономы,
и в согласии с ними мы чертим скользящие дуги,
и толчками дыханья себя растворяем друг в друге…
Всё длиннее разгон! Рыжий воздух, как хвоя, спрессован,
и колючей штриховкой небесный навес прорисован,
и летят, чередуясь, в застойной полуденной суши –
проржавевшие ёлки и наши зелёные души.
Встали дыбом качели! Верхи и низы перепутав,
бьёмся в тесной ловушке – меж двух параллельных батутов:
многослойное небо пружинит уже под ногами,
одряхлевшая шишка летит, растопырясь, в зенит –
и пробоина вмиг зарастает густыми кругами…
Остаётся лишь точка, откуда кузнечик звенит.
Как палаточный полог – туман предрассветный открою:
у матёрого ельника – в свежих подпалинах хвоя,
молодая грибница маслят, не родив, схоронила –
не пустил разродиться забытый лоскут хлорвинила.
И на точке секретной фиксирует ухо радара,
как в котомке у лешего пусто звенит стеклотара.
И кукушку заело: колотится, счёт перепутав,
меж землёю и небом – меж двух параллельных батутов!..
МЕРТВОВОД
Крытый замшей гранит и чумацкого утра рассол.
Край ущелья кренит валуна ледниковый мосол.
И разлуку таит не толящая жажду вода.
По веревке – в аид… Я тебя не найду никогда.
Веет ветер высокий, и слабое сердце болит,
зуммерит над осокой опухший от спячки нуклид,
а из каменных сот неотрывно глядят за тобой
то обглоданный глод, то убойный цветок зверобой.
По равнине, в рванине – влекло эти воды весло,
чтобы в тесной стремнине их корчью падучей свело.
Что мне хлеб на меду, родника искряная слюда! –
в преисподнем саду я тебя не найду никогда.
На откосе крутом в тощем русле шуршат будяки.
Перевиты жгутом сухожилия мёртвой реки.
Но клокочет поток, рваный норов по норам тая,
как плетёный батог, как змеиного тела струя!
На железную клямку ущелье замкнёт вертолёт.
Как аптечную склянку – храню в рукаве Мертвовод.
И шиповника след – поцелуя отравленный грош –
рдеет эхом в ответ: ты меня никогда не найдёшь…
ЛЬВОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Я люблю этот город, его снеговые холмы,
тесноту переулков с ванильным настоянным бытом,
и лепнину карнизов, и звон ледяной бахромы,
и парной чернозём, что под вечер густеет, как битум.
В малом сквере треуглом хрустел подмороженный март,
ранний сумрак таился в еловых негнущихся лапах,
но троллейбусный свист настигал, как ловецкий азарт,
и катился по снегу кофейни тропический запах!
Над калёной жаровней рождался невидимый чад,
нескончаемый вечер был крепок, и сладок, и чёрен…
Ты сидишь, посмуглев, ты молчишь, потерявшая счёт
черепашкам – из чашек ползущих –раздвоенных зёрен.
Ты навстречу спешила, не слыша хулы и молвы,
ускользала из дому, таясь всё хитрей и коварней,
и над нами неслышно парили крылатые львы –
над любовью моей, над возлюбленной нашей кавярней.
Я люблю эту площадь, где сквер, и кофейня, и ты,
я люблю этот Киев с его снеговыми холмами,
где горит общепита очаг и, доныне чисты,
два крыла бескорыстных невидимо плещут над нами.
НОЧНОЙ МОТОЦИКЛИСТ
Дороги скоростью светились,
во мраке две звезды дрожали.
Они с небес ко мне скатились,
и обе – за руки держали.
А я летел, не зная знаков!
Когда шоссе меня стряхнуло,
одна – отпрянула, заплакав,
другая – в ужасе прильнула.
В палате пахла маттиола,
горели нити вполнакала.
Одна – укорами колола,
другая – руки целовала.
И покрывалась белизною,
со мною вместе угасая.
Одна была моей женою.
Моей звездой была другая.
ВЕРА
Укрой, сохрани и обрадуй,
соцветья крест-накрест сведя,
сирень за церковной оградой,
тяжёлая после дождя!
Где в кронах полночного сквера
горит золотое шитьё,
забудь, одноклассница Вера,
суровое имя своё!
Летит, лепестки обрывая,
ночные сверлит облака
окраинный рокот трамвая,
сухой вибровызов сверчка.
Под этот нехитрый оркестрик
целую меж тёмных ветвей
налипший сиреневый крестик
над вырезом блузки твоей.
Архангел нас ловит на слове
в небесные горны трубя…
У Веры – упрямые брови
и взор, устремлённый в себя.
Губами, как порох, сухими,
забыв про еду и питьё,
всё шепчет заветное имя,
суровое имя своё.
ВСТРЕЧА НА СТОЯНКЕ ТАКСИ
Ты вновь эту руку целуешь,
повинной склонясь головой.
– Любовь, у кого ты ночуешь?
– У добрых людей, мой родной.
Ты скомкано и торопливо
бормочешь любезный пустяк:
– Любовь, ты всё так же красива…
– Неправда, мой милый, не так.
И стайка морозного пепла
отпархивает от колёс!..
– Любовь, от чего ты ослепла?
– От слёз, моя радость, от слёз.
ЗАПОВЕДНАЯ ЗОНА
Словно волны о берег, шуршат мотыльки о стекло,
в разноцветных палатках галдит незнакомое племя…
Если скажут мне скоро, что время моё истекло, –
попрошу, как в хоккее, считать только чистое время.
Все авансы истратил. А кажется, было вчера…
Не осталось уже никаких отговорок и пауз.
Плещут чистые волны, как чистое время. Пора
ладить лёгкую лодку, проветривать латаный парус.
Нынче сеть пересыплю, хозяйке забор починю,
над бессонным лиманом глотну грозового озона…
Сплошь в огнях берега!.. И яснее теперь, почему
всё тесней и бесценней моя заповедная зона.
ОБЖИНКИ
Молчу, обжёгшись о традицию:
горит пожнивная стерня,
сухую землю отродившую
ползучим заревом черня.
В соломенные переулочки
погромный гул валит, пунцов –
вздымают крылья перепёлочки,
сзывая огненных птенцов!
И, судорожно вздёрнув плечики,
посмертной нотою звеня,
из-под колёс летят кузнечики
живыми брызгами огня!
Спешат уйти ежи и полозы
в застенки брошенных кошар,
но им навстречу лесополосы
сухой прикапливают жар –
и золотыми виснет сотами
воспламенённая листва,
и дымными коловоротами
уходят в небо дерева!
Моё пристанище порушено:
гляжу из дымной пелены –
холмы ольвийские в Парутино
дурным огнём опалены!..
О чём молчим ночами лунными
на плоской тверди нежилой?
Мы были гетами и гуннами,
а стали хлебом и золой.
Пока ножи за голенищами
голодной завистью горят,
мы будем вечно полунищими –
косоворотный продотряд!
Кочуй, кучумье племя хамово –
подножный прах взойдёт с нуля…
На сотню вёрст, до моря самого, –
горит, горит, горит земля!
